Вдруг из маминой из спальни,
Кривоногий и хромой,
Выбегает умывальник
И качает головой...

Мьевиль вызывает у меня благоговейный трепет, ассоциируясь одновременно с двумя уайльдовыми персонажами: Мальчиком-Звездой и Счастливым Принцем. С одной стороны, совершенно непостижимо как мог человек двадцати восьми лет создать сложнейший мир Нью-Кробюзона, с многообразием его рас, непростыми социальными, политическими, межличностными отношениями персонажей, проработанной бюрократической системой. Тот Нью-Кробюзон, на штурм твердынь которого отправлялась трижды, будучи уже куда как опытным читателем и свои десять тысяч часов чтению давно отдав, а одолела только с третьего раза. С другой - исповедует радикально марксистские взгляды, его "Октябрь" по праву в тройке лучших современных книг о русской революции с "Домом правительства" Слезкина и "Пантократором" Данилкина.

"Последние дни Нового Парижа" соединяют обе ипостаси: писателя-эстета и пламенного революционера (три, еще просветителя). Хотя от мысли, что массовый читатель оценит книгу, все-таки далека. Форма - рукопись, найденная в бутылке: шапочная знакомая из прежних времен просит автора бестселлеров о встрече, в ходе которой знакомит его с рассказчиком и удаляется. В следующие тридцать шесть часов без сна, еды и (простите) даже без посещения туалета этот человек повествует о фантастических событиях, имевших быть в годы Второй Мировой в некоем параллельном мире, в котором Парижу нашего соответствует Новый Париж. По некоторым признакам писатель заключает, что его визави и есть Тибо, выступающий главным персонажем истории. Попытка встретиться еще раз не увенчивается успехом, читателю предоставляется возможность догадываться, что герой вернулся в свой мир, время которого течет в ином, чем у нас, ритме.

Теперь о чем книга. Пристрастие нацистов к оккультизму давно стало общим местом, а склонять на все лады аненербе сделалось любимым занятием авторов фантастики, фэнтези и альтернативной истории. В романе фашистам удается таки заручиться помощью адских демонов для поддержания порядка в оккупированном, но непокоренном Париже. И вот тогда, в ответ надругательство, сам свободолюбивый дух Лютеции восстал на завоевателей, материализовав порождения творческой фантазии сюрреализма, признанным центром которого был предвоенный Париж. Новый Париж наводняют причудливые создания, явно не выступая на стороне борцов Сопротивления и чуждые всего человеческого, но при столкновении с наци или их адскими приспешниками, вступая в бой.

Все это, как несложно догадаться, не добавляет дивному новому миру упорядоченности, но в критической ситуации любая помощь кстати, а свой своему поневоле брат. К тому же, на стороне Маки постепенно появляются люди, наделенные способностями ладить с диковинными креатурами, отыскиваются и артефакты, усиливающие такого рода свойства. Одним из таких людей становится молодой боец Тибо, стихийный сюровый гений. Париж, меж тем, превращен оккупантами в закрытый город - род Зоны из стругацкого "Пикника..." в который (деньги могут многое) тотчас устремляются со всех концов света авантюристы, готовые достать для богатых коллекционеров чудеса и диковины Нового Парижа, вроде шерстяной ложки или (если повезет) волкостолика или (при совсем уж невероятной удаче) женщину-велосипед.

Скучно, желающему познакомиться с очередным Городом, порожденным гением Мьевиля, не будет (ох, а ведь этот аспект его творчества, особую страсть к городам всех возможных архитектурных форм, форм правления, ландшафтов и трудноуловимой, но важной составляющей, которую можно определить как Дух города - этот аспект я совсем упустила). Да, с городами он особенно хорош и в современной литературе нет автора, которому эта тема отвечала бы такой безусловной взаимностью. Но города Чайны Мьевиля могут и должны стать предметом отдельной обширной статьи, здесь об этом не время и не место.

А о чем никак нельзя не сказать, так это об огромной работе по систематизации, каталогизации и популяризации сюрреализма, проделанной им в этой книге. Приложение и Алфавитный указатель к ней ничуть не менее увлекательное чтение, чем собственно роман. И, гарантирую, после нее "Дали" перестанет быть первой (часто и последней) ассоциацией, которой вы откликнетесь на слово "сюрреализм".

Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?

Гражданский пафос Николая Алексеича, обращенный на русского мужика, к австрийскому применим не в меньшей мере. Вопреки утверждению, про "хорошо - смерть" люди повсюду примерно одинаковы и непосильный труд в тяжелых условиях везде ведет к одному: ранний износ физического тела, преждевременное старение, болезни. "По деревням", четвертая книга Тетралогии Питера Хандке - повесть-пьеса о маленьких людях. Повесть-пьеса это как? Это список действующих лиц в начале и четкое ощущение сцены, на которой луч прожектора выхватывает из темноты очередного говорящего, все время, пока читаешь.

Сестра Софи, продавщица в местном магазине и два брата. Старший, Грегор, сумел выбиться в люди, уехал в город, получил образование и, не то, чтобы стал большим человеком, но живет-не тужит. Ганс остался в деревне, шабашит на стройках с компанией таких же деревенских мужиков. Грегор получает от него письмо, в котором тот говорит, что собирается заложить родительский дом, чтобы взять у банка ссуду и помочь этими деньгами сестре с открытием собственного магазинчика.

Согласие Грегора пустая формальность, уехав в город, он лишился в глазах общины и в собственном понимании прав на дом своего детства, в отличии от Ганса, который с родителями жил и унаследовал его. Не питая иллюзий относительно коммерческих способностей сестры ("из нищенства дух предпринимательства не родится") и опасаясь, что авантюра с ипотекой лишит ее стабильного куска хлеба, а брата среды обитания, сначала он хочет проигнорировать просьбу Ганса. Но после, вняв совету Новы (подруга, возлюбленная?) решает отправиться в деревню, чтобы составить более полное представление.

А дальше ты слушаешь монологи героев, с изумительной четкостью понимая, как мало изменили прошедшие с некрасовских времен полтора столетья на земле маленькой для человека маленького. Как сильно отличается твоя жизнь среднестатистической горожанки от их жизни, протекающей в тяжком труде и постоянной унизительной зависимости. Какая пропасть даже не между богатыми и бедными, но между представителями близких финансовых и социальных слоев.

Заканчивается все деревенской мистерией, которую режиссируют Грегор и Нова, ужасающе пафосной и с такими лексическими конструкциями, за которые не удивлюсь, если пейзане поднимут обоих на вилы. Хотя в целом надежда остается.

Но разве не достаточно вам для утешения увидеть, как медленно плывет по воде опавший лист?

Ты ещё ребёнок или уже немка?

Детская история , третья книга тетралогии Петера Хандке, не связана с предыдущими двумя и посвящена опыту отцовства писателя. Во многих отношениях уникальному. Дело в том что Хандке воспитывал дочь Амину практически в статусе отца одиночки. В шестьдесят девятом году, когда она родилась, брак писателя трещал по швам и появление ребенка только усугубило проблемы. Нет жена не была матерью-кукушкой, ни одного худого слова в её адрес в книге не сказано. Просто они всё обсудили и пришли к совместному решению, что большую часть времени ребёнка будет воспитывать отец.

И началась для него новая жизнь весёлая и интересная, не понаслышке знакомая женщинам которые растили ребенка в-одиночку. Со всем комплексом сопутствующих переживаний. Это когда у ребенка газики. животики крутит, простуды, зубки лезут. Дитя орёт благим матом, вроде бы даже без передышки. А ты забыл когда последний раз высыпался, и фоновое ощущение, что жизнь закончилось, не успев начаться. Друзья чайлдфри чьим гостеприимством вынужденно пользуешься, очень скоро дают понять что у них тебе всегда рады, но без ребёнка.

Нужен собственный дом решаешь ты, и совершаешь покупку. Нужно ли уточнять что вариант, который был по карману, оказывается далеко не самым завидным? И одним не прекрасным утром когда нижний этаж по колено затоплен водой, у застройщика на соседнем участке ухают стенобитные машины, а с верхнего этажа заливается ревом ребёнок. Требовательно зовёт тебя, раз за разом, без остановки, так вот, тем утром ты превращаешься в чудовище, способное ударить своего ребенка. Ужаснуться, раскаяться, найти утешение во всепрощающих глазах маленького человека. Много позже, твоя дочь скажет тебе, что никогда никого не умела утешить она просто не знает, как бывало.

И это только начало. Потому что дальше взрослый пройдёт через все родительские сомнения, переживания, почти отчаяние, когда выяснится что ребёнок чересчур нежен и раним, столкновение с грубостью и подлостью мира оставляет на нём мучительные кровоподтёки. Будут маленькие радости постепенной адаптации. Будет бессильная констатация, что среди детей встречаются совершенные палачи. Будут глубоко продуманные и спонтанные решения по улучшению ситуации, некоторые из них окажутся почти гениальными. А другие не принесут никаких плодов.

Он ни разу не назовёт дочь по имени и никогда не скажет о себе Я. На протяжении всей книги это будут "ребёнок" и "взрослый", в третьем лице. Детская история написана в восемьдесят первом, когда дочери было двенадцать и прослеживает динамику изменений как в семейных, так в социальных отношениях от рождения до раннего пубертата. Ничего экстраординарного. Не Макаренко, Сухомлинский Песталоцци и Ян Амос Каменский в одном флаконе. Не новое слово в мировой педагогике.

Но это, право, хорошо. Когда рассказывает, как впервые увидел ребенка и то был совершенный человек. Когда отдает дочь в еврейскую школу, и это первый на моём читательском веку опыт денацификации. Когда видит в ребёнке маленького человека со своей судьбой и своей задачей в мире. Когда находит в себе силы смириться с тем,что с определенного момента перестает быть для ребёнка главным.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Тетралогия, вопреки ожиданиям, не цикл произведений, объединенных общим сюжетом или сквозными героями. Все книги в ее составе автономны, "Учение горы сен Виктуар" не составляет исключения. Однако после тяжко депрессивного "Медленного возвращения домой", второй роман читается удивительно бодро. Не роман в привычном смысле, скорее сборник эссе, объединенных фигурой автора.

Хандке выраженный синестетик, рассказывает о своем восприятии живописи, главным образом пейзажной, и собственно о ландшафтах - главном источнике восполнения жизненных сил. Его синестезия ориентирована на восприятие света, цвета, перепадов высоты, взаимного расположения предметов в пространстве относительно друг друга и наблюдателя. То есть, уже одно нахождение в месте, которое внутренний наблюдатель рассказчика оценивает как совершенное, хотя бы девять человек из десяти не нашли в нем ничего примечательного, способно оказать действие, описанное Глебом Успенским в рассказе "Выпрямила".

Писатель отличается от обывателя в том числе и тем, что умеет так рассказать о вещах, которые находит интересными и важными, чтобы последний проникся, хотя бы отчасти, его пониманием предмета. В "Учении..." много о живописи Сезанна и кое-что о Курбе (нет, не те картины, о которых вы, возможно, подумали - жанровые сцены из жизни крестьян и шахтеров). Живой отклик в моей душе вызвал рассказ о собаках - никакого мимими, сбившиеся в стаю твари, встреча с которыми может представлять для одинокого путника не меньшую опасность, чем столкновение с шайкой местной гопоты.

В начале сказала, что связь между произведениями Тетралогии отсутствует. На уровне сюжета и героев это так. Но теперь вспомнила об одном сквозном мотиве "Медленного возвращения...": множество фигур, окружающих портрет героя, как в некоторых карточных колодах рисуют Джокера в окружении уменьшенных изображений дам и королей. Вот этот образ в "Учении.." присутствует. Рассказчик в окружении множества ландшафтов. Человек в пейзаже.

Лишать корней других величайшее преступление, лишать корней себя - величайшее достижение.

У него вязкая, тягучая, напрочь лишенная занимательности проза с уникальным свойством забываться тотчас после того, как отводишь от прочитанного глаза. Последнее наблюдение не мое, но соглашусь с ним полностью. Входить в текст Петера Хандке было очень непросто, некоторые фрагменты перечитывала по два-три раза, чтобы комфортно разместиться внутри этого пространства и позволить ему уместиться внутри себя. Но оно того стоило. И речь не о снобском желании скоренько составить представление о новом нобелианте (по крайней мере, не только о нем). Дело в особом читательском чутье, отчасти положенном изначально, частью выработанном многолетними экзерсисами, уже на старте позволяющем предполагать результат.

Всякое чтение, инвестиция в себя: одно, как пьянка, дает эйфорию в процессе и пустоту с легким похмельем после; другое, как покупка престижной дорогостоящей вещи, которой не можешь себе позволить по своим финансовым обстоятельствам, рождает чувство глубокого удовлетворения в момент демонстрации и неизбывной досады, когда приходит время платить по счетам. Но встречается такое, какое можно сравнить с обучением или овладением сложным инструментом - сначала только вкладываешься, чувствуя, что ничего у тебя не получается. Зато потом, взятое остается с тобой навсегда и позволяет расширить возможности в областях, о которых прежде и не думала. Хандке из таких.

О чем книга? Да, в общем, ни о чем. Событийный план сильно уступает описательной части: ландшафты, ощущения, воспоминания и сны героя выполнены с уровнем подробной детализации, способной привести в ужас читателя, ориентированного на действие. Человек возвращается в комфорт обжитой Европы после достаточно долгого пребывания среди индейцев где-то в приполярных областях. В основу написанной в семьдесят девятом книги легли собственные впечатления писателя от длительного путешествия на Аляску, совпавшего по времени с переживанием тяжелого творческого и личного кризиса. Может быть еще и потому "Медленное возвращение домой" давалось поначалу так трудно, отчаяние автора изрядно утяжелило впечатление.

Человек по имени Зоргер, о его профессии напрямую не говорится, но предполагаю, что это геодезия, долгое время находится в социально глубоко чуждой среде: индейцы едва удостаивают замечать его, а коллега - милейший пошляк Лауффер, вызывает сильное отторжение. Единственную радость и утешение герой находит в ландшафтах, такой весьма действенный, хотя не самый распространенный вид сублимации.

Покинув Север, автриец Зоргер возвращается на родину с промежуточной остановкой в месте, которое называет домом в университетском городке на Западном побережье, где успевает пообщаться с соседями и посетить вечеринку, по-прежнему ощущая собственную чужеродность миру и окружающим. Хотя в "мире имен", возможно, не с той остротой, как среди индейцев. Трансатлантический перелет занимает много времени, состоит из нескольких промежуточных пунктов, по дороге Зоргер то и дело сталкивается с человеком, которого определяет как приятного и неуловимо схожего с собой. На одной из остановок, тот просит его о совете, для чего они договариваются встретиться в кафе.

Это немного странно, и Зоргер некоторое время колеблется, идти ли ему на встречу, но все же решает не подводить доверившегося. И вот тут оно случилось. То, за что прочту у Хандке как минимум Тетралогию. Просто потому что вхождение в мир света, который есть Бог, немыслимо хорошо в его исполнении. Потому что всякая вещь в мире имеет свой смысл. Потому, что чудовищно несправедливый в миллионе локальных проявлений, глобально мир устроен правильно и справедливо. Сомнений не остается.

Если я чувствую что кто-то виноват в том, как я живу, значит так и есть.

А что, если бы к вам пришли облечённые властными полномочиями люди и сказали: им доподлинно известно о том, что ваше существование представляет угрозу для светлого будущего всего человечества? И лучшее, да вообще единственное чем вы можете оказаться матери истории ценным - это покончить с собой выстрелом в голову (пистолет прилагается). Именно в голову, это важно, потому что ваша голова каким то загадочным образом влияет на гравитационное поле Земли и способствует нарушению причинно-следственных связей, ведущему ко множественным катастрофам, терактам, эпидемиям etc.

Что станете делать: возьмёте и застрелитесь или пошлете доброхотов на все четыре стороны? Думаю, ответ очевиден. А что если с этого дня ваша жизнь покатится под откос: возле работы и перед домом обоснуются пикетчики с фотографиями жертв техногенных катастроф и неиссякаемым запасом гнилых овощей: первое, чтобы демонстрировать падкой до информповодов прессе, второе чтобы закидывать вас. Что если на работе, где прежде все было великолепно, вас начинают проводить мимо кассы, а непосредственное начальство задушевным тоном рекомендует уволиться по собственному.

Если в магазинах вас перестают обслуживать. Если неповоротливый российский рынок видеоигр внезапно разражается сверхпопулярным шедевром, в котором роль главного злодея принадлежит вам, а цель геймеров - ваше уничтожение. Что если тишайшее безответное существо у вас на работе, секретарша начальницы, подходит и просит застрелиться - всё равно доведут, а так может быть её смертельно больной сын выживет.

Нет это не вариации на тему "Визита дамы" Дюрренматта, хотя да, какое-то время я была убеждена в этом. Но дальше всё двинется совсем в ином направлении. В каком? В том, где сначала абсолютная ценность собственной жизни, а после необходимость отстоять право на принятие решений превалируют над любыми социально навязанными постулатами.

Ольга Славникова очень хорошо пишет. Образно, метафорично, стилистически разнообразно. Ей равно хорошо даётся политическая сатира, государственный пафос, магический реализм и насыщенная бытовыми подробностями, плотная детализированная романтика. Нет, она не мой автор. Слишком мрачный беспросветный взгляд на вещи, слишком явное отсутствие всех и всяческих перспектив. Но человека, создавшего своей легкой головой аномалию, послужившую противовесом гравитации целой планеты, теперь не забуду