Недавно я проходил по ярмарке суеты. Дикие оргии этого праздника смерти громко сотрясали воздух. Улицы и площади были битком заполнены его участниками, за исключением площади "Покаяния", ворота которой были заперты, да еще зорко охранялись сонмами "Безбожия".

Во всех движениях этой ужасной толпы было что-то хаотичное, и вся она куда-то спешила. Среди этого хаоса, на главной площади "Вертеп", возвышалась, сидя на черном троне, скрывавшаяся в дыму зловещая фигура коменданта ярмарки суеты, князя тьмы - Люцифера. Он высоко восседал над проходящими, и они как бы его не замечали, однако непрерывно вспоминали его имя. Одеты люди были только в такие костюмы, как он сам.

Весь город погрузился в страшный мрак, несмотря на то, что было благоприятное время дня, да еще и лета.

В вечном календаре этот день именуется днем Спасения, а лето - благоприятным.

Огромная толпа скачущих и кричащих обывателей шумно стремилась на ярмарку в единственные, но очень широкие и празднично разукрашенные ворота - "нечестие". Но никто не замечал того, как с другого конца города, с городской башни "Ложные надежды" выносились и выбрасывались в зияющую бездну до неузнаваемости изуродованные жертвы греха: на краю бездны висела тускло освещенная дощечка с надписью "Ад".

Возвышаясь над морем людских голов, красовались три балагана, разукрашенные всевозможными тканями с обольстительно яркими изображениями. С их трибун, перебивая друг друга, громко зазывали три разодетых владельца балаганов: "Похоть плоти", "Похоть очей" и "Гордость житейская". Они обещали всевозможные наслаждения, каждый по своему ремеслу. И точно: три огромных швейцара: "Болезнь", "Отчаяние", "Смерть" непрерывно выбрасывали из дверей балаганов опьяневших гуляк.

По правую руку Люцифера возвышалось огромное здание, видное отовсюду, и по внешнему своему виду напоминавшее храм, но какой именно, установить было невозможно, хотя над входом была прибита большая вывеска. Однако "ветрами учения" эту вывеску перевернуло наизнанку, и прочитать ее стало трудно, разве только, если подойти очень близко, вплотную к этому "храму", и, встав на колени, взглянуть вверх. Надпись на ней была - "Вавилон".

На самом верху храма красовался золотой крест, какой мы обычно видим на православных соборах. Одна стена здания напоминала магометанскую мечеть, вторая - буддийскую пагоду, третья - лютеранскую кирху, четвертая - католический костел, а внутри было очень похоже на дом молитвы баптистов. Храм был наполнен служителями-жрецами, а облачение их было так же разнообразно и перепутано: пресвитер имел на голове архиерейскую митру, мулла облачен в ризу архиепископа, на голове ксендза - мусульманская чалма и т.д. Но все они были заняты одним делом, спеша в одном направлении, идя один за другим, не мешая, и лицом были удивительно похожи друг на друга. За зданием храма, закрытый со всех сторон высоким забором "Заблужденья", стоял огромный, раскалённый стальной идол на глиняных ногах, подобно древнему "Молоху". Руки его были протянуты вперед и ладони сложены в пригоршни, а к пригоршням поднимались полусгнившие ветхие ступеньки.

Один за другим жрецы выходили из дверей своего уникального храма, неся в руках истекающее кровью людское сердце или целиком младенца. С поспешностью они бежали за здание храма и, поднявшись по ступеням, закрыв глаза, бросали свою жертву в раскаленные ладони идола.

За каждое такое жертвоприношение они получали благодарную улыбку Люцифера, внимательно наблюдавшего за этой церемонией.

Из-под угла здания храма вытекала кровь принесенных жертв, и ею были запачканы ступени храма и все вокруг него. Ноги и руки жрецов были также в крови.

Воздух был раскален нестерпимым зноем "Злобы". Нигде на всей ярмарке невозможно было достать хотя бы глоток холодной воды, т.к. Люцифер издал строжайший приказ о запрещении пользования водой. Для утоления жажды всюду продавались крепкие спиртные напитки. От многолюдия все утопало в густой пыли.

И вдруг, среди этого кошмара, сквозь разрывы облаков пыли, я увидел дитя "Любящее", в белоснежной ангельской одежде. Оно неугомонно бегало по всем уголкам ярмарки суеты, прячась в ногах граждан и за их повозками; его можно было увидеть всюду. В руках у него был "золотой кувшинчик", полный чистой холодной "воды жизни". Опьяневшие люди, жадно глотая воздух, или совсем не замечали его, или, разгоряченные лютой злобой, старались поймать и отнять сокровище для личного пользования. Но оно очень ловко и с поспешностью пряталось между людьми и тем из них, кто умирал от зноя, вливало несколько глотков живительной влаги. Выпитая вода не только утоляла жажду, но прогоняла хмель, очищала очи и, ободрившись, люди бежали к выходу из ярмарки суеты, на площадь "Покаяния".

Это явление вдруг привлекло внимание Люцифера, так как несколько человек, спасенных "Любящим сердцем", рванулись к калитке на площадь "Покаяния", поранили солдат "Безбожия" и, взломав замок "Неведения", вырвались на площадь "Покаяния". И в это мгновенье раздался ужасный адский рев Люцифера:

- Ловите это негодное "любящее сердце"!

Все население "ярмарки суеты", по его команде, поднялось искать преступника.

А так как одежда у "Любящего сердца" совершенно отличалась от всех, то его немедленно поймали, но свой чудодейственный кувшинчик оно успело передать на сохранение тетушке "Рассудительность".

Связав виновника, вся толпа с остервенением набросилась на него, пытаясь сорвать с него одежду, но она оказалась чрезвычайной прочности, и так как порвать ее было невозможно, то "Любящее сердце" избили до неузнаваемости, и, бездыханное, все в грязи, бросили к ногам Люцифера.

На миг вся озверевшая толпа затаила дыхание в ожидании ужасного приговора над этим маленьким правонарушителем закона "ярмарки суеты". Люцифер, коварно улыбаясь, с искаженным от злобы лицом, отдал распоряжение окружившим его жрецам: "Вырвать у него сердце и бросить в жертву нашему Богу!"

Немедленно один из жрецов поднял его на могучих руках и на глазах у всей толпы вонзил свой традиционный меч в грудь "Любящего сердца".

Но вдруг, о чудо! Зловещий меч согнулся и со звоном переломился. Однако рвение жрецов было так велико, что это не остановило их, и они общими усилиями все же вырвали из груди бьющееся горячее сердце.

С поспешностью и дикими криками бросились они к жертвенным ступеням. Мгновение, и "Любящее сердце", мелькнув в воздухе, упало в ладони чудовища, раскаленного в семь раз более обычного.

Но что такое? Минута, две, три, - от раскаленных пригоршней не поднялось ни малейшей струйки обычного дымка. Водворилась напряженная тишина, а затем замешательство среди всей толпы. С ладоней зазвучала сладкая небесная мелодия чудного гимна:


"О нет, никто во всей вселенной Свободы верных не лишит, Пусть плоть боится цепи тленной И пусть тюрьма ее страшит!Но мысли, тьмой порабощенной, Сам Бог любви свободу дал, И цели ей, освобожденной, Доныне мир не открывал!О нет, никто во всей вселенной Нас чести нашей не лишит!

Пускай с враждою откровенной Толпа позором нас клеймит, - Поднимем знамя правды вечной, Любовью злобу обовьем. И честь не в славе быстротечной, А в торжестве любви найдем!

О нет, никто во всей вселенной Не похитит богатств у нас! Пусть на алтарь борьбы священной От нас возьмут в жестокий час. И серебро, и что имеем, - Мы совесть чистой сохраним! Мы тайной счастия владеем И ею мир обогатим!"


Песнь звучала все сильнее и сильнее, заливая всю площадь.

- Что? Что такое? - заревел встревоженный Люцифер, меча из глаз молнии на недоумевающих жрецов. - В чем дело, я спрашиваю, почему не горит?

Наконец, один из жрецов, выйдя из оцепенения, полный досады и волненья, с трепетом ответил глухим голосом:

- Оно золотое!

Люцифер, придя в сильную ярость, пуще прежнего закричал на всю округу:

- Уничтожить! Замуровать! Заморозить!

И пошло "Любящее сердце" по мытарствам...

Его бросали в леденящий холод Заполярья, но оно не остывало и там. Оно плавило вековые льды бесчувственных, холодных, закосневших в преступлениях сердец, и через малое время с крайнего Севера лились журчащие потоки славы и хвалы Господу Иисусу, веселящие град Господень.

Его кутали в арестантские грязные лохмотья бушлатов, но и там оно светило святою небесною белизною, достигая своими лучами далекие деревни и города, "неверия приют".

Его бросали в круг отверженных презренных каторжан, почерневших от тяжкой доли заживо погребенного человека. Но и там, среди скрежета зубов, проклятий и стонов, оно пело, ликуя свою, до слез волнующую, мелодию:

"Ты радость дал душе в удел, И я о том молюсь, Чтоб целый мир Тебя воспел, Спаситель мой Иисус..."

О нем помнил лишь узкий круг его верных друзей, но оно думало о широком круге неверных друзей его, и служило ненавидящим его святой любовью.

Его так далеко запрятали от дорогих и любимых сердец, но оно стало таким близким и родным не знавшим его.

И когда оно выглянет из черных туч житейского злобного кошмара, что может быть тогда ярче и счастливее его?

Знаешь ли ты что-нибудь о нем? А оно знает о тебе то, что без него тебе невозможно будет: жить, любить и радоваться!

Найди его!

Аминь

Источник