Дождливый ноябрь 1988 года. Автобус везёт нас из Москвы в монастырь. Вскоре цивилизация кончается. Дороги – девятый вал, и мы не столько едем, сколько толкаем сзади буксующий автобус, вызволяя его из вязкой грязи. В общем, выехали из Москвы в шесть вечера и только в полночь проехали Калугу, хотя езды здесь на два с небольшим часа.

После Калуги в автобусе остаются лишь пятеро православных паломников. Шофёр с тоскою смотрит на нас и изрекает:

– Заночевал бы я без вас у тёщи в Калуге, а теперь вези богомолов в монастырь. Нет, не поеду – автобус сломатый!

Шофёр ругается, а везёт, хотя автобус действительно «сломатый»: у него отвалился глушитель, а ещё отказывает зажигание. Мотор часто глохнет и заводится с таким лязгом и скрежетом, что автобус трясётся и дребезжит. И всё-таки мы едем, рискуя не доехать и с трудом различая сквозь рёв мотора голос шофёра, вразумляющего нас: «R30; комуняки здесь всё разорили, а богомолы сдуру едут сюда. И зачем едут? А чтобы понять, есть ли жизнь на Марсе. Но жизни нет, транспорта нет, и я хожу на работу 12 километров пешком. Сбежал бы отсюда, да трое детей».

Вдруг тишина, остановка – и весёлый голос шофёра:

– Не дрейфь, лягушка, болото будет наше. А вот, богомолы, ваш монастырь.

Автобус уезжает, озарив напоследок пространство фарами, и тут же всё погружается в чернильную мглу. Монастырь где-то рядом, но где? Тьма такая, что мы не видим друг друга. Хоть бы звёздочка в небе или огонёк вдали, но чёрное небо сливается с чернотой под ногами. И есть ли жизнь на Марсе, если вокруг глухая, первобытная тьма?

Позже мы узнаем, откуда эта тотальная тьма – города и деревни здесь отключают на ночь от электричества. А годы спустя, когда начнут газифицировать деревни и монастырь, вдруг обнаружится, что работу по газификации края здесь начинали ещё тридцать лет назад и сюда уже тянули газопровод. Но газификации воспротивились местные большевички, решив, что народные деньги достойней использовать на освоение космоса. Словом, не жизнь, а марсианские хроники.

Но всё это мы узнаем гораздо позже. А пока в поисках монастыря идём наугад в непроглядной тьме и забредаем в какое-то болото. В сапогах тут же противно зачавкала жижа. Разуваемся, выливая воду из обуви. А будущий оптинский иконописец, пока ещё студент, говорит во тьме:

– Сними сапог с ноги твоей, ибо здесь святая земля.

– Молиться надо, – откликается ему из темноты будущая монахиня и поёт: – Богородице Дево, радуйся.

И вдруг даль откликается пением: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою». Что это – эхо или видение? Но нам навстречу идут люди с фонарём и иконами и поют, славословя Пречистую Деву.

– А мы вас встречаем, – говорят они.

– Почему, – не понимаю, – вы встречаете нас?

– Потому что вы гости Божией Матери. Здесь Её монастырь.

В монастыре нас, действительно, ждут. На печи упревает в чугунке пшённая каша, а в термосе приготовлен чай с мелиссой и таволгой.

– В два часа ночи, – предупреждают нас за чаем, – начнётся полунощница. Вам с дороги лучше поспать. Но если пойдёте, то не опаздывайте, потому что первой в храм входит Божия Матерь.

Так началась для нас, неофитов, та новая жизнь, где было много событий всяких и разных. Но, предваряя дальнейшее повествование, расскажу лишь о первой оптинской Пасхе. Благодать такая, что даже после бессонной ночи невозможно уснуть, и мы с подругой уходим в лес. Над головою по-весеннему синее небо, а под соснами всё ещё лежит снег. В лесу кто-то есть – лось, наверно. На всякий случай прячемся в ельник. И, подсматривая из-за ёлок, видим, как по лесной дороге стремительно бежит послушник Игорь, будущий новомученик иеромонах Василий. Через пять лет его убьют за Христа на Пасху. А пока ему только 27 лет, он мастер спорта и чемпион Европы. И послушник даже не бежит, а летит над землёю в стремительном беге атлета и, вскинув руки в ликующем жесте, возглашает на весь лес небу и соснам:

– Христос воскресе! Христо-ос воскресе!

И вдруг происходит необъяснимое: смыкаются над головою века, возвращая нас в ту реальность, когда вот так же стремительно бегут ко гробу Спасителя молодые апостолы Иоанн и Пётр. «Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал быстрее Петра, и пришёл ко гробу первый» (Ин. 20, 4).

Первым, опережая Петра, бежит любимый ученик Христа Иоанн. А как иначе? Разве можно идти мерным старушечьим шагом, а не бежать что есть мочи, если воскрес Учитель? Христос воскрес! А ещё с вестью о воскресении Христовом бегут по Иерусалиму Мария Магдалина и другая Мария: «Они со страхом и радостью великой побежали возвестить ученикам Его». (Мф. 28, 8.) Как же молодо христианство в его истоках, и святые по-молодому на Пасху бегут.

Вот об этом молодом христианстве уже нынешнего века мне и хочется рассказывать. Оговорюсь сразу, в новоначальных много наивного. И всё-таки это было то время, когда на Пасху хотелось бежать, возвещая встречным и каждому: «Христос воскрес!» А ещё мы подражали первым христианам, желая жить, как жили они. Попытка жить «аки древние» не состоялась. Но такая попытка была, и мы были в ту пору самыми счастливыми людьми на свете.

ЦЕПЬ ЗОЛОТАЯ

Перед канонизацией Оптинских старцев мне дали послушание – собирать материалы о чудотворениях, свершившихся по их молитвам уже в наши дни.

– Да этих чудотворений столько, – сказала мне тут же экскурсовод Татьяна, – что я никогда не пользуюсь примерами из книг, но рассказываю лишь о том, что произошло в нашей группе, и при этом у всех на глазах. Вот неделю назад был случай.

И Татьяна рассказала историю про старушку, рабу Божью Галину. Была эта Галина некогда знаменитой ткачихой и ставила рекорды, потому что с детства была быстроногой и требовала выхода удаль души. А потом с быстроногой Галиной случилось то, что случается со всеми: молодость ушла – не простилась, старость пришла – не поздоровалась. Ноги у бабы Гали теперь бугрились узлами варикозных вен и отекали так сильно, что из всей обуви она могла носить лишь домашние тапочки.

Однажды в магазине бывшая ткачиха перемеряла, кажется, всю обувь, но в любой обувке ногам было больно.

– Попробуйте примерить вот это, – предложила ей продавщица итальянские сапоги из мягкой кожи и с нежным овечьим мехом внутри.

Обулась в них бабушка и себе не поверила: мягонько, удобно и тепло ногам.

– Беру, заверните, – растаяла она от счастья.

А потом посмотрела на ценник и поняла: эти сапоги не из её полунищей пенсионерской жизни, но из жизни, скажем, принцессы Дианы. Так началось то искушение, когда бывшая ударница коммунистического труда дала себе клятву – разобьётся в лепёшку, а купит сапоги. Жила она теперь впроголодь, экономя каждую копейку. А ещё устроилась консьержкой в дом для новорусских, где давали щедрые чаевые за услуги того рода, когда надо дотащить до лифта пьяную в хлам старшеклассницу и прибрать непотребства за ней. Девица, протрезвев, совала консьержке доллары и, матерясь, обещала, что обломает бабке рога, если та «стукнет» родителям о её похождениях.

Горек был этот лакейский хлеб, зато удалось купить сапоги. Именно в этих итальянских сапогах раба Божья Галина приехала на экскурсию в Оптину пустынь и летала здесь на крыльях счастья. А перед отъездом из монастыря сапоги пропали. Случилось это так. Ночевали тогда паломники в помещении, где народу было, как в бочке сельдей: трёхэтажные нары, а в узком проходе множество обуви и вещей. Просыпались паломники ещё затемно, чтобы, наспех побывав в храме, ехать потом дальше по другим монастырям. Первой в то утро проснулась студентка из Вологды и, перепутав спросонья обувь, сунула ноги в бабушкины сапоги и убежала в них на автобус или, может быть, в храм. Словом, пенсионерке достались сапоги студентки – точно такие же, итальянские, но на несколько размеров меньше. Как старушка втиснула в них свои больные ноги и со стоном доковыляла до автобуса, об этом лучше не рассказывать. Но в автобусе она расплакалась так горько, что экскурсовод Татьяна отложила отъезд на полчаса и велела Галине идти к мощам преподобного Амвросия Оптинского и просить его о помощи.

– Батюшка Амвросий всегда помогает, – убеждала она рыдающую паломницу. – Это опыт.

– А как просить, чтобы помог? – робко поинтересовалась та.

– Обыкновенно – сначала покаяние, а потом прошение.

У мощей преподобного Амвросия Оптинского служили в тот час молебен. Пала старушка ниц пред мощами, желая покаяться, и вдруг вскипела гневом: выходит, украли у неё сапоги, а ты ещё кайся при том? Да знает ли кто, ценой каких унижений она зарабатывала на сапоги? И тут ей ярко припомнился тот первый случай, когда она помогала добраться до лифта старшекласснице в разорванном платье, а та плакала так отчаянно, что было понятно: надругались над ней. Ей бы пожалеть эту девчушку или броситься в ноги её родителям, умоляя: защитите своё дитя! Но она лишь молча потворствовала тому падению, когда девчонка спивалась у неё на глазах.

Старушка теперь сгорала от стыда, ужасаясь тому помрачению разума, когда сапоги и проклятые доллары стали для неё дороже чести и Бога. О пропаже сапог она уже не жалела. Но было так жаль эту несмышлёную школьницу, что старая женщина теперь молилась о ней. Сокрушаясь всем сердцем, она положила земной поклон перед мощами и обнаружила, что рядом с ней молится студентка в её сапогах.

Что было дальше, уже понятно. И когда паломница Галина вернулась в автобус в своей мягкой удобной обуви, все так обрадовались этой скорой, незамедлительной помощи дивного старца Амвросия, что дружно запели: «Радуйся, преподобне Амвросие, богомудрый учителю веры и благочестия».

– Сапоги это, блин, мелочь, – прервал рассказ экскурсовода бритоголовый браток. – А вот со мной случилось настоящее чудо. Слушайте все – отвечаю за базар!

– Не слушайте его. Он же бандит! – сказала строгая богомолка, тётка бандита.

– Не сын, а исчадие ада, – поддержала тётку мама рассказчика.

– Мамань, да я ж обещал завязать, – заныл бандит.

В общем, история здесь такая. Николай, так звали «бандита», вырос в том сугубо женском окружении, где его тётки и мать строго постились, подолгу молились и даже пытались перевоспитывать их приходского батюшку. В детстве тётки называли Николеньку ангелочком и часто водили в церковь. А повзрослев, он утратил веру и наотрез отказался ходить в храм.

К сожалению, такие истории нередки, и вот, например, одна из них. Старенькая монахиня воспитывала сироту-племянника. Мальчик рос кротким богомольцем и сторонился всего мирского, ибо тётя говорила: «Мир во зле лежит». Словом, он неотлучно пребывал в храме, но иногда с удивлением спрашивал:

– Тётя, почему всюду жизнь да жизнь, а у нас только грех да грех?

Вырос мальчик и спился, забыв о Боге. Нечто похожее произошло, вероятно, и с Николаем. Правда, пить он не пил, но ввязался через дружков в криминальный бизнес и жил теперь «по понятиям». А все попытки образумить отступника давали один результат – скандал.

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Николай, простудившись, оглох и метался как зверь по комнате от нестерпимой боли в ушах. Тётки объявили болезнь наказанием за грехи, призывая к покаянию. А доктор в поликлинике велел ложиться на операцию, чтобы удалить из ушей скопившийся гной. И тут наш храбрый разбойник так перетрусил, что решил из двух зол избрать всё же меньшее: лучше отправиться в храм на покаяние, чем ложиться под нож. Вот тогда родня и повезла своего «бандита» по святым местам в надежде на исцеление души и тела. Сначала они побывали в Дивеево у преподобного Серафима Саровского. Потом посетили Киево-Печерскую лавру, а оттуда двинулись на Валаам. Когда же болящего Николая доставили, наконец, в Оптину пустынь, он уже так изнемог, что безучастно сидел на ступеньках храма и лишь постанывал от боли.

– Что с вами? – спросил его проходивший мимо иеромонах.

– Батюшка, я исчадие ада, а только уши сильно болят.

– Бог милостив, – сказал иеромонах и привёл его к мощам преподобного Оптинского старца Варсонофия.

В храме было пусто, да и иеромонах куда-то исчез. И Николай стоял в одиночестве перед мощами, рассматривая фреску с изображением того чуда, когда по молитвам преподобного Варсонофия исцелился глухой человек. В то, что такое чудо было, он верил, потому что раньше люди любили Бога, а Господь помогал им. Но кому нужен Бог, думал он, в нынешнем мире, где надо оподлиться, чтоб преуспеть? Откуда-то из детства ему вдруг вспомнились слова Евангелия о том одиночестве Иисуса Христа, когда Ему негде было главу подклонити. И Николай заплакал, повторяя про себя: «Господи, Тебе ведь негде главу подклонити, и нет Тебе места теперь на земле. Да что за жизнь, если Бог не нужен? И Тебя, Иисусе, за все Твои милости только ведь снова от злости распнут». Он и сам не знал, почему плакал. Но тут сошлось всё разом: нестерпимая боль в ушах, надрыв от бессмысленной жизни и горечь утраты Бога.

В храм вошла экскурсия, направляясь к мощам. Николай торопливо смахнул слёзы и тут обнаружил, что мокрыми были не только щёки, но шея и плечи. Это вытек из ушей гной, исчезла боль, и восстановился слух.

«Идеже бо умножися грех, преизбыточествова благодать» (Рим. 5, 20). И исцеление многогрешного Николая ещё раз свидетельствует о том.

* * *

И всё же история Николая смущала. Конечно, он обещал «завязать», но велика ли цена общений? Впрочем, всякое бывает. Помню, как лет десять назад в Оптину пустынь часто приезжал рэкитёр на джипе. Впереди у джипа была приварена скобою труба, игравшая, как выяснилось, роль тарана. Именно так рэкитёр таранил и сокрушал ларьки тех торговцев, что дерзнули сопротивляться бандитам, отказываясь платить им дань. Странный это был паломник – подолгу жил в монастыре и слёзно каялся тут, а потом возвращался в мир на свой разбойничий промысел. Завершилась эта история тем, что странный человек раздал своё имущество бедным и ушёл навсегда в дальний северный монастырь.

И всё же отцам Оптиной пустыни свойственно осторожное отношение к чудесам. Бывало, рассказываешь в восторге:

– Батюшка, Игорь так переменился после явленного ему чуда.

А батюшка вздыхает:

– Надолго ли переменился?

К сожалению, мне и самой приходилось наблюдать, как чудо, казалось бы, способное перевернуть всю жизнь человека, вызывало лишь временный духовный подъём. А потом опять засасывала та рутина жизни, где душа уже сроднилась с грехом. Словом, сказанное в Евангелии, сказано и про нас – где-то семя Сеятеля падает на камень, а где-то на плодоносную землю, и тогда вершит свой подвиг душа. Вот почему расскажу историю обращения Светланы, выросшей вне Церкви и даже не имевшей верующих знакомых, способных хоть как-то наставить её.

Познакомились мы со Светланой так. Однажды в опустевший после службы храм вошла совсем юная с виду паломница, жена офицера, как выяснилось.

– Я представитель полка, – сказала она строго. – У нас полк полёг в Чечне. Не подскажете, где можно подать за упокой?

Иеродиакон Илиодор привёл паломницу к свечному ящику, и та стала подавать даже не записки об упокоении, но пространные бумажные простыни со списком погибших, заверенные печатью полка.

– Не по форме написано. Надо переписать, – сделала ей замечание послушница, принимавшая записки.

– У них полк полёг в Чечне, – тихо и грозно сказал ей иеродиакон. – И что, форма важнее души?

Убиенных на поле брани было так много, что просфор не хватило и отец Илиодор ушёл за ними в алтарь. А Светлана рассказывала мне тем временем историю своей жизни, а точнее, историю той большой любви, где всё было просто и чисто. С Серёжей они были неразлучными с детства. А когда Сергей окончил военное училище, они обвенчались. Светлана уже готовилась к рождению своего первенца и вязала пинетки, когда Сергея и его полк отправили в Чечню. Через месяц «чёрный тюльпан» доставил в их часть первые гробы, а Светлану увезли на «скорой» в роддом. Когда другие роженицы кричали от боли, она кричала от страха за мужа – вдруг Серёжу убьют и как ей жить без него? Так началось её материнство и путь к Богу. Ни одной церкви вблизи их воинской части не было. А венчаться они с Сергеем ездили в город, правда следуя здесь, скорее, обычаю: «так надо», так красиво, и почему-то не вызывал уважения гражданский невенчанный брак. Но в церкви им очень понравилось, и на память об этом светлом дне Сергей купил в иконной лавке книгу об Оптинских старцах. Это всё, что было у Светланы, – одна-единственная книга о великих угодниках Божиих, но она почувствовала чутким сердцем неведомое ей прежде дыхание святости. Днём и ночью, пока спал младенец, она неустанно полагала земные поклоны и молила Оптинских старцев спасти, защитить и уберечь от смерти воина Сергея.

Молиться, по её словам, Светлана совсем не умела. Но так велика была любовь юной жены, что шла её молитва, похоже, до Неба. Сослуживцы рассказывали потом – Сергея, действительно, хранило от смерти некое чудо. Пули, казалось, огибали его, а снаряды разрывались в том месте, откуда он только что ушёл. Солдаты теперь теснее жались к своему офицеру, уверовав, что рядом с ним безопасно. Это было настолько явственное чудо, что командование полка приняло решение: послать своего представителя в Оптину пустынь, чтобы выяснить, каковы условия размещения и сможет ли монастырь принять их, если их воинская часть приедет помолиться сюда. Так Светлана оказалась в монастыре и теперь от всего сердца благодарила Оптинских старцев за чудесное спасение мужа.

Делала она это по-своему: встанет на одно колено и благоговейно целует икону, как целуют на присяге знамя полка. Послушница, дежурившая за свечным ящиком, опять переживала, что всё «не по форме». Но и она не осмелилась сделать замечание, потому что за странностями поведения стояло главное – опыт живой веры.

Светлане хотелось подольше побыть в монастыре, но она кормила грудью младенца и надо было уезжать.

– Ой, – спохватилась она перед отъездом, – я же не приложилась ещё в Оптиной к мощам преподобного Серафима Саровского. А я так много молилась ему о Серёже.

* * *

Кто дерзнёт утверждать, что воину Сергею помогали лишь Оптинские святые, а преподобный Серафим Саровский не помог? Или как вычленить сугубо оптинскую благодать, если чудотворениям, свершившимся в Оптиной пустыни, предшествовали молитвы у святынь Киева, Валаама, Дивеево? Вот такими вопросами завершилось моё послушание.

Однажды я поделилась своими сомнениями с иеромонахом Марком из Пафнутьево-Боровского монастыря, а тот вместо ответа рассказал мне такую историю.

У одной супружеской пары тридцать лет не было детей, хотя врачи утверждали – они здоровы. Все эти годы они ездили по святым местам, вымаливая дитя. Оба были уже в летах, когда побывали в Оптиной пустыни и горячо молились здесь Божией Матери и Оптинским старцам. Уезжая из Оптиной, они искупались в монастырском источнике преподобного Пафнутия Боровского. А через девять месяцев после этого купания у них родился чудесный здоровый сын. И счастливые супруги уверовали – сыночек дарован им по молитвам преподобного Пафнутия Боровского. Вот и приехали они в Пафнутьево-Боровский монастырь с просьбой окрестить их ребёнка именно здесь.

– У нас в монастыре тогда не крестили, – рассказывал иеромонах Марк. – Но я с радостью окрестил этого младенца. Вот уж воистину дитя молитвы, которого родители вымаливали тридцать лет.

В счастье забываются былые скорби. И счастливые родители уже не вспоминали, как тридцать лет молились и скорбели о своём бесплодии. Теперь им ясным солнышком улыбался младенец и помнились лишь светлые воды источника с иконой преподобного Пафнутия Боровского на стене.

Собственно, то же самое происходила на моём послушании: люди помнили лишь «результат» – дивную помощь по молитвам Оптинских старцев. И забывалось самое главное: как ради исцеления души Господь испытывал их скорбями и чуду предшествовал долгий путь покаяния и странничества по святым местам.

В общем, исписала я на том послушании несколько тетрадок, обнаружив в итоге: чисто оптинским «малым чудом» была здесь лишь история с сапогами. В остальных случаях Оптинские старцы помогали людям вкупе с другими святыми, и была неразрывной эта духовная связь. Для канонизации такие истории были не вполне подходящими, и я спрятала свои записи подальше, надолго забыв о них. А недавно прочитала у преподобного Симеона Нового Богослова следующее:

«…Святые, приходящие из рода в род через делание заповедей Божиих, сочетаются с предшествующими по времени святыми, озаряются подобно тем, получая благодать Божию по причастию, и становятся словно некоей золотой цепью, в которой каждый из них – отдельное звено, соединяющееся с предыдущим через веру, дела и любовь, так что они составляют в едином Боге единую цепь, которая не может быть легко разорвана».

Это, действительно, золотая неразрывная цепь. А потому расскажу несколько историй из тех забытых тетрадок, где воочию являла себя связь Оптинских святых с преподобным Серафимом Саровским или преподобным Пафнутием Боровским.

Одна местная жительница попросила записать такой случай. У её младшей сестры умирал в больнице от пневмонии новорождённый младенец. Врач попался хороший и старался помочь, а только младенец угасал на глазах. Однажды молодая мама услышала, как доктор сказал медсестре:

– Жаль малыша, через час-другой умрёт. Уже агония началась.

Тогда мать схватила ребёнка в охапку и, сбежав из больницы, примчалась на такси в Оптину, к монастырскому источнику преподобного Пафнутия Боровского. Стояли тридцатиградусные крещенские морозы. Но она помнила рассказы бабушки об исцелениях на этом источнике и с молитвенным воплем о помощи трижды окунула младенца в эту ледяную купель. Потом закутала ребёнка в свою шубу и увезла его домой. Пусть, думалось ей, хотя бы умрёт среди родных. А младенец проспал почти сутки и проснулся уже здоровым.

А одна моя деревенская знакомая, уже покойная бабушка Устинья, видела воочию преподобного Пафнутия Боровского. Однажды, ещё девчонкой, она поленилась идти на реку полоскать белье и решила прополоскать его в источнике преподобного Пафнутия Боровского. Монастырь к тому времени был уже разорён и закрыт, часовню над источником преподобного Пафнутия Боровского тоже разрушили. А пионервожатая объясняла им в школе, что святые источники – это наглая ложь попов, ибо вода в них просто вода. Но, когда Устинья окунула в источник мыльное белье, из воды стал подниматься преподобный Пафнутий Боровский – она сразу узнала его по иконам. А монах так строго смотрел на неё, пригрозив пальцем, что девочка в страхе бежала от источника, бросив на землю корзину с бельём.

Похожий случай был с моим знакомым. После крещения он прожил целое лето в Оптиной пустыни и каждый день ходил на источник преподобного Пафнутия Боровского. Однажды после купания он обнаружил, что на обувь налипли комья грязи, и вымыл обувь в источнике. Вода в купели потемнела от грязи, а у моего друга потемнело в глазах. Он в ужасе обнаружил, что слепнет и уже едва различает предметы. Кое-как он добрался до моего дома и с порога сказал:

– Я слепну, потому что осквернил святой источник. Я уже понял, какой это грех.

Врач говорил ему потом что-то непонятное о тёмной воде в глазах. И понадобились две операции, прежде чем начало восстанавливаться зрение.

* * *

Наивные истории о том, как некоторые паломники вроде Светланы ищут в Оптиной пустыни мощи преподобного Серафима Саровского, считая его Оптинским старцем, тоже далеко не наивны. И вот одна из таких историй.

Однажды в Оптину пустынь приехала молодая женщина и попросила окрестить её здесь.

– А почему вы хотите креститься именно в Оптиной? – спросил её игумен Сергий (Рыбко), ныне настоятель московского храма, а в ту пору оптинский иеромонах.

– А ко мне один старчик приходит и всё уговаривает покреститься. Вот я и приехала креститься к нему.

Приезжая так подробно описывала внешность своего «старчика», что отец Сергий заподозрил: вдруг к ней, действительно, являлся кто-то из Оптинских старцев? Стал показывать ей фотографии и иконы Оптинских старцев, но женщина уверенно отвечала: «Не он». И вдруг она просияла от счастья, увидев икону преподобного Серафима Саровского:

– Да вот же мой старчик, вот он, мой радостный! Он даже говорит, знаете, так: «Радость моя, прошу, покрестись».

Великие угодники Божии иногда видят святых. Но чтобы к некрещёному человеку приходил в наши дни преподобный Серафим – это, согласитесь, достойно удивления. Отец Сергий стал расспрашивать женщину, допытываясь, что же в ней особенного. А ничего особенного в её жизни вроде бы не было – живёт в однокомнатной квартире с мужем, сыном и парализованной свекровью, а работает продавщицей. Зарплата более чем скромная, но женщина даже мысли не допускала, что можно обсчитать или обвесить кого-то. А ещё она не представляла себе, как можно поссориться с мужем, ни разу не поссорившись с ним. Кроме сына, ей хотелось бы иметь ещё детей, да не даёт пока деток Господь. А уходом за парализованной свекровью молодая женщина не только не тяготилась, но буквально не чаяла в свекрови души.

– Мы ведь с мужем и сыном почти никуда не ходим, чтобы не оставлять нашу бабушку в одиночестве, – рассказывала она. – Но вот сидим мы втроём вечерами, разговариваем о чём-то, а на душе почему-то такая радость, что и не знаю, как рассказать.

http://www.rusvera.mrezha.ru/577/10.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
...
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

Восстанавливать Оптину пустынь начинали строители Госреставрации. А это были люди того, ещё советского, закала, у которых суровые условия жизни выработали умение превращать любую стройку в безнадёжно-унылый долгострой. Впрочем, условия действительно были суровые – платили реставраторам мало, меньше чем в других местах. А беспорядок, царивший в ту пору на стройках, способен был деморализовать даже стойкого человека: вынужденные простои шли за простоями, чередуясь с перекурами под девизом: «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?». Не случайно самой страшной угрозой для школьника были в те годы слова учителя:

– Будешь плохо учиться, на стройку пойдёшь!

Правда, перед получкой возникал аврал с известными последствиями спешки: на скорую руку – на долгую муку. В недоделках винили, конечно, строителей, а только они работали, как умели, и лучше работать просто не могли. К сожалению, годы безбожия оставили нам своё наследие – вырождение мастерства. О том, как работали в старину, мне рассказывала однажды реставратор Любовь Ивановна Коварская, демонстрируя для наглядности вещи XVII века. Вот крестьянский сарафан из ситчика в яркий мелкий цветочек. Три века прошло, а краски не выцвели и не вылиняли, как это бывает нынче уже после первой стирки. А вот камзол с вышивкой на обшлагах – и вышивка что с лицевой стороны, что с изнанки одинаково безупречна. По мере износа камзол перелицовывали и оставляли эту нарядную одежду в наследство детям. Но больше всего меня поразили в квартире реставратора оконные рамы, подоконники и двери, сделанные, казалось, из безукоризненно отполированного белого мрамора.

– Нет,– сказала Любовь Ивановна, – это деревянная столярка, покрашенная обыкновенной белой краской, но по старинной технологии. Мы же, по сравнению с XVII веком, просто беспомощные люди – нормальной столярки для храма сделать не можем, а ведь проклят всяк, творяй дело Господне с небрежением.

Словом, восстановление монастыря было неосуществимо без главного условия – возрождения мастерства. И тогда, отказавшись от услуг Госреставрации, монастырь стал приглашать на работу лучших мастеров России, предложив им высокую плату за труд. Конечно, высокой эта плата была лишь на фоне нашей бедности. Однако тут же поползли слухи: монахи в золоте купаются и на золоте едят. А поскольку я работала тогда на послушании в трапезной, то расскажу, кто и что на этом «золоте» ел.

Первыми приглашали в трапезную мастеров-строителей, и чего только не было у них на столах: огурчики-помидорчики, жареная рыба, сыр, сметана, творог, а на десерт – пироги или блинчики с мёдом. Мастеров ценили, и было за что: они работали даже ночью при свете прожекторов. И работали так вдохновенно, что на глазах возрождался храм.

Стол для паломников и трудников был намного беднее, хотя это были те же добровольцы-строители, порой высокой квалификации. Но они были «свои», работали во славу Христа и, зная о бедности монастыря, отказывались от платы за труд. Конечно, временами приходилось трудновато, а только жили по обычаю предков: «Лапти носили, а кресты золотили».

В последнюю очередь кормили монахов, и это был самый бедный стол. Когда в монастыре, случалось, не хватало хлеба, то хлеба не доставалось именно им.

«Сильные, вниз!» – писал скончавшийся в ссылке святитель Василий Кинешемский († 1945), подразумевая под этим вот что. В основание дома, в фундамент, всегда закладывают тяжёлые камни-валуны или армированные бетонные блоки – иначе дому не устоять. Точно так же основой общества являются те духовно сильные люди, что несут на себе немощи немощных и главные тяготы жизни. Если же сильные господствуют над слабыми, добиваясь для себя барских привилегий, то это признак духовной болезни государства, общества или монастыря.

Впрочем, книги о монашестве и о сильных духом были прочитаны гораздо позже, а тогда об этом рассказывала сама жизнь. Монахи, действительно, несли на себе главные тяготы и работали намного больше других. Тяжелее всего было расчистить руины и вынести из монастыря буквально тонны мусора. Техники никакой – лопата да носилки. Бери больше – кидай дальше. Бывало, несёшь эти тяжеленные носилки и сил уже нет: не могу, надоело, устала, брошу. Но тут у тебя перехватывает носилки будущий игумен, а тогда ещё студент-паломник.

– Отдохни, сестра, – говорит он, улыбаясь. – Знаешь, я иногда так изнемогаю на послушании, что решаю всё бросить и сбежать из монастыря. А потом говорю себе: нет, лучше умру на послушании. А как только решаюсь умереть, сразу оживаю – сил прибавляется или на лёгкое послушание вдруг переведут.

Вот тайна монастырского послушания: сначала горделиво думаешь – это мы, молодцы-герои, возрождаем монастырь. А потом понимаешь – это Господь возрождает наши души, исцеляя их от застарелых страстей. Тут не носилки тяжёлые, а груз грехов – лень, расслабленность, а главное, гордость: как это меня, кандидата наук, заставили выносить на носилках всякую дрянь? Сначала возропщешь, а, изнемогая, помолишься: Господи, Ты был послушлив Отцу Небесному до самой смерти, а я на послушании у Тебя, Господи. Но я такая немощная, нетерпеливая, гневливая!

На послушании особенно остро ощущаешь свои немощи и грехи. А сила Божия в немощи совершается. Надо всего лишь выдержать лечение и немного потерпеть. И вдруг подхватывают тебя вместе с носилками некие сильные руки, и несёт уже ветер Божьей благодати. Ради этих минут неземного счастья люди и живут в монастыре.

Все силы, рубли и копеечки были отданы тогда на возрождение храма. А монахи спали на полу в полуразрушенных кельях, где сквозили окна и стены, а плохонькая печь почти не давала тепла. А потом выпал снег и половина братии, простудившись, слегла. И тогда отец наместник распорядился улучшить питание братии и выдать каждому монаху по тёплому одеялу. Об одеялах надо сказать особо. Во времена «окопного» быта большинство паломников ночевало на полу в церкви. Одеял и матрасов хватало лишь на детей и старушек. А остальные спали так: одной половиной пальто укроешься, а другую подстелешь под себя. Среди ночи просыпаешься от холода – натопленная с вечера печь уже остыла, и зима вымораживает стены. И вдруг подмечаешь движение в храме – это один за другим входят монахи и укрывают спящих своими одеялами. Сквозь сон замечаю, как и меня укрыл своим одеялом батюшка Илий, а потом начал растапливать печь. Спишь в тепле, как у Христа за пазухой. И вдруг будит мысль – мне тепло, а другим-то каково? Но кто-то, согревшись, уже укрывает своим одеялом соседа, а тот чуть позже передаст одеяло следующему.

Когда знакомые донимали меня потом вопросами, зачем я переехала из столицы в эту «дыру», я отвечала одним словом: «Одеяло». Был этот знак любви – одеяло.

Царский тулуп

Вот другая история из тех же «окопных» времён. Автобус привозит в монастырь беженцев откуда-то с юга, где полыхает война. То, что это беженцы, видно невооружённым глазом: зима, а они одеты по-летнему, и у детей в летних сандаликах синие от холода ноги. Женщины спешно срывают с себя пуховые шали и шубы, кутая в них малышей. Я тоже отдала своё пальто беженке в ситцевом платье, чтобы в итоге познать: живёт в моём сердце жадная жаба, и рассуждает она по-жабьему – пальто единственное, в чём ходить зимой?

Но верен Христос в обетованиях, сказав, что неисчислимо больше получит тот, кто оставит родных ради Господа и, продав своё имение, раздаст всё нищим. Уже на следующий день благотворители завалили нас тёплыми вещами, а мне почему-то усиленно навязывали манто, подбитое мехом горностая. Чтобы соответствовать столь роскошному манто, надобно иметь «Мерседес», а не валенки с галошами. Отказалась я от манто, другие тоже отказались, и манто попало в итоге в Шамордино, в женский монастырь.

Но и там не знали, что делать с манто. Потом рассудили – всё-таки тёплая вещь, и отдали манто сторожихе Марусе. Подпоясалась она солдатским ремнём и сторожила ночами в манто монастырь. А жизнь у сторожихи была такая тяжёлая, что слаще пареной репы она, как говорится, ничего не ела. О цене манто она и не догадывалась. И когда архитектор объяснил ей, что манто, подбитое горностаем, раньше носили только цари, Мария, поразмыслив, сказала:

– У меня хороших вещей никогда не было. Вот и дал мне Господь царский тулуп.

Впрочем, «царский тулуп» Мария носила недолго. Вскоре она приняла монашеский постриг, и облачил её Царь Небесный уже в иные одежды.

Иван-слепец, семипольщик и другие

«Господи! Даруй любовь к ближним, любовь непорочную, одинаковую ко всем – и утешающим, и оскорбляющим меня!» – так молился святитель Игнатий (Брянчанинов), и мы старались стяжать эту любовь. Помогали ближнему, чем могли, и не раз пускали шапку по кругу, чтобы в складчину купить дом для бедствующей семьи. А потом начались искушения – к монастырю потянулись люди, приехавшие сюда, как говорили в старину, «не ради Иисуса, а ради хлеба куса».

– Я семипольщик, – заявил мне однажды поэт-графоман, нигде не работавший, но при этом убеждённый, что жена и прочие серые личности обязаны кормить его.

– Это как – семипольщик? – не поняла я.

– В неделе семь дней, – охотно объяснил он, – и у меня всё расписано: по понедельникам обедаю у Вознесенских, во вторник у Семагиных. А в среду? Давай запишу тебя на среду, и ты по средам будешь меня кормить.

– Исключено. Вот тебе лопата – вскопаешь грядку, тогда накормлю.

А поселился семипольщик близ монастыря так. Жена выгнала его из дома, решив, что дешевле купить тунеядцу избу в деревне, чем всю жизнь содержать его. Как же мучились с семипольщиком в монастыре! Работать он не умел. Поработает полчаса и убегает. Правда, через год он мог работать уже по полдня. И всё же на работу у «поэта» была аллергия, а у меня – на него.

Оголодав, семипольщик иногда заглядывал ко мне и получал свою тарелку супа. Но однажды, страдая аллергией на дармоедов, я не дала ему супа и отказала от дома. А только, как говорил Оптинский старец преподобный Амвросий, «убежишь от волка – попадёшь на медведя». И сразу же после изгнания «поэта» в моём доме поселился незваный скандальный гость – слепец Иван, инвалид детства с весьма заметными дефектами психики.

Глаза Ивану выколола мать-алкоголичка, решив убить младенца. Но добрые люди отняли у неё изуродованного ребёнка, выходили, вырастили, а перед смертью пристроили в Н-ский монастырь. Там он и жил уже несколько лет и даже работал на послушании, качая воду на водокачке. А только была у этого младенца по разуму одна взрослая страсть – временами ему так хотелось напиться, что он убегал из монастыря в поисках выпивки. И у меня Иван первым делом потребовал вина. А сделал он это так: выл и визжал несколько часов подряд, пока я не сдалась и не налила ему стакан вина, правда разбавленный на три четверти водою.

– Ванечка, – говорю, – да как же тебя терпят в монастыре?

– Васька-монах со мной сильно мучается, – признался он честно. – Упадёт на колени и молится в слезах. Очень плачет, а терпит, потому что Васька – монах.

Господи, как же хочется возлюбить ближнего! А только как возлюбить его, если твой ближний – нахал-семипольщик или скандалист, требующий вина? Неприязнь к человеку разрушает душу, невозможно молиться и даже трудно дышать. Пожаловалась я знакомому иеродиакону на искушения с семипольщиком, а тот сказал:

– Что человек? Он, как сосуд, сегодня грязный, а завтра Господь вымоет его. Вот я смотрю на таких людей и думаю: может, они спасутся, а я нет?

О, монашеское долготерпение! Возятся с семипольщиком год, другой и третий, пытаясь приучить его к труду. А рабочие монастыря уже бунтуют:

– Батюшка, уберите его от нас. За ним же всю работу переделывать надо. Он лишь с виду бугай, а по жизни – инвалид.

И дал Господь инвалиду по жизни уже не мнимую инвалидность: после инсульта он так и не оправился и до самой смерти ходил с костылём, приволакивая ногу. А став немощным, человек захотел работать. Бывало, земля ещё тонет в утреннем тумане, а он, хромая на костыле, уже обрабатывает свой огород. Картошка у него была крупная и очень вкусная, помидоры поражали изобилием, а пол-огорода занимали цветы.

– Зачем тебе, – спрашиваю, – столько цветов?

– Для жены. Цветы она любит. Вдруг простит? Нет, не простит.

Как ни странно, но именно в состоянии крайней немощи он нашёл себе надомную работу для инвалидов и стал хоть как-то помогать детям. Жена изумилась: должно быть, медведь в лесу сдох, если их папенька-тунеядец начал заботиться о семье. Из любопытства она приехала навестить мужа и увидела тяжелобольного и уже умирающего человека. А тот прыг-скок на своём костылике, парализованную ногу волочит, старается услужить:

– Вот огурчики с огорода, укропчик. А это, родная, цветы для тебя. Прости, если сможешь, хоть перед смертью? Я всю жизнь тебе испоганил, а ты, как ангел, только любила и всем жертвовала ради семьи.

Жена сидела, онемев, среди моря цветов, а потом взглянула на умирающего мужа и заплакала:

– Дождалась я тебя, милый. Ох, как поздно дождалась!

Лечебница

Привезли однажды в монастырь высокую иностранную делегацию с целью показать, что в России имеются не только «рашен водка» и проклятое коммунистическое прошлое, но и такие высокие образцы благочестия, как Свято-Введенская Оптина пустынь. И здесь надо пояснить, что в каждом монастыре есть свой Иван-слепец или иные изгои, отвергнутые обществом. Мир безжалостен к таким людям. И кто, кроме Васьки-монаха, понесёт на себе горе-инвалида Ивана? Кто станет выхаживать бомжа, потерявшего из-за пьянства здоровье и человеческий облик? А кому нужен безродный пациент-хроник психиатрической больницы, которого сердобольный врач привёз на лето в монастырь? А пациент рад-радёшенек пожить «на воле». Человек он вполне мирный и трудолюбивый. Охотно возит дрова на тачке, но временами подёргивается и мычит.

В общем, водят делегацию по монастырю – монахи красиво поют, прихожане благочестиво молятся. Но тут повылазили на свет наши родименькие – пациент-хроник жизнерадостно мычит, пытаясь рассказать иностранцам, как хорошо ему жить в монастыре. Бомж с его сизо-синеньким личиком тоже решил поприветствовать гостей. Подтянулись и другие, меченые-калеченые. Словом, как говорится, картина маслом!

Правительственный чиновник, сопровождавший делегацию, выговаривал потом отцу наместнику:

– Да где ж вы таких уродов понабрали, что от стыда сгоришь, глядя на них?

– А здесь передняя линия фронта, – ответил отец наместник. – Здесь госпиталь, или, иными словами, лечебница – «Да не неисцеленными отыдите».

Лечусь в этой лечебнице и я. Осуждаю то семипольщика, то бомжа, клянчившего у меня первое время деньги на водку. А не пил он лишь последние полгода перед смертью и сподобился христианской кончины живота, померев через час после исповеди и причастия. Последний месяц он уже не вставал, и я носила ему из трапезной обеды, поражаясь кротости этого человека. В ту пору навалилась на меня большая беда, а он утешал и поддерживал. И после его смерти стало понятно, что я лишилась какого-то близкого мне человека.

– Батюшка, – говорю, – а я, такая свинья, осуждала его!

Батюшка тут же среагировал на слово «свинья» и, отучая нас от фарисейского лжесмирения, задал вопрос:

– А вот скажи тебе кто-нибудь: «Эй, поросёнок, иди сюда!» – ты что, смиришься? Или разгневаешься?

– Разгневаюсь, батюшка.

В монастыре умеют смирять. А как иначе? Вся жизнь пойдёт прахом, и ничтожны все земные труды, пока не смирится перед Богом душа. Словом, батюшка нас очень любит, а потому постоянно смиряет. Вот прихожу к нему и жалуюсь, что старец назначил мне главным послушанием писательский труд – а какой из меня духовный писатель?

– Да, – говорит батюшка, – тебе лучше землю копать – меньше согрешишь.

Копаю землю, обихаживая свой огород. И, достигнув кое-каких результатов, начинаю ужасно гордиться – вот какие у меня замечательные огурцы, помидоры, морковка, а смородина крупная и слаще клубники. Угощаю смородиной батюшку, а тот смотрит на шеренги банок с вареньем и горестно вздыхает:

– Так и потратишь всю жизнь на соленья-варенья? Ты почему не слушаешь старца? У тебя какое главное послушание? Писать.

Батюшка нас никогда не хвалит, и наивысший комплимент, услышанный от него за эти годы, был такой:

– Ты моя самая паршивая овечка.

И тут я обомлела от радости – я всё же овечка, а не козлище!

Пусть паршивая и наихудшая, но дай мне, Господи, участь быть пусть самой последней овечкой в Твоём стаде, и не отвергни меня, Христе.

Елена ШИЛОВА

Консилиум

Пелагее Тимофеевне Кротковой, моей бабушке, посвящается

Трамвай скрежетал колёсами и кренился на поворотах. В салоне было много свободных мест, но Пелагея, стесняясь своей бедной деревенской одежды, не решалась присесть. Трамвай резко остановился, и женщина сделала несколько неуклюжих шагов вперёд, балансируя корзиной, которую держала в руках. Пропустив всех пассажиров, она последней вышла на улицу. В глубине старого парка, у ворот которого остановился трамвай, виднелись старинные, красного кирпича здания больницы. Пелагея поправила белый платок, завязанный узлом под подбородком, одёрнула серую длинную юбку и, повесив корзину на руку, неуверенно вошла в приоткрытые ворота. Каждый день она приходит сюда, а ночи напролёт молится, пластаясь на полу и заливаясь слезами. В одном из этих больничных корпусов лежит при смерти её сын.

Сынов-то у Пелагеи Тимофеевны было три, да старших вместе с мужем арестовали девять лет назад, и сгинули они на каторжных работах от голода и непосильного труда. Раскулаченные они. Носила Пелагея это позорное клеймо, не понимая, за что его получила. Ведь работала тяжело всю свою жизнь, растила детей, Богу молилась и мужа слушалась. Одна осталась радость и надежда в жизни – младший сын, теперь вот студент, богатырь и красавец Васенька, да и тот между жизнью и смертью мается почитай уже месяц. Как узнала Пелагея, что сын захворал, кинулась из деревни в Москву, чтобы быть рядом. А давеча остановил её в больничном коридоре строгий господин с аккуратной бородкой и велел непременно прийти сегодня в кабинет профессора.

Пелагея, крестьянка, вся жизнь которой прошла в глухомани среди Мещерских болот, трепетала перед образованными, благородными, как говорили в их деревне, людьми. Она пришла к назначенному часу и стала ждать. Изболевшее материнское сердце чуяло, что за этой тяжёлой дверью решится судьба её сына. Прошмыгнули в дверь весёлые студенты. Прижимая к груди папку с бумагами, прошёл в кабинет доктор, который лечит Васеньку. Вон и знакомый деревянный рожок, которым он каждый день прослушивает сына, торчит из кармана. Николаем Алексеевичем доктора величают. Пелагея поклонилась ему в пояс. Доктор, не останавливаясь, почтительно склонил голову в ответ. Затем проследовали солидные господа в белоснежных халатах. Наконец её пригласили в кабинет и усадили на стул рядом с резным профессорским столом. В большом помещении было светло от белых халатов. Множество людей сидело вдоль стен, на которых в богатых рамах висели портреты важных господ в жилетах с золотыми цепочками, на полу стояли кадки с диковинными растениями, и Пелагея ещё больше оробела от этой роскоши.

«Больной, девятнадцати лет, госпитализирован каретой “скорой помощи” с жалобами на высокую температуру, боли в левой половине грудной клетки», – услышала она голос Николая Алексеевича. «В анамнезе травма. Полгода назад, во время игры в футбол, получил удар в грудную клетку, но за медицинской помощью не обращался». «Ох уж этот футбол, – вздохнула про себя Пелагея, – все деревенские парни как с ума сошли, играют в него. Даже награду какую-то получили, – ездили всей командой в город Плёс, на Волгу. А всё-таки нехорошо это. Игра до добра не доводит. Был бы муж жив, не допустил бы, чтобы Василий как малое дитя за мячом бегал. Парень ведь уже!»

«При обследовании у больного выявлен перелом и остеомиелит заднего отрезка седьмого ребра, осложнённый гнойным плевритом. Больной оперирован профессором Спасокукотским. Произведена резекция ребра, дренирована плевральная полость...» Пелагея слушала непонятные и, наверное, поэтому такие страшные слова и не верила, что это говорят о её сыне. «Состояние больного тяжёлое, прогноз в отношении жизни весьма пессимистичен», – заключил доктор. Пелагея вопросительно посмотрела на Николая Алексеевича, не поняв смысла его заключительной фразы, но доктор поспешно отвёл глаза. Пелагею Тимофеевну попросили выйти, и она из коридора слышала, как все эти люди говорили между собой на непонятном языке, спорили, шумели, и, наконец, её вновь пригласили в кабинет. Все молчали, обратив свои взоры на профессора, задумчиво сидевшего за столом. Он встал, привычным движением погладил бороду и затем начал говорить, то обращаясь к коллегам, то поворачиваясь к Пелагее. Она, убаюканная его ровным голосом, вдруг стала думать, что всё образуется. И вдруг будто хлыстом полоснуло по груди. «…Так что мужайся, мать, медицина бессильна, спасти его невозможно», – услышала она где-то вдали голос профессора. Она рванулась со стула, пытаясь встать, но ноги стали дряблыми, неспособными поднять её худощавое тело, руки похолодели. Она закрыла ими лицо, пытаясь отгородиться от ужасной реальности, но слова – «спасти его невозможно» – просочились через сжатые узловатые пальцы.

Подсознательно Пелагея Тимофеевна ждала этого и каждый день, прощаясь с сыном, не знала, увидит ли завтра родные зелёные глаза. Почему же так страшно именно сейчас? «Неужели Господь отвернулся от меня?» – метнулась в голове мысль. Такие минуты богооставленности она не раз переживала, когда читала в Евангелии возглас Христа, терпящего невыносимые страдания: «Боже мой! Боже мой, зачем Ты оставил меня?» «Зачем Ты оставил меня?» – сквозь слёзы прошептала Пелагея.

И вдруг какая-то сила, о которой она раньше не подозревала, подняла её со стула, выпрямила больную сгорбленную спину, высушила глаза. Перед профессором стояла величавая русская женщина. Глаза смотрели решительно, строго. «Ты, батюшка, – обратилась она к профессору уверенным голосом, – ты не Господь Бог, ты не знаешь, что возможно, а что нет. Не знаешь ты силы Божьей. Я ещё пуще стану молиться...» Она поклонилась профессору, аудитории и вышла из кабинета. За ней поспешил Николай Алексеевич. В коридоре он взял Пелагею Тимофеевну за руку, сжал её своими крепкими пальцами, словно желая вернуть женщину к жизни. Она наклонилась, поцеловала руку врача и побрела по коридору. Потом остановилась, вспомнив о чём-то. «Там, в корзине, – она показала рукой на кабинет, – мёд гречишный, сушёные грибы... Ты уж батюшка, Николай Алексеич, передай профессору. Я человек тёмный, сказать путём не умею, ты уж сам передай, не сочти за труд. А я пойду, Васенька меня заждался». Николай Алексеевич молча смотрел ей в след. Он не переставал удивляться этим простым русским женщинам, их доброте и безграничной вере в чудо. И чудо случилось... Василий поправился и через год после выздоровления в первые же дни войны попал на фронт. Материнская молитва пронесла его и сквозь этот ад, до самой Победы, и ни одна пуля не коснулась сына.

После войны Николай Алексеевич преподавал в медицинском институте. Он часто задавал молодым врачам вопрос: «А что коллеги, возможно ли излечить гнойный плеврит без антибиотиков?» В ответ звучали негодующие возгласы, а Николай Алексеевич, спокойно выждав, когда воцарится тишина, говорил, не скрывая гордости: «А в моей практике, знаете ли, был интересный случай излечения. Это случилось до войны, когда антибиотики, как вы понимаете, ещё не были открыты, а молодой человек с совершенно запущенным процессом исцелился. Нет, нет, молодость здесь ни при чём. Мать за него молилась, а когда консилиум объявил смертный приговор её сыну, она стала ещё пуще молиться!» «Такая, знаете ли, величавая крестьянка. Да, есть женщины в русских селеньях...» – обычно заканчивал доктор свой рассказ.

http://www.rusvera.mrezha.ru/583/13.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
...
Часть 5 - ДВЕ КРАЖИ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

Сидим мы летним вечером у костра, печём картошку, а капитан второго ранга, приехавший в Оптину пустынь из Владивостока, рассказывает свою историю:

– Каждый отпуск мы с женой ездили в Крым, но сначала заезжали в Псково-Печерский монастырь к своему духовному отцу Иоанну (Крестьянкину). Приезжаем однажды в монастырь, а там с грузовика гуманитарную помощь раздают – большие такие коробки, тяжёлые. Взял и я для себя коробку. Иду с ней по монастырю, а батюшка Иоанн увидел меня в окно и машет рукой, приглашая зайти к нему.

Захожу к нему в келью с коробкой в руках. А батюшка спрашивает:

– Ты что, нищий?

– Нет, батюшка, хорошо зарабатываю. Машину новую недавно купил.

– Так почему ты берёшь чужое – то, что предназначено больным и нищим? Открой коробку.

Открыл я коробку и ахнул – там одни булыжники.

– А теперь, – говорит батюшка, – иди и отдай эту коробку первому встречному нищему.

Вышел капитан от батюшки, и первой ему встретилась нищенка Шурочка. А Шурочка – дитя разумом, на голове вмятина, один глаз вылез из-под век, и глазное яблоко как шишка торчит. Но более бесстрашного человека я ещё не встречала. Шурочка не боится в мороз и зной жить под открытым небом, хотя её регулярно приглашают к себе домой православные, уговаривая пожить у них. А Шурочка поживёт у них день-другой и убегает. Почему-то ей надо сидеть у церкви и просить милостыню – хотя какая милостыня, если Шурочка ничего не понимает в деньгах и ценит лишь фантики от конфет? Мальчишки отберут у неё, бывало, деньги, а Шурочка лишь равнодушно посмотрит вслед. Но стоит кому-то посягнуть на её фантики, как Шурочка хватает камень и бросается на обидчика.

Отдал капитан коробку Шурочке и на всякий случай отбежал подальше: вдруг запустит в него булыжником? С неё станется. А Шурочка открыла коробку и заулыбалась от счастья: в коробке сыр, сервелат, сгущёнка, а главное – конфеты в нарядных фантиках.

– Никогда бы не поверил, если бы не увидел всё своими глазами, – закончил свой рассказ капитан.

– Для Бога невозможного нет, – сказал послушник из Н-ского монастыря, приехавший в Оптину пустынь на совет к старцу. – Помните, что сказано в притчах: «Благотворящий нищему даёт взаймы Господу». Вот у нас в монастыре был любопытный случай в этой связи.

И послушник стал рассказывать свою историю.

* * *

К сожалению, в этой истории всё легко узнаваемо. А потому, избегая соблазна хвалить или хулить кого-то, передам рассказ послушника в обобщённом виде. В некотором царстве, в некотором государстве в одном старинном монастыре отправили в отпуск отца эконома. А тот на время своего отсутствия поставил управлять монастырским хозяйством своего заместителя, молодого послушника, получившего блестящее экономическое образование в Англии. Сам отец эконом был из практиков – всё знал, всё умел, а получить образование не случилось. Правда, всю жизнь он тянулся к знаниям и буквально благоговел перед своим учёным помощником. Просматривает тот, бывало, по интернету биржевые новости, изрекая нечто мудрёное о падении индекса Доу-Джонса, а отец эконом интересуется:

– А своими словами это как?

– А своими словами, батюшка, нам за электричество уже нечем платить, а вы разбазариваете всё на прихлебателей. Знаете, сколько стоит прокормить одного нахлебника? Вот, пожалуйста, у меня всё подсчитано. А сколько таких нахлебников в монастыре?

Нахлебников, действительно, было много. Бомжи и нищие облепили паперти храмов, а ведь в обед потянутся в трапезную, чтобы получить свою тарелку супа. А ещё помогали немощным старицам, работавшим прежде в монастыре. От юности они безвозмездно служили святой обители – пекли просфоры, мыли полы, готовили в трапезной, а потом состарились и стали болеть. И отец эконом старался помочь им дровами, выписывал к празднику продукты со склада, а в трапезной сажал на самое почётное место.

Были, наконец, в обители и такие хитрованы-паломники, что умудрялись подолгу жить в монастыре, отлынивая при этом от работы. А порядок в монастыре простой – три дня ты гость, а потом иди работать на послушании. А они поработают день-другой и идут жаловаться монастырскому врачу – здесь болит, там колет. А потом начиналось общее расслабление организма с широко известным диагнозом: лень перешла в грипп. Что поделаешь? В любом обществе есть немощные, хворые люди, но и их питает Господь.

Монастырь всегда кормил болящих и нищих, и обитель не зря называли святой, ибо в годину бедствий монахи сами голодали, но делились последним куском хлеба с обездоленными. А теперь эти древние заветы святости вступили в неодолимое противоречие с рыночной экономикой. Как теперь прокормить нахлебников, если цены на продукты запредельные, налоги грабительские, а за электричество действительно задолжали?

Собственно, отец эконом потому и согласился поехать в отпуск, что вдруг остро почувствовал – его время прошло. И неучи, привыкшие хозяйствовать по старинке, должны уступить своё место таким блестяще образованным молодым людям, каким был его помощник. Пусть покажет себя в работе, а ему, старику, пора на покой.

И учёный эконом себя показал. В первый же день он ввёл одноразовые пропуска в трапезную для штатных монастырских рабочих и для паломников, действительно трудившихся на послушании. Раздавать пропуска поручили древнему монаху Евтихию, уже настолько отошедшему от жизни, что он лишь молча молился по чёткам, и взять у него пропуск мог любой желающий. Словом, первыми обзавелись пропусками именно хитрованы. А рабочие монастыря то ли не знали о пропусках, то ли знали, но ведь некогда бегать по монастырю в поисках отца Евтихия – работа встанет! А в обеденный перерыв обнаружилось – в трапезную без пропусков никого не пускают. И у дверей трапезной собралась большая возмущённая толпа.

Помощник эконома вкратце объяснил толпе тот новый распорядок, когда бесплатное питание отныне полагается лишь тем, кто сегодня работает в монастыре, а посторонним в трапезную вход воспрещён. И тут все, не сговариваясь, посмотрели на бабу Надю, в тайном постриге монахиню Надежду. Сорок лет она проработала в трапезной монастыря, кормила и утешала людей, а теперь тихо угасала от рака в онкологическом центре. Собственно, баба Надя выпросилась в отпуск из больницы не ради бесплатных монастырских щей – ей хотелось перед смертью проститься с родной обителью и подышать таким родным для неё воздухом. Главный инженер монастыря тут же предложил бабе Наде свой пропуск в трапезную, но она лишь молча поклонилась ему и молча же ушла. И было так тягостно смотреть ей вслед, что не один человек тогда подумал: вот проработаешь всю жизнь в монастыре, а потом тебя вышвырнут вон, как старую ветошь, и даже обозначат словами – ты отныне здесь посторонний, а посторонним вход воспрещён.

Позже, конечно, сочинили небылицы, будто в монастыре был бунт и усмирять его вызвали спецназ. Разумеется, ничего подобного не было. Народ в монастыре в основном смиренный. Первыми смирились и ушли нищие, понимая, что монастырь не обязан их кормить. Бомжи, будучи людьми абсолютно бесправными, тоже ни на что не претендовали. Их и раньше из-за неопрятности не пускали в трапезную, но через специальное окошко в притворе выдавали по миске супа и хлеб. На этот раз заветное окно не открылось и бомжи, потоптавшись, ушли. Даже рабочие монастыря особо не роптали, но вместо того, чтобы отправиться за пропусками к отцу Евтихию, они пошли в ближайший гастроном, купили там кое-что покрепче лимонада и, как говорится, загуляли.

Словом, помощник эконома бился как рыба об лёд, пытаясь залатать дыры в монастырском бюджете: резко сократил расходы на питание за счёт введения пропусков, отказал в материальной помощи детдому и прочим просителям, а также ввёл систему платных услуг. Например, если раньше монастырские трактора бесплатно распахивали огороды многодетным семьям, инвалидам и своим рабочим, то теперь эти услуги стали платными.

Нововведений было много, но тем неожиданней стал итог. Вскоре стало нечем платить даже зарплату рабочим, ибо перестали поступать пожертвования от прихожан. И здесь надо пояснить, что монастырь, говоря по-старинному, был кружечный. То есть во время службы идут по храму монахи с подносами, а люди жертвуют на монастырь от своих щедрот. Раньше на подносах высились горы купюр в нашей и иностранной валюте. А тут ходят сборщики по храму неделю, другую, а на подносах лишь медные копейки.

– Отцы, – спрашивают их, – вы хоть на чай собрали?

– На чай собрали, но только без сахара.

Главное, куда-то исчезли спонсоры. На Луну они, что ли, все улетели? А энергетики, потребовав заплатить долги, вдруг отключили монастырь от электричества. В ту же ночь в монастырь забрались грабители, правда их успели вспугнуть. А наутро оттаяли холодильники и нестерпимо завоняло протухшей рыбой.

Нестроений было столько, что забеспокоились даже животные. Лошади тревожно ржали и лягались. А кроткий монастырский бык Меркурий вдруг поддел на рога отца келаря, и тот лишь чудом спасся, успев залезть на крышу коровника. Залезть-то залез, а слезть не может – бык роет рогами землю и бросается на людей, не подпуская никого к коровнику. Сутки бедный келарь сидел на крыше, умоляя вызвать МЧС. Но в монастыре поступили проще – вызвали из отпуска отца эконома. Первым делом тот пристыдил быка:

– Меркуша, Меркуша, как тебе не стыдно? В святой обители живёшь, а так себя ведёшь?

И Меркуша, устыдившись, ушёл в свой загон. Потом отец эконом велел келарю накрыть в трапезной столы по архиерейскому чину, как это делалось при встрече высоких гостей.

– Что, митрополит с губернатором к нам приезжают? – оживился отец келарь, очень любивший парадные приёмы и умевший блеснуть на них.

– Бери выше, отче!

И келарь почему-то вообразил: к ним едет президент, тем более что переговоры о визите президента, действительно, велись. Надо ли объяснять, какой пир был уготован для столь высокого гостя? Золотистая севрюжья уха, расстегаи с сёмгой, жюльен из белых грибов и рыжиков, блины с красной икрой – всего не перечислишь. Келарь очень старался. И он буквально потерял дар речи, когда отец эконом привёл в трапезную толпу нищих и каких-то страшных калек.

– Батюшка, да что вы творите? – закричал в негодовании помощник эконома.

– А творю я то, что творили наши отцы, – спокойно ответил отец эконом. – Читал ли ты, брат, Житие святого мученика архидиакона Лаврентия?

– А-а, того, что сожгли на костре? При чём здесь Лаврентий?

– А при том, что перед казнью царь потребовал у святого Лаврентия открыть, где спрятаны сокровища Церкви. И тогда архидиакон привёл к царю множество нищих, сирых, больных и увечных. «Вот, – сказал он царю, – главное сокровище нашей Церкви. И кто вкладывает своё имение в эти сосуды, тот получает вечные сокровища на Небе и милость Божью на земле».

После этого пира для нищих что-то изменилось в монастыре. Даже погода будто повеселела. А вскоре в монастырь приехали благотворители и не только с избытком заплатили долги, но и пожертвовали деньги на строительство богадельни.

Конечно, бывают в монастыре и сегодня периоды острой нужды. Отец эконом в таких случаях скорбит и всё же старается помочь обездоленным, памятуя мудрый совет царя Соломона: «Пускайте по водам хлебы ваши, и они возвратятся к вам».

А вот этого пускания хлебов по водам учёный помощник эконома не выдержал и перешёл на работу в банк.

* * *

Костёр догорел, и все ушли спать. И только мы с одной инокиней сидели у едва тлеющего костерка, и совсем не хотелось спать.

– А я ведь к Богу через деньги пришла, – засмеялась вдруг инокиня.

– Это как?

– А так. По образованию я химик, и перед перестройкой наша лаборатория разработала технологию производства красителей нового поколения, лучше и дешевле импортных. Передали мы наши разработки одной фирме, договорившись, что будем получать свой процент с прибыли. А в перестройку фирма обнищала и нашу лабораторию разогнали. Где я только потом не работала! Посуду мыла в кафе, торговала фруктами у азербайджанцев. Потом устроилась в книжный магазин. А на прилавке одно бульварное чтиво, гороскопы, магия, и хозяин внаглую пристаёт. Дала я отпор похотливому хозяину, а он избил меня.

Сижу дома злая-презлая и думаю: «Всё, куплю подержанный пулемёт».

– А почему, – спрашиваю, – подержанный?

– Да у меня и на подержанный денег не было. Но я уже до точки дошла – отстреливаться хочу. Тут приходит Наденька, соседка сверху. Хорошая девушка, скромная, добрая, в медицинском училище на пятёрки учится. Да случилась с ней по неопытности беда – ждёт ребёнка, а жених бросил. Мать-уборщица её из дома выгнала, требуя, чтобы шла на аборт. Дескать, сами живём на копейки, а ещё ребёнка кормить? Стонет Наденька в голос, заливается слезами. Жаль ей, сердечной, убивать ребёночка, а только, видно, выхода нет. И тут я так разозлилась, что уже расхрабрилась: Надя, говорю, запомни: русские живьём не сдаются. Да прокормлю я тебя с ребёночком. Не убивай малыша, я вас прокормлю!

Отдала я Наде все свои деньги до копеечки, до сих пор помню эту сумму – 507 рублей 20 копеек. Кстати, Наденька потом замуж вышла и ещё двоих родила. А я осталась тогда без денег, даже хлеб не на что купить. Ладно, думаю, займу у соседки снизу. Спускаюсь вниз, заглянула по пути в почтовый ящик, а там перевод на 50 720 рублей. Оказывается, та самая фирма выжила и, получив прибыль от наших красителей, перечислила нам процент. Но меня поразили даже не деньги, а эта мистика цифр: отдала я на ребёночка 507 рублей 20 копеек, а перевод на ту же самую сумму, но уже с нулями. И тут я заплакала, вспомнив покойную маму. Мама у меня верующая была, всегда бедным помогала и нас учила: «Всё отдал – богаче стал». Только раньше я в Бога не верила, а тут не пойму, что со мною творится – будто мама со мной говорит.

Зашла я в церковь помянуть маму, а там приглашают на экскурсию в Шамордино. Поехала я в Шамордино на день, а задержалась там на год. Монастырь в ту пору ещё только начинали восстанавливать, бедность была невероятная. А тут приезжает в Шамордино один бизнесмен и предлагает монастырю заняться коммерцией, организовав производство сувениров. А я в производстве понимаю. Придвинулась ближе и внимательно слушаю – вполне грамотный бизнес-план с предложением штамповать значки с изображением святых и выпускать полиэтиленовые пакеты с видами монастыря. Затраты копеечные, рабочая сила в монастыре бесплатная, и вполне реально, как утверждает бизнесмен, зарабатывать на этом миллионы. А мать игуменья спрашивает сестёр:

– Что, нужны нам такие миллионы?

– Нет, матушка, – отвечают, – не нужны. Богу и мамоне служить невозможно.

Я про себя возмущаюсь: как это им не нужны миллионы, если в монастыре нищета? Только позже мне открылся смысл того соблазна, когда монастыри пытались превратить в коммерческие предприятия. А тогда мы ушибленные были коммерцией и мечтали разбогатеть. Вот был у меня друг, большой любитель Достоевского. И любил он порассуждать о том, что Бог и вся высшая гармония мира не стоят единой слезиночки ребёнка. А в перестройку он спекулировал просроченными лекарствами и про слезинку уже не вспоминал.

В монастыре всё было другое – непривычное и пока непонятное. Помню, работала со мной на послушании девушка из Сербии Здравка. От сестёр я знала, что на войне у неё убили жениха, мать с отцом и братьев. У меня бы сердце разорвалось от горя, а она работает и поёт: «Христос воскресе из мертвых!» Как можно петь, потеряв близких? Хотела задать ей этот вопрос, но постеснялась. А Здравка без слов меня поняла и говорит:

– Знаешь, когда нас убивали, то стало понятно: надо выбирать – хлеб или крест. И когда мы выбрали крест, сердце стало радостным и свободным.

А ещё меня поразил один случай. В монастыре работала бригада православных мастеров с Украины. И ради Господа нашего Иисуса Христа они брали за работу совсем дёшево, хотя работа была дорогостоящей – надо было перекрыть крышу храма и установить крест. На Пасху и на Троицу украинцы ездили домой, чтобы повидать свои семьи и передать им заработанные деньги. На Украине тогда трудно жилось и люди очень нуждались. И вот перед Троицей собрались они ехать домой, а в последний момент обнаружилось, что монастырю не перечислили обещанные деньги и заплатить рабочим нечем. Что случилось, непонятно, и когда будут деньги, неизвестно. Мать Амвросия плачет и стыдится объявить рабочим, что напрасно их семьи ждут кормильцев с деньгами. А рабочие уже пришли в бухгалтерию за зарплатой, и такие они радостные. Мать Амвросия укрылась от них в храме, пала ниц пред иконами и плачет так, что пол уже мокрый.

Входит тут в храм женщина с большим узлом, в котором увязаны, похоже, буханки хлеба.

– Кому, – спрашивает, – отдать?

– Отдайте за свечной ящик, – говорит ей мать Амвросия, а сама всё плачет.

Наплакалась, наконец, развязала узел, а там пачки денег в банковской упаковке. Отнесла она быстренько деньги в бухгалтерию и бросилась догонять ту женщину. Весь монастырь обыскали, а никто этой женщины не видел, и привратница утверждала, что ни одна женщина не входила в монастырь и не выходила из него в эти часы. Сколько же дивного я видела в Шамордино! А когда над храмом установили крест, то над ним воссиял столп света.

…Инокиня замолчала, и в тишине стало слышно, как в скиту ударил колокол, обозначая, что через пятнадцать минут, в два часа ночи, начнётся полунощница.

– Ох, на полунощницу опоздаю, пойду, – спохватилась инокиня. – Простите меня, что заболтала я вас.

 

http://www.rusvera.mrezha.ru/586/13.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
...
Часть 4 - ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
Часть 5 - ДВЕ КРАЖИ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

Когда ещё в советские времена знаменитый французский киноактёр Д. приехал в Москву, восторженная публика забросала его цветами. А он ответил на гостеприимство так: вывез на Запад и устроил там выставку советского нижнего белья, и над этими уродливыми изделиями самой передовой в мире социалистической промышленности дружно потешалась вся Европа. Более того, француз выдал всем нашу тайну: СССР – родина барсеток. Это потом в Европе изобрели нательные кошельки-барсетки. А началось у нас всё с того, что в пору повального воровства, когда на улицах бритвой резали сумки, извлекая из них кошельки, население приспособилось хранить деньги в нашитых на бельё потайных карманах.

За державу было обидно. И ещё в школе я дала себе страшную клятву – пусть меня лучше тысячу раз обворуют, но я не буду униженно прятать деньги на теле. Не хочу жить, подчиняясь животному страху! Клятва была, конечно, наивной, но страх, действительно, исчез, и за всю мою жизнь меня ни разу не обокрали.

Впрочем, однажды это всё-таки случилось. 15 сентября, на праздник иконы Калужской Божией Матери, меня дважды обокрали. Сначала в храме украли кошелёк. А когда после литургии вернулась домой, то услышала, как на огороде кричит моя соседка Клава:

– Караул! Украли!

Клава плохо слышит, почти глухая, а потому не разговаривает, а кричит. Повод же для крика был такой: оказывается, ночью с моего огорода похитили 30 кочанов капусты. Ну и что? Да у меня этой капусты целое поле – кочанов двести или больше, не знаю. Это Клава знает, сколько у меня капусты, кур и цыплят. Клава считает меня непрактичной, а потому усиленно опекает. Приносит, например, пузырёк зелёнки и говорит:

– Давай твоих кур зелёнкой пометим.

– Это зачем?

– Чтоб не украли. Вон Пахомовна твоих кур к себе в курятник приманивает. Как докажешь, что куры твои?

– Да не буду я ничего доказывать.

– Простодыра ты! – возмущается Клава и в порядке борьбы с хищениями регулярно пересчитывает моих кур.

Кстати, появлением кур я обязана Клаве. Подарила ей на Пасху платок, а она принесла мне в подарок пятьдесят инкубаторских однодневных цыплят.

– Куда столько? – воспротивилась я.

– Да они ж передохнут, – сказала Клава. – Но некоторые всё-таки выживут.

Цыплята были похожи на цветы. Но вот бегает перед тобой на ножках такой солнечный живой одуванчик, а потом начинает угасать, превращаясь в осклизлый труп. Даже выжившие цыплята были какими-то нежизнеспособными. Выпустишь их погулять на травку и стой рядом – сторожи. Иначе коршун утащит или глупый цыплёнок захлебнётся в луже. А один цыплёнок даже «повесился», запутавшись в мотке шпагата. Намучилась я с этими «подыханцами» и пожаловалась священнику:

– Батюшка, помолитесь, цыплята дохнут.

Он обещал помолиться, а мне велел заказать молебен священномученику Власию Севастийскому, известному особо милостивым отношением к животным и не раз исцелявшему их. А дальше было вот что: уцелевшие цыплята не только выжили и превратились в кур, но, к великому удивлению Клавы, стали дружно выводить уже своих цыплят.

Удивлялась же Клава вот почему: инкубаторские куры генетически дефективны и не склонны высиживать цыплят. У Клавы только одна курица села на яйца, да и то, не досидев, соскочила. А у меня в курятнике на всех гнёздах сидят на яйцах наседки и злобно шипят, не подпуская к себе. Кстати, они и к цыплятам потом никого не подпускали. Растопырят крылья, укрыв своё потомство, и только посмей приблизиться к цыплёнку – долбанут клювом так, что ногу пробьют. Был даже такой случай. В курятник к Клаве забралась ласка. И вот ведь подлая тварь – передушила ради забавы половину кур. Клава очень расстроилась и стала ставить на ночь у курятника капкан.

– Может, и мне капкан поставить? – спрашиваю Клаву.

– Тебе-то зачем? У тебя кокоши. Они ласку клювом забьют.

Так я узнала старинное наименование наседки – кокош. И через это слово стало понятней сказанное о кокоше в Евангелии: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побивая посланные к тебе, колькраты восхотев собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле» (Лк. 13, 34). А кокоши, действительно, самоотверженны и отважны в защите своего потомства. Бьются кокоши с хищником насмерть. И коршун, таскающий беззащитных инкубаторских цыплят, не смеет приблизиться к кокошу.

Словом, кокоши избавили меня от заботы о цыплятах. Цыплята у них были крепенькие, весёлые и жили, как воробьи, независимой от меня жизнью. Накрошишь цыплятам варёных яиц вместе с запаренной молодой крапивой, а наседкам насыплешь пшеницы – и никаких тебе больше забот. И кокоши сами по себе как-то жили и множились, давали по ведру яиц ежедневно, а через год у меня было уже под сотню кур.

– Может, ты слово особое знаешь? – удивлялась Клава, не ходившая в церковь и не верившая в силу чьих-то молитв.

К сожалению, все мои попытки привести Клаву в церковь не имели успеха, хотя на Пасху она ездила в монастырь святить куличи и ставила свечи к иконам. Но верить она по-своему верила, и об этих особенностях народной веры надо бы рассказать подробней.

* * *

Вера у Клавы была такая – Бог есть, но Он далеко от людей, на Небе, а на земле – человек кузнец своего счастья. А ещё она твёрдо верила, что после смерти люди не умирают, они живы у Бога. И с умершими у Клавы была своя связь. Бывало, просыпаешься рано утром, а Клава в слезах сидит на крыльце.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Покойные папа и мама приснились. Стоят, как нищие, под окошком и хлебушка просят ради Христа. Вот напекла им ватрушек и булочек. Ты уж, пожалуйста, в церковь снеси.

Именно эта любовь к родне определяла веру Клавы и её представления о добре и зле. Старики, рассуждала она, были люди мудрые и лучше нас знали, что можно, а что нельзя.

О том, что нельзя, расскажу на таком примере. В одной деревне умерла старуха-колдунья. Никакой родни у неё вроде бы не было, но тут приехала из города внучка-студентка. Бегает по деревне и умоляет всех в слезах:

– Ой, помогите схоронить бабушку. Я одна не смогу. Как я одна?

Слёзы тронули людей. Усопшую всей деревней проводили на кладбище, а на поминки никто не пришёл. Вот и сидели мы вдвоём со студенткой за уставленным снедью поминальным столом. Девушка плакала, вспоминая, как её мама бежала из деревни в город, потому что они были здесь для всех прокажёнными и дочь чернокнижницы никто бы замуж не взял. Наготовлено на поминки было немало. Не пропадать же продуктам! Девушка собрала со стола в корзину пироги, вина, закуски и решила раздать их по соседям. Но ни в одном доме ей не открыли дверь. Когда же студентка отдала бутылку водки пастуху Николаю, слывшему последним пропойцей, то этот спившийся человек с подчёркнутым презрением разбил бутылку о камень.

– Придурки отсталые, деревенщина! – закричала тут студентка. – Да в Москве теперь колдуний и магов ценят и большие денежки платят им!

Повезло же, подумалось, городским магам, что они живут не в деревне, где люди брезгуют угощеньем со стола колдуньи, не желая прикасаться к скверне.

Похожий случай был и в нашей деревне. У Пахомовны после отёла захворала корова, и её знакомая-экстрасенс прочитала над коровой по книжке какие-то заклинания. Клава тут же прибежала ко мне и сообщила волнуясь: «Не бери молоко у Пахомовны – заколдованное у неё молоко». Шёл январь – святки. Деревенские коровы ещё только собирались телиться, и молока в деревне пока не было. Молочка хотелось многим, но у Пахомовны его никто не брал.

Однако и Клаве случалось попадаться на удочку современной магии. Хоть и называла она колдунов и экстрасенсов «душегубами», про гороскопы говорила, что это «дурь для дураков», а вот в лунный календарь она поверила настолько, что одно время донимала меня:

– Сегодня по лунному календарю надо сажать огурцы. Почему не сажаешь?

– Потому что оптинский старец Амвросий учил не верить астрологическим лунным календарям.

– Твой Амвросий жил в позапрошлом веке, а сейчас во всём мире прогресс!

С прогрессом, однако, вышла неувязка. Огурцы, посаженные в рекомендованные астрологами сроки, почему-то не желали всходить, пришлось их срочно пересаживать. И Клава в знак протеста порвала газету с лунным календарём.

Претерпев некоторые искушения с прогрессом, Клава ещё твёрже доверилась опыту, выработанному веками народной жизни. Опыт же гласил (цитирую Клаву): «Берегись, огнь поедающий!» Например, быть беде, если впустишь в дом блудницу, ибо блуд – это огнь поедающий. А ещё нельзя иметь дело с «черноротыми», то есть с людьми, привыкшими чертыхаться. И, наконец, огнём поедающим и истребляющим в пожаре дома для Клавы было воровство. Когда у бывшего монастырского рабочего сгорел дом, Клава ни на секунду не поверила объяснениям пожарных, что огонь, мол, занялся из-за неисправной проводки. «При чём здесь проводка? – говорила она. – Он же из монастыря что ни попадя тащил. Вот и настиг его огнь поедающий!»

Словом, незначительное само по себе событие – кража 30 кочанов капусты – стало для Клавы грозным мистическим знаком и даже предчувствием некой беды. И беда, действительно, грянула – начались кражи. Это тем более ошеломило людей, что дома у нас в деревне не запирали, и Клава, уходя в магазин, прислоняла к двери веник, оповещая тем самым односельчан, что её дома нет. И вдруг оказалось, что запирать дома «на веник» нельзя – у пасечника Сафонова, пока он возился с пчёлами, похитили из дома флягу мёда. У Плюскиных украли кур. А у дачников-москвичей выкопали в их отсутствие с огорода всю картошку.

– Раньше, – возмущалась Клава, – вору отрубали руку по самый локоть и никакого воровства в помине не было. А теперь что?

А теперь, видно, настал для матушки-России тот воровской час, когда Руководящие Воры «прихватизировали» за копейки заводы и прииски, похитив их у народа. А воришки попроще стали тащить у соседей картошку и кур.

При Ярославе Мудром за воровство полагалась смертная казнь. А в правилах святителя Григория Неокесарийского о грабителях сказано: «Справедливым признается всех таковых отлучити от Церкви, да не како приидет гнев на весь народ». Святитель Григорий ссылается при этом на книгу Иисуса Навина, где рассказывается о том, как из-за воровства одного человека – Ахана из колена Иудина – гнев Божий пал на весь Израиль, и израильтяне потерпели поражение в битве (Нав. 7). Но разве не то же самое происходит ныне, если воровство разрушает доверие людей друг к другу, а народ, утративший сплочённость, неизбежно обречён на поражение?

Вот и у нас в деревне сосед начал коситься на соседа, а кто-то, не стесняясь, стал возводить напраслину на ближнего. Пчеловод Сафонов подрался с зятем, заподозрив его в хищении мёда. Плюскины винили в краже кур паломников. Подозрительность, как яд, отравляла людей. И Клава решила выследить воров, подвизаясь в роли мисс Марпл.

* * *

…Клава азартно шла по следу воров, докладывая мне потом, что следы от протекторов с моего капустного поля ведут прямо к дому Васьки-шофёра, а Васькин отец был точно вор. А ещё подозрительны братья Грачи – нигде не работают, а шикуют в ресторане. На какие денежки, а?

От этих пересудов было так тошно, что однажды я отказалась выслушивать их.

– Я стараюсь, а ей безразлично! – негодовала Клава. – Да ведь с твоей же капусты всё началось!

Кража 30 кочанов капусты была, действительно, первой в череде дальнейших хищений. Но никакая капуста не стоит того, чтобы изучать людей через прицел артиллерийской гаубицы.

«Всю Россию разворовали, а ей хоть бы хны!» – не унималась Клава.

А вот это неправда. За Россию болело сердце. Однако как объяснить Клаве, что дом, построенный на песке, рушится совсем не потому, что его обокрали братья Грачи или олигархи? Как понять, наконец, всем сердцем, что Господь посылает нам скорби прежде всего для вразумления и воспитания души?

Неожиданное вразумление по поводу краж было дано мне месяц спустя. Оказалось, что ещё зимой я украла в храме галоши. То есть пришла в монастырь в валенках без галош, но почему-то забыла об этом и, уходя, надела чьи-то галоши, полагая, что галоши мои. Помню, как после кражи кошелька я возмущённо осуждала святотатцев, ворующих в храме. И вдруг, сгорая от стыда, обнаружила у себя эту лишнюю пару галош и, каясь, вернула их в монастырь. А ещё пришлось каяться по поводу кражи капусты. Но чтобы разобраться в хитросплетениях этой лукавой кражи, надо рассказать сначала о нравах нашей православной общины, существовавшей тогда при монастыре. Вот почему начну с общины.

* * *

Это было счастливейшее время нашей жизни, когда мы, новоначальные, решили подвизаться, как древние, полагая живот за други своя. Ничего ещё толком не зная о православии, мы уже знали из опыта самое главное: Бог есть любовь, потому что любовью была пронизана жизнь.

Вспоминается чувство растерянности, когда, купив избу возле монастыря, я обнаружила, что пол здесь сгнил и рушится под ногами, а печь, как Змей Горыныч, отчаянно дымит. Как здесь жить? С чего начинать? А изба вдруг начинает заполняться людьми.

– Хвала Богу! – говорит, входя в дом, серб Николай.

– Слава Христу! – откликаются украинцы-«западенцы».

Ростовчане привозят доски для пола, и белорусский музыкант Саша уже весело стучит молотком, настилая новые полы. Чьи-то руки обмазывают и белят печь, а москвичка-балетмейстер Настенька Софронова шьёт для окон нарядные занавески с ломбрикенами. Работа кипит, и все поют: «Богородице Дево, радуйся…»

Радость переполняла жизнь. И если потом я сажала так много капусты, картошки, моркови, то потому, что выращивалось это для всех. Огородничали мы под присмотром агрономов из Москвы, понимавших, что надо восстанавливать не только храмы, но и утраченную агрокультуру. Ассортимент овощей в деревне был в ту пору предельно убогим. О цветной капусте, например, здесь даже не слыхивали, а картошка была только кормовых сортов – очень крупная и очень невкусная. Варишь-варишь такую картошку, а она не разваривается – осклизлая какая-то и пахнет химией. А настоящая картошка должна «смеяться», то есть быть рассыпчатой и ароматной.

В общем, учёные-агрономы снабжали нас элитными семенами. А возле дома Миши, ныне иеромонаха Марка, была воздвигнута теплица промышленных размеров. Здесь будущий батюшка выращивал рассаду для общины, раздавал её всем желающим и просил об одном: «Только не берите рассаду без меня».

Однажды Миша задержался в командировке, а сроки посадки поджимали. Взяла я из теплицы без спроса 30 штук капусты сорта «Москвич». Ладно, думаю, повинюсь перед Мишей, когда он вернётся домой. Не повинилась, забыла, слукавила. И дал мне Господь епитимью за эту кражу – именно 30 кочанов «Москвича» и похитили осенью. Самое опасное было то, что воровство рассады не осознавалось как воровство, ибо довлела психология: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». И эта «колхозная» психология исподволь разрушала дух братства.

* * *

Так вот, о братстве. Иеромонах Василий (Росляков), убиенный на Пасху 1993 года, чтил братство, но отвергал панибратство, говоря, что оно уничтожает любовь. Между тем плоды панибратства множились.

Вот несколько историй из жизни. Поселилась возле монастыря трудолюбивая семья с тремя детьми. Муж строитель, а жена портниха, которую тут же завалили заказами. Одна монахиня, живущая в миру, попросила сшить ей рясу, а другая – подрясник. Платить за работу монахиням было нечем, и они лишь поблагодарили: «Спаси тебя Господи!» Муж тоже увяз в делах братской взаимопомощи, потому что у такой-то сестры протекает крыша, денег еле наскребли на покупку шифера, и строитель работал бесплатно. Так и пошло: все просят – помоги. Отказать в помощи было неловко, а уж тем более требовать плату за труд. В общем, подвизались муж с женою во славу Христа, а через год жена сказала, заплакав: «Уедем отсюда, а то не на что жить».

В дневнике иеромонаха Василия есть запись: «Горе отнимающим плату у наёмника, потому что отнимающий плату то же, что проливающий кровь» (прп. Ефрем Сирин). С этой записью связана такая история. Однажды отец Василий попросил иконописца Павла Бусалаева написать для него икону и сказал, что заплатит ему за работу.

– Как можно, батюшка? – смутился Павел. – Я с вас денег за работу не возьму!

Но отец Василий настоял на своём. А Павел рассказывал потом: «У нас тогда родился ребёнок, и, честно признаться, мы очень нуждались. Мы с женой так обрадовались этому неожиданному заработку, что и не знали, как Бога благодарить». Рассказ о том, что отец Василий считал необходимым заплатить иконописцу за труд, я вычеркнула из рукописи книги «Пасха красная», поверив доводам рецензента, что само упоминание о деньгах принижает идеалы православного братства. Вот так и совершалась та подмена, когда братство с его любовью к человеку вытесняло бесцеремонное панибратство.

И ещё одна история. У нашей общины объявился спонсор-книгоиздатель, заработавший хорошие деньги на «левых» тиражах православных книг. Разрешения у авторов он при этом не спрашивал и за работу им не платил. Но если российские авторы привычны к бесправию, то митрополит Антоний Сурожский хотел даже подать в суд на издателя, издавшего его книгу без спроса и откровенно «пиратским» тиражом. Впрочем, до суда дело не дошло. Его предварил Божий суд. Дом книгоиздателя и склад с «пиратскими» тиражами вдруг полыхнули огнём, и сгорел даже новенький автомобиль, находившийся тогда в другом городе. Вот и не верь после этого утверждениям Клавы, что воровство – это «огнь поедающий».

* * *

– А вы заметили, – сказал один монах, – что искушения обычно бывают в праздники, когда особенно сильна благодать?

Для меня таким особо благодатным днём стал праздник иконы Калужской Божией Матери, когда через искушения с кражами вдруг открылись неосознанные прежде грехи. С той поры и вошло в привычку благодарить Господа за искушения и скорби, ибо, как писал преподобный Исаак Сирин, «без попущения искушений невозможно нам познание истины».

 

http://www.rusvera.mrezha.ru/595/11.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
Часть 3 - ПОСЛЕДНЕЕ КОЛЕЧКО
Часть 4 - ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
Часть 5 - ДВЕ КРАЖИ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

– Молодые люди, как, по-вашему, эта женщина красива? – спрашивает нас на занятиях в Третьяковской галерее наш преподаватель-искусствовед Елена Александровна Лебединская.

Молодые люди, то есть мы, студенты, рассматриваем женский портрет восемнадцатого века и вразнобой, но восторженно восклицаем:

– Елена Александровна, она красавица. Да-да, очень красивая!

– Молодые люди, вы слепые – она уродлива. Обратите внимание на этот дегенеративно скошенный подбородок и на ассиметрию лица. Перед нами портрет крупнейшей авантюристки, шпионки сразу двух государств, избравшей себе девизом: «Важно не быть красивой, важно казаться ей». И она, действительно, умела пустить пыль в глаза, прослыв красавицей среди слепцов вроде вас.

Вот так почти на каждом занятии Елена Александровна находила повод укорить нас за слепоту. Рассматриваем, например, натюрморт с персиками, а Елена Александровна вопрошает:

– Молодые люди, какой персик на этой картине самый спелый?

– Елена Александровна, но мы ж их не пробовали!

– Обратите внимание, мои слепенькие, на этот персик с поклёвышком, а ведь птица всегда выбирает самый спелый плод. Молодые люди, учитесь видеть!

Три года мы занимались в семинаре у Елены Александровны, и все эти три года она не допускала нас в зал древнерусского искусства – к иконам. Вернее, так. На самом первом занятии Елена Александровна привела нас к «Троице» Рублёва. Волнуясь, встала возле иконы, а мы деловито уткнулись в тетради, готовясь конспектировать лекцию.

– Господи, они же не на Рублёва, а в тетрадки смотрят! – ахнула Елена Александровна и изрекла сурово: – Молодые люди, покиньте зал. Всё равно вы ничего не увидите пока.

– Елена Александровна, но так же нельзя, – пробует протестовать Наташа, староста группы. – По программе мы должны сначала изучить древнее искусство, ну, весь этот примитив вроде икон…

– «Примитив»? – вспыхнула Елена Александровна. – Для них «примитив»!

Через сорок лет наша Наташа, теперь уже Наталья Михайловна, станет старостой церкви в Подмосковье и однажды горестно скажет: «Почему мы так поздно пришли к Богу и блуждали всю жизнь по пустыне, как те самые евреи из Египта? Я детей не крестила и упустила, муж умер неверующим. Почему я не ходила в храм?»

Сравнение с исходом евреев из Египта здесь не случайно, и опять же рождает вопрос: почему они так долго идут из Египта в страну обетованную? Посмотреть по карте – это короткий путь: его и за месяц можно пройти. Но понадобились долгие сорок лет странствий, прежде чем бывшие рабы египтян стали освобождаться от рабской психологии. А психология эта въедлива, и бывшие рабы ещё по-рабски ропщут, предпочитая свободе даже смерть «в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта!» (Исх. 16, 3). Как же созвучны эти сетования с иными высказываниями наших времён:

– Я категорически не желаю жить при Сталине, когда моего деда расстреляли, – сказал один пенсионер, сторонник восстановления советской власти. – Но ведь при коммунистах котлеты были дешёвые. Шестьдесят копеек за десяток котлет!

Правда, эти котлеты были серые от избытка хлеба. А только жива ещё тоска по тому идеалу, когда кого-то (но ведь не всех!) расстреляют, зато мы сидим почти что у котлов с мясом и вдоволь серых хлебных котлет!

Но я не о котлетах, а о том долгом пути из египетского плена, когда многие люди моего поколения, действительно, поздно пришли к Богу. Дежурное объяснение здесь такое: нас не учили этому с детства, и что мы могли знать о Христе? Внешне всё так, но внутренние причины гораздо глубже, ибо одно дело не знать чего-то, но совсем другое – не хотеть знать. И здесь опять вернусь к урокам Елены Александровны.

* * *

Однажды Елена Александровна сказала:

– Есть культура народная, есть культура дворянская, а посерёдке между ними – мещанская.

Мы были людьми той самой культуры «посерёдке», что не только не имеет исторических корней, но и не желает иметь их. Помню бурное студенческое собрание на нашем факультете журналистики МГУ, когда большинством голосов постановили и добились, чтобы из программы обучения был исключён курс церковнославянского языка.

– А зачем нам, передовой молодёжи, эта архаика и мертвечина веков? – геройствовала на том собрании наша староста Наташа.

Впрочем, что говорить о героях прошлого, если и ныне всё то же? «Образованщина», как охарактеризовал это явление Солженицын, неистребима, и вот один недавний разговор. Уговариваю журналиста-однокурсника, написавшего ядовитую антиправославную статью, для начала хоть что-то узнать о православии и Евангелие прочитать.

– А зачем мне читать Евангелие? – усмехается он. – Чтобы стать святошей, как наша Наташка? Представляешь, возвращаюсь из Нью-Йорка с выставки Малевича и рассказываю Наташке, что вся Америка от «Чёрного квадрата» Малевича в восторге: «выход в космос», «переворот в живописи», «философия супрематической глубины»! А Наташка в ответ заявляет, что «Чёрный квадрат» – это блеф и сказка про голого короля. Да что она понимает в супрематизме?

А вот в супрематизме Наталья как раз разбирается и ещё в студенческие времена рассказывала нам про «Чёрный квадрат». Было это так. В Третьяковке проходила выставка Малевича с его знаменитым «Чёрным квадратом», и Наташа уговаривала Елену Александровну посвятить очередное занятие не живописи девятнадцатого века, а гению двадцатого века Казимиру Малевичу.

– Так уж и гению? – иронизирует Елена Александровна и почему-то не хочет вести нас на выставку.

– Елена Александровна, – продолжает настаивать Наталья, – а можно мы проведём самостоятельное занятие по Малевичу? Я лично берусь подготовить лекцию.

– Подготовьте, – соглашается преподавательница. – Но обязательно изучите первоисточники и начните с переписки Малевича с Александром Бенуа, кстати, очень интересным художником и выдающимся искусствоведом.

Две недели Наталья изучала первоисточники, но от лекции на выставке воздержалась – обстановка не та. В общем, висит на стене обыкновенный чёрный квадрат – удар мрака, пустышка и скука невыносимая. А вокруг этой пустышки стоит восторженная толпа и, скрывая неодолимую зевоту, натужно восхищается:

– Малевич гений, философ будущего века!

– А вы знаете, что «Чёрный квадрат» – самая знаменитая и самая дорогая картина в мире?

Малевич в моде, и действие вершится, похоже, по Пушкину: «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян». Только один человек осмелился сказать, что «Чёрный квадрат» – это блеф, а Малевич был посредственным художником и малообразованным человеком.

– Вы из какой деревни в Москву приехали? – прикрикнула на него тут же величавая дама.

– Я коренной москвич и, кстати, художник.

– Вы «совок», а не художник, если не понимаете гения!

Мы, студенты, очевидно, тоже «совки», потому что от «Чёрного квадрата» почему-то поташнивает.

– И правильно поташнивает! – говорит наш несостоявшийся лектор Наталья и по дороге в университет просвещает нас: – Внимание, цитирую первоисточники. В 1916 году Малевич пишет Бенуа, что его «Чёрный квадрат» – это «голая икона». Он даже разместил его на выставке, как размещают иконы – в красном углу. Дескать, молитесь, господа, теперь на чёрную дыру! А Бенуа пишет по этому поводу: «“Чёрный квадрат” в белом окладе – это… один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного приведёт всех к гибели».

А гибель, добавлю от себя, действительно близка, ибо за 1916 годом грядёт кровавый 1917 год, и его предваряет «Чёрный квадрат» – бой иконе.

Кстати, сама Елена Александровна упомянула о Малевиче лишь однажды, когда мы изучали Врубеля. Рассказала она нам, что, написав своего «Демона», Михаил Александрович Врубель сошёл с ума и всю оставшуюся жизнь пребывал в психиатрической больнице.

– Да и Малевич после «Чёрного квадрата» тяжело заболел, – добавила она. – Долгое время не мог ни спать, ни есть, потом стал видеть людей прямоугольными, а себя считал состоявшим из тридцати чёрных квадратов. Да, беда – квадратное безумие!

Наша седенькая Елена Александровна с грустью смотрит на нас и вдруг говорит:

– Молодые люди, запомните: нельзя пить из мутных источников и плохие книги нельзя читать.

Однажды Елену Александровну спросили, что такое красота, а она ответила:

– Не знаю. Но у меня тогда сильно бьётся сердце.

А ещё она подолгу задерживалась у картин великих художников и говорила при этом:

– Перед картиной надо стоять, как перед князем, а иначе рискуешь услышать лишь собственный голос.

Была ли Елена Александровна верующим православным человеком? Не знаю. Но она привила нам любовь к Отечеству и к той православной культуре, без которой России нет. Она учила нас видеть и думать, а не поглощать с жадностью «образованщины» главное блюдо века – ложь. Рассказывала вроде бы о композиции и цвете, а мы понимали – это про жизнь.

Вот мы изучаем парадный портрет, во весь рост, князя Куракина работы Боровиковского. А у Боровиковского великолепна каждая деталь – сияет золотая парча мундира, переливается муар орденских лент и блестят бриллиантовые пуговицы. Драгоценностей так много, что Куракина даже называли «бриллиантовым князем». Князь смотрит на нас откуда-то сверху, с барской снисходительностью – свысока, и весь мир, похоже, у его ног.

– Портрет выполнен в так называемой лягушачьей композиции, – поясняет Елена Александровна.

А лягушачья композиция – это вот что. Глаза у лягушки расположены на темени, и когда она смотрит на мир снизу вверх, то былинка кажется деревом, а карлик великаном. Именно в этой лягушачьей композиции будут потом написаны портреты советских вождей и те статьи о великих мира сего, где нечто ничтожное, серенькое, пошлое объявляется гениальным открытием. И ведь попробуй хоть что-то возразить, как тебя обвинят в дремучем невежестве. И здесь мне особенно жаль молодых. А в молодости так стыдно прослыть «дремучим», что легче поклониться фальшивым кумирам и в странном бесчувствии жить, как все, уже не рискуя противиться пошлости. К сожалению, искренность в век пиара становится роскошью. И как же трудно научиться смотреть на мир глазами человека, а не глазами болотной лягушки.

Только через три года Елена Александровна повела нас, уже влюблённых в живопись, в зал древнерусского искусства – к иконам. Занятие было назначено на внеурочный час. Третьяковская галерея уже закрыта. В зале древнерусского искусства темно. Мы стоим со свечами у иконы Владимирской Божьей Матери, а Елена Александровна вдруг властно командует:

– На колени!

И мы не то что опустились – мы рухнули на колени: это наше, родное. Это то, о чём давно тосковала душа. Почему с такой нежностью и состраданием смотрит на нас, ещё неверующих, Божья Матерь с Младенцем? Но сердце бьётся так сильно и радостно, что, кажется, выскочит из груди.

Сквозь годы доносится голос Елены Александровны, рассказывающей нам историю иконы. 1395 год – войско Тамерлана так стремительно движется к Москве, что нет уже времени собрать ополчение. Днём и ночью открыты все церкви, народ постится, кается, молится, а из Владимира несут в Москву чудотворную икону Владимирской Божией Матери. 15 дней несут икону в Москву, и все эти 15 дней мрачный хан не выходит из шатра, а его войско, бездействуя, стоит на месте. В день же встречи иконы в Москве, свидетельствует летопись, Тамерлану было такое ужасающее видение, что он в панике бежит с Русской земли. Вот как об этом сказано в летописи: «Устремися на бег, Божиимъ гневом и Пречистыа Богородици гонимъ».

Такое же чудо было в 1451 году при осаде Москвы войсками ногайского хана. А в 1480 году было то великое стояние на Угре, после которого Русь окончательно освободилась от татаро-монгольского ига.

– Впереди русского войска двое священников несут икону Владимирской Божией Матери, – рассказывает Елена Александровна. – И если присмотреться к иконе сбоку, то можно увидеть заметные даже после реставрации следы выбоин – следы стрел. Ордынские лучники отличались меткостью и стреляли прямо в сердце человека. Но тут они стреляют в икону Божьей Матери, потому что это сердце Руси.

Сама лекция теперь уже помнится смутно, но запомнилось обжигающее чувство – в час смертельной опасности для родной земли мы пойдём умирать со святыми иконами, а не с «Чёрным квадратом» Малевича. Это наша земля, наше Отечество, и мы плоть от плоти его.

С этой лекции, прослушанной при свечах, любовь к иконам стала уже неодолимой.

* * *

К сожалению, наша студенческая юность пришлась на те хрущёвские времена, какие называют жизнерадостным словом «оттепель». В обществе оживление – разоблачён культ личности Сталина и хотя бы изредка печатают запрещённые ранее книги. И одновременно оттепель была той трагедией для православных, когда за несколько лет взорвали и уничтожили свыше шести тысяч церквей. Репрессии жесточайшие – за нательный крестик выгоняли из института. А Хрущёв похвастался на весь мир, что в 1980 году он покажет по телевизору последнего попа.

Помню, как уезжала из райцентра и купила на вокзале у двух подвыпивших мужичков старинную икону Владимирской Божьей Матери. Икона была завёрнута в окровавленную тряпицу, и я спросила, откуда кровь.

– Дак сегодня ночью нашу церкву взорвали. Солдат нагнали, войска – оцепление. А Гришка-юродивый прорвался сквозь оцепление и побежал иконы спасать. Только выбежал из церкви с иконой, как взрыв страшенный и юрода убило. Ну, мы икону потом подобрали. Говорят, чудотворная была. Мать, ты дашь нам за неё на бутылку, чтобы Гришу-мученика помянуть?

И сразу вспомнилось, как ночью в гостинице мы проснулись от взрыва и в страхе выбежали на улицу: «Что, война началась?»

Издалека плохо видно, но на месте взрыва так ярко светят прожектора, что вдруг увиделось, как взлетает в небо дивный Божий храм, а возле церкви падает на землю юродивый, прикрывая икону собой. Потом прожекторы отключили и стало слышно, как заплакали женщины.

С той поры в мой дом стали приходить иконы, рассказывающие о страданиях Русской земли. За каждой иконой стояла своя история, и вот хотя бы некоторые из них.

* * *

Ещё в университете я подрабатывала в редакции и однажды поехала в командировку по такому письму. В сельской школе украли винтовку, и военрук обвинил в краже восьмиклассника Серёжу Конкина. Сергея тут же арестовали и увезли в областную тюрьму. Через неделю, правда, освободили за недостаточностью улик, а только по-прежнему утверждали, что винтовку украл он. С тех пор прошло десять лет. Сергей уже работал водителем автобуса в городе, когда встретил на улице своего одноклассника Яшу, и тот признался, что винтовку украл он. «У меня позавчера родился сын, – писал Сергей в редакцию. – И я хочу, чтобы пусть не для меня, но для сына установили правду: Конкины – фамилия честная, и у нас в роду никто никогда ничего не крал».

– Крал не крал – кому это надо? – отговаривал меня от этой поездки редактор. – И кому интересен прошлогодний снег?

Дело Сергея, действительно, оказалось тем самым прошлогодним снегом, когда в областной прокуратуре на нас посмотрели с недоумением, а прокурор раздражённо сказал:

– Конкин, тебя же освободили. Какой ещё правды ты ищешь, мужик?

Только в родной деревне Сергея, куда он заставил приехать и Якова, обрадовались нашему приезду.

– Помню это дело, при мне было, – сказал пожилой участковый Василий Андреевич. – Уж как я доказывал невиновность Серёжи! А что тут докажешь, если Яшкин отец работал в органах и такую сказочку сочинил – винтовка, банда, антисоветчина. Мало того что деда Сергея расстреляли как церковного старосту, так ведь и парня могли подвести под расстрел. Надо, надо восстановить справедливость, и я немедленно сход созову.

До сих пор помню этот сход – мороз тридцать градусов, волосы в инее, а перед крыльцом сельсовета стоит серая толпа в серых заплатанных телогрейках.

– Вот тут товарищ из Москвы приехала, чтобы совесть в нас разбудить, – сказал, открывая сход, участковый. – Ведь знали же все, что Сергей невиновный! Знали, молчали и боялись защитить. Одна баба Вера хлопотала за Сергея и даже до главного начальника дошла. А мы что? Мы молчим. Нам плюнь в глаза – всё Божья роса. Однако пробил час, чтобы проснулся стыд. Давай, Яков, выходи вперёд, говори.

Яков вышел на крыльцо, не только не смущаясь, но даже красуясь перед людьми. В городе он работал где-то в торговле и ужасно гордился, что приобрёл дублёнку и галстук немыслимой попугаистой красоты. В общем, с попугаями. Он даже специально распахнул дублёнку, чтобы земляки, конечно же, обмерли от зависти при виде его попугаев.

– Я чо? – хохотнул Яша. – Ну, спионерил винтовку. Пацанский юмор у меня был такой.

– Отец знал, что ты украл винтовку? – спросил милиционер.

– Потом узнал, когда винтовку нашёл.

– Знал и винил невиновного Сергея? – ахнули женщины и закричали наперебой: – Ах вы, нехристи побирушкины! И гнилой у вас, Яшка, род. Твой отец иконы в храме расстреливал, а дед людей водил на расстрел!

– А мне фиолетово, кто кого расстреливал! – взвизгнул Яша.

– Побирушкиным всё фиолетово! – крикнул кто-то из толпы, называя Яшину родню не по фамилии, а по прозвищу – Побирушкины.

– Почему они Побирушкины? – спрашиваю стоявшую рядом со мной бабушку Веру, крёстную Сергея.

– Да ведь в наших краях полагалось после смерти родных, на сороковины, сорок дней нищих кормить. А где взять нищего? Все работящие, у всех хозяйства справные. Только у Побирушкиных ни курёнка, ни ягнёнка и одни тараканы в избе. Вот и везли им со всей округи яйца, сало, сметану, творог. Они и повадились жить не работая. А потом «пролетарии, соединяйтесь» – и Побирушкины к власти пришли. Ладно, дочка, пойдём греться, а то заморозил уже мороз.

Зашла я в избу бабушки Веры и ахнула – не дом, а церковь: все стены в иконах. Правда, большинство икон покалечено, а у некоторых выстрелами выбиты глаза.

– Это Яшкин отец, – сказала баба Вера, – иконы расстреливал, а Николай, дед Серёжи, ночью иконы из церкви вынес и перед расстрелом мне завещал.

Я залюбовалась иконой святого Иоанна Предтечи – моя любимая новгородская школа и, похоже, восемнадцатый век.

– Предтеча-мученик, глас вопиющего в пустыне, – вздохнула баба Вера. – Вот и я теперь вопию. Девяносто лет мне, дочка, умру я скоро. А иконы кому завещать? Народ-то ныне пошёл неверующий, и даже женщины загуляли и пьют.

На рассвете нас разбудил Серёжа – пора уезжать. На прощанье бабушка Вера перекрестила меня и подала завёрнутую в холст икону Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна:

– Сохрани, умоляю, икону. Совесть-то у людей, верю, проснётся, и тогда церкви начнут открывать. Я не доживу. Ты доживёшь и покажешь нашу икону батюшкам. Пусть хоть кто-то на земле запомнит, что у нас Предтеченская церковь была.

* * *

Возвращаюсь из командировки в Москву, а Катя, моя подруга с филфака, говорит:

– Зря ты с нами не пошла в поход. Мы столько икон насобирали! Представляешь, там церковь взорвали, а иконы целёхонькие на снегу лежат. Ума не приложу, куда их девать? Возьми себе что-нибуть, если хочешь.

На балконе, укрытые полиэтиленом, стояли иконы – большие, тяжёлые, почти в рост человека. Я выбрала для себя икону святого апостола и евангелиста Марка, и повесили её дома на двери в прихожей. Хотелось, конечно, повесить в комнате, но гвозди никак не вбивались в бетон.

А Катя, как и мой муж, умерла некрещёной. Но стал священником её сын, любивший в детстве рассматривать иконы и по-своему молившийся у них.

* * *

В 1988 году на Прощёное воскресенье я крестилась, а в понедельник крёстная повела меня на исповедь в Свято-Данилов монастырь. На ранней литургии было малолюдно, а на исповедь – никого. Исповедовал игумен Серафим (Шлыков), но имени батюшки я тогда не знала и узнала лишь в 1991 году, когда отца Серафима зверски убили.

На исповеди я смутилась, назвала несколько грехов и замолчала. Я молчу, и батюшка молчит. Почти всю литургию молчали, а батюшка лишь, вздыхая, молился и вдруг даже не спросил, а обличил меня:

– Воруешь?!

– Как можно, батюшка? Да я никогда!

– Иди причащаться.

– Я не готовилась.

– Иди, говорю.

После причастия я две недели металась по квартире разъярённой тигрицей: что я украла и у кого? Отыскала только тарелку соседки, которую всё забывала вернуть. Простите, батюшка, но вы не правы – не своровала я ничего. И вдруг ярко вспомнился – двадцать лет прошло – тот сельский сход из-за кражи винтовки и голос бабушки Веры, сказавшей, что совесть у людей однажды проснётся и тогда церкви начнут открывать: « Я не доживу. Ты доживёшь».

Все иконы в моём доме были из храмов, принадлежащие Церкви и написанные для неё. Погрузила я иконы в машину и повезла их, волнуясь, в Свято-Данилов монастырь. Влетаю во двор под колокольный звон, а навстречу идёт игумен Серафим, ризничий монастыря в ту пору.

– Батюшка, помните, как вы меня уличили в воровстве?

– Не помню.

– Я иконы привезла. Кому отдать?

– Пойдёмте в ризницу, я вас в список благотворителей занесу.

– Батюшка, я не дарительница, а хранительница, и иконы лишь временно хранились у меня.

Как же радуются иконы, возвращаясь к себе домой – в Божий храм. Здесь они преображаются, оживают, дышат. А я вспоминаю, как из взорванного храма выбегает юродивый и падает на землю, прикрывая собой уже окровавленную икону Владимирской Божьей Матери. А ещё в эту икону стреляют меткие ордынские лучники, целя прямо в сердце Руси.

У моего Отечества израненное сердце, но оно бьётся, болит и живёт.

* * *

Годы гонений породили неизвестное у нас прежде явление – рынок икон и церковных ценностей из разорённых храмов и монастырей. Продают не домашние, а монастырские иконы и при этом даже не осознают, что торгуют не личными вещами, а святынями, принадлежащими Церкви.

Вот один разговор по этому поводу. Зазвала меня однажды в гости учительница-пенсионерка, достала из шкафа икону Божьей Матери «Споручница грешных» и спросила: «Почём эту икону можно продать?»

Икона была старинная, дивная и, угадывалось, шамординского письма.

– Это из Шамордино, – спрашиваю, – икона?

– Да, из Шамордино, из монастыря. Её шамординская монахиня Александра после разгрома монастыря сохранила. Образованная была – из дворянок, а когда из лагеря освободилась, то у нас в коровнике жила.

– Даже зимой?

– Но ведь не в избу её пускать! Она же лагерница была, враг народа. Наш парторг даже кричал, что гнать её надо взашей. А зачем выгонять, если она работящая? За горсть пшена хлев до блеска вычистит, огород вскопает, и вся скотина на ней. А после работы наша дворянка обязательно занималась с детьми. Чувствуете, какая у меня интеллигентная, чистая речь? Меня русскому языку дворянка учила.

– Как умерла мать Александра?

– Спокойно. Доходяга была, а умирала радостно. Перед смертью велела передать икону в церковь и сказать, чтобы отпели её.

– Мать Александру отпели?

– Отпели не отпели – какая разница? Я формализма не признаю. Надо жить не на показ, а по заповедям Божьим. И я по заповедям живу: не убей, не воруй.

И тут я расплакалась, горюя о монахине, батрачившей на новых хозяев жизни всего лишь за горсть пшена.

– Может, я что-то не так сказала, – смутилась моя собеседница, – но я, поверьте, уважаю Церковь и даже свечку поставила, когда свекровь умерла.

Вот так же и мы, ещё неверующая молодёжь, захаживали в церковь из любопытства и свечки ставили иногда. Душа всегда радовалась иконам и церкви, но затмевала истину та мещанская спесь, что в горделивом превозношении полагает: мы, современные образованные люди, разумеется, выше «отсталых» батюшек и каких-то там «тёмных» старух.

Пишу эти строки и вспоминаю, как Иван Бунин в «Окаянных днях» охарактеризовал духовное состояние общества перед катастрофой 1917 года: захаживали в церковь в основном по случаю похорон и на отпевании выходили покурить на паперть.

Изучайте историю – она повторяется, и тернист путь из плена домой.

 

http://www.rusvera.mrezha.ru/615/9.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
Часть 3 - ПОСЛЕДНЕЕ КОЛЕЧКО
Часть 4 - ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
Часть 5 - ДВЕ КРАЖИ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

– Всё, больше никакого странноприимства, – строго говорит старец.

– Батюшка, но вы же сами благословляли принимать паломников…

– Раньше благословлял. А только общежитие в доме вам не полезно – и отныне на странноприимство запрет.

Надо слушаться батюшку... Но стыдоба-то какая, когда отказываешь в ночлеге многодетной семье. Младенец плачет на руках у матери. Уже поздно, ночь и хочется спать, а в монастырскую гостиницу с малышами не пускают. Растерянно объясняю, что старец не благословляет принимать паломников, и виновато прошу: «Простите!»

– Правильно, надо слушаться батюшку, – говорит усталая мать. – Вот вам, детки, важный урок святого монастыря. Некоторые у нас не любят слушаться. А что главное у монахов и хороших детей?

– Послушание!..

Чувствуется, верующая семья. И дал им Господь за эту веру добрых друзей и приют. Из монастыря возвращается на дачу моя подруга Галина и забирает семью к себе:

– Дом у меня большой, всем места хватит, и малины спелой полно. Интересно, может, кто-то не любит малину?

– Нет таких! – веселятся дети, поскорее забираясь к Гале в машину.

Но бывает и по-другому. Захожу с огорода в дом – дверь-то открыта, а незнакомый молодой человек прямо рукой вылавливает пельмени из кастрюли.

– Простите, вы кто?

– Из монастыря выгнали крутые начальнички, пришёл поселиться у вас.

Здесь попытка рассказать про запрет старца на странноприимство оборачивается скандалом.

– Да будьте вы прокляты с вашим старцем! – неистовствует гость. – Провозглашаю – анафема всем святошам!

Позже выясняется, что из монастыря его выгнали поделом – пил.

* * *

Батюшка прав, говоря, что общежитие в доме мне не полезно, потому что как ни стараюсь, а не могу избавиться от человекоугодия. Это в генах, наследственное, от моей сибирской родни, свято верующей, что гость – от Бога и всё, что есть в печи, на стол мечи. Тут все дела забрасываются – надо обслуживать гостей. Приготовить им что-нибудь повкуснее, а потом водить по Оптиной пустыни, рассказывая, разъясняя и пристраивая на исповедь к батюшке. Словом, паломники уезжают довольные, а я – как выжатый и очень кислый лимон.

Разные люди селились в доме ещё во времена странноприимства: приезжие монахи, монахини и ещё лишь обретающие веру мои московские друзья. Но каким ветром занесло в мой дом воинствующую атеистку – этой загадки не разгадать.

Татьяна была психологом из Молдавии, двое детей, оба с мужем безработные, жившие уже на грани нищеты, продавая всё ценное из дома.

– Продала последнее колечко, села в поезд и приехала к вам, – объяснила она историю появления в моём доме.

И тут припоминаю, как три года назад перед смертью моя молдавская подруга Лидия Михайловна просила меня принять некую Таню и обязательно окрестить её.

– Нет-нет, я категорически не желаю креститься, – опережает мой вопрос Татьяна. – Я и Лидии Михайловне говорила: как можно свести всё богатство духовной жизни до уровня нескольких узколобых догм? И при этом мы не враги христианству. Мы лишь стараемся обогатить его и вывести за рамки православного гетто.

Татьяна говорит «мы», потому что учится в Академии Космических (или кармических?) наук. И тут я с нежностью вспоминаю былые времена, когда курсы кройки и шитья назывались курсами, а не академией для кутюрье. Короче, Татьяна учится на курсах, разумеется платных. Продала ради этого шубу и влезла в долги. Муж в бешенстве и угрожает разводом, а Татьяна лишь самозабвенно воркует: «карма», «чакры», «выход в астрал». И теперь это астральное словословие изливается на меня.

– Я привезла вам в подарок наши учебники, – достаёт она из сумки стопку оккультной литературы. – Да не шарахайтесь же вы с такой брезгливостью от этих источников мудрости, но попробуйте расширить ваше зашоренное сознание.

А не расширить ли мне сознание настолько, чтобы сказать словоохотливой даме: а извольте-ка выйти вон? Останавливает предсмертная просьба подруги, умолявшей помочь Танечке. Но как тут помочь, если при одном лишь упоминании о православии эта воинствующая атеистка начинает обличать наше «узколобое гетто»? Вспоминается мудрый совет преподобного оптинского старца Нектария, говорившего, что хорошие житейские отношения можно иметь и с неверующими, но споров о религии заводить нельзя, чтобы имя Божие не осквернялось в споре. Старец даже предупреждал, что споры такого рода могут нанести сердечную язву, от которой очень трудно избавиться. Вот и пытаюсь перевести разговор на житейские темы: как муж, как дети, как жизнь в Молдавии? И тут воительница начинает плакать:

– Работы нет. Муж уже отчаялся, а я последнее колечко продала!

Слёзы ручьём и отчаянные речи, что если бы не дети, то лучше в петлю, потому что муж обещал подать на развод.

Знакомая картина. Вот и недавно так же плакала женщина, приехавшая в монастырь за благословением на развод:

– Я пятнадцать лет души в муже не чаяла! А теперь он часами сидит в позе йога и при детях твердит свои мантры: «Я центр вселенной. Вокруг меня вращается мой мир». Батюшки-светы, он теперь пуп земли! Главное, дочку назвал Чандраканта. Представляете, имечко – Чандраканта Ивановна! Правда, я дочку окрестила Верой, так он Верочкой называть не велит.

– Будь она проклята, проклятая йога! – сказал тогда старец, но посоветовал не горячиться с разводом и отмаливать мужа вместе с детьми.

* * *

Рассказываю Тане, как в былые времена, ещё до крещения, я познакомилась со знаменитым московским «гуру» по имени Гарри. По паспорту он, кажется, Игорь и после института работал в НИИ пищевой промышленности, пропадая там от тоски, тем более что за работу платили гроши. И вдруг по соседству с НИИ открылась секретная лаборатория, где изучали ауру, телепатию, йогу и регулярно выходили в астрал. Зарплаты в лаборатории были сказочные, и Гарри быстренько переметнулся к «астральщикам».

Через год он уже давал сеансы исцеления в московских салонах. Однажды на такой сеанс пригласили и меня, правда в качестве кухарки. Хозяйка квартиры знала о моём резко отрицательном отношении к «целителям» такого рода, но умоляла помочь накрыть стол, тем более что исцеляться прибудут знаменитости – писатель Л., правозащитник С. и прочие властители дум. В общем, позвали, как говорится, осла на свадьбу воду возить, но я согласилась на роль кухарки, преследуя свои корыстные цели. В ту пору я ещё училась в аспирантуре и надо было подготовить реферат о методах манипулирования сознанием, а тут готовый экспериментальный материал.

На сеансе Гарри был великолепен – бархатный голос, царственная осанка и завораживающая речь. Похоже, он владел методами нейролингвистики, впечатывая в сознание пленительные образы мудрой магии и противопоставляя им жалкую участь невежд – болезни, дряхлая старость и смерть. Гарри звал всех к духовной радости – туда, в заоблачные Гималаи, где с древних времён живут Мудрейшие, вечно молодые, уже бессмертные и способные исцелить даже рак. Правда, дальше родимой Анапы сам Гарри нигде не бывал, но скромно давал понять, что с заоблачными Гималаями у него налажен астральный контакт. Сам сеанс «исцеления» Гарри превратил в некий стриптиз. Он при всех объявлял, что властитель дум С. страдает хроническими запорами, переходящими в неукротимый понос. Но если методом йоги почистить его чакры, то можно достичь почти что бессмертия и удалить морщины с лица. Особенно Гарри разошёлся, когда речь зашла о чакрах, отвечающих за детородные органы. Тут Гарри наглядно изображал, у кого эта чакра «о-го-го», а у кого «увы».

Всё это было очень стыдно. А Гарри почувствовал, что я возмущаюсь, и пошёл в атаку уже на меня:

– О, у вас такая мощная аура и прирождённый дар ясновидения. Вы не хотите попробовать развить этот дар?

– Руки прочь от моей ауры! – сурово отрезала я, возвращаясь к процессу изготовления салатов. А потом я с изумлением наблюдала, как образованные люди, интеллектуалы и властители дум, доверчиво набирали в бутылки воду из-под крана, которую Гарри потом «заряжал», превращая жёстко хлорированную московскую водицу в «лекарство» чудодейственной силы.

Однако кульминация этого шоу пришлась на застолье. Надо сказать, что люди собрались в основном непьющие, но как прийти в гости без подарка? Словом – «исцелённые» тут же выставили на стол кто коньяк «Хенесси», а кто водку, уточняя при этом: «Мне, вообще-то, нельзя, врач запретил».

– Да что они понимают, наши убогие врачи? – пылко воскликнул Гарри. – А вот в Гималаях!..

Короче, Гарри тут же «зарядил» бутылки, превращая это коньячно-водочное изобилие в гималайский целебный нектар. И понеслось – гипертоники, язвенники, сердечники хлопали водку стаканами. Что было дальше, уже понятно. Больше всех пострадал бедняга Гарри. При гостях он ещё как-то держался, а потом позеленел и рванулся к тазику. Он очень мучался и стонал, вопрошая меня:

– Ты меня презираешь?

– Да что ты, Гарри? Такой спектакль, что МХАТ отдыхает! Интересно, а откуда ты знаешь нейролингвистику?

– Ничего я не знаю. Наугад говорю.

Позже Гарри поставил жёсткое условие: не допускать меня на сеансы исцеления, ибо моя необузданная дикая аура создаёт помехи при выходе в астрал.

Много лет я ничего не знала о судьбе Гарри, а недавно знакомые рассказали – он сошёл с ума и бегает по улице с криком: «Я пришёл на землю убить Христа!»

– Заигрывание с тёмными силами нередко кончается безумием, – рассказывал в Пюхтицах архимандрит Гермоген. – И сколько же людей, занимавшихся йогой «для здоровья», лечились потом в психиатрических больницах!

Собственно, рассказывал он это не мне, а бывшему йогу, приехавшему в монастырь креститься.

– А вы не боитесь, – спрашивал его архимандрит, – что после крещения начнётся такая духовная брань, когда уже не выдержит психика?

Тот твёрдо ответил: «Ради Христа я готов на всё».

– Да-да, ради истины и пострадать можно! – воскликнула Таня, внимательно слушавшая мой рассказ. – Вот и нас в Академии предупреждают, что в астрал надо выходить грамотно. А может, Гарри просто не хватило опыта и он незащищённым вышел в астрал?

Мама родная, и ради чего я рассказывала о Гарри? В общем, мои миссионерские потуги завершились тут полным крахом.

* * *

Поведение Тани было загадкой. В самом деле, как объяснить – безработная, бедствующая мать двоих детей продала своё последнее колечко, чтобы приехать в Оптину пустынь, и при этом не желает идти в монастырь? Еле-еле уговорила Таню посетить знаменитую Оптину, но в храм она отказалась зайти:

– А зачем? Молиться Высшему Разуму можно в поле и дома. Или как раньше загоняли людей на партсобрания, так теперь надо в храм загонять?

И так далее, всё в том же духе – «клерикализм», «гетто», «узколобые догмы». Господи, помилуй! Я уже изнемогаю и прошу монастырских насельников помолиться о Тане.

– Да, беда, – вздыхает иеромонах-иконописец. – И ведь за вашу некрещёную Таню даже записку в церкви подать нельзя. Что же, будем молиться келейно. Помните, что старец Силуан Афонский писал: «Любовь не терпит, чтобы погибла хоть одна душа». Вот и потрудимся во имя любви.

Но не все готовы явить любовь. Послушник Д., бывший комсомольский вожак, говорит в гневе:

– Гнать эту оккультистку метлой из монастыря, чтобы не поганила святую землю!

Наконец навстречу идёт иеродиакон Илиодор, известный тем, что он привёл к Богу и окрестил сотни, если не тысячи людей. Отец Илиодор не может иначе – плачет его душа о погибающих людях, не знающих своего Спасителя и Милостивого Отца. Игумен Тихон даже сказал о нём однажды:

– А вот идёт отец Илиодор, наш оптинский Авраам. Он выходит на большую дорогу и ищет, кого бы обратить.

Отец Илиодор тут же устремляется к Тане:

– Ты любишь детей?

– Очень люблю. Я ведь раньше работала психологом в детской больнице.

– Тогда поехали со мною в приют.

Возвращается Таня из приюта уже вечером и рассказывает:

– Сегодня учила деток читать. Знаете, есть такая игровая методика, когда дети очень быстро начинают читать.

На всякий случай, для пап и для мам, расскажу об этой методике. Для начала надо вырезать из картона или бумаги четыре карточки и написать на них какие-нибудь простые слова: мама, папа, Ваня, Маша. Потом начинается игра в угадайку. Ваня вытаскивает из стопки карточку и радуется, угадав: «Мама». Суть этой методики в том, что наш мозг сразу же опознаёт образ слова, а не считывает его по слогам. Научить читать по буквам гораздо труднее. Ребёнок читает: «Мы-а-мы-а». А на вопрос, что за слово, отвечает: «Мыло». В общем, Таню долго не отпускали из приюта. Число карточек увеличилось уже до двенадцати, а дети, окрылённые успехами в чтении, упрашивали Таню: «Ещё почитать!»

Перед сном мы долго говорили с Таней о творческих методах обучения детей, уже открытых учёными, но не востребованных на практике.

– Как я соскучилась по своей работе, – говорит она, засыпая, – и как же хочется деткам помочь!

На следующий день Таня опять уезжает с отцом Илиодором. Оказывается, благотворители привезли в монастырь продукты в помощь многодетным семьям и неимущим старикам, и теперь о. Илиодор вместе с Таней развозят их по домам. Старики, конечно, рады продуктам, а ещё больше вниманию. Они одиноки, поговорить не с кем, а потому усиленно приглашают на чай. А за чаем, как водится, идёт беседа.

– Отец Илиодор, я сейчас изучаю науку об эволюции и никак не могу понять, – недоумевает ветеран Великой Отечественной войны. – Значит, сначала на сушу выползла рыба и стала, допустим, четвероногой собачкой, а потом от обезьяны произошёл человек. Но ни мой дед, ни прадед ни разу не видели, чтобы собачка превратилась в мартышку!

– Человек произошёл от Бога, а не от какой-то там паршивой обезьяны! – величественно парирует иеродиакон.

– Да, но души у человека нет. В организме есть печень, желудок, а души в организме нет.

– Отец, скажи, ты учился в школе?

– А как же.

– Значит, изучал, что есть неодушевлённые предметы и одушевлённые. Вот камень неодушевлённый. А ты кто?

– Я одушевлённый! Это от слова «душа»?

Потом эти люди приходят в храм. И дело здесь, вероятно, не в словах, убедительных или наивных, а в том, что люди чувствуют сердцем – отец Илиодор любит их. Он очень добрый, хотя и выглядит суровым. Вот сидит он за рулём «газели», этакий мрачный неулыбчивый армянин, и говорит сердито:

– Искушение. На трассу выехать нельзя – кругом одни пешеходы!

А проехать мимо инвалида или ветхой старушки отец Илиодор не может. Его машина всегда полна людьми. Однажды отец Илиодор сломал ногу. Но как только наложили гипс, он тут же сбежал из больницы, чтобы, как всегда, кому-то помочь.

– Отец Илиодор, – бежали за ним следом медсёстры, – вы без ноги останетесь, у вас сложный перелом!

– Что нога? – сказал иеродиакон. – Нога сгниёт, а душа останется. О душе надо думать, а вы «нога, нога»!

А может, чтобы обратить кого-то, надо иметь эту огненную любовь к Богу и к людям? И тогда любовь обжигает любовью, а от свечи загорается свеча.

Через два дня застаю Таню в храме, где под присмотром о. Илиодора она читает записки на панихиде и молится об усопших.

– Отец Илиодор, – говорю опасливо, – она же некрещёная.

– Сразу после панихиды идём креститься. Так батюшка благословил.

– Да-да, мне срочно надо креститься, – с горячностью подтверждает Татьяна. – Мне батюшка дал на исповеди нательный крестик и иконой благословил.

Слушаю и ушам своим не верю, но всё было именно так. Раба Божия Татьяна крестилась, уверовав в Господа нашего Иисуса Христа. Как свершилось чудо – необъяснимо, но всех охватила такая радость, что Таню буквально задарили подарками. В общем, уезжала она домой уже с солидным багажом. В последний вечер мы сидели с Таней у костра. На дворе уже осень, и надо сжечь палую листву и сухие обрезанные сучья яблонь. Искры взлетают высоко в небо, а Таня рвёт и бросает в огонь свои «академические» учебники по оккультизму. Но мы об этом не говорим. Что слова? Сотрясение воздуха. И ничтожны все земные слова, когда душа пламенеет любовью к Спасителю и, исчезая, сгорает прошлое.

На прощанье Таня подарила мне привезённую из Молдавии книгу «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского», изданную Оптиной пустынью в 1847 году.

– Эту книгу, – рассказывала она, – мне дала перед смертью Лидия Михайловна и сказала: «Однажды, Танечка, ты поедешь в Оптину пустынь и поймёшь, что Оптина начинается с Молдавии – с нашего молдавского старца Паисия Величковского. А когда мы читаем святых отцов, они молятся за нас. И однажды старец Паисий возьмёт тебя за руку и, как деточку, поведёт за собой».

Дивен Бог во святых Своих! И святые, действительно, молятся за нас, а дивный старец Паисий Величковский и доныне приводит кого-то в монастырь, как привёл он сюда нашу Танечку.

Историческая справка. Оптина духовно связана с Молдавией, и возрождение захудалого некогда монастыря началось с издания трудов и переводов родоначальника старчества Паисия Величковского. Именно высокий дух этих творений породил тот феномен Оптиной, когда святость сочетается с учёностью, а сокровенное монашеское делание – с открытостью и любовью к людям.

* * *

Через полгода я получила от Тани письмо, где сообщалось, что у них с мужем всё хорошо. Они обвенчались, окрестили детей, а Таня устроилась на работу в колонию для несовершеннолетних.

В конце письма было признание: «Перед поездкой в монастырь я хотела повеситься». И тут я ужаснулась, вспоминая, как повесился Димочка, единственный сын нашего участкового врача Л. Однажды мама узнала, что Дима попробовал в компании наркотики, и тут же отвела его в Центр здоровья, где лечили от наркозависимости приёмами из практики оккультизма – дианетика, йога, и бесконечные медитации, разрушающие, как известно, психику. За лечение в Центре брали огромные деньги, но именно это убедило доверчивую маму, что такие деньги не станут зря брать.

– Родная моя, – умоляла я Л., – немедленно забирай Димку из Центра. Это, поверь мне, дорога в ад.

Но Л. не поверила и даже настаивала, чтобы Дима аккуратно посещал занятия. Господи, как трудно вырастить ребёнка и как легко потерять его! После смерти Димочки Л. так и не оправилась. Болеет, плачет и не хочет жить, а я всё уговариваю её сходить в церковь.

Вот и Таня писала о своём прошлом: «Мне не хотелось жить, а временами охватывал такой ужасающий страх, что я прятала от себя ножи и верёвки. Я понимала, что погибаю, но мне было уже всё равно. И вдруг однажды утром я продала своё последнее колечко и побежала к поезду. Я не хотела ехать, сопротивлялась, но кто-то повелевал: “Беги!” И я бежала с одной мыслью – только бы успеть добежать!»

Таня успела. Она добежала…

Дай нам познать Тебя, Милостивый Господи, ради Димочки, матерей и погибающих детей, уже отравленных ядом богоборчества.

Нина ПАВЛОВА

http://www.rusvera.mrezha.ru/611/9.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
Часть 3 - ПОСЛЕДНЕЕ КОЛЕЧКО
Часть 4 - ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
Часть 5 - ДВЕ КРАЖИ В ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

Московская художница Елена Евдокимова рассказала мне однажды о том, как она чуть не ослепла. Зрение у неё ухудшалось так стремительно, что художница в ужасе понимала: она теряет профессию, погружаясь в мир тьмы. Друзья Лены мобилизовали все связи и устроили её на операцию к знаменитому академику Святославу Фёдорову. Операция была опять же образцово-показательной – на ней присутствовали американские врачи, ибо Фёдоров считался кудесником и лучшим специалистом в глазной хирургии. Тем огорчительней был результат – зрение не восстановилось.

Нужна была повторная операция, и Елена поехала за благословением к архимандриту Иоанну (Крестьянкину). А старец благословил так:

– Какой врач ведёт приём, к тому и иди, и ложись на операцию в любой назначенный им день.

Приём в Фёдоровском центре вёл на этот раз совсем молодой хирург-офтальмолог.

– В какой день вам удобней лечь на операцию? – спросил он.

– В любой.

– Вот и хорошо. Запишу вас на четырнадцатое февраля.

После операции, сделанной четырнадцатого февраля молодым хирургом, зрение быстро и полностью восстановилось.

– Только позже я догадалась, – рассказывала Елена, – что четырнадцатое февраля – день памяти мученика Трифона, известного своей помощью людям со слабым зрением. Если бы вы знали, сколько чудотворений совершается по его молитвам! Обязательно побывайте в храме мученика Трифона. Это великий святой.

* * *

Выбраться в храм святого мученика Трифона Апамейского удалось не скоро. Приезжаем с подругой и удивляемся: храм расположен прямо посреди шумного московского шоссе и с двух сторон его огибают потоки машин. А почему так, мы узнали уже от прихожан храма.

Оказывается, раньше на этом месте был лес – Сокольники. А назывался лес Сокольниками потому, что здесь велась соколиная охота. Однажды на охоте у царя пропал его любимый сокол. И царь в гневе повелел казнить своего сокольничего боярина Трифона, если тот не отыщет царского сокола. День и ночь искал боярин сокола в лесу, плакал, молился и особо взывал о помощи к своему небесному покровителю – святому мученику Трифону. Измучился боярин, устал и задремал, присев на пенёк. А в тонком сне ему явился святой мученик Трифон и указал на ель, где сидел на ветке пропавший сокол. Обрадовался боярин, отыскав сокола, и на месте явления святого мученика Трифона воздвиг храм в его честь. Для этого храма и была написана чудотворная ныне икона мученика Трифона, где на плече у святого сидит сокол.

У чудотворной иконы мученика Трифона исцеляются, говорят, многие. Во всяком случае, когда после службы прихожане потянулись прикладываться к чудотворной иконе, то и дело слышались разговоры о том, что Павел Петрович после молебна мученику Трифону перестал носить очки, а у Ванечки, ослепшего после аварии, стало восстанавливаться зрение.

– Мне лично святой Трифон помогает от беснования, – вмешалась в разговор женщина, убиравшая в храме. – У меня муж как выпьет, так начинает всё крушить. Сын ругается, чуть ли не в драку лезет, а я уговариваю его: «Давай лучше молиться мученику Трифону». Сын сначала не верил, а потом убедился: только начинаем читать акафист мученику Трифону, как муж утихает, прощения просит и, как зайчик, ложится спать. Так-то он хороший, а выпьет – беда.

– А мне мученик Трифон помог с работой, – тихо сказала молодая женщина, просившая не называть её имени.

Мы разговорились, и она рассказала свою историю. Она окончила сценарный факультет ВГИКа в разгар перестройки и обнаружила, что не может работать в современном коммерческом кино.

«Пипл теперь хавает только обнажёнку и кровавики про бандюганов», – убеждал её знакомый продюсер. Но она не могла пересилить брезгливость, как не могла считать русский народ тем самым «хавающим пиплом». Безуспешно попытавшись найти другую работу, поехала на совет к своему духовнику архимандриту Иоанну (Крестьянкину). А старец благословил её петь на клиросе в храме мученика Трифона и молиться, уповая на помощь святого. И выпускница ВГИКа влюбилась в это особое молитвенное церковное пение.

– Я всегда жалею, – рассказывала она, – что литургия кончается так быстро, будто минута пролетела, а не два часа. Надо, оказывается, уходить из храма, а не хочется уходить.

Как-то навестил её однокурсник, работающий теперь в рекламе и разбогатевший на ней. Посидели за столом, вспоминая талантливых ребят из ВГИКа, работающих ныне кто в бизнесе, а кто в кочегарке.

– Помнишь, как мы мечтали делать настоящее кино? – спросил однокурсник. – А теперь по телевизору только кровь и секс. У меня к тебе предложение: я готов вложить деньги в кино. Давай соберём наших ребят и попробуем снять человеческий фильм!

Так возникла небольшая киностудия, о которой, может быть, пока ещё рано говорить: ею снят только один православный фильм. Но условия работы на ней роскошные – делай то, о чём просит душа. А это редкость в наш век.

* * *

Выходим из храма с подругой, а нас нагоняет пенсионерка, тоже желающая рассказать о помощи святых.

– Святой Антипа, запомните, помогает от зубов, – наставляла она нас, – а великомученик Пантелеимон – от электричества.

– Как-как? – засмеялась подруга. – От электричества?

– А вы не смейтесь, – сказала старушка. – Я из опыта говорю.

Опыт же был такой. Сломался у бабушки электросчётчик, и как платить за электричество, было непонятно. Отнесла она заявку на ремонт в Энергонадзор, там пообещали прислать электрика. Месяц прошёл, потом полгода, а электрика нет и нет. Старушка уже несколько раз ходила к главному начальнику энергетиков, но тот разговаривал сразу по трём телефонам и лишь нервно отмахивался: «Знаю, пришлём. Не доставайте меня!» В общем, полгода пенсионерка не платила за электричество, ужасаясь нарастающему и уже огромному долгу. Конечно, она пробовала откладывать с пенсии, но после перенесённого в ту пору инфаркта откладывать не получалось. Врач в поликлинике выписывал ей столько лекарств, что на них уходило полпенсии. Без лекарств болело сердце. А с лекарствами не получалось копить.

Тем не менее, однажды утром старушка решила отказаться от лекарств, чтобы заплатить за электричество, и стала читать акафист великомученику Пантелеимону, умоляя его о помощи.

– Мне 80 лет, Пантелеимон милостивый, – говорила она святому, – умру я скоро. А меня мама с детства учила, что неотданный долг страшней воровства. «Грехи, – говорила мама, – Господь, возможно, простит, а долги утянут душу на воровское мытарство». Я не воровка, дорогой Пантелеимон. Помоги мне, миленький, продержаться без лекарств.

Только кончила старушка читать акафист, как позвонили в дверь и в дом вошла бригада электриков, объявив с порога:

– Проводим плановую замену старых электросчётчиков на новые. Не волнуйтесь, бабулечка, это бесплатно. А ваш антиквариат давно пора на помойку снести.

– Я же полгода не платила за свет, – повинилась старушка.

– Хуже того, – сказала весёлая женщина-инспектор, – вы нам справку об инвалидности не принесли. Хорошо, хоть из собеса догадались прислать. Вам по инвалидности льгота положена, а у вас уже год переплата идёт. Деньги, к сожалению, вернуть не можем, но эта сумма на будущее в уплату пойдёт.

– Милость явил святой Пантелеимон, и я теперь умру без долгов, – завершила свой рассказ старушка.

* * *

Возвращались мы с подругой домой и всё вспоминали эту старушку в белоснежной и аккуратно заштопанной блузке. Она была из того поколения, в котором не стыдились жить в долг лишь авантюристы и моты. Даже люди скромного достатка предпочитали придерживаться правила: «По одёжке протягивай ножки». Брали взаймы только в крайнем случае, да и то с великой опаской: вдруг внезапно умрёшь, не успев расплатиться, и попадёт твоя душенька на воровское мытарство? Помню ещё дореволюционный рассказ о шамординской монахине, которая после смерти являлась сёстрам, говоря, что она застряла на мытарствах, потому что взяла у прихожанки в долг 10 копеек и не вернула их. И только после того, как сёстры разыскали прихожанку, возвратив долг, усопшая перестала являться.

Но всё это в прошлом. А сегодня люди охотно берут кредиты для покупки предметов роскоши, не подозревая, что попадают в хитрую долговую ловушку. Знаю лично двух бездомных горемычных скитальцев, вынужденных продать свои квартиры, чтобы расплатиться с долгами по кредитам.

– Ох, сегодня же верну все долги, тем более что батюшка Серафим Саровский так чудесно помог, – сказала подружка и раскрыла набитую деньгами сумку. – Смотри!

– Ты что, банк ограбила? – спросила я, зная, что подруга-библиотекарь уже за неделю до получки начинает одалживаться, и слава Богу, что помогает сын, добавляя к нищенской зарплате мамы свои обязательные сто долларов.

– Ты мне не веришь, – продолжала подруга, – а я сегодня утром помолилась Серафиму Саровскому и пошла в обменник разменять сто долларов. А батюшка Серафим Саровский вон какую уйму денег преподнёс! Тут, наверно, на тысячу долларов, не пересчитывала ещё.

Как сто долларов превратилась в тысячу, было понятно – наверняка ошибка кассира, поставившего лишний ноль на автомате, пересчитывающем купюры. Нет-нет, моя подруга – человек щепетильно честный и никогда не возьмёт чужого, но есть у неё вот какая особенность. Прочитала она однажды Житие преподобного Серафима Саровского и воскликнула в восторге: «Всё, избираю своим небесным покровителем дивного старца Серафима Саровского!» С тех пор и пошло: дали ей должность старшего библиотекаря – это батюшка Серафим похлопотал за неё в верхах. А если повезло купить в сэконд-хэнде буквально за копейки абсолютно новое роскошное пальто, то это опять же чудо по молитвам преподобного Серафима. Словом, как же не взять деньги, если ей сам святой Серафим преподнёс?

Уличать подругу в присвоении чужих денег было неловко. Но она сама вдруг сказала испуганно:

– Господи, да я же чужие деньги взяла. Бежим скорее в обменник!

Обменный пункт был уже закрыт, но внутри кто-то всхлипывал и возился. Стучали мы с подругой, стучали, и уже собрались уходить, когда из дверей выглянула молоденькая зарёванная кассирша. Она сначала даже не поняла, что ей собираются вернуть деньги, выкрикивая в слезах, что зря хозяин обозвал её воровкой, а она никогда, ни разу, ни копеечки!.. В общем, потом она бросилась целовать нам руки и мы вынуждены были бежать.

Из Москвы я тогда уехала, и увиделись мы с подругой лишь через три года.

– Как теперь, – спрашиваю при встрече, – преподобный Серафим даёт тебе денежки?

– Даёт, – ответила она. – По шее даёт. Недавно попросила старца Серафима, чтобы Господь по его молитвам даровал мне смирение. И меня сразу все так засмиряли, что еле живая приползла на исповедь. А батюшка – нет чтоб утешить, цитирует Исаака Сирина: «Проси у Господа драгоценного». Погоди, сейчас зачитаю.

И подруга зачитала мне слова преподобного Исаака Сирина: «Проси у Господа драгоценного, чтобы не оскорбить Его ничтожностью и суетностью просьбы своей. Елисей просил у Бога сугубой благодати, бывшей в пророке Илии, и был возвеличен… Израиль же просил мяс египетских, и был посрамлен».

– Батюшка, говорю, я маленький человек с маленькой зарплатой, – продолжала подруга. – Вот и прошу у Господа египетских мяс, то есть прибавки к зарплате. Где мне дотянуться до великих святых?

– А батюшка что?

– А батюшка твердит своё: «Проси у Господа драгоценного – смирения и спасения». Нет уж, знаю теперь, как просить смирения – приподнимет, прихлопнет, и каюк котёнку.

Вот так мы и общаемся с подругой с перерывами в несколько лет. В последний раз она сказала:

– Знаешь, познакомилась я с одной несчастной женщиной. Они с мужем оба некрасивые и перед рождением ребёнка молили Господа, чтобы даровал им красивое дитя. И родился у них сын неописуемой красоты, но глухой и больной. А может, действительно надо просить у Господа смирения и спасения, а то вымолишь неизвестно что?

А ещё подруга сказала грустно:

– Люди в церкви меняются в лучшую сторону, а я чем дальше, тем хуже и грешней становлюсь.

Впрочем, это обычный путь, когда человек острее, чем прежде, чувствует повреждённость лжеименного разума и множество незамечаемых раньше грехов. А как же радостно всё начиналось, и мы с подругой бегали от одной чудотворной иконы к другой, дивясь изобилию Божьих чудес, случавшихся также и с нами!

А может, это было дано для того, чтобы возмужала душа для борьбы со страстями и взалкала уже не «мяс египетских», но того главного и драгоценного, когда хочется молиться словами: «Спаси мя, Господи, ими же веси судьбами»? Во всяком случае, именно так молится теперь моя подруга.

Нина ПАВЛОВА

 

http://www.rusvera.mrezha.ru/608/6.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
Часть 3 - ПОСЛЕДНЕЕ КОЛЕЧКО
Часть 4 - ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
...
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»

Дар для новорожденной

– Неофиты – это пламенные православные революционеры, – весело сказал в компании один человек.

Все засмеялись, вспоминая свои «подвиги» времён неофитства. И всё же задело неточное употребление слова «революционеры», столь характерное для наших дней. Ведь если слово «эволюция» в переводе на русский означает «развитие», то «революция», наоборот, – движение назад.

Что же касается пламенного характера неофитов, тут всё чистая правда. И нас обожгло тогда таким высоким огнём, когда без Бога невозможно было жить и дышать. Из церкви не выходили. День, прожитый без литургии, казался потерянным. И конечно же непрестанно молились, а один мой знакомый в первый год после крещения читал по семь акафистов в день.

Именно в ту пору свершилось то «великое переселение народов», когда люди уезжали из больших городов и селились в домах возле Оптиной пустыни. Делалось это не нарочито, но по тому свойству новорождённой во Христе души, когда она остро чувствует благодать святости и смрад мира сего. Потом это отвращение к миру прошло, вытесненное привычкой не осуждать людей, ибо все мы, к сожалению, грешники. А тогда в единодушном порыве к святости и в уверенности, что вскоре достигнут её, москвичи, ростовчане и питерцы спешно покупали дома возле Оптиной, надеясь навеки поселиться здесь. Но потом возвратились в город. Что поделаешь, если работы в деревне нет, дети учатся в институте, а бабушка, коренная горожанка, отказывается переезжать в избу без городских удобств?

Возле Оптиной пустыни есть и поныне такие дома-памятники эпохи неофитства. Хозяева годами сюда не заглядывают, но по милости Божьей здесь живут люди, остро нуждающиеся в жилье. Вот история одного такого дома. Его купила московский регент Анастасия, но ни дня в нём не жила. В доме не было мебели и требовался серьёзный ремонт, а на это не было ни денег, ни сил. Словом, приезжая в монастырь, москвичка всегда останавливалась у меня. Первым делом она шла в огород, спрашивая в свойственной ей манере:

– Как там наши маленькие зелёные друзья?

Об огурцах, кабачках и прочих «друзьях» москвичка знала так много, что я однажды спросила:

– Настя, вы агроном?

– Нет, биолог, доктор биологических наук и даже профессором одно время была.

– А как профессорша стала регентом?

– Профессорша однажды крестилась, – улыбнулась Анастасия, рассказав, как после развода она в одиночку поднимала детей и выхаживала больную маму.

Алиментов от мужа не поступало. И Настя смолоду привыкла работать на трёх работах, по ночам писала диссертацию, а утром вела детей на английский или в бассейн. Как пролетела молодость, она и не заметила, очнувшись в сорок семь лет от слов дочери-первокурсницы:

– Мам, я залетела. Дай денег на аборт.

– Никаких абортов. Будешь рожать! – жёстко отрезала мать.

– Ненавижу тебя! – крикнула дочь.

А сын, бросивший институт и не пожелавший идти работать, устроил истерику:

– Требую, чтобы она пошла на аборт, я не намерен шлюху с младенцем кормить!

– Да ты себя-то прокормить не можешь и у мамы деньги воруешь тайком, – насмешливо сказала сестрёнка, решив в пику братцу непременно рожать.

В довершение этой семейной идиллии глухая бабушка громко сказала:

– У всех семьи как семьи – все сидят вечерами дома и обсуждают сериалы. А я до сих пор не могу понять, почему Марчелло женился на Анжелике, хотя на самом деле любит Софи.

Вот этого Марчелло профессорша уже не выдержала и, засмеявшись, упала в обморок. Врачи определили гипертонический криз. А после криза что-то надломилось в душе. Возвращаться домой с работы не хотелось, и почтенная дама-профессор теперь сидела вечерами в кафе, поглощая коктейли... а потом перешла на водку. Выпивала она часто, прикуривая одну сигарету от другой.

Однажды, не зная, куда деваться от тоски, она забрела в опустевший после службы храм и с неприязнью сказала старенькому иеромонаху, с ласковой улыбкой смотревшему на неё:

– Батюшка, что вы меня разглядываете?

– А я смотрю на тебя и радуюсь – хорошая ты.

– Это я хорошая? – удивилась Анастасия. – Да я могу выжрать бутылку водки и все лёгкие прокурила уже. Что, будете ругать за пьянство?

– А что тебя ругать? – вздохнул иеромонах. – Знаешь, до монашества я учился на психолога и чемодан конспектов тогда написал. А недавно открыл чемодан и прочитал в конспекте: «Травмированные люди тянутся к травматическим способам жизни, надеясь через боль от новой травмы вытеснить главную, невыносимую боль». У тебя, похоже, так?

– Похоже, так, – согласилась Анастасия и заплакала, рассказывая о том, что главными в её жизни были всё же не успехи в науке, а дети. Нет ничего слаще и дороже детей. Ради них она работала на трёх работах и жила, не щадя себя. А дети выросли безжалостными эгоистами. Сын не хочет ни учиться, ни работать и у матери деньги таскает тайком. А дочка нагуляла ребёнка и кричит в глаза: «Ненавижу!»

– Нет, дочка тебя любит, – утешал её батюшка. – А родит и хорошей матерью будет. Ей через материнство дано спасаться. А вот с сыном беда – не заставишь работать. Ничего, проголодается – догадается.

Позже Настя узнала, что она встретилась тогда с прозорливым батюшкой Серафимом, жившим на покое по старости лет и уже не принимавшим посетителей. Но в тот вечер он долго беседовал с ней, а утром Анастасия пришла в церковь креститься. Вошла она в купель пьющей, курящей женщиной, а вышла из неё тем новорождённым младенцем, которому запах водки и табака просто противопоказан. От радости Настя запела, вторя певчим на клиросе. А после службы её окликнула старушка-регент:

– Голос у тебя, девонька, дивный. Благословись у батюшки и приходи на клирос.

Так Настя стала певчей на клиросе, а через год – регентом. Знакомые недоумевали: как так – разумная женщина, профессор, пошла работать в церковь буквально за гроши. Зарплата у регента, действительно, была маленькой – гораздо меньше профессорской... А только радовалась, оживая, душа, и Настя была счастлива, тем более что родилась красавица-внучка, а сын, недовольный оскудением семейного бюджета, не выдержал и пошёл работать.

– Самое интересное, я всю жизнь была безголосой и раньше никогда не пела, – рассказывала Настя. – Нет, нотную грамоту, конечно, знала, поскольку училась играть на скрипке. И вдруг откуда-то появился голос. Не понимаю откуда! А старец сказал, что это дар Божий: каждому новорождённому во Христе Господь кладёт в колыбель бесценный дар.

Анастасия задумчиво посмотрела на меня и спросила:

– А вам что Господь положил в «колыбельку»?

Ну, про свою «колыбельку», как выражается Настя, я умолчу. Но знаю немало случаев, когда люди преображались после крещения. Один спивающийся офицер-таможенник после крещения в Оптиной пустыни бросил пить и тут же велел своему младшему брату немедленно ехать в монастырь креститься. А вот о младшем брате расскажу подробнее.

Младший брат

Младший брат был богатырём-десантником, недавно демобилизовавшимся из армии. Работы в их провинциальном городке не было, и десантник уехал на стройку в Москву, чтобы заработать на свадьбу с любимой Олечкой. Тут была такая любовь, что друзья прозвали богатыря Снегурочкой – за его слова «Люблю и таю». Словом, десантник таял от любви и показывал всем фотографии невесты, застенчиво спрашивая при этом: «Правда Оля красивая?»

Ну что сказать о такой красоте? С фотографий кокетливо смотрела толстушка-продавщица с носом картошечкой. Но десантник был влюблён в свою Олечку с пятого класса, и она была для него Единственной на всей земле. А Единственная держала жениха в ежовых рукавицах и откладывала свадьбу на неопределённый срок, потому что семья – это дети. А как можно позволить себе заводить детей, если сначала надо купить итальянскую мебель и непременно хрустальную люстру. Ну какие же дети без хрусталя?

В Бога Ольга не верила. Да и десантник приехал в монастырь креститься лишь потому, что любил своего старшего брата и с детской искренностью доверял ему. Уровень знаний о православии у него был нулевой, и иеромонах Роман (Кошелев) попросил меня помочь приезжему подготовиться ко крещению.

Неделю десантник приходил ко мне домой, читал православные книги, а я объясняла ему непонятные места. Учился он с таким неподдельным интересом, что было радостно заниматься с ним. А парень при этом стыдился, что отнимает у меня время, и порывался помочь по хозяйству.

– Сиди и читай, – урезонивала я гостя. – У нас времени мало на подготовку.

И всё-таки он мне серьёзно помог. Как раз в ту пору покосился наш старенький дощатый забор. Один человек, желая подзаработать, вызвался построить новую ограду. Но за две недели работы этот абсолютно беспомощный юноша всего лишь сломал старый забор. Коровы теперь забредали в огород и с удовольствием ели капусту. А юноша азартно гонялся за коровами, но строить, как выяснилось, ничего не умел.

– Давай, брат, помогу, – подошёл к нему как-то десантник. Очень быстро и ловко он натянул на столбы сетку-рабицу, да ещё и утешил юношу:

– Ничего, брат, бывает. Я в армии тоже сначала ничего не умел, и ты, друг, со временем всему научишься.

Перед крещением десантник очень волновался. Уходил покурить в лес перед домом (при мне он курить стеснялся) и выкуривал по две пачки сигарет в день. При этом он почему-то успокаивал нас:

– Не тревожьтесь – я всё выдержу. Наш десант врагу не сдаётся.

Оказывается, у десантников была в ходу легенда о крещении, представлявшая собой сплав жития сорока мучеников с рассказами о пограничнике Евгении Родионове, которому в Чечне отрубили голову за отказ снять с себя православный крест и принять ислам. Крещение десантнику виделось так: людей загоняют в ледяную воду и мучают, угрожая отрубить голову, если не отрекутся от Христа. И всё же, несмотря на причудливость легенды, десантник по-своему точно понимал суть крещения – он готовился стать воином Христовым, способным, если надо, жизнь за Господа отдать.

Как же ликовал он после крещения! С удивлением рассказывал, что курить теперь не может – Господь отсёк эту страсть. А в храме наш новорождённый христианин стоял с таким благоговением, что, казалось, весь светился. Позже он ещё не раз приезжал в Оптину пустынь, подолгу исповедовался у иеромонаха Романа, причащался и усердно трудился на монастырских послушаниях. Он так радовался поездкам в монастырь, что, приезжая, по-мальчишески восклицал: «Глоток свободы! Да здравствует Оптина!»

В последний раз он приехал в монастырь Успенским постом и не застал отца Романа в обители – батюшка лежал тогда в больнице. А тут одна монахиня из «шаталовой пустыни», то есть живущая сама по себе в миру, попросила в монастыре помочь ей по хозяйству и прислать для работы паломника. В общем, неделю десантник работал у неё, колол дрова, клеил обои. И всю эту неделю бойкая монахиня внушала ему, что батюшки, благословляющие людей получать новые паспорта, – это оборотни-еретики. Поверить в батюшек-оборотней десантник не смог, но внял горячечным словам монахини, что он должен сжечь свой новый «сатанинский» паспорт, если не хочет предать Христа.

Переубеждала я его, переубеждала, но доверчивый богатырь лишь вздыхал:

– Нет, не могу я предать Христа.

Кажется, он всё-таки сжёг паспорт. Без документов его на работу не брали, но охотно взяли охранником в фирму, где под видом доставки товаров из Средней Азии перевозили наркотики. О них новый охранник даже не догадывался. Но в первую же поездку его арестовали и дали четыре года тюрьмы. Как же горевали мы тогда с батюшкой!

А старший брат, недолюбливавший прежде Ольгу, вдруг сказал, что его братишка выбрал себе для жизни хорошую жену. Ольга, как декабристка, ездила на свидания к своему суженому в Сибирь, молилась за него по всем церквям и потратила на адвокатов огромные деньги, добившись пересмотра дела. Через год десантника освободили. Влюблённые обвенчались, а вскоре у них родился сын. Но Ольга теперь стояла насмерть, не пуская мужа в монастырь и убеждая его, что лучше молиться в их приходской церкви, где никто не запугивает людей скорым пришествием антихриста и можно спокойно растить детей.

«Руководящие кадры»

У блаженного Феодорита Киррского есть пронзительные слова о том, что диавол действует через тех, кто всего лишь носит личину христиан, и через них, как бы помазав мёдом край чаши, преподносит людям яд лжи.

О похожем явлении говорил однажды и архимандрит Иоанн (Крестьянкин), сказав, что некоторые приходят в монастырь из тюрьмы и сразу начинают руководить, учить, обличать. Словом, первое, с чем нередко сталкивается новичок в церкви, – это те самые «руководящие кадры», которые тут же начинают горячечно внушать, что надо сжечь новые «сатанинские» паспорта, а также выбросить из дома телевизор, компьютер и художественную литературу, ибо всё это бесовская прелесть и грех.

Помню, как вскоре после крещения я стояла в очереди на приём к старцу Адриану (Кирсанову) и слушала разговоры о том, что телевизор – это «икона зверя, рога наружу». Один человек рассказал, что продал свой телевизор и приобрёл на эти деньги богатую православную библиотеку. А другой в восторге похвастался, что он выбросил свой телевизор с девятого этажа и тот вдребезги разбился об асфальт. У меня же отношения с телевизором были такие. Однажды захотела посмотреть новости и обнаружила, что телевизор не работает.

– Слушай, – говорю сыну, – у нас телевизор почему-то не работает.

– Мам, ну ты хватилась, – ответил сын. – Он у нас уже год как сломался.

Короче, привычки смотреть телевизор в нашей семье не было, да и некогда было его смотреть. Тем не менее мы тут же сдали старый «ящик» на запчасти, а взамен приобрели супертелевизор новейшей модели. Включили его и залюбовались – отлично показывает! После чего уже не включали, но трудолюбиво вытирали с телевизора пыль. Как раз в эту пору я крестилась и «руководящие кадры» стали внушать, что от телевизора надо избавиться. А тут и повод нашёлся. Стою возле старца Адриана и слушаю его разговор с Леной, в одиночку воспитывающей пятилетнюю дочь. Надо сказать, что Леночка добрый, хороший человек, но в своё время с трудом окончила четыре класса начальной школы и теперь переживает, что она малограмотная уборщица и особых знаний ребёнку не может дать. И вот слышу, как батюшка советует Елене:

– Сейчас многие православные избавляются от телевизоров и тебе бесплатно хороший телевизор отдадут. Пускай твоя дочка смотрит передачу «В мире животных» и «Спокойной ночи, малыши».

– Батюшка, – встряла я в разговор, – у меня есть отличный телевизор. Благословите отдать его Леночке, а то он у меня как мебель стоит.

– И пусть стоит, – пресёк мою благотворительность старец.

«Руководящие кадры» тут же разгневались: да что это старец себе позволяет? И стали ему, как маленькому, объяснять, какое это зло, если в доме стоит телевизор.

– Пусть стоит! – уже жёстко сказал старец.

Вот так и получилось, что, переезжая в дом возле Оптиной пустыни, я привезла с собой телевизор. И начались искушения – заходит кто-нибудь из «руководящих» в дом и начинает обличать:

– Икона зверя, рога наружу! Да разве вы не знаете, что телевидение – источник разврата?

Не знаю, поскольку уже лет двадцать не смотрю телевизор. Но знаю о главной опасности телевизора – телеманы, как правило, перестают читать. При чтении глаза движутся вдоль строки, а на картинки в телевизоре смотрят в упор. Постепенно происходит та сложная перенастройка организма, когда атрофируется потребность в чтении. Учителя жалуются, что школьников лишь из-под палки заставишь читать. Один американский учёный даже сказал, что человечество сейчас возвращается в состояние племени «ням-ням» или в ту дописьменную эпоху, где отсутствует собранная в книгах мудрость веков. Разумеется, это преувеличение – православные, например, читающий народ. И всё же нельзя не согласиться с доводами учёного, что плата за прогресс действительно высока – без книг оскудевает язык, и многие молодые люди пишут сейчас с ужасающими орфографическими ошибками.

«А зачем нам ефто фуфло?»

Однажды, просматривая православные сайты, я наткнулась на сайт с фотографией бритоголового молодого человека, рассказывающего о себе, что прежде он был преступником и сидел в тюрьме, а недавно стал православным и теперь считает своим долгом нести свет истины людям. А далее молодой человек писал: «Я, конечно, не разбираюсь в классической музыке, но считаю, что надо её запретить. А зачем нам ефто фуфло?»

Комментировать «ефто фуфло», думается, излишне. И всё-таки нечестно свести суть этого явления всего лишь к проблеме невежества. Вот для сравнения другой пример. Один учёный муж, и опять же на православном сайте, потребовал запретить любимую детскую сказку про Карлсона, который живёт на крыше, ибо Карлсон озорничает, живёт неправедно и, вообще, зачем-то поселился на крыше, подавая детям дурной пример. Можно продолжить перечень запретов, вспомнив, как после революции малоодарённые литераторы требовали: «Сбросим Пушкина и Достоевского с парохода современности!» А потом десятилетиями сбрасывали кресты с храмов и уничтожали всё великое в нашей национальной культуре. Помню, как уже перед самой перестройкой запретили печатать повесть талантливого прозаика. И на вопрос: «Почему?» – партийный цензор ответил честно:

– Потому что это про жизнь.

Если внимательно присмотреться к этим, казалось бы, несопоставимым примерам, можно заметить их внутреннее сходство, возводящее к словам древнего искусителя рода человеческого: «Будете как боги!» Будете властвовать, повелевать, запрещать. И тут, по сути, неважно, как запрещают – именем революции, демократии или того псевдохристианства, что всего лишь носит личину православия, хотя совсем ему не родня. Здесь соединяет несоединимое всё тот же единый дух злобы с его ненавистью к красоте Божьего мира и стремлением разрушить и изуродовать её.

Век назад это стремление к разрушению называли нигилизмом. В своей работе «Этика нигилизма» религиозный мыслитель и философ С. Франк отмечает презрительное отношение нигилистов не только к культуре, но и к людям, облечённым властью, ибо «во всём виновато начальство». Любое начальство, будь то министр или приходской батюшка. «В этом распространённом стремлении успокаиваться во всех случаях на дешёвой мысли, что “виновато начальство”, – пишет С. Франк, – сказывается оскорбительная рабья психология, чуждая сознания личной ответственности». Собственно, здесь и происходит та подмена, когда человек борется уже не с собственными грехами, но с кем-то или с чем-то, будь то детская сказка или «не тот» священник. Один известный психиатр квалифицирует такие состояния как «болезнь ангелизма», ибо некоторые люди, считая себя ангелами или сугубо праведными людьми, настойчиво ищут зло вне себя и наивно полагают, что если свергнуть очередное начальство или сокрушить телевизоры, то тут же воцарится благодать. К сожалению, всё это уже не раз повторялось в истории, когда свергали и сокрушали, попадая в итоге из огня да в полымя.

«Только Господь может смирить эту гордыню»

И опять расскажу о той самой монахине, что убеждала доверчивого десантника сжечь свой паспорт. Правда, сжигать паспорта она больше не призывает, ибо уже разобралась, как и мы, в этом вопросе. И всё же это не монахиня, а ходячий митинг, и в азарте обличения она иногда так грубо, до слёз, оскорбляет людей, что один паломник, вспыхнув, воскликнул:

– Батюшка, благословите, и я порву её, как Тузик грелку!

– Как можно? – изумился священник. – Она ведь женщина, сосуд немощный.

Словом, жизнь нашей монахини напоминает сводки с линии фронта: она воюет – против неё воюют, и некоторые уже обращались в инстанции с требованием «принять меры». Да, но какие меры можно принять, если женщина живёт вне монастыря и никакие священники ей не указ? А только слаб человек, и очень хочется, чтобы кто-то поставил на место этих невыносимых в общежитии, больных, скандальных и несчастных людей. Пусть кто-то заставит их исправиться и, желательно, быстро: «Порося, порося, стань карася!» И однажды паломники отправились к старцу жаловаться на монахиню, полагая, что уж он-то «заставит» её стать иной. А мудрый батюшка сказал:

– Только Господь может смирить эту гордыню, и Он смирит её со временем скорбями и болезнями.

Всё так и вышло. Монахиня теперь редко бывает в монастыре, кочуя из одной больницу в другую. В довершение всех бед она стала слепнуть и понадобилось срочно отвезти её на операцию в московскую клинику. И тут – ну кто меня тянул за язык? – я сказала, что сегодня мы со знакомыми едем на машине в Москву и, конечно, поможем страдалице. Более того, я зачем-то сообщила монахине, что наш водитель – профессор, долгие годы жил и преподавал в Америке. В общем, инициатива наказуема, и поездка в итоге превратилась в пытку. Всю дорогу монахиня злобно обличала Америку и самого профессора, послужившего «сатане» в самом «царстве сатаны». Слушать это было так стыдно, что, желая хоть как-то переменить разговор, я попросила профессора рассказать об Америке. Какая она?

– Очень красивая страна, – ответил он. – Знаете, в университетском городке наш дом стоял среди сосен и на рассвете к окнам приходили олени. А на крыльце, как домашние кошки, сидели зайцы. И никто не пытался содрать с них шкуру, зажарить и съесть. Американцы с особой нежностью относятся к природе и очень любят свою страну. И когда случаются какие-то бедствия – у нас в таких случаях ругают правительство, всё русское и русских, – американец поднимает над своим домом национальный флаг, провозглашая: «Мы Америка и мы выстоим!»

– Почему же вы вернулись в Россию из этого американского рая? – насмешливо спросила монахиня.

– Потому что в Америке мои дети стали бы американцами, а я хочу, чтобы они выросли русскими православными людьми. Да, жить в России труднее, а только нет ничего выше нашего православия. Вот смотрите, мы ежедневно читаем одни и те же молитвы. И будь это обыкновенные слова, они давно бы наскучили нам. А мы молимся Господу с сердечным волнением, потому что Дух дышит, где хочет, и Дух животворит.

Профессор увлечённо говорил о том, что только с Божьей помощью и при дарованной нам Господом свободе воли формируется по-настоящему интересная творческая личность, уже не подчинённая политизированной деспотии века и рабству земных страстей. Монахиня затихла, казалось, заслушавшись. И вдруг обнаружилось – ей плохо, и в больницу нашу попутчицу внесли уже на носилках. Профессор, переживая, совал медсёстрам деньги, чтобы купили больной фрукты и всё необходимое. А монахиня виновато сказала ему:

– Простите, что наговорила вам всякой ерунды. Это болезнь у меня такая – тиреотоксикоз. Он вызывает такие приступы вспыльчивости, что я, как безумная, бросаюсь на всех. Не обращайте, пожалуйста, внимания и простите меня ради Христа!

С годами монахиня заметно смягчается и уже усматривает связь своих болезней с той болью, какую она, бывало, причиняла людям. Меняемся с годами и мы. Былую счастливую уверенность неофитов, что мы неуклонно приближаемся к святости, сменило теперь чистосердечное покаяние: «Согреших, Господи, на Небо и пред Тобою». А даже Небо зовёт нас ныне к покаянию, и в огненное лето 2010 года небеса, по слову пророка Иеремии, «сделались медью» и стали епитимьей за наши грехи. «Земля, расколотая засухой и как бы окаменевшая, уничтожила труд земледельцев, – говорит в Слове о засухе святитель Иоанн Златоуст. – Таков плод греха, таковы жертвы нечестия за то, что мы не пошли по путям Бога». Праведен суд Божий, ибо, по слову святого Иоанна Златоуста, мы бесчестим Творца своей постыдной жизнью – страшимся, как трусы, пути исповедничества, не милуем бедных, не сострадаем неудачникам и в горячечном превозношении над людьми становимся «судьями неумолимыми». Не потому ли Господь посылает нам столько скорбей, что иначе нас не смирить?

Нина ПАВЛОВА

http://www.rusvera.mrezha.ru/619/13.htm

Серия сообщений "Нина Павлова":
Часть 1 - О СЧАСТЛИВОМ РЕГЕНТЕ, ПОСТРАДАВШЕМ ДЕСАНТНИКЕ И НИГИЛИСТАХ НОВЕЙШИХ ВРЕМЁН
Часть 2 - «ПРОСИ У ГОСПОДА ДРАГОЦЕННОГО»
Часть 3 - ПОСЛЕДНЕЕ КОЛЕЧКО
...
Часть 6 - ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ У КОСТРА
Часть 7 - «Сильные, вниз!» Из цикла рассказов «Богомолы приехали»
Часть 8 - ГОСТИ БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Из цикла рассказов «БОГОМОЛЬЦЫ ПРИЕХАЛИ»