Странник_Су все записи автора Предисловие для ЧД. Данный пост по схеме совпадает с постом Сиротки. Те же "маркеры": ЖОПА (в которую влез добровольно), дорога, заморочки, Новый год, милый дом. Только - мужской вариант.

К концу 1991 года ситуация на фронтах сербско-хорватской войны как-то «устаканилась»: в Восточной Славонии Вуковар освободили от хорватов и виновных в убийствах сербского населения расстреляли, в Герцеговине война за Мо́стар перешла в позиционную форму и вообще, наступило католическое Рождество. Сербы не наседали на католиков хорватов, надеясь на ответную любезность через 13 дней. «Эти чортовы хорваты хоть и католики, но не босанцы-муслимы всё же! В Христа веруют. Грех помешать праздновать Рождество» - думали дэснославцы (православные) сербы. Да и Новый год как-то расхолаживал воинственный дух горячих южных славян. По обе стороны линии огня.

Так что я мог дней на десять смотаться к семье, на Украину. Вот только, пока передавал дела заместителю да кружным путём, через черногорский Титоград (тогда - ещё Титоград, а не Подгорица), добирался до Белграда, настало 29 декабря. Билетов на единственный в день поезд до Союза СНГ «Белград-Москва» не то чтобы не было, а НЕ БЫЛО ВООБЩЕ. И не ожидалось.

Толпы и толпы шве́рцев (контрабандистов и торговцев-нелегалов) рвались на Новый год домой, в прибалтийские, славянские и кавказские республики СНГ. Рекетиры и сутенёры предпочитали уезжать на автомобилях. В автомобиле можно увезти в тотально-дефицитные, но очень гордые своей независимостью, республики намного больше шмоток, еды и бухла, приватно «договориться» с отечественным таможником, чтоб не очень напрягался поисками «шторок» с «зеленью», «порошком» и «стволами». И, в завершение, дома, втридорога продать подержанную иномарку.
К тому же, в вагонах поездов возможны крайне неприятные для здоровья встречи с конкурентами или ранее «кинутыми». А то и просто с более крупными «хищниками», не разменивающимися на мелкую рыбёшку базарных торгашей, а "потрошащих" хищную мелкоту по наводке прямо в купе.
Большинство из этих мелких «криминалцев» радостно и бесплатно взяли бы к себе на борт «во́йника» (дороги в Югославии были неспокойны, а по Украине - и вовсе опасны), но мне ехать в такой компании было западло. А своей машины у меня не было. Слишком легко и часто в моих местах эти «консервные банки» становились «дуршлагами». С мясом. А лично мне мой организм был дорог как родительское наследство.

В-общем, поскольку сегодняшний поезд уже ушёл, то я пошёл пересидеть ночь в железнодорожный зал ожидания. Сэкономленное за три месяца с прошлой поездки домой жалование и различные доплаты и премии позволяли снять номер хоть в белградской «Москве», хоть даже номер, где останавливался Грэм Грин, но…
Вот смотрите: чашечка кофе стоила полдоллара. И это в кафане (кофейне), а не в ресторане! Ровно столько стоили тогда на Украине полтора кило свинины. Какой уж там номер! Тем более, что я ж – боевой офицер. Для меня проспать целую ночь, да ещё и сидя на тёплой удобной скамье, в необстреливаемом и не трясущемся по горной дороге месте, это же замечательно.
Правда, зал ожидания оказался переполнен беженцами из Осиека и не спешащими вернуться в свои дома беженцами из Вуковара. Военная обстановка переменчива. Сегодня в городе солдаты Югославской армии, а завтра - храни Боже - вернутся хорватские нацгвардейцы и снова поплывут по Дунаю трупы вуковарцев-сербов...

В зале были заняты не только скамейки и подоконники, но и бо́льшая часть пола. Люди группами и семьями «жили» на каменном полу, застланном одеялами и овчинами. И запах… М-да уж… Зато, тепло. Но спать стоя не хотелось, а сидеть на моём ранце было нельзя. (Например, из-за «стекляности» доброй (не менее 40 градусов!) части его содержимого)
Как-то иначе я себе представлял столичный зал ожидания! И моё «ночь пересидеть». Три месяца назад была теплынь и я прождал поезд на скамейке в парке.
Но тут щетинистый старик в пилотке-ти́товке, натянутой до самых ушей, заметил мой камуфляжный берет с «двогла́вцем» (сербским двуглавым орлом) и подвинулся на шкуре, лежащей на полу: Садись, во́йник. В тесноте теплее.

Как-то эта ночь прошла… Под утро пришёл патруль. Искали дезертиров и убеждали беженцев из Вуковара и окрестностей, что они могут смело возвращаться до ку́чи (домой). Поприветствовал их «тройцей» - опознавательным знаком и неформальным приветствием вроде сжатого кулака у немецких «ротфронтовцев» и испанских республиканцев. Энергично ответили. Моя борода че́тника и камуфляжный берет говорили об «особой рьяности». А гражданская одежда в сочетании с временем и местом нахождения – о «русском добровольце». Это сербы уважали. Очень уважали. Заметно больше, чем моя историческая родина уважала своих Героев. Национальные особенности, знаете ли…

Утром 30-го декабря, мерной поступью статуи командора, я вошёл в центральный кассовый зал, и, раздвигая взглядом многочисленных ажиотирующих «коммерсантов», преимущественно кавказских национальностей, решительно подошёл к окошку администратора (красивая, что редкость для «южек», женщина лет тридцати) и твёрдо произнёс (по-сербски, разумеется):
- Мне нужен один билет на сегодняшний московский поезд. До Киева.
Администратор невозмутимо произнесла (внимательно сканируя мою внешность):
- Здесь очень многим нужен билет. Чем Вы лучше их?
- Я – за Сербию воевал, а эти шверцы – на базарах торговали!

Как вспыхнули её чёрные глаза! Она прям «заглянула мне в душу». Как заправский психолог. Вынула мою душу, рассмотрела и аккуратно вернула на место. А потом буквально обласкала меня взглядом и поштэ́нно (с уважением) попросила подождать несколько минут. И ушла. А я остался, в лёгком остолбенении смакуя этот взгляд и пережитое ощущение.

Через несколько минут Она вернулась с бланком билета!
Я пишу «Она», потому что для меня это уже был не администратор, а Женщина. Женщина-Личность, владеющая искусством смотреть в душу. И я хотел её. Это нормально. Ходившие под Смертью острее чувствуют и жаднее живут. «Есть только миг…»

Она выписала билет на моё имя, получила деньги и протянула книжечку билета. Я взялся за него с другого края. Она не отпустила.
Мы смотрели в глаза друг другу… Наши взгляды сплетались, а сердца исходили сладкой мукой, что вот ведь – могло бы… но не будет… нет, не будет, не судьба, у наших путей нет сплетения.

"А все кончается, кончается, кончается!
Едва качаются перрон и фонари,
Глаза прощаются, надолго изучаются -
И так все ясно, слов не говори…"

Когда я шёл к выходу, ко мне подскочил некто золотозубый:
- Шьто ты ей сказал, брат? Сколько дэнег дал, а?
- Тебе это не поможет… «брат».
* * *
Я лежал на вагонной полке и слушал мерный перестук колёс. Я вспоминал камрадов, оставшихся в Сербской Боснии. Живых и мёртвых. И женщин, смотревших на меня теми особенными взглядами, которыми они смотрят на Воинов. И думал, что когда-нибудь, если будет на то воля Создателя, я стану старым и дряхлым и не смогу по-мужски приласкать женщину. Но эти взгляды останутся тем хэмингуэевским "праздником, который всегда с тобой". И этого уже не отнять.

И ещё я думал, что теперь-то однозначно успеваю до Нового года домой, к детям и к их матери. И везу им деньги, которых им хватит надолго. По-любому…

Источник