«Подвоз пушек Пугачеву» Михаила Авилова. Фото: РИА Новости

Борьба казаков с русским самодержавием в ХVII–ХVIII веках, начатая атаманами Степаном Разиным и Кондратием Булавиным, продолженная затем Емельяном Пугачевым, до сих пор является terra incognita русской историографии. В угоду той или иной господствующей в России идеологии эта борьба казаков за свободу национального развития последовательно получала наименования бунтов, буржуазных революций и даже — в сталинскую и послесталинскую эпохи — крестьянских войн. Однако при всей разности идеологических установок ангажированные историки неизменно упускали из виду главное — все эти «бунташные войны» с русским самодержавием возникали по почину казаков и велись почти исключительно этническими казаками Дона, Урала и Терека.

Бунт в форме войны

Нужно признать, что самое первое определение казацких национальных восстаний против русского самодержавия, названных историками ХVIII–ХIХ веков  «бунтами», оказалось по смыслу ближе всего к сути явления. Любое вооруженное выступление граждан данного государства против действующей, так называемой законной, власти можно назвать бунтом. С одной поправкой: «бунт» — по смыслу слова — явление стихийное, спонтанно возникшее, чаще всего неожиданное, причем как для властителя, так и для самого бунтовщика.

Выступления Разина, Булавина и даже Пугачева бунтами не были, ибо они готовились планомерно, последовательно и уж, во всяком случае, для самих «бунтовщиков» неожиданными не стали.

Историки ХVIII–ХIХ веков понимали всю смысловую разность понятий «бунт», «восстание» и «война», тем не менее последовательно именовали казацкие антиправительственные выступления «бунтами», поскольку именно так их квалифицировала самодержавной власть.

Кондратий Булавин. Источник: zuma.su

В эту эпоху российская государственная идеология еще не определилась четко: кем же выгоднее для нее считать казаков — самобытным народом или русским сословием? В такой идеологической паузе назвать вооруженную борьбу казачества с самодержавием просто «бунтом» представлялось наилучшим вариантом: спонтанно восстали, мол, на границе державы какие-то «воровские люди» — схватились непонятно отчего за оружие.

Эту идеологическую неясность зафиксировал, например, историк Алексей Левшин, указав в своем труде, что современные ему казаки «утратили древнее имя свое и последнюю слабую тень демократического внутреннего правления». Столь непонятный социум, восставший под предводительством Пугачева где-то на далеком Яике, заслуживал, по мнению историка, самого сурового наказания. Левшин был как будто бы даже несколько недоволен, что «Екатерина II поступила с ними тогда с большею кротостию, нежели они заслуживали».

Нужно отметить, что почти все русские историки и публицисты, за исключением Пушкина и Добролюбова, рассматривали казацкие вооруженные выступления ХVII–ХVIII веков как бессмысленные, спонтанные бунты. Демонстративно оставляя «за бортом» своих исследований этносоциальные причины казацких войн, официальные историки Российской империи одобряли действия правительства не только по жесткому подавлению казацких восстаний, но и по ликвидации остатков реальной автономии казаков.

Эту точку зрения не разделял, очевидно, Пушкин. В 1834 году он издал свое первое основательное историческое исследование «История Пугачевского бунта». Не пытаясь слишком открыто оппонировать официальной точке зрения,  Пушкин с замечательным историческим тактом попытался показать подлинную причину войны уральских и донских казаков под командованием Пугачева. Основание для борьбы — желание казаков сохранить свою реальную национальную автономию, методично стесняемую и уничтожаемую русским самодержавием. «Полное понятие о внутреннем управлении яицких казаков, — писал Пушкин, — об образе казацкой жизни их и прочих народных обычаях необходимо для совершенного объяснения Пугачевского бунта».

Генеральную идею Пушкина об этническом казацком характере восстания и последующей войны Емельяна Пугачева с имперской Россией всецело разделял Николай Добролюбов.

В одной из своих полемических рецензий, посвященных Пугачевской эпопее, Добролюбов убедительно показал тенденциозность и внеисторичность попыток «опровергнуть мысль Пушкина, что причиной пугачевского бунта были яицкие (уральские) казаки и что Пугачев был только орудием их». Критик отмечал, что только в результате военного поражения казаков в бою с русским самодержавием стала возможной совершенно невероятная до 1775 года ситуация, когда «вся войсковая иерархия стала избираться не свободными голосами казаков, а по произволу правительства». В завершении статьи Добролюбов высказывает революционную для своего времени мысль, что «поводом к уничтожению Запорожской Сечи был яицкий бунт, точнее, испуг правительства Екатерины от единодушной поддержки его идей всеми казаками».

Буржуазная революция мелкобуржуазных казаков

Династия Романовых пыталась лишить казаков самобытного этнического статуса, планомерно подменяя ее мягкой формой русификации — в виде признания казаков особым сословием, учреждением в среде казачества потомственного дворянства, насаждая в их землях сугубо русские формы земледелия.

Большевики, пришедшие к власти в октябре 1917 года, не признавали за казаками вообще никаких статусов и, соответственно, никаких прав, за исключением, единственного «права», как писал Лев Троцкий — «быть уничтоженными поголовно — как зоологическая среда».

«Уральские казаки на марше», картина неизвестного художника.

Вместе с тем большевистские идеологи столкнулись с большой проблемой при выстраивании собственных историографических конструкций, которые должны были полностью заменить «устаревшую», по мнению большевиков, дореволюционную историческую науку. В этих конструкциях оказалось невозможным обойтись без объяснения феномена казацких войн с русским самодержавием в ХVII–ХVIII веках, поскольку исторически первыми бросили вызов русским самодержцам не рабочие Питера, не так называемые «народовольцы» и даже не согбенный крепостничеством Петра I русский крестьянин. Этот вызов, эту «дуэльную перчатку» бросили русским царям именно казаки Разина, Булавина и Пугачева, которые, по определению Ленина, Троцкого, Свердлова и других теоретиков большевизма, не могли быть никем иным, кроме как «нагаечниками», «псами самодержавия» и «душителями русской свободы».

Проплыть между Сциллой и Харибдой было поручено известному большевистскому академику Михаилу Покровскому. Задача, решаемая с применением основного принципа детской игры «Да и нет — не говорите; черное с белым — не берите», оказалась действительно непростой. Покровский преодолевал все преграды фактов и логики методом проб и ошибок.

Первоначально историк пошел наиболее простым путем и без излишних сомнений объявил казаков крестьянами. «Самое большое восстание, с которым пришлось иметь дело первым Романовым, — писал в 1920 году Покровский, — было восстание казацко-крестьянское, вышедшее с Дона, восстание Степана Разина». В этом же году, в изданных лекциях по историографии, Покровский красной линией подчеркивал «крестьянское существо казацких масс».

Грубую ошибку историка немедленно заметили и, видимо, не менее грубо его одернули. Еще бы! В 1920 году юг России пылал — на пике была война с Добровольческой армией генерала Деникина. «Казацкие массы» шашками и пулеметами  перемалывали русские «крестьянские массы», которые неутомимо вели на Дон, Урал, Кубань и Терек «железные комиссары». О каком «крестьянском существе казацких масс» можно было в этих условиях говорить и писать!

Новый мозговой штурм, в который погрузился большевистский историк, неожиданно привел его к подлинному творческому озарению. Казаки были объявлены «мелкобуржуазной средой, подчас порождающей мелкобуржуазных революционеров», а их войны ХVII–ХVIII веков с романовской Россией, по мнению Покровского, были вызваны «господством торгового капитала». Казацкая освободительная эпопея под командованием Емельяна Пугачева оказалась, по убеждению Покровского, — «безнадежной по объективным условиям попыткой настоящей буржуазной революции эпохи торгового капитала».

Свежий взгляд академика на «казацкую принадлежность» войн Разина, Булавина и Пугачева активно поддержали востребованные пролетарские историки. Наиболее основательный из них Сергей Тхоржевский в объемном труде «Пугачевщина в помещичьей России» решился даже развить мысль Покровского, указав, что выступление  Пугачева «было движением буржуазным по своей объективной цели, но глубоко демократичным по социальному составу». Взгляд на казаков ХVII–ХVIII веков как на неких вненациональных «мелкобуржуазных революционеров» разделяли и такие весьма известные в раннюю большевистскую эпоху историки, как Меерсон и Пионтковский.

Крестьянские войны казацкого народа

В середине 30-х годов ХХ века большевизм «с лицом товарищей Ленина и Троцкого» был разгромлен партийной группой Сталина. Столь значительное изменение строя партийной жизни не могло не затронуть такой важный аспект внедрения массовой идеологии, как преподавание истории в школах и вузах. Об абсолютно доминирующем казацком контингенте в войсках атаманов Разина, Булавина и Пугачева велено было раз и навсегда забыть. Теперь этнические казаки Дона, Урала и Терека вновь стали «крестьянскими массами, восставшими с целью избежать закрепощения и стать на путь свободных мелких собственников».

В официальных «Замечаниях по поводу конспекта учебника по "Истории СССР"», которые подписали Иосиф Сталин, Сергей Киров и Андрей Жданов, подчеркивалось: «Конспект изобилует всякого рода затасканными трафаретными определениями — вроде "Разинщина" и "Пугачевщина"».

«Степан Разин» Сергея Кириллова.

Советские историки не могли не отреагировать на столь высокое указание. Из-под пера маститых советских ученых стройной чередой стали выходить исследования, в которых какие-либо, даже самые косвенные, указания на казацкую природу «бунташных войн» ХVII–ХVIII веков вообще отсутствовали.

Академик Милица Нечкина в коллективном труде «Против исторической концепции М.Н. Покровского» предложила коллегам творчески использовать указания свыше. «Термины "разинщина" и "пугачевщина" — бесспорно дворянского происхождения, — писала Нечкина, — в самой их структуре отражено презрительное и полное ненависти отношение дворянина к массовому крестьянскому движению. Учтя указания товарищей Сталина, Кирова и Жданова, наши историки заменили эти презрительные дворянские термины на более правильные».

«Более правильным» было признано, вплоть до периода Великой Отечественной войны, вообще забыть о существовании народа казаков, об их национальной истории и самобытной культуре. К этому решению подталкивала, по-видимому, не столько идеология, сколько фактическая обстановка в былых казацких областях Юга России. После эпохи «расказачивания» 1920–1930-х годов этнических казаков даже в крупных станицах оставалось не более 10–12% населения, а некоторые области былого «казацкого пояса» России были очищены от них полностью. Традиционная казацкая культура не только не развивалась, но даже не упоминалась в качестве таковой в официальных советских и партийных документах. Народ, не имеющий в актуальном сегодня ни имени, ни культуры, по мнению советских идеологов, не нужно было упоминать даже ретроспективно.

В сталинскую эпоху и период «оттепели» в советской историографии вышла целая серия научных трудов по истории войн Разина, Булавина и Пугачева, в которых вообще не говорилось о казацком происхождении этих атаманов. В обиходе укоренился термин «крестьянская война».

Академик Лев Черепнин писал, например, так: «Крестьянская война при феодализме первых Романовых — это разновидность гражданской войны угнетенного класса против класса угнетающего, крепостных крестьян против помещиков». Остается только удивляться тому, каким «научным способом» смог усмотреть уважаемый советский историк во многих тысячах казаков, примкнувших, например, к Разину и Булавину, — «крепостных крестьян»?

Даже наиболее объективные исследователи советского времени были принуждены рассматривать борьбу этнических казаков за свободу своего национального развития исключительно через «общерусскую призму». «Нельзя не считаться с тем, — писал в 1970-х годах прошлого века известный историк Владимир Мавродин, — что к концу ХVI века в жизни русского народа стало играть все более заметную роль казачество. Оно, как нам кажется, начинало крестьянские войны, возглавляло восставших крестьян, составляло их основную боевую силу».

Нужно отдать должное профессору Мавродину — пусть с оговоркой и «эзоповым языком», но он сумел донести до своего читателя главное: казаки действительно были «альфой и омегой» тех повстанческих войск, которые под водительством казацких атаманов шли на борьбу, по словам Кондратия Булавина, — «со скурвыми царями». И боролись дети Дона, Урала и Терека, конечно, не за «юрьев день» для крестьян Вологды и Тулы, но за свободу исконно казацких земель от всякого присутствия там московитских крепостей и царских мытарей. С другой стороны, невозможно представить, чтобы в контексте борьбы со «скурвыми царями» мог не только действовать, но хотя бы мыслить великорусский крестьянин, пропитанный с младенчества самым искренним монархизмом.

Гражданская война граждан с негражданами

В эпоху перестройки труды, посвященные «бунташным войнам», стали более разнообразными. Появились работы казацких по происхождению исследователей, которые рассматривали войны Разина, Булавина и Пугачева с Московией и имперской Россией как важнейшие явления собственно казацкой этносоциальной истории. Хотя некоторые из упомянутых работ не смогли избежать увлечения наивным этноцентризмом, в целом появление такого толкования «бунташных войн» можно расценить как безусловно положительное явление.

Другой поток постперестроечных историографических изысканий о периоде ХVII–ХVIII веков состоит, к сожалению, из текстов, повторяющих старые историографические установки.

Емельян Пугачев в тюрьме. Источник:wikimedia.org

Известный историк Руслан Скрынников как-то неожиданно назвал казацкие походы Ивана Болотникова «первой гражданской войной». После этого началось повальное увлечение современных русских историков периодизацией «гражданских войн» в ХVII–ХVIII веках.

«Все четыре движения (все казацкие — Болотникова, Разина, Булавина, Пугачева. — Н.Л.), которые в советской историографии фигурируют под наименованием "крестьянских войн", — пишет современный историк Михаил Сокольский, — можно назвать главой или эпизодом в эпосе многовековой борьбы русского народа против сил всеподавляющей централизации». Ниже автор предлагает, вслед за Скрынниковым, считать «все четыре движения гражданскими войнами».

С подобной точкой зрения трудно согласиться. Хотя бы потому, что вся история русского народа свидетельствует о том, что русские люди всегда стремились к государственной централизации, ибо только она помогала им сохранять свою государственную независимость между молотом Востока и наковальней Запада. Государственную централизацию последовательно отвергали только русские старообрядцы, но не потому, что считали государственную систему злом в принципе, а потому, что считали современное им государство Романовых порождением антихристовых реформ патриарха Никона.

Другое дело казаки. Казацкий этнос никогда не считал государственную систему благом, а меньше всего — государственную систему Московии и последующей имперской России. «Тебе, государь, счастливо быти на белой Москве, — писали донцы царю Михаилу Романову, — а нам, казакам, на тихом Дону». Первое грозное предупреждение атамана Степана Разина московскому царю состояло в демонстративном отказе переписать для астраханской воеводской канцелярии всех участников казацкого похода на Персию. «Негоже вести переписки де казаком на Дону и на Яике, — объяснил свою позицию послу Степан Разин, — и нигде такого по их казацким правам не повелось». Трудно подозревать, что этот казацкий атаман мог посчитать себя хотя бы на одну минуту действительным подданным Московского государства.

Еще более невероятной кажется версия историка Александра Станиславского, полагающего, что в ХVII веке шла гражданская война между казачеством и русским дворянством как за господство в армии, так и за доходы. Казаки, по мнению историка, «выдвигали требование рассматривать их как служилое сословие со своими особыми привилегиями».

История казачества знает только одну целенаправленную попытку этнических казаков Дона попроситься на Москву «по службе царю». В 1666 году около 500 казаков атамана Василия Уса, по версии московских дьяков, передали царю Алексею Михайловичу челобитную, в которой просили: «Вели, государь, нам служить свою государеву службу, где ты, великий государь, укажешь». Желание казаков Уса временно «подкормитца» от щедрот Московии становится понятным уже из того, что чуть позднее тот же атаман станет убежденным сторонником Степана Разина. Вряд ли челобитную атамана можно считать надежным показателем поголовного желания казаков служить царю «на Москве», а тем более — перейти в «служилое сословие».

«Степан Разин на Волеге» Гавриила Горелова.

Если московских дворян, хотя и с определенными оговорками, можно считать сознательными подданными (своего рода средневековыми гражданами) Московии и ранней имперской России, то этнические казаки Дона, Урала и Терека этому критерию никак не соответствовали. Во-первых, потому что подданными, какого бы то ни было суверена, кроме собственного войскового Круга или Рады, они категорически отказывались себя считать. А во-вторых, потому что в отношениях с Московией, вплоть до эпохи Петра I, казаки признавали только один выгодный им формат — формат бесконечного торга. В ходе так называемых зимовых станиц казаков в Москву детально обсуждалась та сумма «государева отпуска», которая гарантировала невмешательство казаков в собственно великорусскую жизнь и охрану южных границ Московии от вторжения других степняков.

Вплоть до реформ Петра I отношения с казаками регулировал вначале Казачий, а затем Посольский приказ, то есть Министерство иностранных дел государства Романовых. Со своими подданными, а тем более с «гражданами» ни одно государство мира с помощью МИДа дел не ведет. Московская Русь не была исключением.

Характеризуя эту сторону казацко-московских связей, известный историк Борис Алмазов подчеркивает: «Казак исторически был полноправным гражданином своей малой родины — казачьей станицы и членом войскового сообщества (Донского, Яицкого, Черноморского и так далее), добровольно с оружием в руках отстаивающим интересы казачества в первую очередь».

С учетом этих соображений трудно назвать военные эпопеи Разина,  Булавина и Пугачева «гражданскими войнами». Эти масштабные военные конфликты скорее можно охарактеризовать как целенаправленную борьбу самостийно мыслящих казаков за то, чтобы статус «граждан» Московии и Петровской России на них никогда не распространился.