Положи голову ко мне на колени, смотри в мистическое небо, там мерцают множество звезд, планет, но не думай, я не стану рассказывать банальную историю про мальчика, влюбленного в эгоистичную розу, в этом космосе их нет, и не будет.
Это мой космос.
Зато там есть планета, покрытая ромашками, и над ней летает тучный слон, слон-дождевая-тучка. Он любит свой сад, состоящий из одних ромашек, и поливает их темно-синим дождем, выпитым из самого космоса.
Когда-то, он случайно послал молнию в эту землю, но зря зажмурился в ужасе. Теперь всю планетку опоясывает маленький серебристый родник. Как будто резьба по круглой коробочке, и неизвестно, что там. Может быть, там полотенце, которое размокнув в небесных водах, развернется и умоет весь космос, и звезд станет видно еще больше.
Может, там волчок-вертушка, он смешает все Млечные пути, и за нами никто не придет.
Но пока это тайна, пока я не знаю, что внутри ромашковой планеты.
Мой космос пахнет ромашками, сиренью, цитрусом, и ни одной розы нет здесь. И никаких глупых мальчиков, никаких глупых роз.
И я, сижу на своем карнизе, болтая босыми ногами, а ты смотри, смотри. Засыпай.
Мне сегодня не спится, только думается, только мечтается и говорится, надеюсь, я тебе не мешаю?
Если так - я поцелую тебя в лоб, как Маргарита из булгаковского романа, и ты уснешь.
И увидишь свой космос, почувствуешь свои запахи, увидишь свое небо.
А я посижу, посижу, ты не трогай мои слова.
Они летят в космос.

Идти... идти... идти. А снег забивается в ворот плаща, сечёт лицо. Холод... холод... холод... Но не-е-ет, он не устал, ни в коем случае. Усталость - это не про него. Шаг... шаг... шаг... Кажется, будто сердце тоже стало биться медленнее, в такт шагам. Ветер сильный, слишком сильный. Сшибающий. И снег... Острые, безжалостные снежинки, словно осколки старого елочного шарика. Вроде бы маленькие, нечем раниться, а ранят. И уже губы солёные от крови. А когда было тепло - они были солёными от слёз. Потому лучше холод.
Но так ли это...
Вдруг, серую белизну прорывает солнечный свет - ликующий, радостный. И - силуэт, словно нарисованный чернилами на стекле, в которое яростно светит солнце. Кажется, снег не трогает это существо. А она идёт навстречу. Протягивает руку - романтически хрупкую, с длинными пальцами, что, впрочем, способны на воровство. Протягивает он в ответ руку - иссечённую колкими льдинками, израненную холодом злой зимы. Это существо можно было бы назвать ангелом... но у ангелов не может быть такой хватки. Тонкие пальцы и хватка оголодавшего упырёнка. И ангелы не красят ногти чёрным лаком. И у ангелов не сбиты костяшки пальцев...
Или бывает?
Она ведёт его сквозь вьюгу - туда, к солнечному свету, не обжигающему, но безмерно приятному. Она идёт босиком - и остаются кровавые следы.
Может, она всё-таки ангел?..
Он не видит её лица. И знает, что это к лучшему. Он боится представить, сколько боли впитало в себя это существо. Он знает, сколько душ оступилось, отпустив её руку. И потому не делает шага назад, чтобы не причинять боли этому существу.
А руки её тёплые, мягкие, не смотря на сбитые костяшки и воровскую деятельность пальцев. Чутких, гибких.
Это существо выведет... главное, не отпускать руки. А она уж точно не отпустит...
Кто это существо?

[07 Апреля 2008]

В колонках играет - Олег Мишин и группа ОМ - Между Двух Огней
Настроение сейчас - Вишу

Эти существа - хрустальные, я боюсь обнимать их крепко, слишком, а вдруг - покроются трещинами, нарушу рисунок, а вдруг?
И что тогда будет?
Они - прозрачные, я вижу, как внутри них пульсирует свет, вместо крови, а сердце - так это же целое солнце! Сквозь хрустальную кожу оно преломляется, и они всегда ходят в ворохе обрывочных радуг, словно полупрозрачных ленточек.
Я - рыжая, белокожая, но темная внутри, состою из когтей, зубов и огня, по моим венам течет кровь, блестит дурное что-то во взгляде, не смотри, ладно?
Лучше любуйся хрустальными, их свет лечит зрение, они теплые - не обжигающие.
Они проходят сквозь оболочки миров, они входят в душу и остаются там, они звенящие и смеющиеся, только осторожнее, осторожнее, осторожнее.
Когда они ходят босиком - слышится звон бубенцов.
Слушай, слушай, их стихия - теплые дожди, пыльные библиотеки и солнечное утро.
А я буду стоять и смотреть.
То, как они звенят.

В колонках играет - Emilie Autumn - Rapunzel
Настроение сейчас - Летать

...Слышите, слышите, слышите?
Я - дитя звездных и солнечных ветров, попутным потоком здесь, здесь.
Слышите, слышите?
Я пришла сюда случайно искать жимолость, живую молодость, растение вечной молодости. Не мне, но...
Но меня убедили глаза и руки полевых нимф. Ветра звездные, отцы космические, вы слышите - смерти нет, старости нет, а на моих ладонях появляются линии жизни, линии жизней где у меня множество разных имен, они звучат, как листва деревьев, как колышущиеся лесные травы.
И я не знаю, как выглядит жимолость, как выглядит вечная молодость.
А она мне и говорит: посмотри, в себя посмотри, а вдруг ты и есть - вечная молодость, та самая волшебница Смертинет?
И не знаю, что говорить, лишь смотрю в линии жизни, как морщинки в коре дерева, глубока же линия жизни, глубока и изящна.
Привет вам там, высоко-глубоко, я быть может загляну когда-нибудь через тысячу лет, ветром вечной молодости, оранжевым пучком света пролечу - быть может.
А сейчас мы пойдем искать папоротник - говорят, его цветок дарует понимание языка птиц и открывает дорогу к кладу или к самому заветному желанию. Я хочу увидеть птицу Гамаюн, и задать лишь один вопрос...
Вечность - это мы?

...Сорви с меня то, что считаешь маской, сорви все слои кожи, сорви все, что сможешь зацепить на моем лице, разорви, обнажи мою душу, и ты поймешь, что обнажил опасный смертоносный клинок, сверкающим бликом сливающимся с пространством, и только попробуй ему помешать - эта неземная сталь рассечет тебя надвое. Не обнажай клинка. То, что считаешь "масками" - лишь ножны, скрывающие клинок, который не этого мира, который не выдержит мир...
Если снять все слои, будто ткань цыганских юбок, то перед тобою возникнет не маленькая дрожащая на всех ветрах Мебиуса тварюшка, а - ветер этой самой ленты, ветер Вечности, и я не знаю (со своего нынешнего положения) что произойдет, но лучше оставь и не трогай, ведь то, что ты считаешь масками - может быть абсолютно иной вещью, которой постичь ты просто еще не умеешь.
...Мы, демиурги, это - ветра, носящие частички замыслов в Вечности, в непрерывности сознания, и лишь облаченные плотью, привычками, легендами, бреднями и температурами можем быть сами воплощением собственных задумок. Иначе - нет. Никак.
Иначе мы безликая, но - невероятно могущественная сила, создающая вселенные и души. Даже, пожалуй, судьбы, хотя и не мы виноваты в том, что случается с вами, с нашими творениями - дальше вы творите судьбу сами, раскрывая ли вложенный в вас смысл, закапывая его глубже, но - сами.
Мы лишь вдыхаем в вас особый смысл, найти его - уже ваша задача, цель жизни, а может, и вовсе пустяк.
...Сорви с меня мои цветастые ткани, не скрывающие тонкой фигуры, сорви звенящие бубенцы и языческие амулеты, сорви с меня мое нынешнее лицо, и...
...И ты почувствуешь этот ветер, этот особый, этот пьянящий ветер. Нет, не Перемен. Ветер, исполненный Смысла.
...Смысла каждого мгновения жизни - своей и чужой...
Меня нет. И я - есть, я есть куда круче, чем многие другие. Куда вещественнее и яснее, чем многие другие.
...После смерти я скину собственное тело, и стану чем-то иным. Придумаю себе что-то иное...
...Ветер, несущий Пламя. Когда веет такой ветер - расцветает папоротник. И дышится совсем, совершенно иначе.
До самого-самого дна.
[06 Января 2011]

В колонках играет - Канцлер Ги - Тень на стене
Настроение сейчас - Теряюсь там и тут

...Когда моя кожа начинает источать яд - она становится нежнее шелка, нежнее теплого сквозняка, белее солнечного зайчика. И запах - притягательный, и свежий, и терпкий - но нет, это яд, слышишь? Когда кожа моя - нежнее шелков.
Не смотри в глаза мои когда я начинаю терять устойчивость в этом мире, не смотри - бездны, омуты, космос. И ты тоже начнешь выпадать из границ и реалий этого мира. Что это? Зачем? Кто эти люди, что я делаю здесь? Заче-е-е-е-ем?..
Что ты хочешь от меня? Правды или чтобы я была милой и хорошей? Лояльной, доброй?
Если ты выбираешь правду - не отводи глаза, не делай вид, что не знаешь меня - правда моя она такая, страшная, обдерганными ушами шевелит, щурит глаза, притухает пламенный взор - ну, ну, я не прячу лица и собственного зла, ну?
А если ты хочешь видеть во мне добро и справедливость - то ты и ложь увидишь. Я буду врать.
Я ложусь и слушаю землю, чтобы не слышать чужой болтовни и не говорить дурного самой. Мне стали скучны обычные встречи ради пустого трепа. Переговорила, как перегорела - для того, чтобы что-то рассказать, у меня есть место тут, на электронной бумаге мироздания.
Все эти разговоры - о том, что не нравится мне, тебе, им - или о том, что нравится, о том, какое красивое небо, какое бывает море, какое, и просто - треп - надоело, скучно и пресно, не интересно.
Сплетни слушать? Я их знаю.
Все эти - люди, нелюди - ну их, прикидываться.
Я не верю тем, кто говорит "ну, я ко всему отношусь с пониманием". Это значит "ты не увидишь меня настоящего".
А уж кто пытается казаться лучше, умнее и глубже - ну их.
И все эти люди и нелюди, кто меня к себе хочет, с собой, болтать сидеть - ну о чем? Что нового и интересного ты расскажешь мне? Психологические проблемы опять?
А я вот могла бы рассказать о том, как громко тикает стрелка - это буквально полуночный выстрел, когда внезапно мир пересекает границу яви и нави, и тени плясать начинают, стучатся в зеркала с той стороны, а я что? Не мне их бояться.
Хочешь, я поцелую тебя в темечко - и по капли выпью твою душу?
Зато ты поймешь - что это там, за зеркальной гладью, она для тебя станет как вода, даже круги пойдут по твердой некогда границе. Хочешь - там, хочешь - тут.
Я могу рассказать сказки страшные, бессюжетные, но кто их будет слушать? Где моя Ночь Сказок? Чтобы говорить - и чувствовать, как холодеет кожа, будто льдинкой провели.
О том, что Цветок расцветает в самую короткую ночь, выпадающую на полное безлуние - в центре города, и границы его лепестков светятся льдисто-голубым, и если испить росы с них - не будешь прежним, никогда, и ты проваливаться будешь сквозь зеркала, тайны и людские взгляды, и потеряешься, не вернешься, пока вновь не найдешь Цветок, а там? Никто не знает, никто не видел, никто не встречал. Говорят, они уходят туда, откуда эти Цветы расцветают на мостовых.
Мой яд отравляет меня саму, но это - так сладко, боже мой, так это сладко - травиться этим ядом бесконечного одиночества везде и всюду - мифическое это везде и всюду. Ядом дыхания - я дышу здесь, но ветром других миров.
Когда-нибудь я буду выдыхать некое психотропное вещество, заставляющее быть нечто иным. Или хотя бы просто - быть.

Знаешь ли ты, из-за чего солоно море? Море солоно из-за русалочьих слез, из-за растраченной и забытой любви.
Знаешь ли ты - все настоящие моряки никогда не умирают на суше, их забирает море, баюкает, усыпляет, и забирает к себе, спать в глубине обломков от кораблей и забытых всеми сокровищ. И возлюбленная моряка, та, которая любит его больше жизни, больше земли и неба - она становится русалкой - море зовет ее каждый день, и однажды дева уходит. И становится русалкой. Русалки ищут, заглядывают в лица, и плачут, плачут - эту соль уносят волны, потоки, и они же уносят память. Русалки не помнят, кто они, кого они ищут, и сердце их становится осколком льда, они могут лишь мимолетно влюбиться - лишь для того, чтобы утащить неосторожного с собой на дно, и там последним поцелуем испить его любовь - и насытиться, чтобы искать то, о чем они не помнят.
Говорят только, что если русалка полюбит вновь - ее сердце растает, станет морской пеной, разобьется о скалы, а чешуйки станут золотистым песком.
Но ты не бойся, и никогда не влюбляйся в моряков, дитя, и быть может море не позовет тебя.

Целовать лягушек в предзакатный вечерний час,
Попив из следа не бояться идти во Тьму.
Ведьма Ёла сидит за пряжей, начиная рассказ,
Но о чем он - понятно лишь одному.

Рыжий Аллор среди ребят - понятливей и смелей,
Он слушает ведьму Ёлу, дыхания не тая.
И глаза его в темноте как отсветы от углей
Пламенем ярким из губины синевой горят.

Ёла поет, и в голосе - метели и снежные бури,
Там - Тьма, которая уводит с собой в зимУ.
Ребята боятся, мол "Ёла, не пой, а то будет!
Что-то страшое будет с нами и в нашем дому!"

Аллор смеется, лукаво прищурив взор.
Он не боится ни Тьмы, ни зимы, ни беса.
Он на скалы умеет взбираться гибкой лозой,
Он сам зовет себя так - Повелитель Леса.

Ему говорят - Рыжий, ну что ты творишь?
Беду свою кличешь, зовешь ее в полный глас!
А он усмехается, улыбается криво лишь,
Не опуская блестящих и хитрых глаз.

Зима пришла рано, и лужи сковала льдом.
Ветра просочились в окна и зовут с собой.
Старая Ёла все чаще вздыхает, да все о том,
Чтоб отважный Аллор не пошел за Тьмой.

В самую длинную ночь, когда исчезает свет,
Все собрались под крышей, у Ёлы дома.
Хватились селяне - а Аллора нет как нет,
А ведьма вздыхает - ей все это было знакомо.

Она говорит: "Наш Рыжий пошел за солнцем,
Как пламени смелый брат. Он несет его нам,
В ладонях, черпнувших его из колодца,
Где когда-то давно поселилась Весна".

И так каждый раз, когда находится кто-то смелый.
Он продлевает свет, он возращает его каждый раз.
Только таких уже меньше, горящих с верой,
Умеющих приносить в мир солнце и свет для нас.

В те последние месяца полтора-два, что я обреталась у Фени и стремительно скатывалась в состояние нехватки сил и удивлений - сказки не писались, совсем. Ну а теперь...

...Я боюсь этих настроений, этого странного веселья, потому что знаю - что после него в душе наступает пустота. Сначала мне грустно и плохо, но потом я не могу перестать улыбаться и посмеиваться.
А потом - все. Пустота, пус-то-та.
Внутри может завывать ветер, а может - вовсе ничего не быть, можно кинуть маленький стеклянный шарик, и, спустя время услышишь, как появится, сгустится смешной звук: "теньк".
Теньк-теньк-теньк - зазвучит эхо, отталкиваясь от стен реберной клетки, и мне стоит только слегка приоткрыть рот - как голос мой вырвется птичьим щебетом.
Теньк-теньк-теньк.
Начнут появляться перья, покрывая тело мое, подвластное силе звучания в пустоте, и я обращусь в птицу цвета топленого молока, и - выпорхну из законов и понятий этого мира, из памяти многих других, и только мама будет пытаться вспомнить, что же за фотографии стоят у нее на холодильнике, кто эта рыжая девочка?..
А я буду летать, заглядывать в окна, пока не поднимусь выше облаков, не вырвусь в космос, и не обращусь в смешной звук, эхом разносящемся вокруг - теньк-теньк-теньк.
И люди на земле будут думать, что это сообщение от инопланетян, пытаться его расшифровать, но...
Но это ничего, совсем ничего не значит, это просто смешной звук, рожденный пустотою во мне.

[Ты меня прости, ты меня прости, сам назвал меня сказочником, но все равно - прости за мои столь наивные, но все-таки сказки, за кривые рисунки (с которых все и началось в этом случае), за черте как звучащий голос и едва слышную запись. Оно само, сильнее меня и чище. А еще. Мама иногда зовет меня птицей.]

Я расскажу тебе сказку о том, как люди становились зверями, тотемами, саблезубыми тенями, рукокрылыми мутями. Ты глаза закрой, это не больно, но чуточку жутко, хочешь - не верь, обращая все шуткою.

...Канет год, как будто не было Колеса*, сутки начинаются, да с конца, он кожу рвал на себе, словно тесный плащ, прочь из сердца рвался беззвучный плачь. На руках отрастали когти, в глазах - туман, покрывался весь шерстью, но он точно знал - коль отринет все - не видать ему ничего и нигде, он ни там, ни тут, остается только выть на луну да смотреть во тьму.

...Канет год, словно в пальцах не удержать ручья, она безумна, одна, она вновь - ничья, только бьется в груди песня птичья. Ей бы глотку порвать - да и выпустить из неволи все то, что было укрыто бездушной мглою, все, взращенное на крови, что вернулось с болью. Она пыталась узнать о любви, да отравилась любовью, и ей неясно - что делать с собою? Но лопатки взрываются с новой силой, на губах лишь трель: "Я тебя просила" - вырываются крылья в пространство мира. "Господи, как же больно, но как красиво!"

Не страшно тебе еще? Не зудят крыла, не пытается вой из груди прорваться?
Ну ладно, слушай. Я буду стараться.

...В полнолуние сошлись, как в безумном танце, два зова тех, кто не мог остаться просто семечком не проросшим.
"Не смотри, я страшный"
"Нет, ты хороший"
Коснулось крыло топорщащегося загривка. Взгляд в глаза. "Ну, ты будешь сливки?"
Смех лукавый, летящий звенит в ночи, а волк улыбается и молчит.

А что днем? Как простые люди - электрички, метро, трудовые будни, только легче теперь пережить, коль знаешь, что ты не один такой в этом странном мире.
Пахнет лесом и степью у них в квартирах.
Он за пазухой носит золотое ее перо, она - в кулоне хранит шерстинки.

Начинается полночь - и часы забывают тикать, замирают вдруг шестеренки. И на самой границе мира, зыбкой и ломкой, раздается голос - быстрый, смешной и звонкий.

Вот такие вот сказки, мой друг.
Сказки, настолько реальные, словно...

"Так ты сливки будешь?"
Я обернулась к волку.

* Имеется в виду Колесо годовых праздников, таких как Самайн, Бельтайн и прочее.

...Я прихожу сюда, когда виски мои полнятся звенящей болью и пустотой, когда руки мои - холодны, гибкий, летящий лед, губы бескровны, а волосы норовят закрыть серебристо-серые глаза. Меня - от мира, мир - от меня.
Они кружат вокруг меня, полупрозрачные, словно духи, но кто-то из них накидывает на плечи плед, а кто-то выдает мне в занемевшие пальцы чашку с чем-то горячим и терпким. Травянистым, ароматным, дурманящим - от чего я впадаю в подобие дремы.

А они меня просят - рассказывай. И я рассказываю, совсем коротенько, то, что помню или знаю, но им, кажется, этого достаточно.

Сегодня я рассказываю им про королевну, которая вопреки законам сказок и баллад - ушла следом за песнями. У нее был добрый, но скучноватый отец-король и мачеха-королева, нет, совсем не злая, только капризная чуть-чуть, и какая-то усталая, словно бы пыльная, и, как положено - у этой королевы была маленькая собачка, нет, ничуть не противная, только визгливая, как и все маленькие собачки. Юная королевна не любила маленьких собачек, балы, уроки экономики и жизнь по расписанию.
Но как-то жила, потому что никто ее сильно не обижал, а отец похоже любил, как может кого-то любить усталый и старый человек. А мачеха даже, как-то, после бала, видно перебрав лишнего - научила играть падчерицу в покер, только с одними кубиками, карточная колода тогда не нашлась, но все равно!
Но вот однажды пришел менестрель - как и положено, с красноватой пылью дорог иных стран, с жестким от песчаных бурь и изнуряющего солнца лицом и цепкими пальцами, летящими по струнам и душам.
Наивные утверждают, что то была любовь с первого взгляда, как в сказке, но я-то знаю, что нет!
Просто юная королевна посмотрела ему в глаза. И увидела тьму.
Такую тьму, что бывает в Самую Длинную Ночь в году, или же наоборот - в Самую Короткую, тьму, которая сулит чудеса, стоит лишь шагнуть за порог, такую тьму, которой пугают шебутных девчонок добрые и пропахшие выпечкой нянюшки, но девчонки все-равно бегут, бегут за этой тьмой, благо немного их - таких шебутных девчонок, а уж не вернулась ни одна. То ли нашли они себя в этой тьме, то ли наоборот - потеряли.
И королевна сидела и слушала, прямая, прямее, чем обычно, и не в перетянутом корсете было дело, а в том, что словно пружина внутри развернулась и застыла, звеня. И мачеха качала головой, чуть улыбаясь, забывшись, легонько прикусывала кончик мундштука, и король сутулился и хмурился, пока супруга не хлопнула его по спине - не сутулься! - да не кивнула, мол, смотри, уведет этот бродяга твою красавицу-дочь, ой уведет, уж я-то знаю, я-то тоже женщина, тоже была молодой. А под ее стулом-троном притихла настороженно маленькая собачка.
Пел менестрель со тьмою во взгляде, с ветром в голосе, и перед взором королевны разверзались моря и небеса, разворачивался пейзаж горной гряды, заснеженной по верхушкам, перемежаемой голодными пастями бездн, и видела она это будто с высоты птичьего полета, такого, от которого сердце переставало биться, и начинало звенеть, и мелкой-мелкой рябью звуков порождать беспокойство.
Вот он - уйдет, а я - останусь?
И что у меня здесь - дальше?
Смешливые сводные сестры, которые вот нынче томно вздыхают да о замужестве мечтающие, эти вышивания, экономика, политика, эта дурацкая маленькая собачка, эти ненужные люди - более того, люди, которым не нужны ни я, ни папа, ни мачеха - мудрая зеленоокая змея, греющаяся на камне.
Уйду, - думала королевна, глаза прикрыв, да голосу внимая - С менестрелем и уйду, тихо, на рассвете, ведь все менестрели уходят на рассвете.
За тьмой уйду, за красной пылью дорог, за тропой над бездною - тонким дощатым мостком с обвалившимися перилами.
Но менестрель ушел ночью. Лишь только поднялась луна из-за горизонта.
И никто ей этого не сказал - лишь наутро.
Спустя день юную королевну не нашли в замке. И в окрестностях - не нашли.
Злые языки утверждают, что она просто боялась править, а другие - что надоело все, но я-то знаю, это было не так.
За давностью лет и дальностью миров уже никто и не знает точно, но гласят легенды, что королевну эту видели и с гитарой, и со скрипкой, и с флейтой, но все сходятся в одном - всегда, какой бы наряд ей не приписывали - от черного с серебром и до неприметных охотничьих одежд, что вероятнее - всегда у нее были нашиты наплечники, и появлялась она с соколицей на плече.
Говорят еще, что того менестреля она так и не встретила, нигде они не пересеклись, никогда.
Кто-то говорит, что и не было его, приснился и сгинул, как морок сновидческий. Нечего было умываться водой, в которой полная луна отразилась, да в полнолуние у зеркала волосы расчесывать. Вот и не снилось бы всякое.
А еще говорят, что и королевны той не было, а если была - то куда сгинула? Нет тех могил - ни менестреля, ни королевны, никто не видел их стариками, никто точно не знает, как они выглядели, а что до тьмы в глазах - да мало ли темноглазых ходит?
Вот только в тех мирах было божество такое, маленькое, но красивое - крылатая королевна, покровительница бродячих музыкантов и соколиной охоты. Дорожная муза. И перья ее посланников многие странники вплетали в волосы, да хотя бы тростниковую флейточку с собой брали, чтобы вывела, чтобы мост под ногами не обвалился, а ежели смерть - чтоб быстрой да нестрашной.
Чтобы с музыкой в груди.

Открываю глаза. Слушатели мои застыли, мерцая полупрозрачно, тени не отбрасывая. А в чашке и нету почти ничего.
Глаз у них нету, но я чувствую взгляды.
Взгляды... прошлого?..

...А Штурман, веселая звонкая Штурман сидит, прислонившись затылком к общему лежбищу. Она не пьет и не курит, но ей ничего этого не надо, чтобы ее рассудок помутился, уносясь в далекие дали, столь далекие, что синий взгляд туманится, движения рук, чистящих мандарин, замедляются, а голос ее - обычно взвинченный, чуть нервный, смеющийся - приобретает глубину и странную хрипотцу, которую никто и не ожидал.

Там, куда на самом деле текут все реки и заканчиваются все моря, там, дальше, чем горизонт, видимый с крыши, там... есть остров, небольшой, идти - всего ничего, и в центре его растет раскидистое дерево, чья кора - темно-синяя, как чернила в шариковой ручке, а листья - и белые, и разноцветные, на белых видны письмена, а разноцветные - это рисунки, картины, фотографии...
Весь остров усыпан этими листочками, фрагментами чернильного Дерева Памяти, они шуршат под лапами и под ногами, шевелятся от нежного морского бриза - почему-то ни одна буря не нашла дорогу сюда, да на этот остров вообще мало кто приходит, память ведь такая штука, знаешь ли, поди разбери что настоящее, а что - так, выкинь да выбрось, что на этом древе не прорастет и канет в пучины морей Мироздания.
Память опадает, скрывая песок острова, что-то уносит ветер, ну а что-то...
На этом острове - уж не знаю, как он называется - часто бывает один, такой... странный. И интересный. Темный Человек. Он темный не потому что злой или плохой, а лишь потому, что бело-пепельное лицо его всегда сокрыто тенью бесконечных раздумий о... обо всем. Одет он просто, невзрачно даже, и не отличишь в толпе от простого человека, только если он сам тебя выделит, ну а так... и не найдешь его. Никогда. Он хорошо прячется, пусть и не прячется вовсе.
Сидит этот Человек на берегу, смотрит на воду, подбирает листок, и задумчиво подносит зажигалку, подпаливает краешек. Листок горит, сворачивается, и серебристый дым частично улетает вверх, частично его вдыхает Темный Человек, и, прикрыв глаза, долго наслаждается воспоминаниями, вдохнув в себя несколько разных.
А улетевший вверх дым сливается в одну серебристую тучку, напитывается океанской влажностью и проливается на дерево - вновь, в который раз.
Говорят, этот странный и интересный помогает сочинять будущее.
Иногда, говорят, к нему подходит большой пламенный зверь, похожий и на кошку и на волка, так, смесь несуразная какая-то, трется широколобой головой о плечо, и ложится рядом, прикрыв небесного цвета глаза, смотрит на дым, тихо умиротворенно урчит, иногда чихает от вязко-пыльного запаха бумаги, хвостом с пламенной кистью шевелит осторожно, чтобы не спугнуть видения и символы, пляшущие под сероватыми веками Темного Человека, и прислушивается к шорохам, которых еще нет в здесь и сейчас, но будут - потом и тогда...
Доброго вам всем вчера и доброго вам всем завтра.

Штурман выдыхает судорожно, выронив мандариновую корочку, и под сомкнутыми веками ее дрожат новые видения, которые, может, станут новым небом и новым ветром - когда она вновь начнет говорить.

...Она идет вдоль длинного дома по темной подворотне, освещаемой жидким светом из окон и всего парой целых лампочек. Это - самый короткий путь от остановки до дома, и - самый темный. Обычно, этот проулок обходят стороной даже взрослые мужчины, и что тут делала худенькая девушка, чуть ли не подросток - было загадкой. То ли ей было все равно, что с ней станет, то ли - была уверена в своих силах. А может...
Ей навстречу выходит некий темный силуэт, по сравнению с ней - громадный, мощный, плечистый. Казалось, он перегородил весь проход. Хриплый голос просит закурить, заслышав "не курю" - оскалился похабно, но вдруг - словно бы поперхнулся воздухом, отшатнулся, бормоча что-то под нос - мат или молитву, не разберешь.
Разворачивается. Бежит, не оглядываясь, втянув голову в плечи, продолжая бормотать. Кажется, все-таки молится.
Из темноты возле стены, позади девушки, поднимается нечто - черная гладка шкура, длинные, тонкие лапы, длинная же морда, как у добермана, но массивнее. Существо не получается разглядеть, оно сливается с темнотой, и лишь глаза - продолговатые, какой-то злой формы переливаются красновато-бордовым, отражая тусклый свет. Создание громадного роста - почти два метра в холке, но кажется изящным, сложенным, как сюрреалистическая статуэтка из эбонита.
- А я говорил тебе, что не ходи по подворотням, - голос звучит словно отовсюду, низкий, "густой", чуть порыкивающий.
- Ну а чего мне бояться? - девушка улыбается, обернувшись, делает шаг к существу, привставая на цыпочки обнимает безбоязненно за шею, гладит короткую поблескивающую шерсть. Чудовище издает тихий рокочущий звук, еще не рык, но близко, и скалит зубы в жуткой улыбочке. Но девушка не пугается, она знает - ему нравится, просто он не умеет показывать это иначе, чем вот таким жутким образом. От оскала этого монстра седеют другие, но не она.
- Мы скучали по тебе, - жуткая тварь трется узкой головой о щеку обнимающей его хозяйки, она улыбается счастливо, жмурясь и продолжая обнимать того за шею.
- Я уехала всего на неделю к морю. Привезла много красивых фотографий и всякие ракушки. И даже бутылек морской воды для Тиня. Он же хотел, помнишь? - монстр щурит и без того неширокие глаза от удовольствия - И как остальные там?
- Скучают, - вздыхает тварь, невольно рыкнув - Дня три резвились по всему городу, а потом надоело. Да и опять эти святоши лазают везде, мало ли... Ну, ты так не делай больше... - укоряюще просит ее монстр, вильнув гладким хвостом.
- Давай я тебя покатаю, посмотришь на город, - он высвобождается из объятия бледных рук, ложится, чтобы ей было удобно взобраться на спину, потом осторожно поднимается, делает шаг, другой - вокруг когтистых лап вьется хороводами пыль и мелкий мусор, мягкий, бесшумный рывок - тварь взмывает невесомым силуэтом, унося с собой хозяйку, обхватившую могучую шею.
Они несутся сквозь ночную темно-синюю мглу, расцвеченную полотнищами света от фонарей, приглушенным шторами свечением окон, сквозь звуки машин и музыки, голосов и телевизоров. Его лапы уже не касаются черепичных крыш, монстр несется по воздуху быстро и плавно, в шерсти отражаются звезды колючим блеском. Она смотрит вниз, и видит не совсем то, что видел бы обычный человек. Она видит, как в паутине проводов запутались теневые информаторы, путающие телефонные линии и телевизионные каналы, устраивающие помехи, которые пугают детей и даже иногда взрослых, потому что очень похожи на завывающие голоса. Она видит, как в помойках роются похитители памяти вещей - они сжирают все то, что "видели" вещи, воруя частички человеческих жизней. Их маслянистые блеклые глаза начинают светиться ярче, если удается найти вещь с памятью чуть более интересной, чем консервная банка.
По стене небоскреба через три улицы видно пару темных клякс, похожих на сломанные зонтики. Они ищут тех, кто сейчас мечутся в температурном бреду или видит кошмар, и подпитываются его слабостью и болезнью. И человеку через какое-то время становится легче.
Город полон чудовищ и монстров, тварей и кошмаров. Некоторые из них опасны, некоторые почти не пересекаются с людьми, а вот бывает что помогают даже. Все они либо омерзительны, либо - прекрасны, одни приманивают людей к себе, иные - отпугивают.
А бывают те, кто дружит с ними. Личности, которых людьми назвать уже сложно. Их мало интересует жизнь социума, либо даже среди других они - выделяются. Эти странные не могут влиться ни в один коллектив, не задерживаются в компаниях, не смотрят новости.
Эти странные смотрят в себя, и через глубину своих переживаний - на весь остальной мир.
Изящный силуэт осторожно приземляется у порога старого одноэтажного домика под рыжей черепицей. Его окна обычно всегда завешаны тяжелыми портьерами, на крыше крутится флюгер в виде двух летучих мышей, мелодично позвякивают латунные колокольчики и какие-то странные амулеты поблескивают над дверью.
Открыв дверь, девушка тут же падает на пол - ее с радостным писком сшибает с ног непонятное существо, состоящее из вороха малиновых перьев, множества цепких лапок, коротких ног. Создание больше похоже на игрушку, чем на что-то живое, однако оно верещит, обнимая пришедшую за шею и плечи, щебечет что-то, вздыбив перья.
- Ну вот! Ты пришла! - радостно повизгивает малиновое нечто - Пришла! А то! Ну как так! Оставила нас одних! Ну как так можно?!
Хозяйка дома смеется, пытается отцепить бархатные лапки и подняться на ноги, запутавшись в длинном ремешке сумки. Черный зверь стоит на пороге, улыбаясь своим жутким оскалом, но это никого не пугает. Он дома.
- А ты?! Ты! Привезла мне?! Ракушку на веревочке?! - продолжает пищать малиновое. Постепенно, к ним сползаются остальные обитатели дома, темные, бесшумные, жутковато-завораживающие. Скользят, летят, прыгают. Просто появляются из стен и потолка. Руку девушки обвивает темно-серый, почти черный змей, скользит ей на плечо, и чешуя его ледяная, как дыхание зимы. Но и он рад ее видеть.
На голову падает маленькая крылатая тень, один из смятых "зонтиков", пожирающих температурный бред, но пока еще совсем малыш.
- Я тебе и морскую воду привезла, - смеется девушка, осторожно отцепляя одну из четырех пар бархатных лапок - Только дай мне встать, я же на сумке сижу!
Спустя десяток минут она сидит на полу в большой комнате, прислонивших спиной к катавшему ее монстру, и рассказывает рассевшимся по всей комнате чудикам и монстрикам о море, разложив бусы из ракушек, смешные талисманы из камешков и лент, включив ноутбук с фотографиями. Ее плечи обвивает блестящее тело змея, притушившего зловещее синее сияние, под боком устроилось малиновое нечто, наконец-то переставшее верещать.
А за зашторенными окнами просыпался город, окрашивался красками рассвета, растворяя благостную темноту, лишая укрытия ночных жителей, прячущихся в свои подасфальтовые норы и подвалы, разбредаясь по незаселенным еще квартирам и пустым комнатам, и - иногда приходя в дома к странным людям, которые их не боялись.

"Не ходи туда, где пламя костра - зеленым зелено.
Где луны блестят в ручьях, пробившихся сквозь гранит.
В доме одном тихо прялка жужжит, пляшет веретено,
И над дверью серебряный колокольчик звенит.

Не ходи - говорят - не воротишься, не придешь.
В услуженье у ведьмы останешься веретеном плясать.
Все дороги назад размоют воющий ветер и дождь,
Ну полно, наслушался, а теперь быстро - спать!"

Так говорила старуха, пугая большеухого внука,
Не зная, о чем говорит, о чем сказки свои слагает.
Морщинами покрыты лицо и больные руки,
Она чуть младше меня. Но меня она не узнает.

Все так же гладка моя кожа, как в тот час, миг
Когда шагнула через порог под пронзительный взгляд.
Звенел колокольчик, словно погасающий крик,
"Коль пришла, проходи. Или иди назад".

Смугла, насмешлива, черноглаза. Не голос - сталь.
Совсем не такая, как я, совсем, ну совсем другая!
"Готовься, коль решилась лесною колдуньей стать".
И... учила меня. Всему, что могла, ни за что не ругая.

Учила, как воду искать, находить извилистую тропу,
Как по птицам услышать чужих, как лечить сердца.
Как могла, как умела, всему волшебному мастерству,
А однажды - пропала. И я не стала ее искать.

Теперь я хожу, и ищу, кого же могу научить, показать.
Кто же смелый и честный, кто станет заменой мне,
Когда позовут ветра, ручьи, тропинки и небеса,
Стать единой с ними, и вместе с ними со всеми петь.

"Ты иди за мной, ты иди туда, там пламя зеленым зелено.
Там луны в озера смотрят, там ветры живые веют.
Там каждый странник находит свое золотое руно.
Иди за мной, и учись. Пусть чудеса останутся,
Пусть в них верят".

...Серые мышки становятся принцессами, поцелованными в сердце светом звездного падения, небесным сиянием, сорвавшимся, преодолевшим множество времени от и до. Становятся прекрасными принцессами, чья верность и любовь преодолевают все.
Но никто не знает, кто бросает им звезды, никто не посмотрит в мои глаза - серые, синие, серебристые - цвета шлейфа за падающей звездой.
Смотри! От меня расходятся концентрические круги чуда, пересекающие время и пространство, а в моих ладонях пылает, оживая, погасшая уже звезда, я вдыхаю в нее жизнь - Гори! Гори! Там, где-то спустя, тебя ждет серая мышка, которая должна стать королевной. Ты должна помочь стать ей - собой, слышишь, звездочка? Гори.
Она разгорается, и, ограненная дыханием моим, устремляется вниз, туда, к безмолвному зову, чтобы указать путь, принести приключения, назначить избранных и проследить, чтобы все закончилось хорошо.
Я никогда не была избранной. Я выбиралась сама. Мне не швыряли звезды с небес, не прижимали к сердцу - не мое тело, а именно меня.
Ты не видишь, никогда не увидишь уже, какой боли и крови стоили мне мои крылья. Как они прорывались сквозь кожу спины, материализовавались усилием воли, обрастали хрустальными на вид перьями. Тогда мне не писали сказок и не плели фенечек.
Я звала, звала, захлебываясь, выбивая из себя последний дух, звала, сколько хватало силы, и даже больше, но чтобы...
Чтобы понять, что звезды должен кто-то скидывать к нам. Дарить надежду и им, чтобы они дарили ее кому-то еще.
Я - вершитель звездопадов, творец снов, хранитель душ - все это названия, слова, слова, не отображающие всей сути, но призывающие, зовущие.
Я танцую в дождь на перекрестках и сижу на краю утеса, болтая ногами. Это я - отражение без владельца, это я - урчащий зверь с пламенной шерстью.
Все меньше тех, кто нуждается в звездах, все меньше звезд, которые хотят для кого-то гореть.
Сажусь у стены и, подтянув к себе колени, сжимаюсь в тугой клубок, и пою - без слов и без звуков, своим существом, чтобы сквозь поры просачивалось сияние, оно мягкое, как свет ночника, не раздражает усталые глаза и душу.
Я знаю - для таких, как я, звезды не падают, но зову, зову. Никогда не выбиться в принцессы, да и уже не надо - обдерганному моему бродяжьему духу нужен ветер и дороги.
И - возможность переступить черту, отделяющую зов от понимания, прикосновения и соучастия.
Это все так важно, что слова перестают передавать нужный смысл.
Впитываю в себя то, что меня окружает, потому стараюсь чтобы вокруг меня было красиво, впитываю, накапливаю, скручиваю в себя серпантиновые ленты ощущений, чтобы однажды, когда не будет уже ничего - раскрутить их.
В такой мир, в котором звезды не будут гаснуть. В котором будут верить в вечность - обещаний, клятв, нерушимость слов, открытость поступков. И не только верить - творить.
А я буду где-то болтаться между небом и землей, не принимая в творящемся никакого участия, потому что весь этот мир будет лучше и идеальнее меня самой.
И снова - звать, звать. Огненным зверем затаившимся где-то там, где рождаются грозы, не засыпая никогда целиком, чутко прислушиваясь и чуть-чуть шевеля хвостом.
Чтобы подойти однажды устало, ткнуться чутким бархатным носом в ладонь - и наконец-то замолчать, ощущая себя заново.

В колонках играет - Skillet – Collide
Настроение сейчас - Странное

Знаешь, такое смешное - разуму кажется, что все происходящее - глюк, морок, мираж, и, аяй-й-й! - сейчас вшух! Исчезнет.
А сердцу кажется, что это никогда и не уходило.
И от этого меня периодически клинит.
Не исчезай, пожалуйста.

Сейчас я расскажу о таком странном цветке, который цветет лишь раз, и какое-то время. Цветок этот - волшебный, и те, кто видел его цветущим - никогда не забывают, он отпечатывается на сетчатке глаз огненными всполохами - у тех, кто просто видел его цветущим.
А тот, для кого цвел он - не забывает, во снах видит, тонет в сиянии пламенном, и слышит ели слышимую мелодию, на самой границе сознания.
Полностью цветок раскрывается лишь раз.

Они вновь окружают меня, каждое их движение - порождает отзвук, словно касаясь реальности вокруг меня - они становятся музыкой.
- Чувствуй, - говорят они - Вспоминай.
И я чувствую. Вспоминаю.
Хочешь, я расскажу тебе, что...

Они приходят. Их много, разные. Лица, молодые, старые, болезные, любопытные. Женщины, мужчины, дети.
Кто-то плачет, кто-то поджимает губы и молчит. Кого-то приходится гладить по голове, кого-то обнимать и баюкать эту их боль, вынашиваемую под сердцем столько времени, переполненных безысходностью и тщетными попытками найти направление.
Это я сейчас так могу рассказать - тогда я не знала ни этих понятий, ни этих слов. Многие сначала думали, что я вообще немая.
Это было почти правильно. Но не в тех случаях, когда другие приходили за Светом.
Я не помню толком, что это был за город. Он был большой, шумный, пыльный. На его улицах грязь смешивалась с желтым хрустящим песком и помоями, рыночные площади были полны странными людьми - впрочем, для меня уже тогда все люди были странными - покупающими, продающими, ворующими, кричащими, ищущими.
Я слышала, что город был захвачен кем-то. Этот кто-то был страшный человек - как шепотом говорили - и, словно упырь, высасывал из города все, что могло быть полезно. Во славу своих людей, конечно же.
Но долгое время не понимал, в чем причина, что не перевелись в этом городе умеющие что-либо люди со светлыми лицами.
Они приходили, говорили мне, плакали, хохотали, молчали - а уходили совсем иными. Знающими, что им стоит делать, в какую сторону двигаться. Я не делала ничего и ни за кого. Но лишь подсказывала направление.
Свет, друг мой, это не то что противостоит Тьме. Нет никакой войны между ними. Просто есть различия.
Свет - это то, что помогает найти свое направление. То, что поможет даже убийце, если будет таково его призвание. Он не карает за грехи.
...Когда страшный человек узнал о странной юродивой девочке - девушке уже, по правде говоря, но слишком открытым было лицо ее, слишком светел взор, которого не бывало у ее ровесниц - которая помогала найти другим себя - он велел выколоть ей глаза. Потому что думал, что вся сила ее - во взгляде. Ведь глаза - зеркало души, и люди, смотрясь в них, видели себя такими, какими у них получится лучше всего быть.
...Я уже не помню боли - спустя... спустя больше двадцати жизней. Я сбилась со счета - была ли эта жизнь третья? Или четвертая? Из моих двадцати восьми.
Но боль, конечно, была. Настолько сильная, что, вспыхнув раскаленным железом - притупилась тут же, спустя мгновение.
Оставив меня в темноте и слепоте. Но совсем не страшной - не понимая людских страхов и понятий о нем, я совсем не боялась.
Глупый, глупый страшный человек.
Я не помню, что он увидел, когда заглянул в мои глаза. Наверное, что он пекарь. Или садовник. А, может быть, сборщик податей. Ему явно не понравилось.
Люди не оставили меня - большая мягкая женщина, пахнущая хлебом, шустрый мальчишка с голосом воробья, маленькая девочка с рассыпчатыми мягкими волосами, делающая обережные куклы из соломы и обтрепанных ниток. Конечно, были и другие, но больше всех - они.
Ведь сила была не во взгляде. Можно было петь, говорить. Можно было вытанцовывать смысл руками - он был.
И был он в сердце.
И это страшный человек тоже понял.
...я умею чувствовать мир через поры, всем телом ощущать цвета, и тогда - я словно видела все взором большой хищной птицы, парящей над городом - тогда был рассвет, розовато-оранжевое марево, смешанное с синевой, площадь - конечно же, это почти неизменный атрибут. Люди. Множество вооруженных стражей - как положено, как всегда.
И тот страшный человек. Он почему-то был уверен, что, заполучив мое сердце - сможет видеть, и использовать это умение для себя.
Конечности перетянуты веревками, поперек туловища - тоже, все это хитро привязано к крестовинам, расположенным в колесе.
Взлетает кинжал, опадает, но боли почему-то нет.
В рассеченной груди того тела - еще меня, но уже и не меня - сверкает что-то ослепительной белизной, такой не найдешь здесь, не с чем сравнить.
Силуэт палача почему-то скрывает мрак. Расползается стремительно, окружив поначалу эшафот, собирается в темную фигуру в плаще.
Палач падает.
Человек - человек ли? - в плаще осторожно вынимает сверкающее, пульсирующее сердце, пряча его в складки темной, текучей ткани.
И уходит. Просто исчезает, оставляя пустое тело мое, которое, потеряв свет - распадается. Становится желтым песком, которого столько здесь, что не отличишь. Не разберешь.
А дальше - благостная, шелковая темнота, словно я стала целиком и полностью тем бьющимся комочком, спрятанным под плащ. Наверное, так и есть.


Я помню, я помню.

В колонках играет - Hayden Panettiere – Try
Настроение сейчас - Вшух?

Смотри, если не наступать на трещины в асфальте - там, где их не очень много, но и не мало - и поймать определенную ритмику - можно внезапно почувствовать себя чем-то еще, частью города, и тогда трещинки расцветут электрически-лунным током, будут потрескивать, создавая музыку, а ты, кем ты станешь?
Я, наверное, стану фонарем, у которого периодически мигает свет, старым фонарем с красивым плафоном.
Кружиться, шагами себя закручивать в нужный стилистический узор, становиться продолжением красочных граффити на стенах, отзвуки голосов и шин слушать, за шаги липкой тенью цепляться, а все так - лишь начни танцевать с асфальтом, отпусти на волю руки, собственные шаги и мысли и - не наступай на трещинки, в них кроется волшебный лунный ток, или солнечное волшебство, от него дыбом поднимаются волосы, а кончики пальцев начинают светиться.

Я вот давай расскажу о таких странных существах, которые иногда встречаются, многим, но не все способны распознать в них тех самых, что меняют.
Они всегда чуть сутуловаты от постоянной тяжести в области лопаток - так они везде носят невидимые и неощутимые посторонним сложенные крылья, а еще они проявляются в мире в длиннокостных телах, у них внимательные блестящие глаза и плавно-нервные движения. Существа эти могут зависать в неподвижности, уставившись в одну точку, а могут быть стремительными, словно тень птицы.
Их чувства губительны если невзаимны, когда они находят того, с кем хотят быть - они меняют линии на собственных руках, подгоняя их в нужные повороты, а еще существа эти целуют ладони тех, к кому прикипели, и после этого поцелуя в мире выбранных меняется что-то очень-очень важное, может, они находят свой ветер, а может начинают источать свет, заметный только этим самым существам, да и то лишь тогда, когда они смотрят сквозь сомкнутые веки, становящиеся в этот миг прозрачными. И выбранные не становятся счастливее или лучше - просто у них появляются силы для главного и судьбоносного шага, или же для долгой вереницы шагов по найденному ими пути, вот только нельзя им, выбранным, с этой дороги сходить, иначе они погубят и себя и сутуловатое крылатое существо, которое идет за своим сквозь тени и зеркала.
Бойся быть выбранным, потому как если ты стал единожды таковым - то крылатое-сутуловатое от тебя не отстанет, не сможет, будет выть в голос, или захлебываться, вгрызаясь в костяшки рук своих чутких, но не сможет остановить те изменения, которые происходят в их душе и с их телом. Бойся быть выбранным коли боишься сильных чувств и цепкого взгляда, бойся быть таковым, если пугаешься теней, бойся быть таковым, если ты слаб духом, потому что ни одна сила, кроме твоей воли, не поможет тебе бесстрашно идти дальше...
Впрочем, если ты не испугаешься, если у тебя раз за разом хватает сил подниматься с колен, если ты швыряешь себя все выше и дальше - значит, ты так или иначе сможешь ответить на зов этого существа, поющего сквозь время и пространство, зовущего тебя долгой и монотонной песней.

В колонках играет - Suilen – Shinto Shite
Настроение сейчас - Холодно

(Из внезапных навязчивых состояний. Мне нельзя находиться на высоких этажах без крыльев или страховки. Ибо.)
Я вижу - ты боишься открытых окон
И верхних этажей.
(с) Наутилус Помпилиус

...и об асфальт разбиться, вспыхнуть невидимо, растянуться во времени и пространстве, наконец-то - взлететь, вырываясь, и изменяя все, чего касается незримая вспышка.
Неуклюжее тело сбросить, зазвучать чисто и незамутненно, и остаться, и - исчезнуть, перевернуть небо, умыться дождевой водой, зародиться морскою волной, слизывающей следы старого мира с этой земли.
Музыка, знаешь ли, может изменить все, до чего способна дозвучать, я сижу, слушая, как играют на гитаре, и ощущаю дрожание воздуха в ритм, который я начинаю отбивать пальцами.
Музыка, слышишь, музыка в моем теле плавится, и я не могу остаться, а так близко, ах! - шаг, и - предел, и - можешь на зашивать, не найдется такой ниточки, способной в разбитом теле удержать этот брызжущий и незримый свет, едва слышный звук.
Дрожит в грудной клетке, ну, куда мне деваться, что делать, если я тянусь, и звучу - и в никуда, в никуда, в никуда...
Кровь с моих рук стекает будто вода, я не плачу, но - умываюсь кровью. Как струна отзываюсь - болью...
На губах моих привкус неба с золою.
Исчезая, но остаться собою.
С

Мы встретимся там, где нет темноты…
© Джордж Оруэлл «1984»

Мы встретились там, где вечная тьма.
Там пылали глаза, слышались шорохи, тускло мерцала бледная кожа некоторых ее обитателей - моя в том числе. Этот тусклый, исчезающе-призрачный свет был единственным, что обозначал меня в этой темноте, да глаза еще светились синим.
Если прислушаться - можно было бы услышать мое сердце, но мешали шепотки и шуршание других здешних обитателей, если так можно их назвать. В этом месте ты не то чтобы не живешь - просто одновременно находишься где-то еще, и очень-очень редко можешь ощутить себя здесь - в шелесте, темноте, когда не чувствуешь ни мира, ни себя.
Руки у меня там всегда ледяные, а волосы источают странный, травянистый аромат, но его не почувствуешь, пока не уткнешься носом мне в затылок. Я там ничего не боюсь и ничего, совсем ничего не знаю.
Там у меня очень чуткий слух, такой, чтобы иметь возможность услышать едва слышный напев и разобрать в других звуках знакомый тембр голоса.
Касаются хрупкие крылья и чешуйчатые тела, когда я прохожу мимо - какие-то животные даже не думают меня обходить, и приходится идти медленно, чтобы не споткнуться об какое-либо диковинное создание этого места. Иногда в складках одежды застревают чешуйки.
Шкура у них теплая, наверное, блестящая - иногда я вижу блик. Это блик от моего тусклого свечения.
Те, что с крыльями - с тупыми зубами, но почему-то иногда кусаются. Может, я просто не замечаю, как наступаю на их длинные хвосты, а может их раздражает мой запах или свечение, болезненное для созданий тьмы. Впрочем, не думаю - я видела, что под ногами точно так же светились какие-то растения.
Потом я видела странных людей, или нелюдей - у них человеческие тела, астеничные, мерцающие, но вместо рук у них - костяные полосы, тянущиеся до земли из плеч. В первый раз увидев их, я подумала, что это такие крылья, в самом деле очень похоже на каркас крыльев. Эти полосы, когда существа двигают плечами - так смешно, вверх-вниз - издают вибрирующий звук. Иногда, несколько особей собираются вместе, и ритмично двигаются, иногда даже подпрыгивая, и странная, упругая музыка разносится далеко вокруг. Те, кто поменьше, и, видимо, помладше, издают более высокий звук, звонкий. Постарше, покрупнее - звучание "крыльев" глубже, бархатнее.
Они, эти существа, невраждебны - по крайней мере ко мне. Когда стоишь близко, два-три метра от них, и они начинают "музицировать" - все тело дрожит в такт, пронизанное удивительными звуками. Так сладостно и жутко.
Потом всегда настает минута тишины - они все успокаиваются, и стоят - слушают. Они чаще всего живут возле скал, но рядом с лесом, и эхо некоторое время тревожит резную листву, отражается от каменного чрева удивительной земли.
У них у всех глаза светятся зеленоватым, и зрачков нет. Никто из них при мне не произнес ни слова, но нам не нужно - я слышу их поступь, вернее, чувствую, как слабо-слабо трепещут костяные полосы, и понимаю, в каком кто настроении. Им ничего от меня не надо, потому им нет необходимости просить.
Когда я как-то была у них, я пела - без слов, сменяя тональности, бесконечное мелодичное завывание, скручивающееся спиралькой. А потом они "играли", и мы звучали вместе. Теперь мы друзья.
Им все равно, что у меня синие глаза, на голове есть волосы (все они - абсолютно безволосы, даже бровей и ресниц нет) и что у меня есть руки. Им нравится, как я пою и как хлопаю в ладоши, а еще один маленький ел у меня с рук странные ягоды - они мерцали серебристым. Они мне и показали, что можно есть, и как, хотя сами не нуждаются в пищи - их питает звук.
Когда начинается Время Ветра - они замирают, и слушают - он звучит в скалах, и наигрывает мелодии на их "крыльях".
Они хорошие, никогда не говорят, не плачут и не смеются - может, ты даже знаком с ними. Они помогли мне вспомнить ритм.
Потом я встречала другие "поселения" - может, они умеют общаться на расстоянии, но я будто бы и не уходила никуда.
Дальше был старичок - он размахивал своей клюкой и плевался в длинную бороду. Потом ткнул кривым пальцем в едва заметную тропинку, устланную жухлой листвой, и внезапно замер, превратившись в громадный кривоватый гриб.
На той тропе водились змеи, но они боялись стариковской палки.
- Там, - плевался старичок-гриб - ...дальше, есть пещера. Так вот, диэрра, там, в той пещере - оно самое, нет, оно тоже диэрра, но другое. Оно любопытное, жестокое и выдыхает дым, словно бы Курра-гора на болотах снова свою охоту начала, но оно не так пахнет и совсем на Курра-гору не похоже. Ты иди, ты может его уведешь, оно чуть меня не выкопало с моего места, но я натравил змей и зловонный ветер, уводи отсюда, и сама уходи, диэрра. Я не от того, что злой - злой, конечно, но не сейчас - просто не хочу, чтобы меня выкопали. А я злой и нудный.
...Мы встретились там, где вечная тьма.
А потом мир разлетелся на осколки света, звука, и оттенков, когда мои ледяные руки обвили чужие плечи. И отныне солнечный свет, как бы не был любим мне, не касается меня иначе, нежели через пелену вечной темноты, которая вьется вокруг меня, незримая тем, кто не знает, что и как искать.
Но хочешь - я спою тебе во сне, как пели те странные зеленоглазые существа с костяными полосами вместо рук?..

Мой Ангел-Хранитель - девочка неопределенного возраста, на вид ей можно дать и 12 - и 16. Видны еще следы проходящей детской полноты, но уже ясно, что она будет стройной.
Ее имя с греческого значит "пушистая" - и у нее в самом деле пушистые длинные, ниже поясницы, русо-рыжеватые, иногда - пепельные, волосы. Бледная кожа, едва видные веснушки, глаза неопределенного цвета, чаще бывающие серыми, чем синими, прозрачные тонкие ресницы. Она замирает и смотрит.
И мир скользит сквозь нее - как и сквозь меня.
Она нерешительнее, хотя так же громко смеется и говорит, она не воспринимает одиночество ни как благо, ни как зло - оно привычно ей, и не ощущается как-то отдельно.
Смотрит на меня и улыбается.
Не держит людей, вещи и события. Боится будущего до того момента пока оно не настанет.
Не знает, куда себя применить.
И удивительным образом притягивает к себе других.
И мечтает. "Обезображивая" мечтами этот мир.

Вот - я. В меря стройная, всегда кажусь себе почти со всеми высокой. У меня рыжие с фиолетовым волосы и глаза больше в синеву.
Моя имя значит "острая". А еще - "благородная". Но мое благородство не всегда граничит с понятиями доброты.
Я злее, жоще, чем она, ярче и насмешливее. Умею молчать подолгу и плакать без слез и всхлипов.
Люди вереницей струятся мимо меня, а я никого не держу.
Встряхивая кистями рук я меняю много в судьбах других - обычно не специально и не управляя этим.
Я умею, но ненавижу ждать.

Иногда, Ангел окликает меня. Но ничего не говорит.
Просто чтобы я помнила о том пути, который мы уже прошли, и не смела останавливаться.
Мне хватает этого напоминания. И я - держусь.

Коль не веришь в свои стихи - они и не будут жить.
Будут жаться в гортани твоей, и тишком скулить.
Не пиши никаких стихов, если не можешь вдохнуть в себя
Пепел, золу, листву, и весь мир за границей дня.

Нам не надо тех мертвых слов, не пиши, коль не можешь так
Чтобы голос звенел и мчался над головой и искажал цвета.
Чтобы мир весь менялся лишь по мановению губ и глаз...
Посмотри! Если слова мертвы, они - порожденье зла.

Расцветают в груди сердца, и замок отпирает ключ -
Там, за дверью, живут все те, кто ладонью поймает луч
И сплетут из него стихи, что зовут за собой туда
Где под сенью певучих рифм простираются города.

Говорят, его родила река:
Черен взгляд, ледяна рука.
И что гложет его тоска
По неспетой своей любви.

Говорят, он все ищет ту
Что за ним пройдет по мосту,
Что почувствует за версту
Как болит у него в груди.
***
Тихо плещется мать-река,
Ты услышишь его всегда,
Как бы не была далека:
"Ты приди за мною, приди".

Ты судьба его, кровь и плоть,
И иного не дал господь.
Ты идешь под покровы вод,
Хоть не знаешь - что впереди?

Вместо неба - речная гладь.
На уста наложив печать
Он заставит тебя молчать,
Да ты знаешь - не надо слов.

Он услышит в твоей груди
Щебет птиц, жернова судьбы.
Ты иди лишь за ним, иди.
Ты отныне навек его.
***
Тихо плещется волн узор,
Что, дитя, ты отводишь взор?
И не надо острить про вздор.
Ты узнала во всем себя.

Появляясь здесь, среди нас, ангелы всегда носят закрытую обувь, высокую, на очень толстой подошве. У них нежные ноги и длинные, чувствительные ступни, им вредит свет, пыль и вибрация - потому селятся ангелы вдали от больших городов, и снимают обувь только когда танцуют.
А танцуют они не касаясь земли, быстро, стремительно, становятся светом, сияют - их ноги не приспособлены к нормальной ходьбе босиком, их раньше всегда носили крылья, и без обуви они могут только танцевать, ведь танец - это полет, его отголосок, земная версия, но не менее восхитительная, если дать себе волю.
Ангелы не оставляют следов и не появляются во снах. Только когда танцуют.
Все остальное время они носят закрытую обувь на очень высокой подошве.

Город - осколки, отражения, блики - тени, шаги, гул метро.
Но - посмотри, у нее на рюкзаке прорастают цветы - из металла, пластика, проводов, она эльфка двадцать первого века, она живет среди всех прочих, и никто не упрекнет её в том, что она носит тонели в острых ушах.
Вон там, в переходе между двумя ветками, стоит другой - в коже и металле, с мерзкой и обаятельной ухмылкой, мотоциклетный бог, зачем-то спустившийся в подземелье, наверное, он ждет кого-то, может - её?
Но она проходит мимо, девушка с огромными наушниками и с блестящей пустотой не менее огромных глаз, погруженная в свою музыкальную атмосферу, для неё сейчас даже воздух совсем иной. Она - нимфа, и радуйся, что она молчит, потому что начав говорить - она способна сделать с тобой все что угодно.
Вот смешной и тощий парнишка, встрепанный, он старается не наступать на стыки плиток пола и на трещинки, он - повелитель разломов, всего того, что живет еще ниже, чем метро, но выбирается наверх, он может привлечь их ненароком, наступая на треснувшую землю, плитку или асфальт. Он будто бы танцует.
Метрошный ветер, несущий вкусный запах рельсов и замкнутого пространства ерошит длинную шевелюру мальчика с огромным ключом на шее. Он способен открыть любые двери, пройти туда, где вершится великая алхимия, составляются растворы, заставляющие затихать птиц и беспокоиться людей, или наоборот - дарящих ощущение эйфории. Этому мальчику больше трех сотен лет.
Я миную двух девушек с острыми, вытянутыми лицами, и незримые большинству окружающих серовато-прозрачные щупальца тянуться было ко мне, но тут же натыкаются на вспыхивающую сферу, поспешно втягиваются в спины своих хозяек. Это вампирши, они вытягивают состояния из людей, их часто можно встретить в метро.
Встречаюсь взглядом со своим отражением - здравствуй, здравствуй, ты видишь, как пылает что-то в моей груди?
Это очень похоже на игральную кость. Многогранник, и не сосчитаешь, сколько там граней.
Хочешь - я подкину его - и поменяю все в радиусе километра?..

Планета Земля - это ребенок, чья пуповина тянется в космос.
Меняется время, взрываются звезды.
Черные дыры сжирают пространство.
Как маятник все,
только дрожь постоянства
доказывает, что мы еще живы, мы еще дышим, мы еще видим красивые сны, пишем книги о времени, которого не касались, поем песни о любви, о которой почти никто не имеет представления.
Плетем амулеты, создаем талисманы. Дарим себя.
А планета Земля - ребенок, еще не видевший ничего за границами собственного мирка, питающийся космический энергией и слушающий песни громадных левиафанов, которые находятся далеко-далеко отсюда.
Ничего не просто так, но ничего и ради кого-то.
Вот только весь твой мирок - он ради тебя. Ты видишь, как падают метеориты - это ради тебя, покуда ты видишь это. Ощущаешь брызги с моря и соленый запах - это твой мир. Шелест бумаги, откуда вылетают сонные мотыльки - это тоже ты, это тоже твое.
Иногда это очень страшно - понимать, что все это ты, все это - твое, и что вся эта нелюбовь - твоя, и что все эти разлуки - твои.
Но тогда вспомни. Вспомни одно.
Что планета Земля - ребенок, чья пуповина тянется в космос не смотря на то, что с тобой происходит.

Посмотри - мой город замерз.
Его стены покрыты инеем, очень скользко, но лед трескается от этого ужасающего холода. С крыш свисают сосульки, и ветер - колючий, неприятный. Но это ночью, а днем - пронзительно солнечно, очень тихо. И больно от этого холода.
Этот город спит до весны, ворочаясь с боку на бок - ему холодно, слишком холодно, если он уснет чуть крепче - то уже не проснется, погребенный под снегом.
И мне везде холодно здесь, куда бы я не пошла, сколько бы ни сидела у камина - холод поднимается от кончиков пальцев рук и ног, и доходит до дыры в грудной клетке. В ней ночью шумит ветер, а днем - прячется мертвая тишина.
Но все равно, каждый день я выхожу на окраину города, туда, где мостовая обрывается тропинкой, ведущей в лес, и жду, по несколько часов. Подняв ворот свитера до половины лица, сунув руки в карманы, но даже перчатки почти не спасают, и две пары носков. И жду. Гудит воздух от мороза, кажется, тоже готовый вот-вот разлететься вдребезги, изрезать открытое лицо, впиться осколками в смешную шапку с волчье-кошачьими ушами, выколоть мне глаза.
Город спит очень чутко в предчувствии чужих шагов и считает дни. Ждет, пока они смешаются в одно непонятное, серо-цветастое месиво, и пока все перестанет представлять собой натянутый канат. Просто покажется одним долгим, очень долгим днем, наполненным ожиданием. И очень холодным.
Мы стоим и ждем - я и город.

Мир рушится, как осколки зеркала падают - из-под них проступает нечто черное, беспросветное, бесконечное и величественное. Осколки падают туда, исчезают, дробятся, и тот краткий миг падения, когда их еще видно - успевают взрасти и рухнуть цивилизации.

Расскажи мне о своей катастрофе, - поёт медитативный голос, эхом разносится, дергает пространство звучанием.

Миры падают, исчезают, складываются мозаикой, и только успевай избегать острого края, когда прыгаешь с одного на другой в стремление к свету. Или к тьме. Или - куда-то еще?

Осколки режут руки, пальцы, добавляют новые линии - ладонь покрывается столькими жизнями, скольких миров коснулись эти руки, сколько раз резались о кромки тех или иных миров. Животворящая кровь - наилучший клей, чтобы собрать воедино разрушающуюся вселенную, которая некогда цельным куполом простиралась над вечностью, прекрасная и завораживающая, как незапятнанное дымом звездное небо.

Расскажи мне о своей катастрофе, - поёт далекий голос, неземной, летящий, мягкий.
- Я приду среди ночи, если так будет нужно.
Не знаю, найду ли подходящие строки,
Но обещаю, что буду внимательно слушать.

Миры продолжают сыпаться, посверкивая зеркальной поверхностью, странники продолжают резаться об их края, кровавые капли - висеть в воздухе на незримых паутинах, создавая новые пути от мира к миру, от мира - к падения или взлету.
И голос над всем этим, звенящий, мягкий, вечный, независящий от слов и ритма, для каждого свой - но не замолкающий совсем никогда.

В колонках играет - Мельница - Королевна
Настроение сейчас - Вверх

- Куда ты? - смотрят на меня они, глаза их светятся обеспокоенно в сгущающихся сумерках, такие родные, привычные. Глаза - серые, зеленоватые, голубые. Внимательные. Уставшие, удивленные. Следят отовсюду, даже если не находятся рядом.
- Говорить с темнотой, - я не поясняю, оставляю их, иду по следу теней, их всё больше в этом сонном еще городе, сонном мире моём. Его пора будить, звать с собой танцевать по проспектам, звать весну, продирать-протирать глазенки-окна, идем!
Темнота уже осязаема кожей, холодновато-освежающий поток, но это уже другая темнота, бурлит - пока потаенно, неспокойно ей, тени ошметками цепляются за край платья - черного, за пряжки на сапогах, за волосы цвета огня и бездны - идем!
Тёмная птица ударяется о моё плечо, я пытаюсь ухватить её за блестящий звездной пылью хвост - нет, не дается, но летит так, чтобы я могла её видеть и успевать за ней быстрым шагом.
Город скользит на самой периферии чувств, зрения, обоняния, и, не стесняясь, видоизменяется.
- Идём, Алиса, идём, - зовет меня ночная птица, словно заменяя Белого Кролика. У нас нет времени, его никогда не было, а сейчас его нет и у зимы - пора выворачивать всё наизнанку, и кто, если не я?...
Иду за птицей, она летит низко, почти подметая хвостом холодный асфальт, сыпет звездные искры. Грациозная, красивая.
Перекресток дышит, его дыхание еще глубокое, но не такое безмятежное, он в предчувствии весны, тепла, которое можно будет отдавать ночью босым ногам отчаянных ведьм, живущих в черте этого города, он ждёт, когда можно будет выпить до самого дна надоевшие продрогшие лужи, когда завеет нужным - правильным ветром, и...
Птица незаметно приводит меня на крышу многоэтажки, шепча еще на чердаке "Все двери тебе открыты, любой ключ, попавший в твою руку, всегда окажется нужным в эту ночь!".
И дверь на крышу послушно распахивается, открытая бутафорским ключом-кулоном на моей шее.
Безветренно, уже не совсем холодно - прохладно, но не до озноба, сыро. Птица танцует на длинных серебристых ногах по проводам, помахивая крыльями, изгибая шею. Зовёт, зовёт, зовёт.
- Боишься?...
Расцветают от края крыши ступеньки, ведущие к самой луне - круглолицей, хотя сейчас её должно уже почти не быть, но город распростер мне объятия, и впустил чуть дальше, чем обычно, туда, где его улицы освещены не только окнами и фонарями в любую ночь.
Ступени полупрозрачные, это даже не ступени - лишь тени их. Но они сейчас не менее реальны.
- Нет. Не боюсь. Наслаждаюсь.
И делаю шаг.
По первой ступеньке из-под сапога разбегаются темные волны, но поверхность не дрожит, она крепка, она выдерживает меня, мой вес - и тело, и душу.
Шаг. Шаг. Шаг. Около десятка ступеней всего, а я замираю посередине, почти в пустоте, над городом. Смотрю.
Где-то в переулке гаснет и вспыхивает фонарь, словно отмеряя пульс.
Бегут куда-то собаки с загнутыми крендельками хвостами.
В противоположном доме окно на пятом этаже синего цвета, просвечивает телевизор в темноте из-за шторы. А в другом доме окно - тепло-оранжевого, мерцающего, словно там горит камин.
Не воют сигнализации, не кричат люди, ничего не слышно, город вдохнул в себя, словно пловец перед погружением, и он ждёт, готовый выдохнуть всё старое, отмерзшее, и вдохнуть уже что-то совсем другое.
Шаг.
В круглом и блекло-желтом диске луны очерчивается черная прямоугольная дверь. Вернее, пока она кажется просто черным прямоугольником, но я подхожу - и сквозь неё прорастает красивая витая ручка из темно-серебристого металла, и замочная скважина.
"Любой ключ в твоей руке подойдет в эту ночь к любой двери, которую ты захочешь открыть."
Достаю из кармана плаща тяжелый, слегка ржавый, ключ. С одной стороны на кольце у него гравировка цифры "2". С другой - буква "К".
Этот ключ достоин такой двери. Эта дверь достойна этого ключа.
В скважину он входит легко, подходит, два оборота, распахиваю дверь настежь, на себя, успевая спрятать ключ обратно в карман.
Из двери рвется ветер, в него вплетены запахи и шорохи, тени, он - преобразует все, начиная с меня, в груди сердце не стучит - грохочет, удлиняются уши, в них поблескивают множество колец-сережек, от спины отпочковываются крылья - нет, тени крыльев, но они способны выдержать меня в эту ночь.
Ветер срывает сонливость, грусть, тоску, апатию - ветер рвется в мою грудь, сплетаясь с моим дыханием, ветер рвется в самое естество города, в самую глубину сути этого мира, выворачивает её наизнанку, встряхивает хорошенько, из него с грохотом сыпятся пустые консервные банки из-под зимних запасов, обрывки мечтаний о тепле и объятиях, ошметки стальной стружки, которую высекала стужа из чужих сердец, всё это создает такой гвалт, что почти закладывает уши. Под ногами дрожат ступени, они вот-вот исчезнут, а я - легка, я - невесома, взмах крыльев - выше, выше! Я хочу видеть, я хочу слышать, я хочу знать и чувствовать.
Пространство вибрирует, время растягивается - пружинка. Что будет, когда кто-то отпустит эту пружинку?
И я отпускаю, и время скачет дальше, дальше, упругим танцем своим запуская ток времени заново по жилам всего существа мирового, а рядом со мной летит теневая птица, и...
Я ударяюсь об зеркальную стену новостройки - и смеюсь. Это не кто-то со мной летит, это моё собственное отражение.
А город дышит, жадно, во всю мощь богатырских легких, и уже так пахнет весной, что не жаль - ни разбиться в эту весну, ни - взобраться выше из последних сил.
И я - лечу.
А город. Город дышит. И почти летит вместе со мной.