Когда я увидела огромные полосы и маков среди зеленой травы и даже целые поля, то пришла просто в состояние восторга, смешанное с удивлением. Сразу вспомнился "Волшебник Изумрудного города", тот момент когда Элли нужно было пройти через маковое поле, но цветы усыпили ее своим дурманящим ароматом. Наверное именно с тех пор мне хотелось так же пройти по такому волшебному полю и то ли проверить, усыпляет ли запах, то ли просто полюбоваться этим неверояным зрелищем - все алое, алое до самого горизонта...
Мне казалось, что в таком количестве маки растут только где-нибудь в Казахских степях, поэтому когда я в Польше увидела это чудо природы, то просто потеряла дар речи и захотела остановить автобус прямо там, не доезжая до базы. Совладав с эмоциями,  стала внимательно смотреть по сторонам и запоминать, на каком расстоянии находится ближайшее поле, потому что была абсолютно уверена в том что за две недели я обязательно придумаю как туда попасть. Такое место оказалось примерно в шести километрах от города, рядом с которым была наша база.

Правда со свободным временем оказалось не все так просто. Все условно-свободное время я проводила на яхтах, потому что уйти оттуда было совершенно невозможно. Вся эта парусная романтика, заложенная в мою детскую голову еще Жюлем Верном жаждала реализации и я старалась подкрепить ее какими-то знаниями-умениями-навыками.

Но Леша помнил как можно в мирных целях использовать мое желание, поэтому как-то вечером, собрав пятерых добровольцев, мы раздобыли велосипеды и пытаясь осмыслить польские объяснения пана Веслава относительно наилучшего маршрута, отправились кто за мечтой, а кто и просто прокатиться. Мы добрались до города и, преодолев "оживленный траффик" начали выезжать из города. Я ехала замыкающей, дорога поднималась достаточно круто на холм, поэтому меня они потеряли сразу. Кое-как я доползла до таблички "Рын" на выезде из города, с ужасом думая о том, что это только начало. Но перед нами открылась волшебная дорога из серого асфальта, которую уютно окружали большие темно-зеленые деревья, политые золотой солнечной глазурью и больших перепадов высоты не было видно. Погода была замечательно теплой, машин практически не было, у нас с собой были фотоаппараты, камера и хорошее настроение. Поэтому, передохнув несколько минут, мыотправились дальше.
Но красота дороги оказалась обманчивой. Постоянные небольшие  перепады высот здорово выбивали из колеи, потому что подъемы были хоть и невысокими, но весьма длинными и ровных участков дороги почти не было. Я чувствовала, что силы вот-вот закончатся, но, глядя на остальных, мне было как-то совестно жаловаться. Правда "все остальные" были мальчиками от 12 до 16 и Сережа, который, ясное дело, выносливее меня. Компанию моему сбивающемуся дыханию составляла только Наташа. И то она, как мне казалось, лучше переносила эти трудности. Закончилось все тем, что я поехала впереди, чтобы задать темп и ребята, видимо пронаблюдав мои титанические усилия все время кричали мне в спину что-то ободряющее из нашей любимой серии "Ты можешь!". Конечно я могу, чья была идея? Надо мочь и в конце концов мы нашли маковое поле. Оказалось, ему тоже есть чем нас удивить: мак рос вместе с какой-то высокой кормовой культурой - что-то вроде турнепса или рапса. К тому же накануне прошел дождь и земля была очень влажной, поэтому поваляться в маках, как хотелось, у нас не вышло. Зато получилось пофотографироваться и побродить в зарослях мака, многие из которых были настолько высокими, что нюхать их я могла почти не наклоняясь.

Скоро должен был начаться ужин и нам пришлось отправляться в обратный путь. Как будто подтверждая поговорку "чем длиннее дорога из дома, тем короче дорога домой", ехать на базу было значительно легче. Оказалось еще и то, что по дороге к маковому полю мы почти все время ехали в гору, поэтому обратно, зная примерно встречающиеся горки, добираться было не так уж и сложно.

Мы успели как раз к ужину. А впечатлений нам всем хватило надолго.

 

PS: Жаль, что я совершеннно глупым образом случайно удалила некоторые  замечательные кадры. Долго потом жалела...
 

Я часто вспоминаю нашу дорогу в Польшу. Этим летом было слишком много дорог, но эта - самая дорогая. Первый погожий день и вечер после пасмурной Москвы, тихие пасторальные картинки, почти полное отсутствие людей (после Шереметьева это очень чувствовалось). Множество цветов - синие люпины, красные маки - целые поля. Дубы и вязы вдоль дорог и сама дорога, уходящая далеко вперед, теряющаяся в глубине дубовых аллей. Блестящие оцинкованные элеваторы, небольшие хутора, кирпичные церкви с необычными ступенчатыми крышами. Тяжелые темно-зеленые кроны, залитые золотом солнечного света, асфальт, исчерченный тенями от мощных стволов. Какое-то невероятное спокойствие, умиротворение. Все было впереди, неизвестно и немного волнительно.
Все было впереди.

Бестелесная Кристи

      Самые важные стороны вещей скрыты от нас в силу их простоты и обыденности. (Человек часто не замечает чего-нибудь только оттого, что оно находится прямо перед ним). Истинные основы познания никогда не бросаются нам в глаза.
      Витгенштейн

Кристина была крепкой, уверенной в себе женщиной двадцати семи лет, здоровой физически и душевно. Программист по профессии и мать двоих маленьких детей, она работала дома, а в свободное время занималась хоккеем и верховой ездой. Имелись у нее и художественные пристрастия - балет и поэты Озерной школы* (подозреваю, что Витгенштейн ее волновал мало). Кристина жила деятельной, насыщенной жизнью и почти никогда не болела, но однажды, после приступа боли в животе, она с удивлением узнала, что у нее камни в желчном пузыре; врачи порекомендовали его удалить.
      За три дня до операции Кристина легла в больницу, где в целях профилактики против инфекции ей назначили антибиотики. Это было частью установленного порядка, обычной мерой предосторожности, поскольку никаких осложнений не предвиделось. Будучи человеком спокойным и рассудительным, она понимала это и совершенно не волновалась.
      За день до операции Кристина, обычно далекая от всякой мистики и предчувствий, увидела пугающий и странно-отчетливый сон. Ей снилось, что земля уходит у нее из-под ног; она дико раскачивалась, беспорядочно размахивала руками и все роняла; во сне у нее почти полностью пропало ощущение конечностей, и они перестали ее слушаться.
      Сон Кристину напугал.
      - В жизни ничего такого не видела, - жаловалась она. - Никак не выкину из головы.
      Она так нервничала, что мы решили спросить совета у психиатра.
      - Предоперационные страхи, - успокоил он нас. - Совершенно нормально, случается сплошь и рядом.
      Но вечером того же дня сон сбылся] У Кристины стали подкашиваться ноги, она неловко размахивала руками и роняла вещи.
      Мы снова пригласили психиатра. Было заметно, что этот повторный вызов раздражил его и - на секунду - смутил и озадачил.
      - Истерические симптомы, вызванные страхом операции, - отчеканил он наконец. - Типичная конверсия*, я сталкиваюсь с этим постоянно.
      В день операции Кристине стало еще хуже. Она могла стоять только глядя прямо на ноги и ничего не могла удержать в руках. Если она отвлекалась, руки ее начинали блуждать. Потянувшись за чем-нибудь или поднося еду ко рту, она сильно промахивалась, что наводило на мысль об отказе какой-то важной системы управления движениями, отвечающей за базовую координацию.
      Она даже сидела с трудом - все ее тело 'подламывалось'. Лицо Кристины одрябло и утратило всякое выражение; нижняя челюсть отвисла; исчезла даже артикуляция речи.
      - Что-то со мной не то, - с трудом выговорила она бесцветным, мертвым голосом. - Совсем не чувствую тела. Ощущение жуткое - полная бестелесность.
      Это загадочное заявление смахивало на бред. Что за бестелесность?! Но, с другой стороны, ее физическое состояние было не менее загадочным! Полная потеря мышечного тонуса и пластики по всему телу; беспорядочное блуждание рук, которых она, казалось, не замечала; промахи мимо цели, словно до нее не доходила никакая информация с периферии, словно катастрофически отказали каналы обратной связи, контролирующие тонус и движение.
    
     Собранные данные свидетельствовали о том, что у нее по всему телу, с головы до кончиков пальцев, отказало суставно-мышечное чувство. Ее теменные доли работали - но работали вхолостую. Возможно, Кристина действительно находилась в истерическом состоянии, но произошло и что-то гораздо более серьезное. Никто из нас никогда с подобными ситуациями не сталкивался; даже воображение нам тут отказывало. Пришлось опять вызывать специалиста, но на этот раз не психиатра, а физиотерапевта.
      В силу экстренности вызова специалист прибыл немедленно. Широко раскрыв глаза при виде Кристины, он быстро провел тщательное общее обследование, а затем приступил к электротестированию нервной и мышечной функции.
      - Совершенно исключительный случай, - сказал он наконец. - Никогда не сталкивался ни с чем подобным ни на практике, ни в литературе. Вы правы, у нее пропала вся проприоцепция, от макушки до пяток. Она вообще перестала получать сигналы от мышц, суставов и сухожилий. Слегка нарушена и остальная периферия - затронуты тонкое осязание, ощущение температуры и боли и, в незначительной степени, моторные волокна. Но основной ущерб - в области сигналов о положении и движении.
      - А в чем причина? - спросили мы.
      - Вы неврологи - вам и выяснять.
      К вечеру состояние Кристины стало критическим: потеря мышечного тонуса, поверхностное дыхание, полная неподвижность. Мы обдумывали, не подключить ли аппарат искусственного дыхания, - ситуация была угрожающая и абсолютно незнакомая.  Операцию по удалению желчного пузыря отложили - проводить ее в таких обстоятельствах было бы безумием. Гораздо острее стоял вопрос, выживет ли Кристина и можно ли ей помочь.
      - Каков приговор? - едва заметно улыбнувшись, одними губами спросила Кристина после того, как пришли результаты анализа спинномозговой жидкости.
      - У вас воспаление, неврит... - начали мы и затем рассказали ей все, что знали на тот момент. Когда мы что-то пропускали или осторожничали, ее прямые вопросы возвращали нас к сути дела.
      - Есть надежда на улучшение? - спросила она. Мы переглянулись.
      - Совершенно неизвестно...
      Ощущение тела, объяснил я Кристине, складывается из трех компонентов - зрения, чувства равновесия (вестибулярный аппарат) и проприоцепции. Именно эту последнюю она и утратила. В нормальных обстоятельствах все три системы работают сообща. При отказе одной две другие могут до некоторой степени скомпенсировать ее отсутствие. Я подробно рассказал Кристине об одном из своих пациентов*, у которого не работали органы равновесия, так что вместо них ему приходилось использовать зрение. Описал я ей и пациентов с нейросифилисом, сухоткой спинного мозга (tabes dorsalis), со сходными, но ограниченными областью ног симптомами. Эти больные тоже вынуждены были компенсировать нарушения вестибулярного аппарата при помощи зрения (см. главу 6 - 'Фантомы'). Случалось, я просил их подвигать ногами и слышал в ответ: 'Сейчас, док, дайте только их отыскать'. Кристина выслушала меня внимательно, с какой-то отчаянной сосредоточенностью.
      - Что ж, - проговорила она, - мне теперь тоже нужно будет пользоваться зрением там, где раньше хватало - как вы это назвали - проприоцепции. Я уже заметила, - добавила она задумчиво, - что начинаю 'упускать' руки. Кажется, что они вот здесь, а на самом деле они совсем в другом месте. Эта ваша проприоцепция - что-то вроде глаз тела; так тело видит себя. И если, как у меня, она исчезает, тело слепнет, не может себя видеть, верно? Поэтому впредь мне придется смотреть за ним, быть его глазами.
      - Все правильно, - ответил я. - Вы бы могли быть физиологом.
      - Мне и придется теперь стать чем-то вроде физиолога, - ответила она, - раз моя физиология разладилась и сама по себе, возможно, вообще никогда не восстановится.
      Кристине скоро пригодилась такая замечательная твердость духа: несмотря на то, что острое воспаление спало и спинномозговая жидкость вернулась к норме, функция суставно-мышечных нервных волокон так и не восстановилась - ни через неделю, ни через месяц, ни через год. С тех пор прошло восемь лет, и все остается по-прежнему, даже если учесть, что путем сложной психической и нравственной адаптации Кристине удалось выстроить себе если и не полноценную жизнь, то хотя бы какое-то ее подобие.
      Всю первую неделю она провела в постели, без движения и почти не принимая пищи. Ею владели ужас и отчаяние. Что с ней будет, если не наступит естественное улучшение? Если каждое движение придется совершать сознательно и искусственно? Если бестелесность станет ее обычным состоянием?
      И все же через некоторое время жизнь стала брать свое, и Кристина понемногу задвигалась. Сначала она ничего не могла делать без помощи зрения, и стоило ей закрыть глаза, как она бессильно валилась на пол. Ей приходилось постоянно контролировать себя визуально, а это требовало непрерывных, тщательных, почти болезненных усилий. Такой сознательный контроль поначалу делал ее движения неуклюжими и неестественными, однако вскоре, к нашей несказанной радости и изумлению, у нее постепенно стал вырабатываться необходимый автоматизм. Изо дня в день движения ее становились все точнее, все гармоничнее и свободнее - оставаясь при этом в полной зависимости от зрения.
      Помимо развития вестибулярной обратной связи, очевидным было усиленное использование слуха - акустической авторегулировки. В обычных условиях слуховой контроль вторичен и в речевом процессе почти не участвует. Наша речь остается в норме, даже если мы временно глохнем от тяжелой простуды, а некоторые глухие от рождения люди прекрасно говорят. Объясняется это тем, что модуляция речи обычно осуществляется на основании притока проприоцептивных нервных сигналов от голосового аппарата. Кристина не получала этой информации и в результате утратила нормальный тонус и артикуляцию речи. Теперь, чтобы поменять высоту или тембр голоса, ей приходилось пользоваться слухом.
      В дополнение к этим стандартным формам обратной связи, у нее стали развиваться новые виды 'автопилотажа', связанные с предвосхищением и упреждением. Намеренные и искусственные вначале, они в конце концов привились и стали в значительной мере бессознательными и автоматическими**. К примеру, в первый месяц после кризиса Кристина была похожа на тряпичную куклу и не могла даже удержаться на стуле. Однако три месяца спустя меня поразило, как она прекрасно сидит. Она сидела даже как-то преувеличенно красиво - скульптурно,
 с прямой, как у балерины, спиной. Вскоре я понял, что это была тщательно выработанная поза, нечто вроде актерской манеры держаться, - таким образом Кристина компенсировала отсутствие естественной осанки. Природа изменила ей, вынудив прибегнуть к искусственному приему, но прием этот был позаимствован у природы же и скоро стал 'второй натурой'.
      То же произошло и с голосом - его пришлось ставить заново. В самом начале Кристина почти полностью онемела, а теперь речь ее звучала искусственно, словно она со сцены обращалась к невидимой публике. Кристина говорила театральным, тщательно поставленным голосом, но не из-за напыщенности или склонности к игре, а просто потому, что у нее полностью отсутствовала естественная артикуляция.
      Сходным образом обстояли дела и с лицом. Несмотря на разнообразие и глубину эмоциональной жизни Кристины, без суставно-мышечного контроля лицевых мускулов мимика ее оставалась безжизненной и плоской, и, пытаясь с этим справиться, она сознательно преувеличивала выражения лица, подобно тому как афатики прибегают к нажиму и утрируют интонации.
      Однако все эти уловки приводили лишь к частичному успеху. Они позволяли функционировать, но не возвращали жизнь к норме. Кристина заново научилась ходить, пользоваться общественным транспортом, заниматься повседневными делами, но все это давалось ей лишь ценой неусыпной бдительности, которая тут же ослабевала, стоило ей хоть на секунду отвлечься. Заговорив во время еды или просто задумавшись, она с такой силой сжимала вилку и нож, что у нее белели пальцы, расслабляя же хватку, она бессильно роняла предметы, и между этими двумя крайними состояниями не было никакой середины, никакой возможности плавно регулировать усилие.
      И все же, при полном отсутствии неврологического улучшения (поврежденные нервные волокна так и не восстановились), годичные усилия по реабилитации, несомненно, привели к улучшению практическому. Пользуясь  различными заменителями утраченных навыков и прочими ухищрениями, Кристина могла существовать в социуме. В конце концов она выписалась из больницы и вернулась домой к детям. Ей пришлось заново осваивать компьютер, и она работала на нем на удивление ловко и эффективно, учитывая, что полагаться ей приходилось исключительно на зрение.
      Итак, она могла действовать, но что она чувствовала? Удалось ли ей с помощью всех новых приемов и навыков преодолеть то ощущение бестелесности, о котором она говорила вначале?
      Нет и еще раз нет. Перестав получать внутренний отклик от тела, Кристина по-прежнему воспринимает его как омертвелый, нереальный, чужеродный придаток - она не может почувствовать его своим. Она даже не может найти слов, чтобы передать свое состояние, и его приходится описывать по аналогии с другими чувствами:
      - Кажется, - говорит она, - что мое тело оглохло и ослепло... совершенно себя не ощущает...
      У Кристины нет слов для описания этой утраты, этой сенсорной тьмы (или тишины), сходной с переживанием слепоты и глухоты. Нет слов и у нас, у всех окружающих, у общества - и в результате нет ни сочувствия, ни сострадания. Слепых мы, по крайней мере, жалеем: нам легко вообразить, каково им, и мы относимся к ним соответственно. Но когда Кристина с мучительным трудом забирается в автобус, ее встречают равнодушие или агрессия. 'Куда лезете, дама! - кричат ей. - Ослепли, что ли? Или спьяну?' Что она может сказать в ответ - что лишилась проприоцепции?..
      Недостаток человеческой поддержки - это еще одно испытание. Кристина - инвалид, но в чем ее инвалидность, сразу не заметно. С виду она не слепая и не парализованная. На первый взгляд, с ней вообще все в порядке, и люди обычно считают, что она недоразвитая или притворяется. Так относятся ко всем, кто страдает расстройствами внутренних органов чувств, такими как нарушения вестибулярного аппарата или последствия лабиринтэктомии.
      Кристина обречена жить в мире, который невозможно ни вообразить, ни описать. Точнее было бы назвать его 'антимиром' или 'немиром' - областью небытия. Иногда, наедине со мной, она не выдерживает:
      - Как бы мне хотелось, хотя бы на секунду, нормально чувствовать! - в слезах жалуется она. - Но я уже не помню, что это такое... Была ли я вообще когда-нибудь нормальным человеком? Скажите, раньше я и вправду двигалась как все?
      - Естественно.
      - Хорошенькое 'естественно'! Я не верю. Не верю!! Я показываю ей любительский фильм: она с детьми
      всего за несколько недель до болезни.
      - Да, это я! - улыбается она и затем кричит: - Но я не узнаю в этой грациозной женщине себя! Ее нет, я забыла ее, даже вообразить не могу! Из меня словно что-то вынули, из самой сердцевины, как из лягушки... Их так препарируют, я знаю, удаляют внутренности, позвоночник, выскребают, вылущивают... Вот и меня вылущили. Подходите поближе, глядите все: первый вылущенный гуманоид. Проприоцепции нет, ощущения себя нет, бестелесная Кристи, женщина-шелуха!..
      Она истерически смеется, а я, пытаясь ее успокоить, размышляю обо всем ею сказанном.
      В некотором смысле Кристина действительно 'вылущена' и бесплотна, настоящий призрак. Вместе с проприоцепцией она утратила общий каркас индивидуальности. Именно этот изъян в структуре 'личной особенности и самоосознания' переживает Кристина, хотя время и новые навыки лишают это чувство былой остроты. Что же касается особого ощущения бестелесности, вызванного органическим нарушением, то оно остается таким же сильным и жутким, как в тот страшный первый день ее болезни. Сходные переживания описывают пациенты, перенесшие разрывы высоких отделов спинного мозга, но такие пациенты, разумеется, парализованы, тогда как Кристина, несмотря на 'бестелесность', может двигаться. Время от времени наступает частичное улучшение, особенно при кожной стимуляции. Кристина любит открытые машины, где может лицом и всем телом чувствовать воздушные потоки (чувствительность к легкому прикосновению у нее почти не пострадала).
      - Волшебное ощущение, - говорит она. - Я чувствую ветер на руках и на лице и, пусть слабо и смутно, знаю, что у меня есть руки и лицо. Это, конечно, не выход, но все же хоть что-то - тяжелая мертвая пелена на время приподнимается.
      В целом же ситуация Кристины остается 'витгенштейновской'. Она не может с уверенностью сказать себе: 'Вот моя рука'. Утрата суставно-мышечного чувства лишила ее бытийного и познавательного фундамента, и никакие ее действия или рассуждения этого факта не изменят. Она не уверена в своем теле, - любопытно, что сказал бы Витгенштейн, окажись он на ее месте?
      Удивительное дело - она и победила, и проиграла. Восстановив действие, она утратила бытие. Пустив в ход все ресурсы нервной системы, а также волю, мужество, выдержку и независимость, она приспособилась к новой жизни. Столкнувшись с беспрецедентной ситуацией, она вступила в схватку со страшным врагом и выжила - огромным напряжением физических и духовных сил. Ее можно причислить к когорте безвестных героев неврологии. Но при этом она по-прежнему остается инвалидом и жертвой. Никакие высоты духа, никакая изобретательность, никакие адаптивные механизмы не могут справиться с абсолютным молчанием проприоцепции - жизненно важного шестого чувства, без которого наше тело утрачивает реальность, уходит от нас навсегда.
      Сейчас 1985 год, и бедная Кристи чувствует себя все такой же 'вылущенной', как и восемь лет назад. И по сей день я не встречался ни с чем подобным. Кристина остается первым и единственным среди человеческого рода представителем бестелесных существ.

______________________________________________



Речь президента

      ЧТО ПРОИСХОДИТ? Что за шум? По телевизору выступает президент страны, а из отделения для больных афазией (Афазия - полная или частичная утрата способности устного речевого общения вследствие поражения головного мозга) доносятся взрывы смеха... А ведь они, помнится, так хотели его послушать!
      Да, на экране именно он, актер, любимец публики, со своей отточенной риторикой и знаменитым обаянием, - но, глядя на него, пациенты заходятся от хохота. Некоторые, впрочем, не смеются: одни растеряны, другие возмущены, третьи впали в задумчивость. Большинство же веселится вовсю. Как всегда, президент произносит зажигательную речь, но афатиков она почему-то очень смешит.
      Что у них на уме? Может, они его просто не понимают? Или же, наоборот, понимают, но слишком хорошо?
      О наших пациентах, страдающих тяжелыми глобальными и рецептивными афазиями, но сохранивших умственные способности, часто говорят, что, не понимая слов, они улавливают большую часть сказанного. Друзья, родственники и медсестры иногда даже сомневаются, что имеют дело с больными, так хорошо и полно эти пациенты ухватывают смысл нормальной естественной речи.
      Речь наша, заметим, большей частью нормальна и естественна, и по этой причине выявление афазии у таких пациентов требует от неврологов чудес неестественности: из разговора и поведения изымаются невербальные индикаторы тембра, интонации и смыслового ударения, а также зрительные подсказки мимики, жестов и манеры держаться. Порой в ходе таких проверок специалист доходит до полного подавления всех внешних признаков своей личности и абсолютной деперсонализации голоса, для чего иногда используются компьютерные синтезаторы речи. Цель подобных усилий - свести речь до уровня чистых слов и грамматических структур, устранить из нее то, что Фреге* называл 'тональной окраской' и 'экспрессивным смыслом'. Только проверка на понимание искусственной, механической речи, сходной с речью компьютеров из научно-фантастических фильмов, позволяет подтвердить диагноз афазии у наиболее чутких к звуковым нюансам пациентов.
      В чем смысл таких ухищрений? Дело в том, что наша естественная речь состоит не только из слов, или, пользуясь терминологией Хьюлингса Джексона, не только из 'пропозиций'. Речь складывается из высказываний - говорящий изъявляет смысл всей полнотой своего бытия. Отсюда следует, что понимание есть нечто большее, нежели простое распознавание лингвистических единиц. Не воспринимая слов как таковых, афатики тем не менее почти полностью извлекают смысл на основе остальных аспектов устной речи. Слова и языковые конструкции сами по себе ничего для них не значат, однако речь в нормальном случае полна интонаций и эмоциональной окраски, окружена экспрессивным контекстом, выходящим далеко за рамки простой вербальности. В результате даже в условиях полного непонимания прямого смысла слов у афатиков сохраняется поразительная восприимчивость к глубокой, сложной и разнообразной выразительности речи. Сохраняется и, более того, часто развивается до уровня почти сверхъестественного чутья...
      Все, кто тесно связан с афатиками, - родные и близкие, друзья, врачи и медсестры - непременно догадываются об этом, зачастую в результате неожиданных и смешных происшествий. Вначале кажется, что афазия не приводит ни к каким серьезным изменениям в человеке, но затем начинаешь замечать, что понимание речи у него как бы вывернуто наизнанку. Да, что-то ушло, разрушилось, но взамен возникло новое, обостренное восприятие, позволяющее афатику полностью улавливать смысл любого эмоционально окрашенного высказывания, даже не понимая в нем ни единого слова.
      С этим связано часто возникавшее у меня ощущение, что афатикам невозможно лгать (его подтверждают и все работавшие с ними). Слова легко встают на службу лжи, но не понимающего их афатика они обмануть не могут, поскольку он с абсолютной точностью улавливает сопровождающее речь выражение - целостное, спонтанное, непроизвольное выражение, которое выдает говорящего.
      Мы знаем об этой способности у собак и часто используем их как своеобразные детекторы лжи, вскрывая обман, злой умысел и нечистые намерения. Запутавшись в словах и не доверяя инстинкту, мы полагаемся на четвероногих друзей, ожидая, что они учуют, кому можно верить, а кому - нет. Афатики обладают теми же способностями, но на бесконечно более высоком, человеческом уровне. 'Язык может лгать, - пишет Ницше, - но гримаса лица выдаст правду'. Афатики исключительно восприимчивы к 'гримасам лица', а также к любого рода фальши и разладу в поведении и жестах. Но даже если они ничего не видят, - как это происходит в случае наших слепых пациентов, - у них развивается абсолютный слух на всевозможные звуковые нюансы: тон, ритм, каденции и музыку речи, ее тончайшие модуляции и интонации, по которым можно определить степень искренности говорящего.
      Именно на этом основана способность афатиков внеязыковым образом чувствовать аутентичность. Пользуясь ею, наши бессловесные, но в высшей степени чуткие пациенты немедленно распознали ложь всех гримас президента, его театральных ужимок и неискренних жестов, а также (и это главное) фальшь тона и ритма. Не поддавшись обману слов, они мгновенно отреагировали на очевидную для них, зияюще-гротескную клоунаду их подачи. Это и вызывало такой смех.
      Афатики особо чувствительны к мимике и тону, им не солжешь.
      В тот день речь президента в отделении афатиков слушала и Эмили Д., пациентка с тональной агнозией. Это дало нам редкую возможность увидеть ситуацию с противоположной точки зрения. В прошлом эта женщина преподавала английский язык и литературу и сочиняла неплохие стихи; таланты ее были связаны с обостренным чувством языка и недюжинными способностями к анализу и самовыражению. Теперь же звуки человеческой речи лишились для нее всякой эмоциональной окраски - она не слышала в них ни гнева, ни радости, ни тоски. Не улавливая выразительности в голосе, она вынуждена была искать ее в лице, во внешности, в жестах, обнаруживая при этом тщание и проницательность, которых ранее никогда за собой не замечала. Однако и здесь возможности Эмили Д. были ограничены, поскольку зрение ее быстро ухудшалось из-за злокачественной глаукомы.
      В результате единственным выходом для нее было напряженное внимание к точности словоупотребления, и она требовала этого не только от себя, но и от всех окружающих. Ей становилось все труднее следить за болтовней и сленгом, за иносказательной и эмоциональной речью, и она постоянно просила собеседников говорить прозой - 'правильными словами в правильном порядке'. Она открыла для себя, что хорошо построенная проза может в какой-то мере возместить оскудение тона и чувства, и таким образом ей удалось сохранить и даже усилить выразительность речи в условиях прогрессирующей утраты ее экспрессивных аспектов; вся полнота смысла теперь передавалась при помощи точного выбора слов и значений.
      Эмили Д. слушала президента с каменным лицом, с какой-то странной смесью настороженности и обостренной восприимчивости, что составляло разительный контраст с непосредственными реакциями афатиков. Речь не тронула ее - Эмили Д. была теперь равнодушна к звукам человеческого голоса, и вся искренность и фальшь скрытых за словами чувств и намерений остались ей чужды. Но помимо эмоциональных реакций, не захватило ли ее содержание речи? Никоим образом.
      - Говорит неубедительно, - с привычной точностью объяснила она. - Правильной прозы нет. Слова употребляет не к месту. Либо он дефективный, либо что-то скрывает.
      Выступление президента, таким образом, не смогло обмануть ни Эмили Д., приобщившуюся к таинствам формальной прозы, ни афатиков, глухих к словам, но крайне чутких к интонациям.
      Здесь кроется занятный парадокс. Президент легко обвел вокруг пальца нас, нормальных людей, играя, среди прочего, на вечном человеческом соблазне поддаться обману. У нас почти не было шансов устоять. Столь коварен оказался союз фальшивых чувств и лживых слов, что лишь больные с серьезными повреждениями мозга, лишь настоящие дефективные смогли избежать западни и разглядеть правду.

_______________________________________________

Заблудившийся мореход

      Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти - вообще не жизнь. <...> Память - это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии, которая сотрет всю мою жизнь - так же, как стерла она когда-то жизнь моей матери).
      Луис Бунюэль

      Этот волнующий и страшный отрывок из недавно переведенных воспоминаний Бунюэля ставит фундаментальные вопросы - клинического, практического и философского характера. Какого рода жизнь (если это вообще можно назвать жизнью), какого рода мир, какого рода 'Я' сохраняются у человека, потерявшего большую часть памяти и вместе с ней - большую часть прошлого и способности ориентироваться во времени?
      Вопросы эти тут же напоминают мне об одном пациенте, в котором они находят живое воплощение. Обаятельный, умный и напрочь лишенный памяти Джимми Г. поступил в наш Приют под Нью-Йорком в начале 1975 года; в сопроводительных бумагах мы обнаружили загадочную запись: 'Беспомощность, слабоумие, спутанность сознания и дезориентация'.
      Сам Джимми оказался приятным на вид человеком с копной вьющихся седых волос - это был здоровый, красивый мужчина сорока девяти лет, веселый, дружелюбный и сердечный.
      - Привет, док! - сказал он, входя в кабинет. - Отличное утро! Куда садиться?
      Добрая душа, он готов был отвечать на любые вопросы. Он сообщил мне свое имя и фамилию, дату рождения и название городка в штате Коннектикут, где появился на свет. В живописных подробностях он описал этот городок и даже нарисовал карту, указав все дома, где жила его семья, и вспомнив номера телефонов. Потом он поведал мне о школьной жизни, о своих тогдашних друзьях и упомянул, что особенно любил математику и другие естественные науки. О своей службе во флоте Джимми рассказывал с настоящим жаром. Когда его, свежеиспеченного выпускника, призвали в 1943-м, ему было семнадцать. Обладая техническим складом ума и склонностью к работе с электроникой, он быстро прошел курсы подготовки в Техасе и оказался помощником радиста на подводной лодке. Он помнил названия всех лодок, на которых служил, их походы, базы, имена других матросов... Он все еще свободно владел азбукой Морзе и мог печатать вслепую.
Это была полная, насыщенная жизнь, запечатлевшаяся в его памяти ярко, во всех деталях, с глубоким и теплым чувством. Однако дальше определенного момента воспоминания Джимми не шли. Он живо помнил военное время и службу, потом конец войны и свои мысли о будущем. Полюбив море, он всерьез подумывал, не остаться ли во флоте. С другой стороны, как раз тогда приняли закон о демобилизованных, и с причитающимися по нему деньгами разумнее, возможно, было идти в колледж. Его старший брат уже учился на бухгалтера и был обручен с 'настоящей красоткой' из Орегона.
      Вспоминая и заново проживая молодость, Джимми воодушевлялся. Казалось, он говорил не о прошлом, а о настоящем, и меня поразил скачок в глагольных временах, когда от рассказов о школе он перешел к историям о морской службе. С прошедшего времени он перескочил на настоящее - причем, как мне показалось, не на формальное или художественное время воспоминаний, а на реальное настоящее время текущих переживаний.
      Внезапно меня охватило невероятное подозрение.
      - Какой сейчас год, мистер Г.? - спросил я, скрывая замешательство за небрежным тоном.
      - Ясное дело, сорок пятый. А что? - ответил он и продолжил: - Мы победили в войне, Рузвельт умер, Трумэн в президентах. Славные времена на подходе.
      - А вам, Джимми, - сколько, стало быть, вам лет? Он поколебался секунду, словно подсчитывая.
      - Вроде девятнадцать. В будущем году будет двадцать.
      Я поглядел на сидевшего передо мной седого мужчину, и у меня возникло искушение, которого я до сих пор не могу себе простить. Сделанное мной было бы верхом жестокости, будь у Джимми хоть малейший шанс это запомнить.
      - Вот, - я протянул ему зеркало. - Взгляните и скажите, что вы видите. Кто на вас оттуда смотрит, девятнадцатилетний юноша?
      Он вдруг посерел и изо всех сил вцепился в подлокотники кресла.
      - Господи, что происходит? Что со мной? - в панике суетился он. - Это сон, кошмар? Я сошел с ума? Это шутка?
      - Джимми, Джимми, успокойтесь, - пытался я поправить дело. - Вышла ошибка. Не волнуйтесь. Идите сюда! - Я подвел его к окну. - Смотрите, какой прекрасный день. Вон ребята играют в бейсбол.
      Краска снова заиграла у него на лице, он улыбнулся, и я тихо вышел из комнаты, унося с собой зловещее зеркало.
      Пару минут спустя я вернулся. Джимми все еще стоял у окна, с удовольствием разглядывая играющих. Он встретил меня радостной улыбкой.
      - Привет, док! - сказал он. - Отличное утро. Хотите поговорить со мной? Куда садиться? - На его открытом, искреннем лице не было и тени узнавания.
      - А мы с вами нигде не встречались? - спросил я как бы мимоходом.
      - Да вроде нет. Экая бородища! Док, уж вас-то я бы не забыл!
      - А почему, собственно, вы меня доком называете?
      - Так вы же доктор, разве нет?
      - Но вы меня никогда раньше не видели - откуда же вы знаете, кто я?
      - А вы говорите как доктор. Ну и чувствуется.
      - Что ж, угадали. Я доктор. Работаю тут невропатологом.
      - Невропатологом? А что, у меня с нервами не в порядке? И вы сказали 'тут' - где тут? Что это за место?
      - Да я и сам как раз хотел спросить: как вам кажется, где вы?
      - Здесь койки, и больные повсюду. С виду больница. Но, черт возьми, что ж я делаю в больнице с этими старикашками? Самочувствие у меня хорошее - здоров как бык. Может, я работаю здесь... Но кем? Не-ет, вы головой качаете, по глазам вижу - не то... А если нет, значит, меня сюда положили... Так я пациент? Болен, но об этом не знаю? А, док? С ума сойти! Что-то мне не по себе... Может, это все розыгрыш?
      - И вы не знаете, в чем дело? Серьезно? Но ведь это же вы рассказали мне о детстве, о том, как росли в Коннектикуте, служили на подлодке радистом? И что ваш брат помолвлен с девушкой из Орегона?
      - Все верно. Только ничего я вам не рассказывал, мы в жизни никогда не встречались. Вы, должно быть, все про меня в истории болезни прочли.
      - Ладно, - сказал я. - Есть такой анекдот: человек приходит к врачу и жалуется на провалы в памяти. Врач задает ему несколько вопросов, а потом говорит: 'Ну а теперь расскажите о провалах'. А тот в ответ: 'О каких провалах?'
      - Вот, значит, где собака зарыта, - засмеялся Джимми. - Я что-то такое подозревал. Иногда и в самом деле, случается, забуду - если было недавно. Но все прошлое помню ясно.
      - Позвольте, мы вас обследуем, проведем несколько тестов.
      - Бога ради, - ответил он добродушно. - Делайте все, что нужно.
      Тесты на проверку умственного развития выявили отличные способности. Джимми оказался сообразительным, наблюдательным, логично рассуждающим человеком. Ему не составляло труда решать сложные задачи и головоломки, но только если удавалось справиться быстро. Когда же требовалось более продолжительное время, он забывал, что делает. В крестики-нолики и в шашки Джимми играл стремительно и ловко: хитро атакуя, он легко меня обыгрывал. А вот в шахматах он завис - партия разворачивалась слишком медленно.
      Занявшись непосредственно его памятью, я обнаружил поразительный и редкий случай систематической утраты воспоминаний о недавних событиях. В течение нескольких секунд он забывал все услышанное и увиденное. Как-то раз я положил на стол свои часы, галстук и очки и попросил его запомнить эти предметы. Потом закрыл их и, поболтав с ним около минуты, спросил, что я спрятал. Он ничего не вспомнил - даже моей просьбы. Я повторил тест, на этот раз попросив его записать названия предметов. Джимми опять все забыл, а когда я показал ему листок с записью, с изумлением сказал, что не помнит, чтобы хоть что-то записывал. При этом он признал свой почерк и тут же почувствовал слабое эхо того момента, когда делал запись.
      Время от времени у него сохранялись смутные воспоминания, неясный отзвук событий, чувство чего-то знакомого. Через пять минут после партии в крестики-нолики он вспомнил, что какой-то доктор играл с ним в эту игру 'некоторое время назад', - правда, он не знал, измерялось ли 'некоторое время' минутами или месяцами. Мое замечание, что этот доктор был я, его позабавило. Сопровождаемое легким интересом безразличие было для него вообще весьма характерно, но не менее характерны были и глубокие раздумья, вызванные дезориентацией и отсутствием привязки ко времени. Когда, спрятав календарь, я спрашивал Джимми, какое сейчас время года, он принимался искать вокруг какую-нибудь подсказку и в конце концов определял на глаз, посмотрев в окно.
      Не то чтобы его память вообще отказывалась регистрировать события, - просто появлявшиеся там следы-воспоминания были крайне неустойчивы и обычно стирались в ближайшую минуту, особенно если что-то другое привлекало его внимание. При этом все его умственные способности и восприятие сохранялись и по силе намного превосходили память.
      Познания Джимми в научных областях соответствовали уровню смышленого выпускника школы со склонностью к математике и естественным наукам. Он прекрасно справлялся с арифметическими и алгебраическими вычислениями, но только если их можно было проделать мгновенно. Расчеты же, требовавшие нескольких шагов и более длительного времени, приводили к тому, что он забывал, на какой стадии находится, - а потом и саму задачу. Он знал химические элементы и их сравнительные характеристики. По моей просьбе он даже воспроизвел периодическую таблицу, но не включил туда трансурановые элементы.
      - Это полная таблица? - спросил я, когда он закончил.
      - Так точно. Вроде самый последний вариант.
      - А после урана никаких элементов больше не знаете?
      - Шутник вы, док! Элементов всего девяносто два, и уран последний.
      Я полистал лежавший на столе журнал 'National Geographic'.
      - Перечислите-ка мне планеты, - попросил я, - и расскажите о них.
      Он без запинки выдал мне все планеты - их названия, историю открытия, расстояние от Солнца, расчетную массу, характерные особенности, тяготение.
      - А это что такое? - спросил я, показывая ему фотографию из журнала.
      - Это Луна, - ответил он.
      - Нет, это не Луна, - сказал я. - Это фотография Земли, сделанная с Луны.
      - Док, опять шутите! Для этого там должен быть кто-то с камерой.
      - Само собой.
      - Черт, да как же это возможно!
      Если только передо мной сидел не гениальный актер, не жулик, изображавший отсутствующие чувства, то все это неопровержимо доказывало, что он существовал в прошлом. Его слова, его эмоции, его невинные восторги и мучительные попытки справиться с увиденным - все это были реакции способного молодого человека сороковых годов, лицом к лицу столкнувшегося с будущим, которое для него еще не настало и было почти невообразимо. 'Более, чем что-либо другое, - записывал я, - это убеждает, что где-то году в 1945-м у него действительно произошел обрыв... Все показанное и рассказанное привело его в точно такое же замешательство, какое почувствовал бы любой нормальный юноша в эпоху до запуска первых спутников'.

Джимми вышел, а я остался - волнение душило меня. Я думал о его жизни, блуждающей, затерянной, растворяющейся во времени. Какая печальная, абсурдная и загадочная судьба!
      'Этот человек, - говорится в моих записях, - заключен внутри единственного момента бытия; со всех сторон его окружает, как ров, некая лакуна забвения... Он являет собой существо без прошлого (и без будущего), увязшее в бесконечно изменчивом, бессмысленном моменте'.

И дальше, более прозаически: 'Остальная часть неврологического обследования без отклонений. Впечатление: скорее всего синдром Корсакова, результат патологии мамиллярных тел, вызванной хроническим употреблением алкоголя'. Мои записи о Джимми представляют собой странную смесь тщательно организованных наблюдений с невольными размышлениями о том, что же произошло с этим несчастным - кто он, что он и где, и можно ли в его случае вообще говорить о жизни, учитывая столь полную потерю памяти и чувства связности бытия.
      И тогда, и позже, отвлекаясь от научных вопросов и методов, я думал о 'погибшей душе' и о том, как создать для Джимми хоть какую-то связь с реальностью, хоть какую-то основу, - ведь я столкнулся с человеком, изъятым из настоящего и укорененным только в далеком прошлом. Требовалось установить с ним контакт - но как мог он вступить в контакт с чем бы то ни было, и как могли мы ему в этом помочь? Что есть жизнь без связующих звеньев? 'Берусь утверждать, - пишет философ Юм, - что [мы] есть не что иное, как связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении'*. Джимми был в буквальном смысле сведен к такому бытию, и я невольно думал о том, что почувствовал бы Юм, узнав в нем живое воплощение своей философской химеры, трагическое вырождение личности в поток элементарных, разрозненных впечатлений.

Попав в Приют в начале 1975 года, Джимми за девять лет так и не научился никого твердо узнавать. Единственный человек, с которым он действительно накоротке, это его брат, который часто приезжает к нему из Орегона. Встречи их исполнены неподдельного чувства и глубоко всех трогают. Только в эти минуты Джимми по-настоящему переживает. Он любит брата и узнает его, но не может понять, отчего тот выглядит таким пожилым. 'Надо же, как некоторые быстро стареют', - жалуется он. На самом же деле брат его из тех, кто с годами почти не меняется, и выглядит он гораздо моложе своих лет. Между братьями возникает подлинное общение, и для Джимми это единственная нить, связывающая прошлое с настоящим, - но даже это общение не дает ему ощущения непрерывности времени и вытекающих одно из другого событий. Эти встречи - по крайней мере, для брата и всех окружающих - только подтверждают, что Джимми, словно живое ископаемое, и по сей день существует в прошлом.
      С самого начала все мы серьезно надеялись ему помочь. Он был настолько приятен в общении и дружелюбен, так умен и сообразителен, что трудно было поверить, что его уже не вернешь. Выяснилось, однако, что никто из нас никогда раньше не сталкивался со столь сильной амнезией. Мы даже представить себе не могли такой зияющей пропасти - такой глубокой бездны беспамятства, что в нее без следа могут кануть все переживания, все события - целый мир.
      Впервые столкнувшись с Джимми, я предложил ему вести дневник, куда он мог бы ежедневно записывать все случившееся, а также свои мысли и воспоминания. Этот проект провалился - сперва оттого, что дневник постоянно терялся, так что в конце концов пришлось его к Джимми привязывать, а затем из-за того, что автор дневника, хоть и заносил туда прилежно все, что мог, не узнавал предыдущих записей. Признав свой почерк и стиль, он неизменно поражался, что вообще что-то записывал накануне.
      Но даже искреннее изумление по большому счету оставляло его равнодушным, ибо мы имели дело с человеком, для которого 'накануне' ничего не значило. Записи его были хаотичны и бессвязны и не могли дать ему никакого ощущения времени и непрерывности. Вдобавок они были банальны ('яйца на завтрак', 'футбол по телевизору') и никогда не обращались к более глубоким вещам.
      А имелись ли вообще глубины в беспамятстве этого человека? Сохранились ли в его сознании хоть какие-то островки настоящего чувства и мысли - или же оно полностью свелось к юмовской бессмыслице, к простой череде разрозненных впечатлений и событий?
      Джимми догадывался и не догадывался о случившейся с ним трагедии, об утрате себя. (Потеряв ногу или глаз, человек знает об этом; потеряв личность, знать об этом невозможно, поскольку некому осознать потерю). Именно поэтому все расспросы на рациональном, сознательном уровне были бесполезны.
      В самом начале Джимми выразил изумление, что, чувствуя себя вполне здоровым, находится среди больных. Но помимо ощущения здоровья - что вообще он чувствовал? Это был человек замечательно крепкого сложения; его отличали животная сила и энергия, но вместе с тем странная инертность, пассивность и, как отмечали все, безразличие. Казалось, в нем чего-то не хватает, хотя сам он если и осознавал это, то все с тем же странным безразличием. Однажды я задал Джимми вопрос не о прошлом и памяти, а о самом простом и элементарном ощущении:
      - Как вы себя чувствуете?
      - Как чувствую? - переспросил он, почесав в затылке. - Не то чтобы плохо - но и не так уж хорошо. Кажется, я вообще никак себя не чувствую.
      - Тоска? - продолжал я спрашивать.
      - Да не особо...
      - Веселье, радость?
      - Тоже не особо.
      Я колебался, опасаясь зайти слишком далеко и наткнуться на скрытое, невыносимое отчаяние.
      - Радуетесь не особо, - повторил я нерешительно. - А хоть какие-нибудь чувства испытываете?
      - Да вроде никаких.
      - Но ощущение жизни, по крайней мере, имеется?
      - Ощущение жизни? Тоже не очень. Я давно уже не чувствую, что живу.
      На его лице отразилось бесконечное уныние и покорность судьбе.

Самый вид его непроизвольно наводил на мысли о духовной инвалидности, о безвозвратно погибшей душе. Возможно ли, чтобы болезнь полностью 'обездушила' человека?
      - Как вы считаете, есть у Джимми душа? - спросил я однажды наших сестер-монахинь.
      Они рассердились на мой вопрос, но поняли, почему я его задаю.
      - Понаблюдайте за ним в нашей церкви, - сказали они мне, - и тогда уж судите.
      Я последовал их совету, и увиденное глубоко взволновало меня. Я разглядел в Джимми глубину и внимание, к которым до сих пор считал его неспособным. На моих глазах он опустился на колени, принял святые дары, и у меня не возникло ни малейшего сомнения в полноте и подлинности причастия, в совершенном согласии его духа с духом мессы. Он причащался тихо и истово, в благодатном спокойствии и глубокой сосредоточенности, полностью поглощенный и захваченный чувством. В тот момент не было и не могло быть никакого беспамятства, никакого синдрома Корсакова, - Джимми вышел из-под власти испорченного физиологического механизма, избавился от бессмысленных сигналов и полустертых следов памяти и всем своим существом отдался действию, в котором чувство и смысл сливались в цельном, органическом и неразрывном единстве.
      Я видел, что Джимми нашел себя и установил связь с реальностью в полноте духовного внимания и акта веры. Наши сестры не ошибались - здесь он обретал душу. Прав был и Лурия, чьи слова вспомнились мне в тот момент: 'Человек состоит не только из памяти. У него есть чувства, воля, восприимчивость, мораль... И именно здесь <...> можно найти способ достучаться до него и помочь'. Память, интеллект и сознание сами по себе не могли восстановить личность Джимми, и дело решали нравственная заинтересованность и действие.
Я знаю Джимми уже девять лет, и с точки зрения нейропсихологии он совершенно не изменился. До сих пор он страдает от тяжелейшего синдрома Корсакова, не может удержать в памяти изолированные эпизоды больше чем на несколько секунд, и жизнь его полностью стерта амнезией вплоть до 1945 года. Но в духовном отношении он порой полностью преображается, и перед нами предстает не раздраженный, нетерпеливый и тоскующий пациент, а воистину человек Кьеркегора, глубоко чувствующий красоту и высшую природу мира и способный воспринимать его эмоционально, эстетически, нравственно и религиозно.
     Мне казалось, что у него нет шансов превозмочь бессвязность и хаос этой экзистенциальной катастрофы. Эмпирическая наука вообще считает, что такое преодоление невозможно, но эмпиризм совершенно не учитывает наличия души, не видит, из чего и как возникает внутреннее бытие личности. Случай Джимми может преподать нам не только клинический, но и философский урок: вопреки синдрому Корсакова и слабоумию, вопреки любым другим подобным катастрофам, как бы глубок и безнадежен ни был органический ущерб, искусство, причастие, дух могут возродить личность. 

_________________________________________

Рассказ пойдет еще об одном пациенте, Стивене Р., тяжело заболевшем в 1980 году. Его ретроградная амнезия распространилась примерно на два года назад. Стивен страдал также от тяжелых судорожных припадков, спазмов и других расстройств, что требовало стационарного лечения. Его редкие поездки домой на выходные обнаруживали всю мучительность его ситуации. Находясь в больнице, он никого и ничего не узнавал и пребывал в почти непрерывном возбуждении, вызванном сильнейшей дезориентацией. Но когда жена забирала его домой и он оказывался в своего рода 'старой фотографии', в жизни до амнезии, забытье отступало. Стивен все узнавал, стучал по барометру, устанавливал на нужную температуру термостат, садился в любимое кресло, и жизнь возвращалась в привычное русло. О соседях, о магазинчиках, о местном пабе и кинотеатре он рассуждал так, словно все еще была середина семидесятых. Если в доме хоть что-то менялось, он удивлялся и нервничал. ('Ты сегодня перевесила шторы! - сурово заявил он однажды жене. - С чего это вдруг? Еще утром были зеленые!' Между тем шторы эти висели уже несколько лет). Он узнавал почти все соседние дома и магазины, поскольку за эти годы они мало изменились, но мнимая метаморфоза кинотеатра поставила его в тупик ('Как они за ночь смогли снести его и построить супермаркет?'). Он узнавал друзей и соседей, но ему казалось, что они неестественно постарели. ('Тот-то и тот-то совсем плох! Виден возраст. Никогда раньше не замечал. Что-то сегодня кажется, будто всех годы согнули'). Но самый пронзительный и страшный момент наступал, когда жена везла его обратно в больницу. С точки зрения Стивена происходило нечто чудовищное и необъяснимое - его отвозили в чужое, полное незнакомых людей место и там оставляли. 'Что происходит? Что ты делаешь?! - испуганно кричал он жене. - Куда ты меня привезла?! Что за бред!' Наблюдать это было невыносимо; ему, скорее всего, казалось, что он сходит с ума или гибнет в ночном кошмаре. К счастью, через несколько минут приходило милосердное забвение, и ужасный эпизод изглаживался из его памяти.
      Подобные, вмерзшие в прошлое, пациенты оттаивают и чувствуют себя естественно только в привычных обстоятельствах, память о которых не уничтожена амнезией. Время для них остановилось. Я все еще слышу, как, возвращаясь в больницу, в ужасе и смятении кричит Стивен, призывая несуществующее прошлое. Но что тут поделаешь? Нельзя ведь создать для него вымышленный мир, законсервировать реальность.
      Я никогда не сталкивался с более страдающим и загнанным в тупик человеческим существом. С ним можно сравнить разве что Розу Р. из 'Пробуждений' (см. также главу 16 настоящей книги). Джимми, 'заблудившийся мореход', обрел хотя бы подобие покоя; Стивена же снова и снова перемалывает мясорубка времени, и он никогда не придет в себя.

___________________________________________
 

Реминисценция

      ЖИВШАЯ в доме для престарелых миссис O'C. была слегка глуховата, но в остальном вполне здорова. Однажды ночью, в январе 1979 года, она увидела удивительно яркий, ностальгический сон. Ей снилось детство в Ирландии, и особенно живо - музыка, под которую они пели и танцевали в те далекие годы. Она проснулась, но музыка продолжала звучать громко и ясно. 'Я, наверно, все еще сплю', - подумала она, но это предположение не подтвердилось. Пытаясь сообразить, что случилось, миссис О'С. встала. Была глухая ночь. Скорее всего, кто-то не выключил радио, подумала она, но почему музыка разбудила только ее?
      Миссис О'С. проверила все радиоприемники в доме, но ни один из них не был включен. Тут ее осенило: ей однажды рассказывали, что пломбы в зубах могут работать как кристаллические детекторы, неожиданно громко принимая случайные радиопередачи. 'Ну конечно, - подумала она, - музыку играет пломба. Это скоро пройдет.
      Утром надо будет с ней разобраться'. Она пожаловалась сестре из ночной смены, но та ответила, что все пломбы выглядят нормально. Тут миссис О'С. пришла в голову новая мысль: 'Какая же радиостанция станет среди ночи с оглушительной громкостью передавать ирландские песни? Песни, одни только песни, без всякого дикторского текста и названий. Причем только те, которые я знаю. Какая станция будет передавать только мои песни, и ничего больше?' И вот тут она подумала: 'А не играет ли радио у меня в голове?'
      К этому моменту ей уже стало совсем не по себе. Музыка гремела не переставая. Миссис О'С. подумала о своей последней надежде - отоларингологе, у которого лечилась. Он наверняка успокоит ее, уверит, что для беспокойства нет причин, что у нее просто ухудшается слух и шумит в ушах. Однако, придя наутро к 'ухогорлоносу', в ответ на свои жалобы она услышала:
      - Нет, миссис О'С, на проблемы со слухом это не похоже. Звон, жужжание, грохот - возможно; но концерт ирландских песен в ушах звенеть не может. Я думаю, - добавил он, - вам нужно показаться психиатру.
      В тот же день она записалась на прием, но и психиатр ее не утешил.
      - Психика тут ни при чем, - заявил он. - Вы не сошли с ума. К тому же сумасшедшие не слышат музыки, только голоса. Вам следует обратиться к невропатологу, моему коллеге доктору Саксу.
      Так она попала ко мне.
      Разговаривать с миссис О'С. было нелегко: с одной стороны, из-за ее глухоты, а с другой - оттого, что мой голос постоянно перебивался песнями. Она могла меня слышать только во время тихих и медленных номеров программы. Это была внимательная, сообразительная женщина; я не видел у нее никаких следов умственного расстройства или бреда. И все же она показалась мне далекой и погруженной в себя, словно пребывала в каком-то своем особом мире. Насколько я смог установить, с неврологической точки зрения все было в порядке. Тем не менее я подозревал, что музыка вызвана органическими причинами.
      Что могло привести эту женщину в такое состояние? 88 лет от роду, в добром здравии, симптомов горячки нет. На тот момент она не принимала никаких медикаментов, которые могли бы расстроить ее замечательно ясный рассудок. Еще накануне все было в порядке.
      - Как вы думаете, доктор, может это быть инсульт? - спросила она, словно читая мои мысли.
      - Не исключено, - ответил я. - Но я никогда не видел таких инсультов. Что-то, конечно, случилось, но я думаю, особой опасности нет. Не волнуйтесь и потерпите немного.
      - Легко сказать, потерпите, - ответила она. - Если бы вы только слышали! Я знаю, тут у вас тихо, но я тону в море звуков.
      Я хотел немедленно снять энцефалограмму и тщательно исследовать височные - 'музыкальные' - доли головного мозга, однако по разным причинам несколько дней сделать это никак не удавалось. Тем временем музыка слегка утихла и стала менее назойливой. Впервые за три дня миссис О'С. смогла выспаться. Кроме того, в перерывах между песнями она все лучше слышала.
      Когда я наконец смог провести энцефалографическое обследование, до миссис О'С. уже доносились только случайные обрывки мелодий, всего по нескольку раз в день. Я прикрепил ей к голове электроды и попросил лежать тихо, ничего не говорить и не напевать про себя. Услышав музыку, она должна была пошевелить пальцем - на записи мозговой активности такое движение никак не сказывалось. За те два часа, что продолжалась процедура, она подняла палец три раза, и всякий раз это совпадало с рывками самописцев, регистрировавших пики и острые волны в височных долях, что подтверждало наличие эпилептической активности в этих отделах мозга.
      В свое время Хьюлингс Джексон высказал гипотезу, что подобная электрическая активность коры является неизменной основой реминисценций и других галлюцинаторных состояний. Но почему эти странные симптомы возникли так внезапно? Мы провели сканирование мозга и выяснили, что у миссис О'С. действительно случился небольшой тромбоз или кровоизлияние в правой височной доле. Именно из-за этого вдруг зазвучали в ночи ирландские песни, ожила хранившаяся в коре мозга музыкальная память. Когда сгусток рассосался, исчезла и музыка. К середине апреля песни полностью прекратились, и миссис О'С. вернулась к нормальной жизни. Я поинтересовался, что она думает обо всем этом, не жалко ли ей утихшей музыкальной судороги.
      - Забавно, что вы спросили, - с улыбкой ответила она. - В общем и целом мне, конечно, гораздо легче. Но все-таки немного жаль. Мне как бы вернули забытый кусочек детства. Сейчас столько всего играют, что я, наверно, скоро ни одной из этих песен и не вспомню. А некоторые ведь были очень красивые...
      Слова миссис О'С. о детстве навели меня на воспоминания о пронзительном рассказе Герберта Уэллса под названием 'Дверь в стене', и я рассказал ей сюжет.
      - Точно, - сказала она. - Это прекрасно передает и настроение, и все чувства. Но моя стена реальна. И дверь тоже - она ведет в забытое, утраченное прошлое. Миссис О'С видела и слышала меня, но на фоне гораздо более сильных, вызванных эпилепсией образов своего ирландского детства. Она говорила мне:
      - Я знаю, что вы здесь, доктор Сакс; я знаю, что я пожилая женщина с инсультом в доме для престарелых. Но одновременно мне кажется, что я снова маленькая девочка, снова в Ирландии, - я чувствую руки матери, вижу ее, слышу, как она поет.
      Пенфилд доказал, что такие эпилептические галлюцинации основаны не на фантазиях - это всегда абсолютно точные и четкие воспоминания, сопровождающиеся теми же чувствами, которые человек испытывал в ходе вспоминаемых реальных эпизодов. Их исключительная детальность, превосходящая все доступное обычной памяти, привела его к выводу, что мозг сохраняет точную запись всех переживаний. Поток сознания человека, считал он, регистрируется в полном объеме и может затем воспроизводиться как в обычных жизненных обстоятельствах, так и в результате эпилептической или электрической стимуляции. Возникающие переживания являются случайным воспроизведением всего, что составляло поток сознания пациента в определенный промежуток времени... Человек мог слушать музыку, заглядывать в танцевальный зал, воображать налет грабителей из комикса, пробуждаться от яркого сна, балагурить с друзьями, прислушиваться к дыханию спящего младенца, глазеть на светящиеся рекламы, мучиться в родильной палате, пугаться при встрече с хулиганом, наблюдать за входящими с мороза людьми... Это мог быть момент, когда пациент стоял на углу улиц Джейкоб и Вашингтон в городке Саус Бенд, штат Индиана... очень давно, в детстве, смотрел на повозки бродячего цирка... видел, как мать торопит расходящихся гостей... слышал, как отец с матерью поют рождественские гимны.
      Потребность миссис О'С. восстановить свое прошлое была еще глубже и насущнее. Отец ее умер до того, как она родилась, мать - когда ей было всего пять лет. Оставшись сиротой, она оказалась в Америке у суровой незамужней тетки. Миссис О'С. не помнит первых пяти лет своей жизни - не помнит ни матери, ни Ирландии, ни домашнего очага. Этот провал на месте самых драгоценных воспоминаний всегда томил и угнетал ее. Много раз она безуспешно пыталась заполнить его, восстановить в памяти детские годы. И лишь теперь, погрузившись в свой музыкальный сон, в 'сновидное состояние', она смогла наконец вернуться в утраченное детство. Она испытывала не просто 'иктальное удовольствие' - это был трепет глубокой и чистой радости. 'Словно открылась дверь, - говорила она, - наглухо закрытая всю предыдущую жизнь'.
      Эсфирь Саламан в своей прекрасной книге о 'непроизвольных воспоминаниях' ('Альбом мгновений', 1970) пишет о необходимости воскрешать и сохранять 'священные, драгоценные воспоминания детства' - жизнь без них увядает, обесцвечивается, лишаясь корней и почвы. Она пишет также о глубокой радости и чувстве реальности, которые охватывают вспоминающего детство человека, и приводит множество замечательных цитат из автобиографической литературы, в особенности из Достоевского и Пруста. Все мы, замечает она, 'изгнанники из собственного прошлого', и отсюда наше стремление вернуться туда, вновь обрести утраченное время. Парадоксально, что для девяностолетней миссис О'С. на закате долгой одинокой жизни такое возвращение - удивительное, волшебное возвращение в забытое детство - оказалось возможным лишь в результате микрокатастрофы в мозгу.
      В отличие от другой пациентки, измученной музыкальными припадками, миссис О'С. радовалась своим песням. Они давали ей ощущение твердой основы, подлинности жизни, они восстанавливали утерянное за долгие годы 'изгнания' чувство дома, детства и материнской заботы. Миссис О'С. отказалась принимать антиконвульсивные средства: 'Мне нужны эти воспоминания, - говорила она. - К тому же они скоро кончатся сами собой'.
      Эпилептическим припадкам Достоевского тоже предшествовали 'психические судороги' и 'усложненные внутренние состояния'; однажды он сказал об этом так:
      Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. <...> Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!*
      Миссис О'С, без сомнения, поняла бы высказанные здесь мысли. Ее припадки тоже доставляли ей удивительное блаженство, и оно казалось ей вершиной благополучия. Она видела в них и ключ, и дверь, ведущую к телесному и душевному здоровью. Эта женщина переживала болезнь как здоровье, как исцеление.
      По мере того как ее физическое здоровье восстанавливалось после инсульта, она делалась все печальнее и тревожнее.
      - Дверь закрывается, - сказала она. - Прошлое опять уходит.
      И действительно, к концу апреля все исчезло. Прекратились вторжения детских впечатлений и музыки, наплывы чувств, внезапные эпилептические 'наития', приходящие из далекого детства.  И хотя в психологическом смысле 'дверь' действительно закрылась, все случившееся не исчезло, не изгладилось из памяти, а оставило глубокий и стойкий отпечаток и воспринималось как событие исключительной важности, как настоящее исцеление.
      - Я ужасно рада, что со мной это случилось, - сказала миссис О'С, когда все закончилось. - Это был один из самых здоровых и счастливых моментов моей жизни. Нет больше страшного провала на месте раннего детства. Всех подробностей я, конечно, не помню, но знаю, что оно здесь, со мной. Я чувствую целостность, раньше мне недоступную.
      Смелые и справедливые слова. Припадки миссис О'С. действительно стали для нее чем-то вроде религиозного обращения, дали ей точку опоры, воскресили утраченное детство. На время вернувшись туда, она обрела наконец так долго ускользавший от нее покой - высший покой духа, доступный только тем, кто с помощью памяти и сознания овладел своим истинным прошлым.

_____________________________________________________


Собачья радость

      СТИВЕН Д., двадцати двух лет, студент-медик, наркоман (кокаин, PCP, амфетамины). Однажды ночью - яркий сон: он - собака в бесконечно богатом, 'говорящем' мире запахов. Проснувшись, обнаруживает себя именно в этом мире ('Словно все вокруг раньше было черно-белым - и вдруг стало цветным').
      У него и в самом деле обострилось цветное зрение ('Десятки оттенков коричневого там, где раньше был один. Мои книги в кожаных переплетах - каждая стала своего особого цвета, не спутаешь, а ведь были все одинаковые'). Усилилось также образное восприятие и зрительная память ('Никогда не умел рисовать, ничего не мог представить в уме. Теперь - словно волшебный фонарь в голове. Воображаемый объект проецирую на бумагу как на экран и просто обрисовываю контуры. Вдруг научился делать точные анатомические рисунки'). Но главное - запахи, которые изменили весь мир ('Мне снилось, что я собака, - обонятельный сон, - и я проснулся в пахучем, душистом мире. Все другие чувства, пусть обостренные, ничто перед чутьем'). Он дрожал, почти высунув язык; в нем проснулось странное чувство возвращения в полузабытый, давно оставленный мир*.
      - Я забежал в парфюмерную лавку, - продолжал он свой рассказ. - Никогда раньше запахов не различал, а тут мгновенно узнавал все. Каждый из них уникален, в каждом - свой характер, своя история, целая вселенная.
      Оказалось, что он чуял всех своих знакомых:
      - В клинике я обнюхивал все по-собачьи, и стоило мне потянуть носом воздух, как я не глядя узнавал два десятка пациентов, находившихся в помещении. У каждого - своя обонятельная физиономия, свое составленное из запахов лицо, гораздо более живое, волнующее, дурманящее, чем обычные видимые лица.
      Ему удавалось, как собаке, учуять даже эмоции - страх, удовлетворение, сексуальное возбуждение... Всякая улица, всякий магазин обладали своим ароматом - по запахам он мог вслепую безошибочно ориентироваться в Нью-Йорке.
      Его постоянно тянуло все трогать и обнюхивать ('Только на ощупь и на нюх вещи по-настоящему реальны'), но на людях приходилось сдерживаться. Эротические запахи кружили ему голову, но не более, чем все остальные - например, ароматы еды. Обонятельное наслаждение ощущалось так же остро, как и отвращение, однако не в удовольствиях было дело. Он открывал новую эстетику, новую систему ценностей, новый смысл.
      - Это был мир бесконечной конкретности, мир непосредственно данного, - продолжал он. - Я с головой погружался в океан реальности.
      Он всегда ценил в себе интеллект и был склонен к умозрительным рассуждениям, - теперь же любая мысль и категория казались ему слишком вычурными и надуманными по сравнению с неотразимой непосредственностью ощущений.
      Через три недели все внезапно прошло. Ушли запахи, все чувства вернулись к норме. Со смесью облегчения и горечи Стивен возвратился в старый невзрачный мир выцветших переживаний, умозрений, абстракций.
      - Я опять такой, как раньше, - сказал он. - Это хорошо, конечно, но есть ощущение огромной утраты. Теперь понятно, чем мы жертвуем во имя цивилизации, от чего нужно отказаться, чтобы стать человеком. И все-таки это древнее, примитивное нам тоже необходимо.
      С тех пор прошло шестнадцать лет. Студенческие годы, наркотики - в далеком прошлом. Ничего похожего на этот эпизод не повторилось. Д. стал процветающим врачом-терапевтом, живет и работает в Нью-Йорке. Мы друзья и коллеги. Он ни о чем не жалеет, но иногда с тоской вспоминает о случившемся.
      - Эти запахи, этот благоуханный край! - восклицает он. - Какие ароматы, какая могучая жизнь! Словно путешествие в другой мир, мир чистых восприятий, огромный, одушевленный, самодостаточный. Эх, если б только можно было время от времени пробираться туда и снова превращаться в собаку!
      Фрейд неоднократно подчеркивал, что слабое обоняние человека является результатом роста и воспитания: когда ребенок начинает ходить и минует примитивный этап прегенитального сексуального развития, чутье подавляется. Это подтверждается тем, что особое, часто патологическое усиление обоняния наблюдается иногда при парафилии*. фетишизме и сходных извращениях и регрессиях**. Однако растормаживание, случившееся со Стивеном, было гораздо более общего типа. Оно, конечно, привело к перевозбуждению (скорее всего из-за вызванного наркотиками избытка дофамина в мозгу), но не имело особого отношения ни к сексуальности, ни к регрессии.
      Необходимость в таком подавлении не следует ни сводить к чисто фрейдовскому механизму, ни воспевать, как это делал Блейк. Скорее всего, как предполагает Хед, нам нужно обуздать обоняние, просто чтобы быть людьми, а не собаками. С другой стороны, случай Стивена и вместе с ним стихотворение Честертона 'Песня Квудля' наводят на мысль, что время от времени неплохо все же побыть собакой:
      Греховным детям Евы,
      Им в жизни не учуять
      Счастливый дух воды,
      Отважный запах камня.

__________________________________________________________________

Тикозный остроумец


      В 1885 ГОДУ Жиль де ля Туретт, ученик Шарко, описал поразительный синдром, впоследствии названный его именем. Синдром Туретта характерен избытком нервной энергии, а также изобилием и экстравагантностью судорожных выходок: тиков, подергиваний, жестов, гримас, выкриков, ругательств, непроизвольных передразниваний и самых разнообразных навязчивостей, со странным озорным чувством юмора и тенденцией к гротескным, эксцентричным проделкам. В своих 'высших' формах синдром Туретта затрагивает все аспекты эмоциональной, интуитивной и творческой жизни; для его 'низших' и, по-видимому, более распространенных форм характерны необычные движения и импульсивность, но и в этом случае не без элемента странности. Туретт и его коллеги понимали, что этот синдром является своего рода одержимостью примитивными импульсами; они также подозревали, что в основе этой одержимости лежит вполне определенное (им еще не известное) органическое расстройство нервной системы.      

      Когда я впервые увидел Рэя, ему было 24 года. Многочисленные жестокие тики, волнами накатывающие на него каждые несколько секунд, делали его почти инвалидом. Тики начались в четырехлетнем возрасте, и из-за них Рэй с самого детства являлся жертвой безжалостного любопытства окружающих. Но вопреки всему интеллект, остроумие, сила характера и здравый смысл позволили ему успешно закончить школу и колледж и заслужить уважение и любовь друзей и жены.
      Тем не менее вести нормальную жизнь Рэй не мог. С тех пор как он окончил колледж, его много раз увольняли с работы (всегда из-за тиков - и ни разу по некомпетентности). Он постоянно попадал в разного рода кризисные ситуации, вызываемые обычно его нетерпеливостью, агрессивностью и довольно жесткой, яркой и взрывчатой дерзостью. Даже брак его был под угрозой из-за непроизвольных выкриков и ругательств, вырывавшихся у него в состоянии сексуального возбуждения.
      В трудные минуты на помощь Рэю приходила музыка. Как и многие туреттики, он был необыкновенно музыкален и едва ли выжил бы - как духовно, так и материально, - если бы не джаз. Он был известным барабанщиком-любителем, настоящим виртуозом, славившимся среди коллег и слушателей внезапными бурными экспромтами. Тики и навязчивые удары по барабану перерастали у него в изумительные импровизации, в ходе которых неожиданные, грубые вторжения болезни превращались в музыку. Туреттизм также давал Рэю преимущество в спортивных играх, особенно в настольном теннисе, где он побеждал отчасти вследствие аномально быстрых рефлексов и реакций, но главным образом опять же благодаря импровизациям, внезапным, нервным и, как он сам их описывал, легкомысленным ударам. Удары эти были настолько неожиданны, что почти всегда заставали противника врасплох.
      Рэй освобождался от тиков лишь в определенных ситуациях: во-первых, в состоянии расслабленного покоя после секса и во сне, а во-вторых, когда он находил свой ритм - плавал, пел или работал, равномерно и размеренно. Ему нужна была 'двигательная мелодия', некая игра, которая снимала лишнее напряжение и становилась его свободой.
      Внешность Рэя была обманчива. Под блестящей, взрывоопасной, шутовской оболочкой скрывался глубоко серьезный человек - и этот человек был в отчаянии. Рэй никогда не слышал ни об ACT (на тот момент этой организации практически еще не существовало), ни о галоперидоле. Прочитав в 'Вашингтон пост' статью о тиках, он самостоятельно диагностировал свою болезнь. Когда я подтвердил диагноз и заговорил о приеме галоперидола, то, несмотря на некоторую настороженность, он воодушевился. Мы договорились сделать пробную инъекцию, и оказалось, что Рэй необычайно чувствителен к галоперидолу. Под действием всего одной восьмой миллиграмма он на целых два часа практически освободился от тиков. После такой удачной пробы я назначил ему этот препарат три раза в день по четверти миллиграмма.
      На следующей неделе Рэй явился ко мне с синяком под глазом и разбитым носом.
      - Все это ваш чертов галоперидол! - мрачно заявил он.
      Даже такая ничтожная доза вывела его из равновесия, сбила с ритма, нарушила его чувство времени и сверхъестественно быстрые рефлексы. Как и многих туреттиков, его занимали крутящиеся предметы, в частности, вращающиеся двери, через которые он молнией проносился взад и вперед. Из-за галоперидола он потерял сноровку, не рассчитал скорость и разбил нос. Кроме того, многие из тиков вовсе не исчезли, но лишь чудовищно замедлились и растянулись во времени: Рэй утверждал, что его могло 'заклинить посреди тика', в результате чего он оказывался в почти кататонических позах (Ференци* как-то определил кататонию как антитикозное состояние, а сами тики предложил называть 'катаклонией'). Даже при такой микроскопической дозе галоперидола у Рэя возникали выраженные симптомы паркинсонизма, дистонии, кататонии и психомоторной блокировки. В общем, его реакция оказалась исключительно неблагоприятной, но связано это было не с нечувствительностью, а с такой патологической чувствительностью к лекарству, что Рэя, похоже, могло лишь бросать из одной крайности в другую - от полного разгона Туретта к кататонии и паркинсонизму, причем любое промежуточное состояние между этими предельными точками исключалось.
      Подобный исход оказался ударом для Рэя, и раздумья о нем навели его еще на одну тягостную мысль.
      - Допустим, вы избавите меня от тиков, - сказал он. - Но что останется? Я же весь состою из тиков - ничего больше во мне нет.
      Он и вправду придумал себе шуточные прозвища 'человек-тик' и 'тикер с Бродвея'; он также любил говорить о себе в третьем лице, называя себя то 'тикозным остроумцем', то 'остроумным тикозником' и добавляя, что настолько привык к своим тикозным остротам и остроумным тикам, что не понимает уже, дар это или проклятье. Он говорил, что не может представить себе жизнь без Туретта и не уверен, хочет ли такой жизни.
      Все это остро напоминало негативные реакции, с которыми я уже сталкивался, работая с особо чувствительными к L-дофе постэнцефалитными пациентами. Но в то же время на примере некоторых пациентов можно было видеть, что, когда человек живет полной жизнью, чрезмерная физиологическая чувствительность и нестабильность может быть преодолена: устойчивость и равновесие полноценного существования способны превозмочь тяжелый физиологический дисбаланс. Видя в Рэе эти возможности и чувствуя, что, несмотря на его собственные слова, он далек от нарциссической или эксгибиционистской зацикленности на своей болезни, я предложил ему приходить ко мне раз в неделю в течение трех месяцев. Во время этих визитов, объяснил я, мы попытаемся представить жизнь без Туретта и продумать, что может дать такая жизнь человеку вообще и ему лично; мы изучим, какую роль играет болезнь в его существовании с практической и человеческой точки зрения, и постараемся понять, может ли он обойтись без того неестественного успеха и внимания, который она вызывает. Три месяца мы вместе будем над этим работать, а потом еще раз попробуем галоперидол.
      Затем последовали три месяца глубокого и терпеливого исследования, которое, часто вопреки серьезному сопротивлению Рэя, его озлобленности и недостатку веры в себя, обнаружило здоровый потенциал, сохранившийся в ядре его личности даже после двадцати лет жизни с тяжелым синдромом Туретта. Уже само это исследование захватывало и вдохновляло нас и давало некоторую, пусть скромную, надежду на будущее, но результат превзошел все наши ожидания и оказался не просто мимолетной удачей, а стабильной и долгосрочной трансформацией всех реакций. Я снова начал давать Рэю галоперидол, теми же ничтожными дозами, но на этот раз он без явных побочных эффектов освободился от тиков - и оставался свободным от них на протяжении всех последующих девяти лет.
      Действие галоперидола в этом случае оказалось чудотворным - но только после того, как 'чуду' помогли случиться. Первоначальный прием лекарства поставил Рэя на грань катастрофы - отчасти, без сомнения, по физиологическим причинам, но еще и потому, что любое 'исцеление' или ослабление недуга на тот момент было преждевременным и с практической точки зрения невозможным. Рэй страдал Туреттом с четырех лет и не имел никакого опыта нормальной жизни. Он находился в сильнейшей зависимости от своей экзотической болезни и инстинктивно использовал ее в своих интересах. Отказаться от нее он был не готов и, я подозреваю, так никогда и не смог бы, не помоги ему в этом три месяца сосредоточенной работы - три трудных месяца упорного и глубокого анализа и осмысления.
      В целом, последние девять лет были для Рэя счастливыми - произошло настоящее, сверх всяких надежд, освобождение. На протяжении двух десятилетий оставаясь узником Туретта, рабом, понукаемым грубой физиологией синдрома, на сегодняшний день он пользуется свободой, которой не в силах был даже представить (в ходе нашего анализа он рассуждал об этом только теоретически). Его брак прочен и полон любви; он стал отцом; у него множество друзей, которые ценят в нем человека, а не только записного клоуна-туреттика. Он играет заметную роль в жизни района и занимает ответственную позицию на работе. И тем не менее проблемы остаются - скорее всего, они неотделимы от синдрома Туретта и галоперидола.
      В течение рабочей недели, принимая лекарство, Рэй остается, по его собственным словам, 'солидным, трезвым дядей'. Движения и мысли его неторопливы и обдуманны, без следа прежней порывистости, но и без каких-либо бурных импровизаций и блестящих идей. Даже сны его стали другими. 'Сплошное исполнение желаний, - говорит он сам, - без всяких штучек и выкрутасов Туретта'. Он не так колюч и находчив, из него не бьют больше ключом тикозные остроты и остроумные тики. В прошлом все его победы в настольном теннисе и в других играх, в прошлом и удовольствие от них. Рэй утратил инстинкт 'побить и добить' соперника, а вместе с ним и склонность к соревнованию и игре. Исчезла внезапность 'легкомысленных' ударов, всех застававших врасплох; пропали непристойности, грубая дерзость, вспыльчивость. И Рэй стал все чаще чувствовать, что ему чего-то не хватает.
      Сильнее же всего выбивает его из колеи (это относится и к заработку, и к самовыражению) то, что из-за галоперидола он потускнел как музыкант. Он превратился в среднего - умелого, но лишенного энергии, энтузиазма, краски и радости - барабанщика. Исчезли тики и навязчивые удары, но вместе с ними ушли и бурные творческие порывы.
      Осознав все это и обсудив со мной, Рэй принял важное решение: он станет послушно принимать галоперидол в рабочие дни, но в выходные будет прекращать прием и 'отпускать поводья'. Так он и поступает уже три года, и теперь есть два Рэя - на галоперидоле и без него. С понедельника по пятницу это благонамеренный гражданин, невозмутимый и здравомыслящий, по выходным - снова 'тикозный остроумец', легкомысленный, неистовый, вдохновенный. Ситуация странная, и Рэй первым готов это признать:
      - С Туреттом никакого удержу не знаешь, как будто все время пьян. Но и на галоперидоле не легче: все тускнеет, становишься этаким солидным дядей. И ни там, ни тут нет свободы... Вам, нормальным людям, с нужными трансмиттерами в мозгу, всегда доступны любые чувства и манеры поведения - серьезность или легкость, в зависимости от того, что уместно в данный момент. У нас, туреттиков, этого нет: болезнь толкает нас к легковесности, галоперидол - к серьезности. Вы свободны, вы обладаете естественным балансом; мы же должны, как можем, удерживать равновесие искусственно...
      И Рэю это удается, он владеет собой и своей жизнью - несмотря на Туретт и галоперидол, несмотря на режим и 'искусственность', несмотря на отсутствие природной физической и психической свободы, большинству из нас доставшейся от рождения. Он многому научился у своей болезни и в некотором смысле ее превзошел. Вместе с Ницше он мог бы сказать: 'Я пережил и все еще переживаю множество видов здоровья... Что же касается болезни, очень хотелось бы знать: можем ли мы обойтись без нее? Только великое страдание способно окончательно освободить дух'. Как ни парадоксально, страдания действительно помогли Рэю - будучи лишен естественного, животного, физиологического здоровья, он нашел новое здоровье и новую свободу. Вопреки (или благодаря) своей болезни, он достиг того, что Ницше называет 'Великим Здоровьем', - радости, мужества и твердости духа.

Это книга, которую я сейчас читаю. Оливер Сакс - американский нейрохирург. Возможно даже гениальный. Состоял в переписке с нашим выдающимся ученым, специалистом в области мозга - Александром Романовичем Лурией. Исследователь, философ, мыслитель, которого интересует не только болезнь, нарушение как объект исследования, но и пациент, его душа, личность, как детерминант нездоровья и первый помощник в изучении и избавлении от болезни. Хотя, как показывает его опыт, не всем хочется возвращаться в прежнее состояние. Философский подход Сакса к болезни заставляет задуматься о том, что вообще такое - болезнь и для чего она дается человеку? Что такое здоровье и что иногда "чувствовать себя слишком здоровым" - значит необратимо приближаться к чему-то, что возможно изменит жизнь навсегда.

Погружаясь в эти истории, невозможно не сопереживать этим людям, несчастным, а иногда и счастливым, не осознающим своего нарушения. Невозможно не задумываться о том, сколько случайностей происходит в мире и что уготовано каждому из нас. К тому же мне как бальзам на сердце - снова почувствовать себя студенткой на лекциях по нейропсихологии Ольги Петровны Траченко - руководителя моего первого диплома, нейрофизиологии Инны Арамаисовны Вартанян, психопатологии, невропатологии и прочих медицинских наук, а также философии, являющихся научной базой и истоками психологии.

Здесь и далее несколько историй из этой книги. Тех, что наиболее потрясли меня, зацепили. Я намеренно избавила их от большинства медицинских терминов,  дабы читатель без специальных знаний мог читать, не спотыкаясь. Надеюсь, они будут интересны, и так же как и меня натолкнут кого-то на размышления.

Глаз-ватерпас

      С МАКГРЕГОРОМ мы познакомились в неврологической клинике для престарелых имени Св. Дунстана, где я одно время работал. С тех пор прошло девять лет, но я помню все так отчетливо, словно это случилось вчера.
      - В чем проблема? - осведомился я, когда в дверь моего кабинета по диагонали вписалась его наклонная фигура.
      - Проблема? - переспросил он. - Лично я никакой проблемы не вижу... Но все вокруг убеждают меня, что я кренюсь набок. 'Ты как Пизанская башня, - говорят, - еще немного - и рухнешь'.
      - Но сами вы перекоса не чувствуете?
      - Какой перекос! И что это всем в голову взбрело! Как могу я быть перекошен и не знать об этом?
      - Дело темное, - согласился я. - Надо все как следует проверить. Встаньте-ка со стула и пройдитесь по кабинету. Отсюда до стены и обратно. Я и сам хочу взглянуть, и чтобы вы увидели. Мы снимем вас на видеокамеру и посмотрим, что получится.
      - Идет, док, - сказал он, углом вставая со стула. Какой крепкий старикан, подумал я. Девяносто три года, а не дашь и семидесяти. Собран, подтянут, ухо востро. До ста доживет. И силен, как портовый грузчик, даже со своим Паркинсоном.
      Он уже шел к стене, уверенно и быстро, но с невозможным, градусов под двадцать, наклоном в сторону. Центр тяжести был у него сильно смещен влево, и он лишь каким-то чудом удерживал равновесие.
      - Видали?! - вопросил он с торжествующей улыбкой. - Никаких проблем - прям, как стрела.
      - Как стрела? Давайте все же посмотрим запись и убедимся.
      Я перемотал пленку, и мы стали смотреть. Увидев себя со стороны, Макгрегор был потрясен; глаза его выпучились, челюсть отвисла.
      - Черти волосатые! - пробормотал он. - Правда ваша, есть крен. Тут и слепой разглядит. Но ведь сам-то я ничего не замечаю! Не чувствую.
      - В том-то и дело, - откликнулся я. - Именно здесь зарыта собака.
      Пять органов чувств составляют основу мира, данного нам в ощущениях, и мы знаем и ценим каждый из них. Существуют, однако, и другие сенсорные механизмы - если угодно, шестые, тайные чувства, не менее важные для нормальной жизнедеятельности, но действующие автоматически, в обход сознания, и потому непонятые и непризнанные.  Мы стоим на пороге космической эры, и, возможно, лишь новая свобода жизни в невесомости и связанные с ней опасности позволят нам на практике оценить все достоинства и недостатки среднего уха, преддверия костного лабиринта и других незаметных рефлексов и рецепторов, управляющих пространственной ориентацией. Для здорового человека в нормальных земных условиях они просто не существуют.
      Правда, если эти системы организма вдруг перестают функционировать, этого трудно не заметить. В случае нарушения или искажения приходящей от них информации мы ощущаем нечто невообразимо странное, какой-то почти не поддающийся описанию телесный аналог слепоты или глухоты. При полном отказе проприоцептивной системы тело как бы перестает видеть и слышать себя и, в полном согласии со смыслом латинского корня proprio, перестает принадлежать себе, воспринимать свое существование*.
      Пока я размышлял над этим, мой старик-пациент тоже глубоко задумался - нахмурился и сжал губы. Он стоял неподвижно, в полной сосредоточенности, являя собой столь любимую мною картину человека, с изумлением и ужасом осознающего, что именно с ним не так и что нужно делать. С этого начинается настоящая терапия!
      - Надо пораскинуть мозгами, - бормотал он себе под нос, надвинув на глаза седые кустистые брови и подчеркивая каждую мысль жестом могучих, узловатых рук. - Вы тоже думайте - сейчас мы разложим все по полочкам... Я кренюсь в сторону и не знаю об этом, так? Значит, должно быть какое-то ощущение, ясный сигнал, но он не приходит. - Он помолчал немного, и тут его осенило: - Я раньше работал плотником, и мы всегда брали уровень, чтобы определить наклон поверхности. Есть в мозгу что-то вроде ватерпаса?
      Я утвердительно кивнул.
      - Может его вывести из строя болезнь Паркинсона?
      Я кивнул опять.
      - И это случилось со мной?
      Я кивнул в третий раз. Все в точку!
      Заговорив о ватерпасе, Макгрегор наткнулся на фундаментальное сходство, на базовую метафору, описывающую одну из главных систем управления в мозгу. Некоторые части внутреннего уха в буквальном смысле представляют из себя уровни. Костный лабиринт состоит из каналов в форме полукружий, заполненных особой жидкостью, за состоянием которой постоянно следит мозг. Но дело даже не в самих каналах, а в способности мозга, взаимодействуя с органами равновесия, сопоставлять полученные от них данные с самоощущением тела и визуальным образом мира. Непритязательная метафора бывшего плотника применима не только к костному лабиринту, но и к сложному единству, к синтезу всех трех органов чувств - вестибулярного аппарата, проприоцепции и зрения. Паркинсонизм нарушает именно этот синтез.
       Тут подразумевается, что тройной контроль за положением тела позволяет каждому из компонентов компенсировать неполадки двух других - не полностью, конечно, поскольку у всех трех разное назначение, но все же до определенной степени поддерживая равновесие. В нормальных условиях зрительные рефлексы наименее важны. Если проприоцепция и вестибулярный аппарат работают должным образом, даже в полной темноте мы хорошо сохраняем равновесие. Закрывая глаза, здоровый человек не клонится в сторону и не падает со стула. Но с пациентами, страдающими болезнью Паркинсона, такое происходит. Их чувство равновесия гораздо менее устойчиво. Они часто сидят с сильным наклоном, совершенно не замечая этого. Стоит, однако, поднести им зеркало, как они видят крен и тут же выпрямляются.
      Джеймс П. Мартин проявлял бесконечную изобретательность в разработке различных приемов и механизмов, позволявших даже инвалидам с тяжелыми формами болезни Паркинсона возвратить хотя бы подобие нормальной походки и осанки. Он чертил линии на полу, подвешивал к поясу балласт, изготавливал громко тикающие метрономы, чтобы задать нужный темп ходьбе. В своих поисках Мартин постоянно учился у пациентов, которым и посвятил свою большую книгу. В нем мы встречаем настоящего гуманиста, пионера медицины с человеческим лицом, в основе которой лежат понимание и сотрудничество. Врач и пациент при таком подходе становятся равноправными партнерами и, развивая и обучая друг друга, вместе исследуют болезнь и разрабатывают методы лечения.
      Насколько мне известно, среди изобретений Мартина не было метода коррекции вертикального равновесия и других вестибулярных рефлексов. Случай моего пациента требовал свежих решений.
      - Что ж, - сказал Макгрегор, поразмыслив, - пользоваться ватерпасом в мозгу нельзя. Если ухо не работает, остаются глаза.
      Экспериментируя, он наклонил голову в сторону.
      - Все выглядит по-прежнему - мир остался на месте. Затем он захотел взглянуть на свое отражение, и я
      подкатил к нему длинное зеркало на колесиках.
      - Aгa, - сказал он, - вижу перекос. И когда вижу, могу стоять прямо. Но нельзя же жить среди зеркал и все время носить их с собой!
      Он нахмурился и снова задумался. Я ждал. Вдруг лицо его озарилось улыбкой.
      - Дошло! - закричал он с одушевлением. - Док, варит еще башка! Не нужно мне зеркал, хватит обычного уровня. Я не могу пользоваться ватерпасом в голове, но кто сказал, что он должен быть внутри? Пусть будет снаружи, чтоб я мог его видеть.
      Он снял очки и, все шире улыбаясь, стал их изучать.
      - Вот тут, например, в оправе... И я увижу - глаза увидят, - что есть перекос. Сначала, конечно, придется смотреть в оба; будет трудно. Но потом притрется, войдет в привычку, я и замечать перестану. А, док, как вам такая идея?
      - Думаю, идея блестящая. Стоит попробовать.
      Теория вопросов не вызывала, но воплотить ее на практике оказалось не так-то просто. Сначала мы попытались использовать силу тяжести, прикрепляя к оправе грузики на нитях. Но нити свисали слишком близко к глазам, и Макгрегор их почти не видел. Тогда с помощью оптика и слесаря мы сконструировали навесное приспособление, крепившееся к очкам посередине и выдвинутое вперед на две длины носа; слева и справа от центрального стержня отходили в стороны два миниатюрных горизонтальных уровня. Мы перепробовали несколько конструкций, и Макгрегор испытывал и дорабатывал каждую из них. Наконец через пару недель механик изготовил рабочую модель - очки-ватерпасы в стиле Хита Робинсона*. Выглядели они, конечно, неуклюже и диковато, но не хуже, чем только входившие тогда в обращение массивные очки со встроенным слуховым аппаратом.
      - Первая пара в мире! - с восторгом триумфатора провозгласил Макгрегор.
      Он торжественно водрузил их на нос, и перед нами предстало странное зрелище: древний старик в очках-ватерпасах собственного изобретения, вперившийся в крошечные уровни, словно рулевой корабля в спасительный нактоуз. Итак, наше устройство сработало - Макгрегор с его помощью выправил крен. Вначале это давалось ему лишь ценой непрерывных изнурительных усилий, но затем с каждой неделей их требовалось все меньше и меньше, пока наконец Макгрегор не стал следить за своим инструментом так же бессознательно и непринужденно, как опытный водитель контролирует приборный щиток автомобиля, продолжая между делом болтать и смеяться.
      В клинике Св. Дунстана новые очки скоро вошли в моду. У нас было еще несколько пациентов с болезнью Паркинсона, страдавших от нарушений равновесия и пространственных рефлексов. Через некоторое время один из них надел очки системы Макгрегора, затем другой, третий - и вскоре все они полностью ликвидировали крен. Их надежно вел по курсу чудесный глаз-ватерпас.

___________________________________________________

Путешествие в Индию

      БХАГАВАНДИ П., девятнадцатилетняя девушка индийского происхождения со злокачественной опухолью в мозгу, поступила в наш госпиталь для неизлечимых больных в 1978 году. Опухоль (астроцитому) впервые обнаружили, когда пациентке было семь лет, но на тот момент она была еще не так злокачественна и четко локализована, что позволило ее удалить. Полностью восстановившись после болезни и операции, Бхагаванди смогла вернуться к нормальному образу жизни.
      Отсрочка приговора длилась десять лет, и все это время девушка старалась жить как можно полнее, с благодарностью принимая каждое мгновенье и ясно сознавая (она была редкой умницей), что в мозгу у нее тикает 'адская машинка'.
      В семнадцать лет болезнь вернулась, но на этот раз опухоль оказалась гораздо обширнее и злокачественнее, и удалить ее было невозможно. Ее рост потребовал декомпрессии мозга*, и после этой операции, со слабостью, онемением левой стороны тела, судорогами и другими осложнениями больная поступила к нам.
      Вначале Бхагаванди была на удивление жизнерадостна. Она полностью принимала судьбу и при этом тянулась к людям, участвовала в повседневных делах и старалась радоваться и жить, пока возможно. Но по мере того как опухоль увеличивалась, затрагивая височную долю, и эффективность декомпрессии снижалась (для предотвращения отека мозга ей прописали стероиды), судороги случались чаще и чаще - и приобретали все более странный характер.
      Изначально это были конвульсии типа grand mal", но затем к ним добавились припадки совершенно другого рода, при которых Бхагаванди не теряла сознания, но выглядела и чувствовала себя сонной. Вскоре сонливость Бхагаванди стала более выраженной, и в ней появилась зрительная составляющая. Больная видела Индию - ландшафты, деревни, дома, сады - и мгновенно узнавала любимые места своего детства.
      - Тебя это не тревожит? - спросил я. - Можно назначить другие лекарства.
      - Нет, - ответила она с умиротворенной улыбкой. - Мне нравятся эти сны - они переносят меня домой.
      Время от времени в снах появлялись люди, обычно родственники или соседи из ее деревушки. Иногда люди говорили, пели и танцевали. Несколько раз она бывала в церкви и на кладбище, но чаще оказывалась на равнинах, в лугах и на рисовых полях неподалеку от деревни. Милые ее сердцу покатые холмы уходили вдаль до самого горизонта.
      Что это было? Сначала мы думали, что причиной видений являлись эпилептические разряды в височных долях, однако затем возникли некоторые сомнения. Согласно давнему предположению Хьюлингса Джексона, позже подтвержденному Пенфилдом при помощи экспериментов со стимуляцией коры при операциях на открытом мозге, эпилептические разряды всегда приводят к одинаковым результатам. Обычно пациент слышит или видит одну и ту же песню или сцену, которая повторяется всякий раз при наступлении припадка и связана с фиксированной точкой в коре головного мозга. Сны же Бхагаванди не повторялись - перед ней разворачивались все новые панорамы и уходящие к горизонту ландшафты.
      Галлюцинации, вызванные токсикозом в результате приема больших доз стероидов? Мы отнюдь не исключали и такой возможности, но снизить дозу стероидов не могли, поскольку в этом случае пациентка скоро впала бы в кому и через несколько дней умерла.
      Кроме того, мы хорошо знали, что так называемый стероидный психоз сопровождается обычно возбуждением и беспорядочностью мышления, тогда как Бхагаванди сохраняла полное спокойствие и ясность ума. Возможно, она видела сны во фрейдовском смысле - сны-фантазии; возможно также, что у Бхагаванди началось нечто вроде 'сонного безумия' (онейрофрении), которым иногда сопровождается шизофрения. Уверенности у нас не было. Сны Бхагаванди больше походили на произведения живописи или симфонические поэмы: в них присутствовали спокойные, то печальные, то радостные воспоминания - встречи с любимым, тщательно сберегаемым детством.
      Время шло, и день за днем, неделя за неделей видения и сны приходили все чаще и становились все таинственнее и глубже. Теперь они уже занимали большую часть дня. Мы наблюдали, как Бхагаванди погружалась в восторженный транс; невидящие глаза ее иногда закрывались, иногда оставались открытыми; на лице блуждала слабая загадочная улыбка. Когда сестры подходили к ней с вопросами, она тут же отзывалась, дружелюбно и здраво, но даже самые трезвомыслящие сотрудники госпиталя чувствовали, что она находится в другом мире, и тревожить ее не стоит. Я разделял это чувство и, несмотря на профессиональный интерес, о снах не заговаривал. Только однажды я спросил:
      - Бхагаванди, что с тобой происходит?
      - Я умираю, - ответила она. - Я на пути домой - туда, откуда пришла. Это можно назвать возвращением.
      Прошла еще неделя, и Бхагаванди перестала отзываться на внешние события, полностью погрузившись в мир сновидений. Глаза ее уже не открывались, но лицо светилось все той же слабой, счастливой улыбкой. 'Она возвращается, - говорили все вокруг. - Еще немного, и она будет дома!' Через три дня она умерла - но, может быть, лучше сказать, что она наконец добралась до Индии.

________________________________________________________

 

Амурная болезнь

      НЕДАВНО в нашу клинику обратилась Наташа К., жизнерадостная женщина девяноста лет от роду. Она рассказала, что чуть больше года назад с ней произошла 'перемена'.
      - Какая перемена? - поинтересовался я.
      - Восхитительная! Сплошное наслаждение! - воскликнула она. - Я стала более энергичной и живой, я снова была молода. Меня даже начали интересовать мужчины. Я стала игривой, да-да, совсем как котенок.
      - И это вас обеспокоило?
      - Сначала все было в порядке. Я чувствовала себя великолепно - чего же тут было волноваться?
      - А потом?
      - Потом друзья забили тревогу. Поначалу они удивлялись: 'Ты просто сияешь - настоящий фонтан жизненных сил!', но затем посчитали, что это не совсем... пристойно, что ли. 'Ты всегда была такая тихоня, - говорили они, - а теперь флиртуешь, хихикаешь, рассказываешь анекдоты - ну можно ли так, в твоем-то возрасте?'
      - А вам самой как казалось?
      - Я была сбита с толку - так захвачена происходящим, что ни о чем не задумывалась. Но в конце концов пришлось. Я сказала себе: 'Наташа, тебе восемьдесят девять, и это тянется уже целый год. Ты всегда была сдержанна в чувствах - а тут так разошлась! Ты пожилая женщина, жизнь клонится к закату. Чем объяснить эту неожиданную эйфорию?' И как только я подумала об эйфории, дело приняло другой оборот... 'Дорогая моя, ты нездорова, - сказала я себе. - Тебе слишком хорошо, ты, должно быть, больна!'
      - В каком смысле? Эмоционально, психически?
      - Нет, не эмоционально - физически больна. Что-то в организме, в мозгу приводит меня в такое возбуждение. И тогда я подумала: боже мой, да это же амурная болезнь!
      - Амурная болезнь? - переспросил я в недоумении. - Никогда о такой не слышал.
      - Сифилис, голубчик. Почти семьдесят лет назад я зарабатывала на жизнь в борделе в Салониках, там его и подцепила. Он был тогда у многих, и мы прозвали его амурной болезнью. Спас меня будущий муж - вытащил оттуда и вылечил. Это случилось, конечно, задолго до пенициллина. Но может ли болезнь вернуться через столько лет?
      Между первоначальным заражением и развитием нейросифилиса возможен длительный инкубационный период, особенно если первичная инфекция подавлена, но не уничтожена полностью. У меня однажды был пациент, которого еще сам Эрлих* лечил сальварсаном, затем в течение пятидесяти лет все было нормально, и вдруг обнаружилась сухотка спинного мозга - одна из форм нейросифилиса.
      И все же я никогда не сталкивался ни с интервалом в семьдесят лет, ни с самостоятельно поставленным диагнозом церебрального сифилиса, высказанным так спокойно и четко.
      - Это поразительное предположение, - сказал я, подумав. - Мне бы никогда не пришло такое в голову - но, возможно, вы правы.
      Она и в самом деле оказалась права. Анализ спинномозговой жидкости подтвердил нейросифилис: спирохеты раздражали ее палеокортекс, древние отделы коры головного мозга. Встал вопрос о лечении - и тут возникла новая дилемма, с характерной прямотой высказанная самой миссис К.:
      - Я не уверена, хочу ли вообще лечиться. Конечно, я больна, но мне так хорошо. Чего уж скрывать, это очень приятная болезнь. Я уже двадцать лет не была такой живой и веселой. На моей улице праздник. Хотя праздник может зайти слишком далеко... У меня бывают такие мысли, такие поползновения, что и не рассказать, - в общем, глупые и гадкие, даже думать неловко. Сначала ты как бы слегка под мухой, жу-жу-жу да зю-зю-зю, но еще чуть-чуть, еще один шажок - и все... - Она изобразила слюнявого, дергающегося маразматика. - Я как поняла, что это амурная болезнь, так сама к вам и пришла. Если станет хуже, будет, конечно, ужасно, но и полностью вылечиться - тоже кошмар. Пока бледненькие не проснулись, я не жила, а только тупо прозябала. Не могли бы вы оставить все как есть?
      Совещались мы недолго, так как курс лечения был, к счастью, очевиден. Миссис К. назначили пенициллин, который, уничтожив спирохет, никак не затронул вызванные ими растормаживающие изменения в мозгу.
      В результате миссис К. убила двух зайцев. С одной стороны, она наслаждается умеренной свободой от сдерживающих импульсов, чудесной вольностью мысли и чувства, с другой - ей не угрожает больше потеря самоконтроля и дальнейшее разрушение коры головного мозга. Волшебно воскреснув и омолодившись, она надеется прожить до ста лет.
      - Как забавно, - говорит она, - подарок от Амура.

Какой парадокс, какая жестокость и ирония в том, что внутренняя жизнь и воображение человека могут так и не проснуться, если их не разбудит наркотик или болезнь!
      Именно этот парадокс отвечает и за искушения синдрома Туретта, а также, без сомнения, за особую двусмысленность, связанную с действием наркотиков типа кокаина (который подобно L-дофе и Туретту повышает уровень дофамина в мозгу). В связи с этим становится яснее поразительное замечание Фрейда о том, что вызываемое кокаином ощущение благополучия и радости 'никоим образом не отличается от нормальной эйфории здорового человека... Чувствуешь себя нормально, и вскоре становится трудно поверить, что находишься под влиянием наркотика'.
      Подобной же парадоксальной привлекательностью может обладать электростимуляция определенных участков мозга: некоторые виды эпилепсии приводят к опьянению и порождают зависимость, так что больные сами начинают регулярно вызывать припадки (крысы с вживленными в мозг электродами не могут остановиться и непрерывно раздражают свои 'центры удовольствия'). Правда, существуют и разновидности эпилепсии, которые приносят истинный покой и ощущение благополучия. Хорошее самочувствие может быть подлинным, даже если оно есть результат болезни. Такое парадоксальное ощущение здоровья способно приносить долговременную пользу.
      Здесь мы вступаем на незнакомую территорию, где все привычные суждения могут поменяться на противоположные, где болезнь может обернуться здоровьем, а нормальное состояние - болезнью, где нервное возбуждение может стать как рабством, так и освобождением, а истина - обойти трезвенника и открыться сатиру. Это царство Амура и Диониса.

________________________________________________

"В метро видела мужчину, который купил только что в киоске билеты на Пугачеву - шел, вертел их в руках, улыбался. Похоже было, что поет про себя.

А когда мама приезжала, мы посмотрели "Женщину, которая поет", и мама вздыхала: "Какой голос был, какие песни".

Пугачева пела, когда я была в пионерском лагере, обычном, не спортивном, ужасном. Мама предложила на выбор - ехать в лагерь или быть в городе (позвонила с работы, сказала - давай решай скорее, путевку сейчас брать надо; а мне восемь лет было, я и решила скорее. С трудом могу представить такую ситуацию с Ф - и не в смысле лучше или хуже, а в смысле того, насколько я другая была). Я выбрала лагерь зачем-то.

Все вожатые были девушки, студентки педучилища, все они были влюблены в радиста Лешу. Все посылали к нему девочек-мальчиков из своих отрядов с просьбой поставить какую-нибудь песню. Наша вожатая Наташа посылала меня - я была неболтливая, ответственная и быстро бегала. Прибегала к будочке радиста и выдыхала порциями: "Леша... Наташа... из четвертого отряда... просит поставить... пожалуйста..." "Что?" - лениво говорил разморенный солнцем Леша. "Так две звезды же", - удивлялась я. Наташа всегда просила поставить "Две звезды". "Щас", - говорил Леша, и я вприпрыжку неслась обратно. А лагерь накрывали голоса Пугачевой и Кузьмина: "Две звездыыыы! две светлых повестиии! в своей любвииии! как в невесомостиии!"

Наташа встречала меня радостно: "Ну, что он?" Мне было неловко сказать, что ничего, и я принималась врать ей в глаза: "Спросил - кто? Наташа? из четвертого? Две звезды?" "Ну?" - Наташа обмирала и ждала продолжения. "Улыбнулся еще", - добавляла я, а сама холодела от ужаса. Представляла себе, как Наташа встретит Лешу и спросит его: "Там девочка от меня прибегала за песней, говорит - ты улыбнулся. Правда?" А Леша скажет: "Да ни фига я не улыбался, врет твоя девочка". Я была глупая, ничего не понимала про мужчин и женщин, поэтому страх от того, что мое вранье станет известно, иногда не давал мне спать.

Наташа, улыбаясь, гляделась в зеркальце. Она была очень взрослая.

(Она навсегда для меня останется взрослой. Ну пусть, ведь мне было восемь, а ей, наверное, семнадцать или восемнадцать. Ладно Наташа. А полная черноволосая девочка, повязывавшая мне галстук, когда нас торжественно принимали в пионеры? Я училась в третьем классе, она пятом - что там разницы-то. Однако до сих пор и навсегда она монументально возвышается надо мной, от усердия затягивая галстук слишком туго)

А голоса Пугачевой и Кузьмина неслись над пионерским лагерем имени Вали Котика. Над вытоптанным стадионом, где каждое утро было построение, поднимали флаг, и у флага начальник лагеря, отец моей одноклассницы Ирки Добрыниной, принимал рапорты от командиров отрядов; над столовой, где мало и невкусно кормили (да, разумеется: бледные холодные макароны, дрожащая манная каша, компот из сухофруктов); над речкой, где мы купались по свистку пятнадцать минут, и на глубину не заходить, и в сторону не заплывать; над бледно-голубыми и бледно-зелеными фанерными дачками. Наша была голубая, с небольшой верандой и крылечком, на крылечке сидела Наташа - оторвавшись от зеркальца, она счастливо смотрела на столб с черным конусом радиорупора."

Осенью Зверевы купили младшему сыну фортепиано. Ему исполнилось шесть, но все педагоги музыкальной школы были уверены в большом его будущем: ведь и слух, и чувство ритма необыкновенное. А строение кисти, пальцы! А главное-то, главное – работоспособность, усидчивость, и все это в мальчике шести лет. Немузыкальные родители Зверевы порадовались, удивились (откуда вдруг?), взяли денег в долг и купили фортепиано. Переставляли мебель и так, и этак, но места в тесной трехкомнатной от этого больше не становилось: инструмент поставить можно было только в маленькой комнате напротив двери. Еще там поместилось кресло-кровать и узенький шкаф, а больше ничего, и маленькая комната целиком отошла к младшему, Виктору. Сергея, старшего, уже школьника, со всеми его плакатами, модельками и книжками, пришлось переселить в родительскую спальню. Родители Зверевы – делать нечего – переехали в большую комнату. Переклеили там обои, мама Таня сшила новые шторы. Когда мужиков не было дома, она тихонько ходила по комнатам, трогала холодный бок фортепиано, стелила ровно покрывало на Серегиной кровати и радовалась, как все хорошо устроила и поставила. Плохо было только то, что инструмент стоял у стены, общей с соседями, Кузнецовыми.

В другое время Кузнецовы бы возмутились из-за бесконечных Витькиных гамм, которым тонкая стенка панельного дома совершенно не препятствовала. Но именно этой осенью шестилетняя Лизка нытьем и рыданиями вынудила родителей купить ей собаку. Маленький щенок эрдельтерьера тосковал по маме, тоненько плакал днями и ночами, не хотел сидеть в отведенном ему загончике и оставлял лужицы по всей квартире. А после плановой прививки и вовсе заболел, слег в бреду и температуре. Лизка сидела около него часами, шептала ему что-то, обедать и ужинать отказывалась. Словом, Кузнецовым было не до соседского фортепиано.

Щенка выходили. Дали имя наконец – надо было на «В», продавцы так требовали. Назвали Викой.

Вечером после садика Лизка выбегала с Викой во двор. Со скрипом распахивалась фанерная дверь подъезда, пулей вылетала смешная лопоухая Вика – из-за болезни ей не подклеили уши, как нужно было по стандартам эрделячьего экстерьера – и тянула за собой на поводке маленькую Лизку в клетчатом пальто. Серега Зверев смотрел на это из окна кухни. За окном был ноябрь, тревожно светили неяркие фонари, но Лизке и собаке было там весело. Лизка кидала палку, Вика находила ее и убегала подальше, Лизка кричала что-то – что, Сереге было не слышно. Он стоял и дышал на холодное стекло, потом рисовал на запотевшем круги и крестики, пока мама Таня не начинала свое ежевечернее: «Сережа, а уроки? сделал? ну что такое, ты хочешь в третьем классе на второй год остаться? ну на Витьку посмотри – как он сидит, как занимается…» «Ладно, ладно», - бормотал Серега и шел в свою комнату. В открытую дверь Витькиной было видно, как он сидит и как занимается: маленький, шейка тонкая... Серега присвистывал: он любил брата, хоть и совершенно не понимал сути повторяющихся звуков, в которые Витька был погружен.

Стенка была общая, а жили Кузнецовы и Зверевы в разных подъездах. Общались изредка через балконы – когда матери вешали белье, а отцы выходили покурить. В апреле мама Таня вынесла на солнце ящики с цветами. Лизкина мать, Вера, мыла балконную дверь. Поздоровались, поинтересовались вежливо, как дела. Так бы и разошлись, если б Вера не спросила про школу – к кому Витя пойдет в первый класс, а то вот молодую Светлану Валерьевну хвалят, но зато у Ольги Борисовны есть опыт, а это, как ни крути… и к кому записывать Лизу – она, Вера, совершенно не знает. Слово за слово – решили обсудить это вечером за чаем, у Зверевых.

Мама Таня испекла пирог, простой, но вкусный, Вера принесла земляничного варенья из зимних еще запасов. Мужа Вера привела с собой, этому предшествовал небольшой скандал (но шепотом, шепотом, чтоб Вика не услышала и не подняла лай). Вера, раскрасневшись, кричала: «Петя, сколько я могу решать все одна?! Какую мебель – я, куда в отпуск – я! А ты только критиковать! Дочке первую учительницу выбрать – неужели сложно сходить со мною?!» Петя сдался быстро, но, пугаясь неинтересного разговора с малознакомыми людьми, прихватил с собою бутылку неплохого коньяку. К столу, за знакомство - смиренно оправдывался он в ответ на укоризненный взгляд Веры. Впрочем, это было уже в гостях, и ругаться она не стала, тем более, что папа Зверев к коньяку отнесся одобрительно.

Вечер получился неожиданно приятным. Поговорив о школе – сошлись на том, что лучше детям идти в класс к Светлане Валерьевне, ведь молодой специалист, в курсе всего нового (это да, это да – многозначительно поухмылялись папа Зверев и Петя, налив и выпив) – обсудили, стоит ли Кузнецовым брать подержанный жигуль или лучше уж скопить на новый, и когда наконец ЖЭК займется ремонтом подъездов… «А Лизочка? Она-то где? Неужели дома одна?» - вдруг встрепенулась мама Таня, заваривая свежий чай. Вера сказала, что да, дома, одна, девочка самостоятельная, и без Вики никуда не хочет идти. «Пусть с Викой приходит!» - папа Зверев махнул рукой и уронил рюмку. Мама Таня поджала губы, но возражать не стала, очень уж славно сидели. Покричали Лизе через балкон, велели придти с Викой. Вика, против всех ожиданий, в гостях повела себя прилично. Уверенно процокала когтями по коридору, толкнула лапой дверь Витькиной комнаты и вошла туда. Звуки фортепиано, весь вечер незаметно сопровождавшие кухонные разговоры, стали громче. «Давно хотела спросить – не мешает вам наше пианино?» - мама Таня обезоруживающе улыбнулась. «Ну что вы! И потом, у нас свой источник шума – Вика», - Вера мило улыбнулась в ответ. А Петя добавил: «Она даже одну мелодию особенно любит. Ложится у стенки и слушает. Вот это», - и он попытался что-то налялякать. Папа Зверев хмыкнул и пожал плечами, а Серега, как раз вышедший поглядеть на Вику, сказал: «Это ж сурок. Ну, и мой сурок со мною». «Точно!» - засмеялся папа Зверев – «Серега его тоже любит. Вить, сыграй сурка, а?» Витя послушно заиграл сурка. Вика тихонько улеглась на пол в его комнате. Лиза, не знавшая, куда себя деть, заглянула туда же. Худой черноволосый мальчик – она никогда особенно не приглядывалась к нему во дворе – сидел спиной к двери и уверенно выводил немудреную волшебную мелодию. Она присела на краешек кресла. Родители на кухне умолкли…

…К Светлане Валерьевне детей отдали зря, это стало ясно почти сразу, и мама Таня с Верой сообща переводили Витьку и Лизку в другой класс. В этих школьных боях неожиданно возникшая соседская приязнь укрепилась и переросла в нормальную дружбу семьями. Новый год и Восьмое марта отмечали вместе, ездили на дачи, то на одну, то на другую: у Зверевых строили баню, у Кузнецовых веранду. Зимой лыжи, весной шашлыки. Когда мама Таня надолго попала в больницу, Вера варила и гладила на обе семьи. Вместе перебивались, когда перестали платить зарплаты в Петиной лаборатории и на заводе папы Зверева. Времена были непростые, непрочные, но, что бы ни происходило, Витька каждый вечер садился за фортепиано, Лизка усаживалась в кресло, с книгой или просто так, а Вика ложилась на пол у ее ног. И эта неизменная картинка, вписанная в дверной проем Витькиной комнаты, успокаивала всех. Неизменная, только дети росли. (Вика тоже входила в число детей, даже автоматически считали – у Зверевых двое и у Кузнецовых двое).

Лиза и Витя – это было настолько привычным, что и школьные насмешники молчали. С первого класса они сидели за одной партой, вдвоем приходили в школу, вдвоем уходили. Правда, Витька после обычной школы шел в музыкальную. Лизка, чтобы не скучать, упросила родителей отдать ее в школу художественную – она была через остановку от музыкальной. Училась там средненько, зато возвращаться домой можно было вместе. Дорогой почти всегда молчали: Витьке это нравилось, а Лизка привыкла. Если бы ее спросили о Витьке, она почти ничего не смогла бы сказать, не умела она говорить хорошо, вообще девочка была обычная, без особых способностей и талантов. Но вот если бы смогла, то рассказала б, как на третьем году учения в музыкальной Витька играл Бетховенскую «К Элизе». И она сто лет хотела б сидеть у него за спиной, и чтоб он играл эту «К Элизе», но он способный, у него сложная программа, чем дальше, тем сложней.

Дети росли, с Витькой и Лизкой родителям не было никаких проблем, а вот Серега выступал. Сначала прогуливал школу, из школы ушел в училище, там тоже все было не гладко. Раз даже украл у родителей деньги. Папа Зверев и мама Таня, как положено, ругались, кричали и плакали, но в глубине души были спокойны: мальчик хороший, и все в конце концов будет хорошо. И к тому, что Сереге пришла повестка в армию, оказались отчего-то не готовы. Серега же решительно отказался от разных вариантов – поговорить с военкомом, поговорить с медкомиссией – и сказал, что в армию пойдет, и точка. Провожали его негромко, двумя семьями. Очень переживала Вика, с месяц скулила, проходя мимо Серегиной комнаты.

Пока Серега служил, Витька и Лизка закончили школу. Лизка поступила куда поближе, в педагогический. Витька хотел ехать в Москву, но мама Таня упросила, умолила: пока не вернется Серега, поучиться тут, а что, областная консерватория – это ведь тоже очень хорошо. Пока шли уговоры и переговоры, Лизка не спала и не ела. Лежала в своей комнате – стенкой к Витькиной. Вспоминала, как болела маленькая Вика, как было страшно, что – вот ее не станет, и что же тогда делать, как же тогда жить. И Лизка шептала в стенку: «Ну пожалуйста, не уезжай, пусть он не уедет, пожалуйста». Сказать что-то самому Витьке она не могла.

Для Пети его дочка была самая красивая. А она была обычная: обычный нос, обычные глаза. Волосы вот были хороши – светло-русые, густые. Когда Петя выпивал больше нужного, то начинал говорить всякую ерунду: «А поженятся Витька с Лизкой – у них дети белые будут или черные? Витька-то темный». Вера, поначалу спокойно выслушивавшая мужнину болтовню, со временем стала раздраженно его обрывать (но шепотом, шепотом): «Прекрати! С чего ты вообще взял, что кто-то с кем-то поженится?» Раз даже в сердцах сказала: «Мне вообще интересно, он хоть раз ее за коленку хотя бы подержал?» «Кто?» - спросил Петя. «Витька!» «Кого за коленку?» - продолжал не понимать Петя. «Кого-кого!» Петя наконец понял, разъярился и принялся орать в голос: да моя девочка, да что ты такое говоришь!.. Тревожно залаяла Вика, и Вера устало сказала: «Успокойся, тоже мне…»

Что касается коленок, то все было как и полагается в семнадцать лет. Но за фортепиано Витька забывал все: и Лизу, сидящую за его спиной, и ее коленки. Он играл. Лизка, не отрываясь, глядела на Витькину шею, на позвонок над воротником рубашки. А Витька играл и не оборачивался. Вика, ставшая с годами подслеповатой, поднимала морду, смотрела на хозяйку и не понимала, что не так: ведь все как всегда.

Осенью вернулся Серега. В армии он вырос вверх и вширь и потерял один зуб, хорошо, что дальний. Мама Таня плакала тайком. Скоро появился еще один повод для плача – Серегина подружка. Мама Таня, всхлипывая, описывала ее Вере: «Юбка – Вера, я тебе даже не могу сказать, что это, ничего не прикрывает. А помада! А зашла – ни здрасьте, ничего…» Папа Зверев и Петя утешали ее: успокойся, Таня, это ненадолго, ему сейчас нужно – и кивали, и переглядывались.
Подружка действительно скоро исчезла с горизонта, Серега стал готовиться поступать на заочное, а работать пошел к отцу. Лизка училась, чувствуя плечом пустое место – впервые за десять лет Витька не сидел рядом. А Витька отшлифовывал программу к очередному конкурсу.

Новый год отмечали как всегда, вместе. Серега вызвался быть Дедом Морозом, все выпили шампанского, развеселились, Витька лихо отбивал полечки и вальсики, Вика лаяла. После двенадцати Дед Мороз начал раздавать подарки; вручая коробку Лизе, ни с того ни с сего решил поцеловать ее в щеку. Лиза смущенно дернулась, и поцелуй пришелся в край губ.

И что за ерунда – помада, что ли, у нее такая, клубникой пахнет. Январь прошел, начался февраль, холодный, с метелями. А Серега все помнил этот вкус, всегда: когда работал, когда занимался на курсах, когда шел домой и прятал лицо от снега в воротник. И ведь губы как губы, и Лиза как Лиза. По вечерам, проходя мимо Витькиной комнаты, он иногда останавливался в коридоре и смотрел на Лизу. Вика, чувствуя Серегино присутствие, выходила в темной коридор, тыкалась носом ему в колени, но только она одна и замечала его. Лиза смотрела на Витьку, Витька играл.

Весной Витька победил на конкурсе. Мама Таня разглядывала фотографии, где Витька был худой, высокий, строгий, в черном, и бледнела от восторга и гордости. Осенью он должен был уехать в Москву, и это не обсуждалось, от такого не отказываются. Апрель, май, июнь – Лиза не замечала, когда кончался один месяц и начинался другой. Сессию завалила. Родители Зверевы и родители Кузнецовы молчали – да и о чем говорить?

По вечерам Лиза как всегда гуляла с Викой. С пищаньем – домофон – открывалась железная дверь, Лиза осторожно придерживала ее, Вика медленно выходила, припадая на задние лапы. Она постарела как-то сильно, вдруг, не бегала больше за палками – сделав один круг, садилась у скамейки и смотрела, как Лиза бесцельно слоняется по двору, обрывает травинки, трогает столбы фонарей, пинает камушки. Из окна кухни на Лизу смотрел Серега, в своей комнате играл Витька.

В августе Вика слегла. Ветеринар из клиники прописал уколы и намекнул на усыпление. Лиза, от слез немая, покачала головой. На кухне навзрыд плакала Вера, Петя курил на балконе, на соседнем дымил папа Зверев. Уколы вызвался делать Серега – у него получалось лучше всех, крепкая рука. Приходил к Кузнецовым три раза в день, в обед летел с работы, Лиза готовила шприц – все молча. Вика лежала, вытянув лапы, прикрыв глаза, не ела, но на родные голоса отзывалась – отводила ухо и будто кивала головой.

Как-то вечером Лиза пришла к Зверевым, чего с начала Викиной болезни не было. Села на свое привычное место. Витька играл. И Лиза наконец попросила – сыграй мое любимое, «К Элизе». Слушала, закрыв глаза – совсем так же, как десять лет назад. Витька кончил играть и, не поворачиваясь, сказал: «Не надо плакать». «Я не плачу, что ты», - ответила Лиза. И она правда не плакала в этот вечер. Она заплакала под утро, в пять часов, когда, встав к Вике, увидела, что та не дышит. Лиза рыдала тихо, закусив зубами покрывало – боялась разбудить родителей, особенно маму, которая вторую неделю пила сердечное. Потом накинула куртку и побежала в соседний подъезд. Шел дождь.

Стук в дверь услышал Серега, его комната была ближней. Открыл, увидел Лизу, все понял. Она, сморкаясь и вытирая глаза, быстро шептала – что похоронить Вику надо сейчас, чтоб родители не видели ее мертвой, а она одна боится… Серега сделал все как надо. Вику они похоронили в рощице за гаражами. Под дождем. Лиза так туда и пошла, как встала – в куртке поверх ночной рубашки, в тапках. После поднимались к Кузнецовым на лифте, молчали. Лиза закрыла глаза - устала от слез. А Серега просто смотрел на подол ее ночной рубашки, старенькой, с надорванным кружевом.

В прихожей на тумбочке лежал Викин поводок – Лиза увидела его, и ее скрутила новая судорога плача. Серега поднимал ее, держал, обнимал, говорил, говорил, не слышал сам себя, гладил по голове, шептал что-то на ухо – и Лизке не хотелось успокаиваться и переставать плакать. Так они и стояли в прихожей. Уже проснулись Вера с Петей, увидели пустую Викину подстилку, все поняли, Вера тоже рыдала, Петя тоже утешал ее. Потом вышли в прихожую и увидели Серегу с Лизкой, и после этого Вера продолжала плакать, но уже спокойнее, спокойнее. Проснулся Витька, заиграл что-то из своей новой программы, остановился раз, остановился другой, и двумя пальцами начал выводить сурка, немудреного и волшебного.

http://nisana.livejournal.com/192783.html

В четверг поздно вечером возвращалась домой. В плеере как всегда играла музыка. День выдался таким, что я прослушала уже почти все плейлисты, а до дома оставалось еще не меньше получаса.
Папка с музыкой Майкла Джексона переселилась в плеер примерно год назад. Это что-то из детства, одно из первых постперестроечных музыкальных воспоминаний. В последнее время я совсем не заглядывала в нее, а год назад это было одно из реальных средств взбодриться и улучшить настроение. И хотя в начале двенадцатого ночи я не очень-то желала бодриться, но это было самое интересное из непрослушанного за этот день. А дальше совершенно непредсказуемо на глаза навернулись слезы и скопом навалились какие-то воспоминания, образы, мысли. Музыка как катализатор вдруг запустила какую-то химическую реакцию в коре головного мозга, остановить которую я не смогла и мне оставалось только следовать хаотическому течению суждений, рождавшихся тут же. Я вспомнила "This is it", который мы смотрели в начале ноября и то сильное впечатление, которое произвел на меня этот фильм. То, что мы потом говорили, потрясеные впечатлением от увиденного, и то, как мое мнение удалось изменить практически одной фразой о том, что стремление Джексона стать белым было вызвано не столько неуверенностью в себе (в чем я было непоколебимо уверена до этого), сколько желанием доказать всему миру возможность этого невозможного, на первый взгляд, поступка. То, что он говорил, то, что он хотел нести другим людям это только подтверждало. Это действительно был человек мира и пожалуй именно в этот момент произошло непосредственное осознание того, что потерял мир с его уходом и самого того факта, что его больше нет. Не тогда летом в Ольштыне, когда Сереже позвонили друзья из Москвы и, кроме всего прочего, сказали, что не стало Майкла Джексона, и не тогда, когда  мы сидели в кафе после фильма, обсуждая увиденное. Пожалуй, я вообще об этом раньше не задумывалась.
Конечно мы никогда не узнаем, что на самом деле это был за человек. Мы можем только предполагать. Но сам фильм документальный и все съемки тогда велись не с целью создать шедевр, создать какой-то образ, а для того чтобы сохранить в памяти процесс подготовки к мировому турне. Так же как снимается любой фильм о  фильме. Поэтому некоторая достоверность, я уверена, существует. Меня тогда поразило, насколько незвездным, скромным и очень чувствительным представляется в нем Джексон. Истиный космополит, любитель всего живого, стремящийся сохранить нашу планету, он хотел показать людям как это важно и как ценен мир, в котором мы живем, насколько он чувствителен к внешнему воздействию и что нас может ждать, если человечество не одумается. А еще поразил его мелодичный, подвижный и пластичный голос, способный взять с ходу любую ноту, и то, как он в свои пятьдесят, при таком тотальном нездоровье двигается. Знает до последней ноты все композиции, советуется с музыкантами и может запросто напеть и даже спеть любой фрагмент. И это только репетиции. Жаль, что этому шоу так и не суждено было состояться.

Я теперь, пожалуй, действительно считаю смерть Джексона потерей для человечества. Потерей для музыки и танцевального движения (скольких людей он вдохновил на то, чтобы танцевать, основателем и продолжателем скольких направлений он стал), но более всего потерей как незаурядной личности.
Иногда что-то незримо присутствует в нашей жизни и только теряя это, мы наконец осознаем то, насколько это было важным и значительным.
This is it.
Да.
 

Вхожу сегодня в Шуркину палату, а там такой замечательный дядечка сидит - пожилой, седовласый, в старомодных очках и в белом халате из-под которого выглядывает воротничок рубашки и узел галстука. На столе лежит стопка учебников по русскому языку. "Здравствуйте, сударыня", - это он мне. Я здороваюсь и, пока убираю одежду и мою руки, успеваю услышать беседу о причастиях и деепричастиях. "Русист!" - удивленно отмечаю я. Сажусь в уголке, с нескрываемым удовольствием слушаю его спокойный флегматичный голос, которым он произносит свои, годами выверенные и отточенные формулировки. Шурка робко кивает - пасует уважительно, но, кажется, понимает. Заслуженный учитель России, профессор русского языка Валентин Васильевич. Человек, будто из позапрошлого века - настолько он непривычно правильно говорит и с достоинством держит спину, общаясь нисколько не высокомерно. Таких почти не осталось. Те, кого мы называем рафинированными интеллигентами.
Занятие подходило к концу, мы разговорились. Рассказ про курьезы ЕГЭ в МГУ начал словами "Моя старинный приятель, ректор МГУ Садовничий..." Я не преминула похвастаться, что была в МГУ накануне, он приятно удивился и мы еще немного поговорили об этом.
Вспомнив пресловутую дорогу, он, уходя уже, сказал, что у его коллеги по больнице, учительницы географии, в этой катастрофе погиб муж. А вечером мама сказала, что там же погиб один ее коллега, а второй остался жив, отделавшись легкими травмами.

И на вокзале, услышав по громкой связи "В 20.34... три вагона сошли с рельс..." и позже, когда Леша написал про 23 трупа осознание случившегося все никак не приходило. Может быть только сейчас, когда это подобралось совсем близко.
 

В поисках чего-то очень важного наткнулась в интернетах на замечательный ЖЖ. Журналистка и писательница Аня легко и просто пишет о своей жизни, а больше всего о сыне Федоре. Я не люблю маленьких мальчиков, но в этого просто влюблена заочно. Иногда он кажется даже каким-то книжно-нереальным. Папа - детский хирург-травматолог, и это тоже не прошло бесследно))

С 4,5 до 6 лет:

Мыли ему голову. Спрашиваю - глаза щипало?
- Нет. Я их жажмУил. ЖажмУил свои глАзы.

Одевается утром, подолгу зависая над каждым предметом одежды. Задает невообразимые вопросы:
- Мама. А вот бывают - головные т'усы? котоыи на голову?

После какой-то книжки обдумывает тему семьи: жена, муж, дети и проч.
Вчера, выходя из садика, решительно:
- Мама, я все-таки п'идумал - хочу, штоб ты была моей женой.
Я говорю - договаривайся с папой.
Ф, успокоительно:
- Договоюсь, договоюсь.

Полюбил трепетно зубные пасты. Сам выбирает в магазине: "Клубничная? хочу клубничную, лесныи ягоды не хочу". По утрам долго думает, какой чистить зубы. Иногда делает микс: сначала клубничная, а сверху, скажем, апельсиновая.

Играет, играет, потом вдруг, неожиданно:
- Знаишь? я так люблю папу, што даже глаза зак'ыть не могу!
______________

Ф.
Разговаиваем про весну. Он, лирично:
- И вот уже солнце ярко светит, и скоро весь-весь снег растает, и ручьи будут. И знаешь, что скоро на даче будет? такое хорошее?
- Что? - (сама перебираю варианты: крокусы, тюльпаны, подснежники)
Ф, в голосе трепет предвкушения и даже некоторое сладострастие:
- Г'язь!
_________

Помогаю ему собирать мозаику, Ф ходит вокруг, что-то серьезно поправляет, подкладывает, при этом все время бормочет под нос: "Синенькую сюда, вот так, теперь надо делать так, правильно..." Потом вдруг выхватываю из этого бормотания:
- Т'удись, мамочка моя дорогая, вот так, старайся, т'удись...
Все таким же благостным, деловитым тоном.

__________

Я на кухне, он в комнате. Вдруг кричит: "Мама! беги! лови меня!"
Прибегаю, он болтается на самой верхней перекладине спортивного комплекса (что строго запрещено делать без страховки). Успеваю, ловлю. Начинаю ругать:
- А что было бы, если бы я не успела прибежать? ты подумал?
- Што... Упал бы и разбился. И надо было бы тебе родить нового Федю. Ты бы по ут'ам его в сад водила, он бы тебе номеа домов называл...
(брови трагически приподняты - сюжет готов)
_______________

На ужин потребовал "сорняки" (сырники). Также желал "отгАдить загадки".
_______________

Заснул, потом проснулся. Сидит в кровати и завывает:
- П'иходи ко мне, мама, сядь со мной, я тебе расскажу печально, как мне г'устно, г'устно, г'устно тут лежать...
______________


Сказка, рассказанная только что.
(шкет теперь в очень многих случаях выговаривает букву "р", так что я избавлена от львиной доли сложностей в записи его устной речи)
Пришел ко мне на кухню, принес игрушечный корабль:

- Слушай. Плыли на корабле пираты. Злыи. А на берегу стояла девочка с корзинкой, она в лес за г'ибами пошла. Она увидела пиратов, как испугалась! и корзинку уронила в море. Пираты б'осили якой, поймали корзинку, потом поймали девочку, как схватили ее и как п'ивязали к этой штуки (тыкает в мачту). И поплыли. Тут п'ишол с копьем (понизив голос, раздельно, торжественно) Геовгий Па-би-да-но-сиц. Знаишь такого? Он девочку развязал, отвел ее папе и маме. А потом вернулся на корабль. Геовгий Па-би-да-но-сиц с копьем. А пираты плакали очень, очень плакали. И стали доб'ыи. И перестали ловить девочек, которыи за г'ибами ходят.

(однако, что за каша в голове)
____________

Подарки с ним покупать нельзя, сюрпризы устраивать невозможно - все разболтает. В частности, свой восьмимартовский подарок от них с мужем и отцом я получила уже сегодня - Ф. не мог молчать, проболтался через полчаса после покупки подарка.
То же самое и с прятками, например. Вроде, спрячется - за дверь, скажем. Но через секунду высунется наполовину и начнет громко хихикать.
____________

Сейчас наизусть рассказывает "Кошкин дом" в лицах. Зрелище бесподобное. Сейчас по сюжету пожарники-бобры тушат пожар. На голове у Ф. его универсальный полицейский шлем, в руках деревянный молоток и шланг от пылесоса, он сидит на шведской стенке под потолком, стучит по турнику и комментирует: "вот и окна расписныи загорелись... а теперь ставенки резныи все сгорели уже!" А вот слезет - будет несчастной кошкой-погорелицей.

______________

Ф. рассуждает о чем-то. Я ему:
- Ты очень умный.
- Я не умный.
- А какой?
- Я пвосто думаю. Вот так, - хватается рукой за щеку, делает грустное лицо. - Вот так.
- И не умный?
- Нет.
- Совсем?
- Ну, у меня есть немного ума. Долька такая маленькая, - показывает пальцами что-то микроскопическое.

________________

Осмысливает родственные связи. Требует рассказать, что было, когда я и папа были маленькими. "Вспоминает", что было, когда он сам был маленьким и даже что было до того, как он был маленьким.
И вот - к вопросу о своевременности всяческих там разговоров с детьми:
- ...и вот папа выучился и стал врачом.
- А потом?
- Начал работать.
- А потом? Вст'етил тебя?
- Ну да.
- А потом?
- Мы поженились.
- А потом? А потом?
Я задумываюсь: что отвечать, как формулировать - что вообще ему интересно?
- Мама, а потом? - и тут же шепотом подсказывает, - Ну, говори: суп с котом!!!

___________________

Ф. уже минут пятнадцать громко и даже истошно поёт: "Ма-ма, первое слово, главное слово в каждой судьбе, ма-ма жизнь подарила, мир подарила мне и тебе". Периодически подходит ко мне и поёт в ухо.
И ничего это не значит, вот. Ему мелодия нравится просто. Вчера он пел: "Ку-бик, первое слово, главное слово..."
___________________

Смотрел вчера "Айвенго". Сцена турнира. Трубачи трубят.
- Знаишь, зачем они трубят? Они вызывают рыцарей на (ищет слово) ДРАНИЕ.
- Драться?
- Да, на драние.

Моментально начал примерять все на себя. Вот на схватку выезжает Айвенго. Ф, скромно:
- А вот и я приехал.
_____________________

Когда недоволен, кричит:
- Вы меня хитростью задавили!
____________________

Сын врача.

Вспомнили старую младенческую игру - по кочкам-по кочкам, по маленьким пригоркам, в ямку бух... После Ф. ходит и напевает:
- По почкам - по почкам.
Я говорю - по кочкам.
- Нет! по почкам. И еще по печени.
_____________________

Сын врача-два.

(Предисловие - тема смерти у Ф. появлялась уже не раз, месяца три назад он пережил это классически: со слезами - а ты никогда не умрешь? а я никогда не умру? Сейчас снова блок внутри, все сказки да сказки)

- Помнишь, мы были у бабушки Любы?
- У прабабушки. Она твоя прабабушка.
- Да. И помнишь? у нее фитог'афия (фотография)? ее муж. Витя.
- Да, прадедушка Витя.
- У него еще орденаты (ордена) были. Да?
- Да, он воевал, и ордена были.
- А сейчас он где?
- Он умер уже давно, тебя еще не было. Болел сильно.
- И куда его отвезли?
- На кладбище.
(воодушевляясь)
- Поехали туда! Пъивезем его об'атно, я его побвызгаю живой водой и он снова станет живой.
Молчу, соображаю. Ф. тем временем детализирует план. И - неожиданно остановившись, с беспокойством в глазах:
- Только знаишь што? Надо будет салфетку постелить.
- Салфетку?
- Да, салфетку. Штобы вода на пол не натекла, живая вода.
__________

Затащил меня в мебельный магазин - "Нам надо новую мебелю!"
Ходил, предлагал купить все подряд: стол, диван, кресло, шкаф. Подбежал к сиротливому деревянному стулу: "Знаишь, я думаю что? Нам надо это к'есло купить. Чтобы телевизор-то смотреть".
Потом барским голосом тянул: "Мне кажется, это подходящий вариант".
А когда я наконец нашла то, что мне нужно и принялась калькулировать, он заявил: "Ну все. Я пошел". И сурово так глазами на меня. "Я говорю тебе - я пошел". Встал в дверях, руки на груди скрестил, нахмурился: "Не видишь, что ли? я пошел!"
___________

Мы с ним вчера долго шли пешком, и он всю дорогу играл в рыцарей. Пронзил меня копьем: "Мама! гибни!" Я погибла и постояла немного. Потом пошла дальше. "Мама, не так! иди погибнутая!" Это значит - сделать скорбное лицо и опустить голову.
___________

Нас уже узнают в Третьяковке, где мы опять же вчера были третий раз за месяц. У Ф. странный вкус. С моей подачи он таки посмотрел "Явление Христа народу" (раньше игнорировал), но при этом так громко излагал свою версию евангельских событий, что какая-то экскурсоводица даже шикнула на нас, и мы ушли. Из зала Врубеля он убежал. Долго-долго рассматривал: "Страшный суд" Васнецова, "Побежденные. Панихида" Верещагина, "Утро стрелецкой казни" Сурикова, "Иван Грозный убивает своего сына" Репина. Чувствуете тенденцию?
Да, рассматривал опять же с комментариями. Например:
- И цай заплакал - что жи я наделал? что я натворил? А все. Сын уже погиб, все.
Тут он замирает на секунду с воздетыми руками, в глазах слезы. Потом встряхивается - и деловито:
- Надо зеленкой помазать сына.
________________

Вообще, тема войны продолжается. Он все время с кем-то сражается, все время падает "ранетый и погибнутый". В его голове смешались Великая Отечественная и просто Отечественная войны, и он утверждает, что наший войска подожгли Москву, чтобы она не досталась немцам:
- Штобы им никакие вещи не остались! Ничего! Ни т'она (трона), ни сыра!
________________

Ф, обиженно:
- Мама, почему ты называешь меня - б'атец к'олик? называй меня - орёл.
_______________

Ф обедает. Стол высоковат - немного, но все же. Прошлым летом мы клали на его табуретку том Горького и том Белинского, было в самый раз. В этом году с Горьким и Белинским - высоко; делать нечего, взяли Пушкина. В самый раз. Перед обедом Ф теперь кричит: "Где мой Пушкин? подложите мне Пушкина!"
___________

Задумчиво:
- Мама, купи мне наш флаг российский. Если где-то начнется пожар, я буду им азмахивать и к'ичать.
___________

Ф:
Рассказывает по дороге на речку:
- Знаишь, в реке живут русалки. И их мужья русальники.

(всем ищет пару: кирпичу, топору, улитке. Весне. Муж весны, кстати - веснух).
______________

А вчера за завтраком, доедая кашу, сказал небрежно:
- Я теперь знаю, откуда я родился.
- Откуда?
- Оттуда! - размашистый жест куда-то вниз, к пяткам. - Я по телевизору видел. Там п'о к'оликов было.
Я покивала, подождала вопросов, но вопросов пока не последовало. Кролики так кролики.
______________

Ф говорит громко, очень громко, очень-очень громко.
Аня соседская, хватаясь за виски (жестом бабушки своей Эмилии, о великая наука генетика): «Федя, у меня в ушах звенит!» - «Что?» - «В ушах звенит!» - «Что?» - «В ушах звенит!!!» - «Что ты к'ичишь, Анечка?»
______________

Я говорю: ну правда, и чего ты так орешь? Пожимает плечами: «Не знаю. Голос такой. Дали» Кто дал, спрашиваю? Машет рукой: «Да там… не помню»

И громким голосом этим, который ему там дали, он задает вопросы. В троллейбусе, например, в минувшую субботу:
- Мама!
- М?
- А Поленов умер уже?
- Кто?
- Ну художник!
- А… умер, да.
- Как жалко!.. – склоняет голову, лицо скорбное, пассажиры косятся сочувствующе, поскольку это выглядит так, будто Поленов наш близкий родственник.

Следующая остановка – площадь Гагарина. Ф с интересом смотрит в окно на памятник:
- Мама!
- А? – жду, что спросит про Гагарина, и уже готовлю рассказ о его подвигах и гибели.
- А вот короли – они какают?

Я уже умею встречать такие вопросы с бесстрастным лицом. Да, говорю. Да. И – предваряя вопросы – принцы, королевы, принцессы тоже. Все.

Ф удовлетворенно кивает:
- Да. А когда мы попугая заведем, мы научим его рисовать? Вот так, плечом! – (делает активные круговые движения плечом) - Научим?

__________________

Ф нашел детсадовскую групповую фотографию, сидит, рассматривает - и шепотом: "Вот он, Кирилл, злодей... ой злодей. И Шурик злодей..." А ты-то кто, спрашиваю. "Обычный Федя".

Сходили в парикмахерскую. Уже подстриженный смотрит в зеркало: "Ну это какой-то Шурик. А не обычный Федя".

Еще он был впервые у стоматолога. Залечили один зуб за какие-то бешеные деньги, но - ему понравилось! cпрашивает - когда еще пойдем? представляете?! всеми своими зубными нервами с ужасом вспоминая стоматологов моего детства, искренне изумляюсь: ребенку понравилось лечить вульгарный пульпит! а? За это я готова заплатить и еще доплатить.

Из старого.
Олимпиада. Ф смотрит, как наши гандболистки играют с француженками. Задумчиво:
- Ну п'ямо - Бородино...

Ходили с другом Гошей в кафе и театр. В кафе юноши вели беседу. Интересы у них были и есть разные, и раньше они из-за этого дрались. А теперь терпеливо друг друга выслушивают.
Гоша (увлечен динозаврами и разными морскими и речными гадами):
- Федя! а ты знаешь, кто такой ручейник?
- Нет, - говорит Федя.
Гоша пять минут рассказывает, кто такой ручейник. Федя дослушивает до конца, кивает (информацию принял) и вступает со своей темой:
- Гоша, а ты знаешь, какие наши командиры погибли в Бородинской битве?
- Нет, - говорит Гоша.
Пока Федя перечисляет ("Баг'атион, Кутайсов, Тучков первый, Тучков четвертый, а Кутузов нет, живой остался"), мы с Гошиной мамой Ольгой сползаем под стол.

А вот соседская Аня даже из вежливости про Бородино не слушает. Только Ф заведет свою песнь военну, как Аня: "Ну все! я пошла!" - и уходит. Но Ф упорно гнет свою линию, если уж он захотел рассказать, что такое редут, то обязательно расскажет. Догонит и расскажет.

_________________

Ф играл в очередную войну, потом пришел и потребовал написать поздравление победителям. Продиктовал мне его сам - так что там ни одного моего слова нет, только записала:
"Поздравляем с победой при Штатано. Здесь храбрые Федины воины сражались против доусонов, и многие погибли".

Что за Штатано и кто такие доусоны - вопросы не ко мне. Но лаконизм текста мне очень симпатичен.

_________________

А вот Ф завтра идет в детский сад новый (почему вдруг новый - долгая история, но вот так). Правда он утверждает, что никуда не идет, он плюется и говорит, что новый сад плохой, злой, вредный, что "этот сад меня не выдержит" и что "я все сказал по этому вопросу". Иногда он меняет тактику и принимается вопить надрывно: "Почему вы хотите выгнать меня из дома?!" Прямо даже не знаю, что из этого выйдет.

_________________

Ф, выходя утром из дома, устало: "Опять сад... злыи люди... они сломали мне жизнь..." (я от неожиданности задохнулась и не спросила, откуда это).
А в саду переоделся быстро-быстро и убежал, со мною даже не попрощавшись. Так-то вот.

_________________

Ну а теперь о том, как зовут попугая.
Федор имя давно подбирал. Сначала хотел назвать Ромочкой. Потом Кликляком. Потом еще как-то. А вчера по дороге в зоомагазин устроил мозговой штурм: "Я думаю... надо назвать... ммм... либо... надо назвать... эх, не знаю". Я предложила назвать Йогуртом или Сухариком (мы мимо урны с мусором проходили, а там бутылка от йогурта и пакет от сухариков). Не захотел. Товарищем Перышкиным не захотел. Травкиным не захотел.
Потом говорит - назовем "Попугай Из Зоомагазина". Полина при этом присутствовала, прокомментировала: "Это у вас кто? - попугай из зоомагазина. А зовут как? - попугай из зоомагазина". Потом название разрослось до: "Попугай Из Зоомагазина, Которого Купили Мама С Федей, По Отчеству Денисович".

Но в итоге назвал знаете как? Женя Колышкин.

_________________

Сидим в кафе. Вдруг Ф, бросив вилку, срывается с места и припадает щекой и ухом к отцовской груди. Я умиляюсь - какой любящий сын.
Ф, скосив глаз, поясняет:
- Слушаю, как еда идет по пищеводу.

Все понятно с мальчиком, все понятно. Ушел в сад, взял с собой фрагмент бедренной кости (муляж).

__________________

На следующий день, за ужином:
- А царь Петр - он был хороший или плохой?
Объясняем, что не все так однозначно, кому хороший, а кому плохой.
Ф:
- Да! Вот стрельцы, которых он казнил - им вот было неприятно.
____________

Со мной. Спрашивает, что такое Царствие Небесное. Объясняю, как могу.
- А там кто?
- Не знаю, откуда мы можем знать.
- Пушкин - там?
- Вот Пушкин - там. Думаю.
- Там, там. А Лермонтов?
- Не знаю, Федь.
- И Лермонтов там.
- Хорошо, там.
- А Николаевич... Лев Николаевич Толстой?
- Не знаю, честное слово.
- Там!
Уходит. Возвращается:
- И Кутузов там.
Снова уходит. И снова возвращается:
- И Багратион.
________________

Несколько вечеров подряд разыгрывает какое-то военное представление. Сам себе сценарист, режиссер и актер. Сначала появляется он-который неФедя. Объявляет:
- Сейчас отсюда выйдет Федя со своей армией!

Убегает в коридор, оттуда кричит:
- Он идет! вы слишите его топанье?

Потом выходит Федя, топает, брови его нахмурены. Останавливается, делает рукой несколько рубящих жестов, невнятно отдает какие-то команды. Что-то вроде "поднять знамя". И уходит.

После пятого выхода я говорю:
- Что-то Федя в этой пьесе немного... туповат...
Мама, сразу же:
- Роль такая. Бурбон.

___________________

Ф о профессии
(сопровождается характерной жестикуляцией, не передать)
- Папа у меня хирульг. И я, когда вырасту, буду хирульгом. Детей буду лечить, руки, ноги, голову им лечить, резать и сверлить. Буду с папой работать. Он мне поможет, если у меня не получится разрезать ногу или просверлить. Подойдет и поможет.
(помолчав)
- Мама, а может, я лучше буду стоматологом?

____________________

Ф.
Пришел сегодня утром, сел ко мне на кровать, и - не открыв еще глаза, сурово:
- Я слышал, как ты ночью босиком ходила. Ты што? Заболеть опять хочешь? Хочешь опять лежать, штобы я лекавства тебе носил, г'язь тут разводил?..
_____________

Потом играл в самолет, летел в Лондон. Я изображала стюардессу. Говорю: "Пристегните ремни! В салоне не курят!"
Ф, с непередаваемыми интонацией и жестикуляцией:
- Я молодой человек, я вообще не курю!
_____________

Когда в саду утром прощаемся, я ему говорю - храни тебя Бог. А вчера забыла чего-то. Он ушел было в группу, а потом вспомнил, бежит, кричит:
- Мама! Я не сохранился же еще!
_____________

Ф.
Завтракает и все меня о чем-то спрашивает, а мне не до ответов, собираюсь.
Он, обиженно:
- Ты, мама, не... недостойная!
- Какая?!
- Недостойная.
Здрасьте, приехали, думаю. Но по привычке интересуюсь:
- Это где ты такое слово узнал?
- Бабушка Надя сказала.
- Да?
- Сказала - это находится в недостойном месте.
- Недоступном!
- А, да. Ты недоступная, мама.
_______________

По-прежнему учительствует: если в саду проходили вычитание, то вечером дома непременно будет вычитание. Рисует на мольберте. Один раз что-то перепутал в знаках, я ему указала, а он немедленно впал в гнев. Кричал, что я не хочу учиться математике, что я расстроила учителя и что он выгонит меня из класса. Потом успокоился еле-еле, начал урок рисования. Сидит, рисует картинку-образец для меня, вздыхает. Я его по плечу глажу: ну что, перестал сердиться?
Поднимает глаза, и спокойно:
- А это же д'угой учитель сердился. По математике. А я - по рисованию.
_______________

Когда в саду готовились к празднику осени, Ф дали выучить стихотворение. А роли не дали - зайца там или крота. Но он не расстраивался, а с каким-то даже высокомерием (выстраданное жизненное кредо) заявлял: "Я зверей не играю!"
На новогодний праздник роль дали, зайца. Не протестует.

_______________

Муж и отец был сегодня при кашляющем шкете, пока я работала.
Вечером заходит на кухню и с отчаянием говорит:
- Аня. Я ведь детский доктор. Я умею работать с детьми. Я люблю работать с детьми! А это - мой единственный и любимый сын... Что ж я так устал-то?!

(А Ф всего-то мастерил в большой комнате ловушки из веревок, а потом разнообразно падал со шведской стенки. Он даже морковку не чистил - вообще же каникулы)

_______________

Ф пишет всякие слова и фразы, непременно пропуская в них букву Ы. Он ее знает, может написать, но в словах пропускает. И вот встаю утром, выхожу в большую комнату, а там на мольберте написано:
"С новм годом, мама! Улбайся!"
_______________

Поругались с Ф.
Он в запальчивости кричит:

- Все, мама! Все! я больше не восхищаюсь тобой!Я в ванной, Ф играет с бабушкой.
Слышу его голос:
- Ну все, ты будешь Калигула, а я Клавдий.

Я немедленно выбегаю из ванной. Мама мне, несколько обиженно:
- Ну конечно. Всегда вот так. А в футбол играли - так я была Германия, а он Россия. И кроме того, он выиграл!

____________________

А Ф мне записки пишет, я их храню, и там уже толстая пачка. Иногда пишет неожиданное:
"Милая мама. Увдимся ночю"
или объяснительное:
"Дарагая мама. Я мимнога прибалел. Но скора выздравлю"
или вот еще:
"Ранен фсамая серца. Федя"

____________________

Ф сегодня писал мне письма (сложил из бумаги что-то вроде конверта, написал на нем "Федя" и нарисовал сердечко).

Первое письмо было такое:
ДАРАГАЯ МАМА Я ОЧНЬ ТИБЯ ЛЮБЛЮ
Я ему ответила, что тоже его люблю.
Тогда он написал:
Я ОЧНЬ РАТ

Что нисколько не помешало нам жутко поругаться всего-то через двадцать минут.

____________________

Ф
Вечером, собираясь спать, подходит к клетке с попугаями:
- Ну. Птицы. Спокойной ночи. - (размашисто крестит клетку). - Господь с вами.

Это он был король, властитель, благодетель, отец всем обитателям квартиры. Подарили ему книжку про рыцарей и королей всяких, вот он играет в короля.

Я очень сердита, вообще-то. В том числе на Ф - за то, что он оккупировал мой жж и жизнь мою. Я никак не могу написать дальше про Европы - потому что блокнот с путевыми записями лежит в коробке, которая коробка под другой коробкой - с лего, и еще под одной коробкой - с пластилином и карандашами. Или вот я все хочу рассказать про то, как я любила "Молодую гвардию" - и что? появляется полчаса, садишься перед компьютером, а тут Ф вбегает с мечом в руке и кричит:
- Стража! Отведите королеву в королевскую спальню!

А за ним идет мабушка-бама в полицейском шлеме, с дубинкой и комментарием: "Счастливая семейная жизнь".
Какая уж тут "Молодая гвардия".
_______________________________

Ф
вечером, пора в туалет-умываться-спать, а он весь такой томный, расслабленный.
- Нет, мама, без тебя я не пойду. Иди со мной.
- Куда я, интересно, должна с тобой идти? В туалет? зубы чистить?
- Мама! Иди со мной - на всё!
__________

У Ф вчера выпал зуб. Мы как раз ехали в машине, и он сзади кричит:
- Мама! Полный сюрприз!
Я думала - он это Макдональдсу придорожному, с намеком заехать. А нет - руку тянет, в руке зуб.
А до того зуб шатался, и Ф говорил:
- Зуб готовится к выпаду.

_____________

Ф сегодня настроен был философски и мрачно.

Сидим, крутим розы из кленовых листьев (странное занятие, все равно как из мяса рыбу лепить; однако ж красиво выходит, да). Он берет уже скрученную розу, подносит к глазам - и сам с собою:
- Ну, роза? - Роза. - Роза, значит. А шипы где?

А когда собирали эти кленовые листья на улице, он вдруг остановился и назидательно изрек:
- Вот собираем тут. Кленовые листья - любим. Каштаны - любим. А людей когда любить будем?

После обеда шатался по дому, не знал, куда себя деть, подошел ко мне, обмяк весь на руках - и:
- Мама, я не знаю, зачем я нужен.

Потом:
- Мне шесть лет. А потом будет семь. Потом восемь. Девять. Десять! Потом даже одиннадцать!.. А какая циферка будет последняя?

___________________

Ф строит город из деревянного такого конструктора: домики, деревья, заборчики, машинки. А потом говорит сказочным голосом:
- В этом вот доме (показывает на деревянный розовый дом)... на третьем этаже... живет мальчик. И вот однажды он открыл окно. Без спроса мамы. И прыгнул в небо!
Пауза.
- И знаешь, что с ним теперь?
- Что?
- Вот что! (выкатывает деревянную скорую помощь) Упал на асфальт. Сломал коленную чашечку. Сотрясение мозга.
- Какой-то ужас.
- А знаешь, кто лежит рядом с ним?
- Кто?
- Еще один мальчик. Жил в этом доме (кивает на соседний желтый дом). Без спроса мамы ел испорченное! Прямо вырывал у нее из рук испорченное и ел. Испорченный лимон как-то вырвал и съел.
(Пауза. Вздыхает)
- И что?
- Что-что. Все. Заболела печень. Несварение желудка. Теперь едут вот сюда. (Передвигает машину к деревянному зданию больницы). Их много там. Мальчиков.

______________________

А недавно он сидел и считал: "Ты - один, я - два, папа - т'и. Бабушка Таня - четые, бабушка Надя - пять, дедушка Саша - шесть..." И задумался. Явно хотелось посчитать кого-то еще. Потом улыбнулся: "Да! Женя - семь. А белка - восемь. Нас восемь!"
Итого, с белкой нас восемь. Ближний круг.

______________________

Утром. Я в ванной. Из-за двери жалобные вопли: "Мама, ты скоро выйдешь? мама, ты уже выходишь? мама?!"
Выхожу.
Ф сидит на полу под дверью. Обмотанный покрывалом. В руках записка - синим карандашом на альбомном листе, большими кривыми буквами:
"Я БЕДНЙ ГАЛОДНЙ СИРАТА. ПАКОРМИТЬ МЕНЯ".

Я говорю - ты с сиротой-то не шути, знаешь, кто такой сирота? вот то-то.

Хорошо, говорит, я в следующий раз напишу - кроха.

А вчера он упросил меня пришить вторую из лондонских пуговиц, цветную палитру художника, на тот свитер, который носит сейчас. Потому что он, мол, все время путает перед и зад, изнанку и лицевую сторону, а палитра поможет не путать. Я пришила, он радовался: теперь всегда буду знать, где спина, а где не спина.

И вот утро (сегодняшнее, то же самое, с СИРАТОЙ). Ф одевается. Пять минут одевается. Десять минут одевается. В сад мы уже опоздали. Вбегаю к нему. Сидит на кровати в трусах и свитере. Читает книжку, Куна, мифы и легенды Древней Греции. Приглядываюсь - палитры на свитере не вижу. Федь, говорю, а где палитра?
Не отрываясь от книги, делает неопределенное движение рукой:
- Там... на спине.

_______________________

Насмотрелся "Ильи Муромца" (старый фильм, с Борисом Андреевым).
Уложила спать - не спит, шуршит, потом прибегает. Я говорю - это что такое, почему не спишь? Он бухается на колени:
- Не вели казнить, вели слово молвить!

Еще в том же фильме герои постоянно бьют челом, а Ф недослышал и недопонял. У него теперь угроза такая:
- Убей себя челом!
_________________

Занимался сегодня со мной математикой, поставил мне двойку. Так-то вам.

_________________


И из жизни хирульгов: "операция под моркозом".
 

Ф заявил, что пока он не выучился на хирульга - побудет астрономом. Повод для заявления такой: он узнал и запомнил порядок, в котором располагаются планеты Солнечной системы. Раньше Ф считал, что представления о том, как большая берцовая кость соединяется с коленной чашечкой, достаточно для успешной хирульгической практики. Но нам удалось внушить ему серьезное отношение к профессии.

__________________

Читаем с Ф переложение Евангелия для детей - Диккенса. Очень хорошее, не слащавое. Ф, засыпая сегодня, сказал: "А почему они все-таки сказали - Варраву?" Ответа не ждал, да и не дождался бы.

_____________

Он же. В саду наотрез отказывается танцевать. С традиционной математикой тоже нелады. Зато задачки придумывает.
Например: человек плюс капуста плюс морковка
Ответ - сытый человек.
Еще: человек в борще плюс человек в щах плюс человек в мешке.
Ответ - два мокрых и сытых человека и один сухой, но голодный.

(Может, я его недокармливаю?)

____________

За завтраком. Вопит:
- Я не люблю кашу! я не люблю кашу!
Я:
- А я не люблю, когда ты так орешь!
- А я не люблю кашу!
- А я не люблю, когда ты орешь!
Потом решаю как-то свернуть с этого круга. Обращаюсь к Д:
- А ты чего не любишь, скажи нам.
Д, не отрывая глаз от Евроньюса, продолжая есть кашу, буднично:
- Я? я не люблю холодного цинизма.
____________

Имя ему тоже досталось по наследству. О том, что Федор будет Федором, я знала лет за десять до него. Муж, правда, видел его Иваном, но я переубедила: разве ж можно ребенка добровольно назвать Иваном Денисовичем.

В выборе профессии он твердо решил идти по отцовским стопам - собирается стать "хирульгом". Картинку будущего рисует идиллическую: "Мы с папой будем вместе стоять у стола и резать детей".

Кроме "хирульга" в народ пошли и другие слова и выражения Федора. Некоторые используются исключительно внутрисемейно, другие популярны в широком кругу. "Къясота", "безобъязие", "ну вот и изультат", "если мальчик хочет - он делает", "злыи люди, они сломали мне жизнь" - перечислять, вообще-то, нет смысла, поскольку главное там - интонация.

.........................

nisana.livejournal.com/

мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру,
доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть
мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под броней сквозь стужу или жару,
чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать
мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца,
и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть
посреди постели, по обе стороны от лица

мало ли кто глядит на тебя, как будто кругом стрельба,
и считает секунды, и запоминает в оба:
ямку в углу улыбки, морщинку в начале лба,
татуировку, неброскую, словно проба
мало ли кто прошит тобою насквозь,
в ком ты ось,
холодное острие
мало ли кто пропорот любовью весь,
чтобы не жилось, -
через лёгкое, горло, нёбо,
и два года не знает, как сняться теперь с неё

мало ли кто умеет метать и рвать, складывать в обоймы слова,
да играть какие-то там спектакли
но когда приходит, ложится в твою кровать, то становится жив едва,
и тебя подмывает сбежать, не так ли
дождь шумит, словно закипающий чайник, поднимаясь с пятого этажа на шестой этаж
посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли
ему будет что вспомнить, когда ты его предашь

Вера Полозкова

От слова "блокбастер" меня начинает тошнить.
Я не люблю и не смотрю боевики с реками крови, фильмы ужасов, фантастику и прочие техногенные или откровенно жестокие вещи. Но вот недавно по ТВ случайно увидела последнюю, наверное, треть фильма "Послезавтра". Не то чтобы он мне понравился - художественой составляющей я как-то не восхитилась, но картинка, конечно, масштабная. А раз такие фильмы снимаются ради картинки, нужно смотреть их в кинотеатрах, решила я, и тут как раз на экраны вышел "2012".

Мы нашли кинотеатр с i-max'овским огромным экраном и отправились на просмотр. Правда в итоге смотрели фильм без вских разных технологий, но мне, неподготовленному зрителю, вполне хватило увиденного. Наверное, если бы я только и делала, что смотрела фильмы со спецэффектами, то судила бы строже, уровень требований был бы выше. Хотя в любом случае, в книге или фильме переживания, отношения людей всегда волновали меня больше фона, на котором они происходят.

Как оказалось, в фильме есть еще что-то, кроме спецэффектов. После просмотра подумалось, что все что у нас есть - это те, кого мы любим. Больше не существует ничего по-настоящему ценного. Я не знаю, это ли хотел сказать режиссер или он преследовал другие цели. Или, как это часто бывает, каждый думает о том, что волнует его, поэтому мнений почти столько же, сколько зрителей. Под впечатлением я находилась еще долго, представляя, что в подобной ситуации могла бы сделать, как поступила бы. Наверное это одна из самых страшных мыслей человека, находящегося в нескольких минутах от смерти - знать, что ты не сказал самого важного, и что уже никто никогда не сможет этого передать. Что ты мог сделать последние минуты жизни этого человека или нескольких людей счастливее оттого, что сказал им, что любишь, или попросил прощения или простил их. Мне это кажется важным. После окончания фильма рука практически потянулась  к кольту к телефону, но я вовремя удержалась от сентиментальых глупостей. Хотя никто не знает, сколько ему отпущено, а говорить хорошее и прятное никогда не поздно.

Конечно фильм американский. Есть и эта, ненавистная мне идея, спасти мир усилием одного человека (правда там она не так педалируется, несколько героев "спасают часть" мира) и сопли в сахаре (последние слова президенти Америки "Я иду к тебе, Долорес") и конечно же это знаменитое "я одним шестизарядным револьвером убиваю с полсотни, а полсотня, стреляющая в меня, не попадает ни разу", выраженное здесь, правда, тем, что герои, которые должны были погибнуть еще в первые пятнадцать минут экшна, каждую секунду, вопреки всякому здравому смыслу, спасаются от того, что непременно должно бы их убить. Как сказал один мой хороший знакомый: "Но когда самолет в третий раз взлетал с уходящей из под колес площадки, я уже не мог воспринимать этот фильм серьезно." Но я все эти моменты восприняла совершенно стоически, такого рода фильмы как раз и строятся на повышенной живучести главных героев и их невероятных способностях (задерживать дыхание, водить все, что движется, менять характер и т.д) Если они погибнут, фильм закончится. Законы жанра.

В фильме отчетливо прослеживается русский след. Я уж не знаю, может это прогиб такой, но, не считая российского президента Макаренко (бугага, товарищи педагоги!), в фильме еще пятеро русских героев, которые часть фильма более-менее успешно спасаются от стихии. Русский олигарх Юрий Карпов (бывший боксер из Мурманска, властный, жесткий, готовый ради детей на все), его пассия Тамара (типичная безмозглая блондинка с собачкой и силиконом, которая потом, впрочем, оказывается довольно приятной и доброй - образ совершенно замечательный), сыновья-близнецы Юрия (довольно наглые и самодовольные, но перевоспитывающиеся к концу фильма) и покоривший меня, мужественый русский пилот Саша (с лицом, будто вырубленным топором из мрамора), который героически гибнет, спасая при этом всех остальных. Вообще конечно так смешно смотреть на американские стереотипы относительно русских. Лица Юрия и Саши - где они только откопали таких колоритных мужчин? Вот уж действительно, глядя на таких, можно и подумать, что у нас по улицам до сих пор медведи ходят. Особенно в Мурманске, да :))
А уж выражение лица русского президента - это просто вылитый Леонид Ильич в молодости. И там в одном эпизоде, когда американский президент попросил всех оставить его наедине с лидерами других стран - наш-то не захотел остаться без переводчика. Что это? Они все еще думают, что наши так плохо знают англйский или это намек на волосатую руку КГБ? Заставило улыбаться. Зато после пилота очень порадовало то, что после пламенной речи одного из главных героев, в ключевой момент фильма, именно российский президент первым приказал открыть ворота своего корабля. Вот тут уж, чуть слезы на глаза не навернулись. Это был настоящий прогиб. ЗаЩитано.

Порадовал интернационализм. Начинается все с индийского ученого, далее афроамериканский ученый (один из главных героев), французский глава музеев (правда погиб), строительство кораблей на территории КНДР (китайские власти, рабочие - в конце четверо китайцев играют ключевую роль), итальянский премьер, мужествено оставшийся со своим народом, Папа Римский...  Сплотившееся перед лицом опасности человечество, забывшее национальные и политические конфликты - на это приятно посмотреть.

Очень красивый эпизод с мудрым спокойным ламой, советующим своему ученику как поступить. "Твой разум переполнен домыслами и умозаключениями. Как ты сможешь что-то понять, не опустшив его?.." И уже в самом конце, когда он видит наступающую смертоносную волну, все, что он желает сделать - это два удара в огромный древний колокол, мерный звон которого только и успел разнестись над вершинами, прежде чем стихия поглотила все вместе с этими самыми вершинами.

Забавный момент с бентли, когда герои за секунды должны забраться в новую машину и стартовать на полном ходу: "главный герой, вставив ключ: - Она не заводится! Юрий: - Машина, поехали. (машина едет) Голосовое управление, за это и брал." И где-то там случайно брошенная фраза: "Да ты что, он же русский!"

Если говорить об игре актеров, то, пожалуй, мне понравился только полусумасшедший радиоведущий из Йеллоустоунского парка - Чарли в исполнении Вуди Харрельсона. Главные герои не сильно впечатлили, но и когда им - они весь фильм бегут. Тамара, пассия русского олигарха, тоже интересна, да и вообще, персонажи второго плана показались проработаннее, цельнее главных героев.

В общем, фильм заставляет задуматься (каждого о своем), поражает масштабностью картинки, поэтому его скорее нужно смотреть, чем нет, заранее сделав скидку на игру главных героев и насквозь американский сценарий.

И вообще - чисто теоретически подобное действительно может случиться. Вот что самое страшное. Пусть не именно так и не по таким причинам, и может быть даже не так масштабно, но то как мы себя ведем по отношению к планете не может просто так сходить нам с рук десятилетие за десятилетием...

Кстати, по привычке оставшись смотреть все титры до самого конца, я услышала пару приятных песен, а сейчас скачала музыку из фильма - такая напряженно-сумрачная и масштабно-торжественная может пригодиться для всякого рода постановок. Например в лагере.



И чтобы закончить на приятном, в тему вспоминается недели две назад услышанный мною анекдот:

Декабрь 2012 года. Астероид падает на Землю. Люди в панике - конец света. Астероид приземляется точно в центр каменного календаря майя, разламывается на части, оттуда выпадает небольшой каменый календарь с 2012 по 35768 год, на обратной стороне которого надпись: "Следующий календарь будет прислан на планету точно в день завершения старого календаря, спасибо за использование наших каменных календарей!"

Последние страницы я дописываю в Сестрорецке 9 августа 1933 года.

Я сижу на кровати у окна. Солнце светит в мое окно. Темные облака плывут. Собака лает. Детский крик раздается. Футбольный мяч взлетает в воздух. Красавица в пестром халате, играя глазами, идет купаться.
Кашкин поспевает за ней, поглядывая на ее пышные плечи.
Он поигрывает прутиком и насвистывает победный марш.
В саду скрипнула калитка. Маленькая девчурка, как говорит мой друг Олеша - похожая на веник, идет в гости к моему сыну.
Благополучие и незыблемость этих вечных картин меня почему-то радуют и утешают.
Я не хочу больше думать. И на этом прерываю свою повесть.


Михаил Зощенко, "Возвращенная молодость"

А.Р.

Если попытаться визуализировать то, как мы воспринимаем других людей, то картина получится примерно следующая. Мы живем в мире, полном силуэтов, очертаний, человеческих полуфабрикатов, в которые сами вкладываем нужный нам смысл.

Одна моя знакомая, филолог по образованию, очень стильная и приятная женщина с хорошим вкусом и адекватным взглядом на жизнь, рассказывала как-то про своего бывшего мужа. Он был бизнесмен средней руки, человек небедный и покладистый. Они хорошо жили, завели двоих детей, читали одни и те же книги, любили одни и те же спектакли.

И вот она встречает его через полгода после развода, а на нем натурально малиновый пиджак и голда, а при нем — вульгарного вида блондинка на золотых шпильках.

Когда она рассказывала эту историю, все возмущались и жалели этого бывшего мужа: мол, вот как же ему было непросто все те годы, что они были вместе. Но самое интересное в этой истории другое. Важно ли было этой моей знакомой, каким ее муж был на самом деле? И важно ли это вульгарной блондинке? Вообще, с кем мы живем на самом деле, когда думаем, что живем друг с другом?

Зачем мы ездим в Лондон на какие-нибудь двухнедельные курсы повышения квалификации, если начальник ценит нас исключительно за умение слушать.

Зачем наши поклонники присылают цветы, пишут письма и выдумывает черт знает что, если все, что нам дорого в них, все, из чего они состоят для нас, — это, например, воспоминание о том, как они шутили в шестом классе. 

Важно ли нам, чтобы человек, с которым мы дружим или работаем, например, обладал какими-нибудь качествами, если мы сами в состоянии наградить его ими? Если мы сами очень успешно заполняем человеческие силуэты удобным нам смыслом.

Про одного моего друга я думаю, что он решительный, волевой и опытный, но кто-то сказал мне недавно, пообщавшись с ним: «самовлюбленный всезнайка».

Так кто он на самом деле? Он вообще есть?

И каждый раз, когда мы говорим про кого-то: мне с ним сложно, он такой непростой человек, что мы на самом деле имеем в виду?

Ведь живет же кто-то с этим непростым человеком в одной квартире, ждет его с работы и даже, может быть, читает ему перед сном.

В нашей семье есть история, про которую не очень любят вспоминать. Я обычно рассказываю ее друзьям, когда выпью лишнего. Я сейчас опущу детали, но суть там в том, что семья моей бабушки во времена ее детства была очень бедной. У бабушкиного отца отнялись ноги, а мама бабушки умерла. И вот бабушка попала в детский лагерь, организованный советской властью на берегу Дона. Каждый день во время завтрака она съедала половину тарелки каши, а вторую половину намазывала на хлеб и несла отцу. За десять, что ли, километров. Потом десять километров обратно. И так каждый день. И вот однажды на утренней линейке перед строем зачитали письмо мальчика, который писал, что в лагере все хорошо, весело, только кормят не особо, и не могла ли мама прислать ему варенье из лепестков роз, которое он так любит. Бабушка рассказывала, что на всю жизнь этот мальчик стал для нее олицетворением всего самого ужасного, что только может произойти в жизни. Именно его она ненавидела во время войны, его же вспоминала в голодные послевоенные годы.

Нужно ли говорить, что в 90-е, когда у бабушки и дедушки уже было трое детей и трое внуков, когда у них за плечами была такая счастливая семейная жизнь, что можно кино снимать, при случайном разговоре за ужином выяснилось, что этим мальчиком, конечно же, был мой дедушка. Он тоже был в этом лагере, и он действительно просил варенье из лепестков роз.

И вот я часто думаю: с кем же на самом деле жила моя бабушка? С моим дедушкой или с этим Мальчишом-Плохишом?

Это, наверное, какие-то прописные истины психологии, но наше восприятие людей больше всего похоже на отскок в настольном теннисе. Зависит не только от шарика, но и от покрытия стола. 

В юности я встречалась с человеком, который во время наших ссор говорил: «Ты особо не расходись, откуда я знаю, может, ты вообще моя галлюцинация».

Но я-то точно знаю, что я не галлюцинация. Абсолютно точно знаю. Просто это он был непростой человек.

Вера Шенгелия
03.11.2009
Москва