Вот новый мир. Родись к столу, отведай:
Поэтов не талант плодит, а спрос,
Безмыслие становится ответом
На каждый задаваемый вопрос. 
И я из тех, кто не вставал у края,
Кто не платил, а значит, не владел.
Но я стихи не пел, я ими лаял
На каждый столб, на каждый столп идей.
На внутричерепной бордель у встречных,
Всем мило улыбающихся дам,
На их мужей, мусолящих кишечный
Мыслительно-желудочный свой спазм.
На корм толпе из новостей и сказок,
На суженные бешенством зрачки.
Но я стихи не пел, я ими мазал,
Я ими этот чертов мир лечил. 

Аль Квотион

Я спою тебе песню, девочка,
Как зимовья глухую зыбь
Разменяет апрель на мелочь. Как
Зазвенят пятаки грозы.
Как менялась земля застылая,
Как любил я ее девиц,
Как спадало с людей бескрылие
Под весенние взгляды птиц.
Как ложились в глаза пшеничные
Голубые молитвы слез.
То ли свечкой я, то ли спичкой был,
То ли солнце в кармане нес.
И как было на свете чисто нам,
Как был свет этот нам велик,
Как сходила с престола истина
В смертных строк вековой черновик.
И как будет рождаться саженец
Новых песен под новый ритм,
Лишь стряхнет май с рубашки глаженой
Прямо в сердце мне ворох рифм.
Небеса поцелуют в темечко,
Горячо, горячо, светло!
Я принес тебе Бога, девочка
В рваной сумке своих стихов.

Аль Квотион

Не приноси домой безбрачия поэзии
И многоженства недописанных стихов,
Не приноси слова, идущие по лезвию,
По расписному разнозлачию хлебов.
Не приноси с собою рук горчичных, маятных
Тех, за которыми становишься больным.
Не приноси домой пустой скворечник мая ты,
Не приноси похмельной мертвой лебеды.
Не приноси своих элегий, в крик завернутых,
Как в мятый песнями, измученный кулек.
Не приноси мне вечер душный, вечер черный ты,
Не приноси кулак, не приноси курок.
Не приноси своей любви к шальным и немощным,
Не приноси домой свечу и керосин,
Не приноси ты этих мыслей швы и трещины,
Не приноси, не приноси, не приноси.

Не принесу домой поэзии, в которую
По вечерам над небом вслушивался Бог.
Не принесу слова, одетые соборами,
И спать уложенные черным на листок.
Не принесу с собою рук усталых, ищущих
По закромам души прощения для всех.
Не принесу я майских птиц и светлых нищенств их,
Не принесу я сердце, полное прорех.
Не принесу тоски за жизнь всех встречных, встреченных,
Всех полустрочных, полустраченных на крик,
Не принесу ни шва, ни вышивки, ни трещины.
Не принесу я керосин для чтенья книг.
Не принесу, не принесу, не бойся, милая,
Не растревожу твою теплую среду,
Твою по-детски беззаботную идиллию.
Не принесу. Пожму плечами и уйду.

Аль Квотион  

Что-то снова душа осунулась.
Все как прежде, да видно в чем-то мы
Виноваты всегда без умысла,
Вот и все вечера здесь черные.
И как дань ты несешь на улицу
Прописное в стихах бессмертие.
А душа все сильней сутулится,
Одеваясь дождем и ветрами. 
Оставайся в поэмном рубище,
По протокам рук неустойчивым,
Ради песен живым и любящим,
Оставайся всегда в одиночестве.
Твои дни впереди и будет им
Еще много даров и посвиста,
Твои дни, выходные, будние
Станут частью огромной повести. 
Станут сценой ли, станут партой ли,
На которой ты в боли, в мыле весь
Будешь стоя у вечной паперти
Подавать всем стихи, как милостыню. 

Аль Квотион

Если ты полюбишь — расстреляй поэтов,
Все поэты воры, падкие на баб.
Убелённы небом, до души распеты,
В них другие выси и другой масштаб.
Разгорятся звоном, опалив ресницы,
Заиконной тишью разобьют глаза.
Что же бабе делать? Только согласиться,
Только под сердечком мир для них связать.
Заплетут словами в шелковые ленты,
Да затянут туго на запястье дней.
Вот и плачут Зины, вот и гибнут Светы,
Только все им мнится — стала жизнь полней.
А поэтам мало — жадно, до износа
Сговорят до охов и прикажут петь
Имена девичьи, ноги, руки, косы
Всех, кто попадется в их шальную сеть.
Что же бабе делать, если смотрит вечность
На нее зрачками, полными пустынь,
Да с лица поэта, светлого, конечно?
Если у бессмертья женские черты?
Гибнут, гибнут бабы, в руки ухнув эти,
Плачут, плачут бабы, всех вокруг виня.
Если ты полюбишь — расстреляй поэтов.
Все поэты воры. 
Все. 
Кроме меня. 

Аль Квотион

Стоять. И продолжать быть этим словом,
Для дураков, для нищих и калек.
Стоять. Я уже сказан, растолкован.
Стоять в снегу и верить в этот снег.
И плакать над людьми, ругаясь матом,
И петь, и плакать, и молиться в них,
Стоять иконой в теле своем мятом,
И плакать, и любить своих, чужих.
Я путеводный свет для всех чумазых,
Больных и неприкаянных сирот,
Я крик их до разорванности связок,
Когда темно, когда вокруг темно.
Я ключ от рая пьяницам и шлюхам,
Бессмертным сердцем спившийся до дна,
И вьюга, эта тощая старуха -
Моя судьба, невеста и жена. 
Стоять. И оставаться зовом, звоном
Колоколов в заброшенных церквях,
И плакать, петь, и всех любить бездонно.
Стоять. И оставаться для тебя.

Аль Квотион

Не хочу ни лица, ни имени,
Отпусти меня петь в траву,
Чтобы душу до срока выменять,
Чтоб душа разошлась по шву,
Разлилась по дорогам песнями,
Да прошлась по ладам рукой,
Чтобы было от света весело,
Чтобы было от слов пестро.
Чтобы каждому, слышишь, каждому
Их хватило подать на стол,
Чтобы строки, как будто саженцы,
Прорастали в домах сквозь пол.
Чтобы спелым зеленым яблоком,
Опадали под жатный нож,
Чтобы зерна росли не якобы,
А вставали сквозь лай и ложь.
Чтобы распеленать все певчество
Из сырой бахромы зимы,
И любить свое человечество,
Человечность свою отмыть.
И не гнаться всегда за выгодой,
И открытой оставить дверь.

Не хотел ни лица, ни имени,
И не стало. 
Да что теперь…

Аль Квотион

Ты прожил бездумье, ты прожил безглазье,
И опыт творенья, и опыт возни,
В тебе это небо мешается с грязью,
Но это и есть та огромная жизнь,
В которой, построив нелепое судно
Из слов и условий, как прежде упрям,
По праву чужих, одиноких, безлюдных
Ты выберешь путь по окольным путям.
В котором все к сроку приходит в негодность,
В котором, со всеми в едином родстве,
По праву всех ждущих, по праву свободных
Ты каждую ночь будешь верить в рассвет. 
И каждую ночь, просыпаясь в граните,
Ты будешь всегда, сквозь мигрень и бронхит,
По праву всех нищих, бесславных, забытых
Писать на бумаге живые стихи. 

Аль Квотион  

Подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. И чем-то еще, очень знакомым, но совершенно неузнаваемым. Словно бы давно забытым, но неотъемлемо близким, вросшим под кожу, ставшим эфемерными перепонками души. И именно этот запах заставляет меня все сильнее вжиматься в нее лицом, растирая по лбу, по скулам черное, жаркое, хриплое сопение этой пошлой ночи, растирая пот, растирая все, что осталось от реальности. Кажется, я схожу с ума.
Нет, поэт, врешь, врешь самому себе. Ты хочешь сойти с ума. Потеряться к чертям среди придуманных образов, в искаженном умирающей фантазией мире. Ты мечтаешь все потерять, чтобы перестать слышать этот вечный звон в ушах. И найдя дорогу домой, эту капроновую нить Ариадны, полить ее бензином, чиркнуть спичкой и хохотать над зелеными языками пламени. Ты жаждешь этого, ты уже сжимаешь в кулаке спички, ты смотришь в бездну, но остаешься все тем же циничным, рациональным и уравновешенным ублюдком. 
Тебе осточертело. 
Ты стервенеешь. 
И стихи, выпадая черным зерном из провала рта, превращаются в шаги, в сорванную с петель дверь, в холодный уличный воздух. Ты знаешь, чем пахнет асфальт под щекой?
— Давай спать на полу.
— Но на кровати же удобнее.
— Брось, это не больше, чем привычка. Ложись рядом, я согрею тебя, я смогу. Ложись мне на грудь. Закрой глаза. Теперь над нами звезды. 
Тысячи, миллионы, мириады звезд. Все небо над нами — это огонь и свет. А мы в поле. В поле нет кровати, никогда не было, но если прислушаться, если очень очень чутко вслушаться в ночь, то можно уловить едва различимый запах травы. Давай спать на полу, давай спать в поле. Но подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. Подушка пахнет бумагой. Подушка пахнет птицами. Подушка пахнет…

Аль Квотион 

Я мог бы заклеить тебя под обои,
Вмонтировать в стену фигурой из слов,
Я мог бы великий застенок построить,
Где мы превратились бы в двух стариков,
Счастливых, беззубых. 
Я мог бы уехать,
Любить тебя издали или забыть,
Шатаясь по рифмам, по людям, по вехам,
Под латным «плевал я» поверх наготы.
Ходить на работу и мыслить насущным,
Писать на салфетках, шипеть на врагов,
Стать птицей и жить в безвоздушном удушье,
Я мог бы быть тем или делать не то.
Да просто прожить.
А потом выйти в русый
Бездонный колодец прощальной зимы.
Но есть что-то больше привычного русла.
И есть что-то больше, чем мы. 

Аль Квотион

Писать, пожалуй, можно обо всем.
Все стоит слов
И каждый стоит слова.
Масштаб основ
За письменным столом
Окажется когда-нибудь пуховым 
Лебяжьим одеялом на снегу.
Смотри, смотри, на нем уснул ребенок,
Смотри, как ночь склоняется к нему
И шепчет что-то царственно, иконно.
Пиши стихи о том, что из окна
Видна стена,
Которая все слышит.
И церковь из окна еще видна,
Вон там стоит, вздымается над крышей.
Стоит давно,
А кажется — летит.
Летит над строем стиранных рубашек,
Летит над жизнью, купленной в кредит,
Летит, летит, и белым небом машет.
Пиши о том, что старенький диван
Запомнил бедра женщины усталой.
Она ушла.
Нащупала изъян.
А он все помнит, он не забывает.
Пиши про вещь.
Любая из вещей
Хранит в себе прообраз человека:
Упрямство мысли или дряблость шей,
Другой ли признак, или призрак некий.
Все стоит слов,
Все свой имеет вид,
И глубину,
И молодость, 
И старость.
Смотри, смотри, ребенок в слове спит,
И я в ребенке этом вижу завтра.

Аль Квотион 

Нет грусти в переездах в никуда,
В пути дорога кажется мостом,
Лежащим на озерах и прудах
Людей, полей,
Лежащим здесь на всем:
На адресах, где никого не ждут,
На номерах, куда не позвонить,
На улице, где праздновал нужду,
Где пил с друзьями
И трепал листву
Всех сентябрей, сгорающих в кострах.
Нет грусти в расставании с былым.
Иди, иди, дорога здесь проста,
Спеши, спеши, успей побыть живым.
Но если обернешься — не забудь
Запомнить час,
Запомнить этот миг,
И падая на скомканную грудь
Минувших дней, людей, стихов и книг,
Пройти пешком,
Пройти под смех и лязг
По мокрым лужам заспанной земли,
Последний раз пройти,
Последний раз,
По городу, который ты любил.

Аль Квотион  

Душа, талант… Поэзия… Ты бы видел ее глаза. В них все мои стихи уже написаны. Настоящие и грядущие. Все, до последнего слова, понимаешь? И я сам чертовски мало значу. Я — всего лишь рука, держащая кисть и выводящая черные рисунки строк на ее плечах, груди, спине, бедрах. Она для меня — белый лист с контуром будущей поэмы, гениальный черновик, с которого я, как двоечник, списываю ответы рифм. Конечно, что-то я писал и раньше, но писал плохо, писал так, что было стыдно за написанное. А потом появилась она и научила. Нет, не писать. Жить. Любить. Чувствовать. Думать. Искать и находить. Стремиться. Побеждать. Меняться. Видеть и слышать мир вокруг. И уже потом — воплощать жизнь в словах. Ее ли жизнь, мою ли, чью-либо еще — не важно. А теперь, если присмотреться внимательно, в каждой моей строчке сквозит едва уловимая тень с запахом сирени и озона. Это тень ее руки. И тень эта ширится, растет, проявляясь во всем, закрывая собой все. Я сам чертовски мало значу, но ты бы видел ее глаза… 

Аль Квотион  

Как он беспечен и как нетревожен,
Этот мальчишка с весенним лицом,
Этот ребенок.
В нем древняя схожесть
С лесом, и с полем, и даже с дождем.
Что ему время, спешащее мимо,
Если из нот можно строить дома,
Что ему жажда всегда быть любимым,
Если до неба — всего один взмах.
Если сейчас у него есть все лужи
Стаявших за зиму мраморных туч,
Если луч света пробился сквозь душу
И оказался на редкость певуч.
Это у нас суета и червонцы,
А у него только солнце из глаз,
Он улыбается, даже смеется,
Глядя как-будто бы дальше, сквозь нас.
Словно бы видит он нечто иное,
Там, где я вижу лишь бойню и мрак,
Словно бы помнит он что-то такое,
Что самому мне не вспомнить никак.
Он улыбается — радостно, хитро,
Этот мальчишка с весенним лицом,
Выпавший из календарности мира,
Словно бы знает, зачем мы живем.

Аль Квотион  

Писать стихи — не то же, что терпеть,
Когда в загривок вдавлены ботинки,
Когда вся жизнь закончилась на треть.
Всего лишь треть. 
Но требует починки.
Писать стихи — не то же, что уметь
Смотреть в глаза.
И видеть в них витрины,
И силуэты строек в полутьме.
Но все ж любить. 
Бессвязно и едино. 
Любить в глазах спешащую толпу,
Любить в глазах бензиновые лужи,
Любить в глазах всю эту шантрапу,
Блюющую от водки и от службы.
Писать стихи — не то же, что прожить.
И пусть не громко, но прожить достойно,
И раздарить все залежи души
Бессмысленным, безрадостным, бездомным.
И что-нибудь успеть — не для себя,
И что-нибудь оставить — чтобы было.
Хотя бы слово.
Слово без вреда.
Хотя бы небо для грядущих крыльев.
Писать стихи, рвать рифмы из груди -
Не значит достигать в себе святого.
Но написать — не то же, что убить.
А значит и стихи чего-то стоят.

Аль Квотион  

Мне не даются легкие мотивы,
Мне не дается это любованье
И поцелуйно-томная строптивость
В цветной фольге запущенного мая.
Мне сложно петь. Мне песни — как экзема
На синеватом бледном теле духа,
Растут из пор. В них суетность и немощь,
В них наших дней сражение и скудность.
Я не умею радоваться марту,
Когда старуха кашляет: «Сыночки,
Куда же вы? Куда же вы, внучата?
Поешьте хоть. Куда же вы?» 
До точки.
В ее руке, протянутой до неба,
Любовь и стыд за всех, кто отвернулся.
В ее руках… Они не просят хлеба,
Они нам дарят веру в тихом пульсе.
Я не могу писать светло и свято,
О том, что быть могло. Пишу, что было.
Хватает боли? Счастья тоже хватит.
А мне никак. Мне не хватает силы.
Мне не дано, прислушиваясь к плачу
Там, за стеной, прислушиваясь к крику,
Прислушиваясь к людям, и тем паче
Прислушиваясь к бедам многоликим,
Прислушиваясь, вслушиваясь кожей
Как в небе — гарь, как в горле — горький ком,
На радость всем скучающим прохожим
Писать стихи о чем-нибудь другом.

Аль Квотион  

Не дописал стихи. Не дописалось
Так много слов, которые нужны.
Не дописал. Прости меня за слабость,
За все мои убитые стихи.
За целый ворох драных битых строчек,
Которые я выбросил в ведро,
За каждый оставляемый мной прочерк,
За каждое измятое перо.
Во мне могила. Сыро и тревожно.
Во мне могила. Душно и темно.
И воздух горький, стылый, невозможный.
Во мне могила нерожденных слов.
Мне был весь мир — как-будто мастерская.
Не досказал. Теперь к концу иду,
И раненные мысли добивая,
И запоздало чувствуя вину.
Пройдут века. Пройдут легко, не слышно,
И там, где буквы падают с листа,
Какой-нибудь растерянный мальчишка
Допишет все, что я не дописал.

Аль Квотион  

Ты лежишь на последнем снегу,
Над тобою — безумные звезды,
Звезды кружатся, плавятся, жгут,
Превращаясь из звезд в эпизоды
Фильма жизни. Ты смотришь в экран.
Фильм не вышел. Сюжет недоигран,
Как дешевый бульварный роман.
Но тебе интересно, кто в титрах.
Но тебе интересно узнать
Режиссера полночного неба,
Сценариста всех чисел, всех дат,
Драматурга… А был ли он? Не был?
Звезды тают. И в небе от звезд
Остаются ручьи или лужи.
Звезды светят всегда на износ,
Звезды светят, а значит так нужно.
Звезды тают, стекая до губ,
И из губ хрипло воют и лают.
Ты лежишь на последнем снегу
И не знаешь, что ты замерзаешь. 

Аль Квотион  

Он растил свои песни долго. Разложил на подоконнике нотные листы, насыпал на них пшена и начал ждать. Сначала появились первые всходы. Хрупкие, ломкие, слегка дребезжащие угловатой детскостью, но уже живые. Живые. Настоящие. Ростки будущих песен. Но песни души не растут быстро, им нужна почва жизни: растраченной, раздаренной, выстраданной и вылюбленной. Всходы поднимались, набирали силу, цвет, звук, объем, а за окном торопливо бежали года, укутавшись в однотонные курточки, смущенно покашливая и отводя глаза. Время проходило случайными прохожими — мимо и безразлично. А потом песни выросли. Он обрадовался, нарвал букет самых ярких, самых добрых и человечных из них, выбежал на улицу… И увидел людей, похожих на время. Время, похожее на людей. Еще какое-то время он стоял на углу, сжимая в руках быстро вянущий букетик своих лучших песен, не нужных никому, потом плюнул, бросил их на грязный мокрый асфальт и пошел на работу, на паперть, на плаху, на бойню дней, не берущих пленных. Он шел по парку, сгибая спину под тяжестью навалившейся пустоты, выгрызающей из груди небо. Он шел по парку — нелепый, лишний старик, проживший жизнь зря и не оставивший следов за спиной. Он шел по парку, забывая то время, когда он сам был словом великой поэмы, когда он еще был не отзвучавшей нотой огромной музыки.

Аль Квотион