Сердце болит? Ничего, потерпи.
Только пиши. Слышишь? Только пиши.
Бей в бубен неба, срывайся с цепи,
Пусть словоточит изнанка души.
Только не спейся, не спойся до лжи.
Вслушайся. Кажется, здесь кто-то дышит,
Кто-то остался и все еще жив,
Кто-то нечаянный, кто-то не лишний.
Значит ищи. Не даются слова?
Рифмы скрипят и ссыпаются в мусор?
Сердце болит? Каждый слог узловат?
Это пройдет. Это только искусство
Быть побратимом горящей свече,
Реанимировать склочное время,
Каждый плевок в свою спину учесть
И, полюбив, сделать птицей в поэме.
Значит ищи. Разрывай этот снег
Черными пальцами, вросшими в иней,
Землю скреби. А как выступит текст - 
В грудь и баюкай, пока не остынет.
Просто ищи. Не качай головой,
Перебиваясь то хлебом, то ладом,
Если без сил, если стало темно.
Сердце болит? Пусть болит, так и надо.
Ты говоришь мне: «Ну хватит, устал.
Я не нашел. Только стерся до дыр.»
Смял черновик. Ничего. Пустота.
А на измятой бумажке — весь мир.

Аль Квотион 

Я пришел в это лес, в этот лес беспредельный,
В нем тропинок не счесть, не слыхать даже эха.
Только сосны стоят, только ели без дела
Еле-еле трещат своей мудростью ветхой.
Я брожу по нему и, с корою срастаясь,
В этот шелковый мох наступая неловко,
Собираю листву в разноцветную стаю,
Отпускаю лететь, не жалея нисколько.
Я иду через лес, он мне новый учебник,
В нем вопросы во всем, а ответов — на четверть.
На поляне одной все сгорело до черни,
И деревья молчат, и обломаны ветви. 
Я иду через лес. По лицу бьет дождливость,
Под рубашкой, у сердца уснула прохлада.
Я иду через лес, познавая пытливо
Этой клюквенной крови всю горечь и сладость. 
Я пришел в это лес не по картам — на веру,
Этот лес не найти в лабиринтах глубинок,
Он никем не открыт, он забыт, он потерян.
Ну а я… Я пришел. И уже не покину.
Я пришел в лес души, в лес души твоей странной.
Я стою и смотрю в эту чащу без края,
Я тебя так учу. Как стихи, как туманы.
Я тебя узнаю. Я тебя понимаю.

Аль Квотион  

Это просто, конечно, просто -
Запираешь все двери в дом
И становишься выше ростом,
И одна тишина кругом.
И не надо смотреть безумно,
Как идет по дорогам снег,
Как хрипит, умирая, юность,
И как мелок здесь человек.
Как эпохи срывают шторы
С наших душ, обнажая хлам,
Как недолог наш век, как недорог,
Как пустили его по рукам.
Это просто — себя причислить
К пантеону шкафов и стен,
Но на лбу проступают мысли
Почерневшей системой вен.
Это просто — забыть, исчезнуть,
Растворить свою жизнь во рту
У ближайшей подручной бездны,
И не видеть, как бесы рвут
Наши дни. Они пахнут вишней,
Пахнут гарью и все бедней.
И не видеть глаза, ты слышишь,
И не видеть глаза людей.

Аль Квотион

Людям подарили небо. Завернули в праздничную обертку облаков, разукрасили птицами и завязали большим бантом солнца — готов подарок, забирай. Люди сели под ним, задрали головы, машут руками, пальцы растопырили, хватают — а в руках ничего не остается. Люди встали под небом, набрали камней и палок, кидают в солнце, сбить пытаются, плюют в облака. А что еще делать с небом, если руками не достать, не пощупать, на вкус не различить? Камни полетели к небу, полетели высоко, но замерзли, заболели и снова вернулись к людям, греться на теплой и мягкой земле. Тогда люди приставили к небу лестницы, поползи наверх, и каждый хочет первым добраться и других локтями расталкивает. А люди, они же как камни, падают в землю тяжело и увесисто. В ней и остаются. Не хватило лестниц, не хватило любви. Устали люди, заскучали. Кому нужно такое бесполезное небо — в кулак не взять, зубами не откусить, в карман не сложить? Надоело людям, опустили головы, сгорбили плечи и пошли, зевая, по-своим людским делам. Так и ходят теперь: сутулые, низкие, смотрят под ноги, ругают весь мир за серость, плюют уже друг в друга, чтобы хоть чем-то себя занять. А небо… Небо осталось. Одним подарком для всех. В праздничной обертке облаков, разукрашенное птицами, завязанное одним ярким бантом солнца. 

Аль Квотион

Пойдешь пешком вперед. А там не ждут,
Но кажется тебе, что ты там нужен.
Пойдешь пешком, скелетики минут
В карман сложив и придавив потуже.
И вроде повод есть, а смысла нет,
И вроде жизнь идет, а только мимо.
Жену еще вчера увел сосед,
А завтра войны уведут и сына.
С утра работа. Вечером диван
И выключенный черный телевизор.
Ты смотришь в потолок, устал и пьян,
Но потолок, как крышка гроба, низок.
И снова ты пойдешь пешком смешить
Холодный мир, который нами вскормлен,
Всю смуть своей больной земной души,
Завязывая галстуком на горле.
Пешком. Ведь под ногами жизнь тверда,
Надежнее и чем-то даже лучше.
А в небе вырастают города,
Похожие, на первый взгляд, на тучи.

Аль Квотион  

Давай запремся в маленькой комнате. Свет будет падать из окон под потолком и высвечивать кружение пылинок. Я поставлю в угол холсты и письменный стол, а ты будешь сидеть на плюшевом коврике и раскрашивать кормушки для птиц. Мы будем долго разговаривать обо всем мягкими, приглушенными голосами. Мы будем смеяться и грустить. Мы будем учиться любить. Давай запремся в маленькой комнате. Вдвоем. И пусть вся жизнь пролетает мимо, нам не будет жаль ее. Пусть грохочут поезда и с ревом взлетают самолеты, пусть растревоженный океан людей сходит с ума, девятибалльными волнами разбиваясь о стены нашего маленького убежища. А у нас будет тихо. Будет шипеть на плите закипающий чайник, старый граммофончик будет крутить пластинку, а на подоконнике уютно ворковать какой-нибудь случайный голубь, поглядывая круглым глазом на раскрашенные тобой кормушки и рассыпанное возле них зерно. На полу будут валяться наши джинсы, а мы будем валяться в кровати, взявшись за руки и глядя в потолок. Я нарисую на нем звездное небо, а ты — пушистого щенка. И мы будем лежать и придумывать истории о его путешествиях между этих звезд. А за окном время будет пульсировать и биться в агонии, люди будут погибать, пережевывать самих себя и возрождаться вновь. Стволы вековых деревьев — хрустеть и продавливаться под натиском беспрерывной зимы. А мы разожжем огонь в камине и откроем теплые книги с желтыми страницами. В них будут сказки, я знаю, что ты любишь сказки. И я буду читать тебе их, корча смешные гримасы в такт медленному повествованию. А ты будешь сидеть у меня на коленях и чутко вслушиваться. А когда кончится время, ты уткнешься личиком в мою грудь и заснешь. И я засну вместе с тобой, прижимая тебя к себе. И нам обоим приснится звездное небо, по которому прыгает, смешно тявкая, пушистый щенок. Давай запремся в маленькой комнате. И пусть эта чертова жизнь проходит мимо, не умея дотянуться до нашего дома. 

Аль Квотион

Ты ждешь его, свой выдуманный образ,
Когда он встанет, светлый, на пороге,
И сквозь его разобранные ребра
Ты выйдешь в жизнь. И в ней увидишь Бога.
И много тех, кто ждет, кто вечно ищет,
Но рядом с ними леденеет ветер,
Они не греют. Им тепло — как пища.
Для них весь мир — продавлен и скелетен.
Не тот, не те… Для них мы все чужие,
Для них мы все — ступени к нужным чувствам,
Для них все мы — пустые, нежилые,
Отребье душ, испачканных в безумьи. 
Ты чуешь? Небо будто остывает.
Ты слышишь? Песни дохнут словно мухи.
Здесь все — зима. Жестокая, глухая.
Здесь все — метель. И сердце бьется сухо.
А ты все ждешь… Такого, чтобы сразу,
И все тебе, тобой. И без зазубрин.
Он встанет здесь. Откроет ребра, разум.
Ты ждешь его. Ты никого не любишь. 

Аль Квотион

Заболела зима. Стала слякотной, мокрой и нищей.
Ты сидишь у окна. Ты кого-нибудь ждешь? Или просто
Смотришь в город, в людей, в этих душ дымовых пепелище?
Ты сидишь у окна, как ворона сидит у погоста.
А в груди твоей нежность к бредущим устало прохожим,
Ты не любишь людей, но сегодня они словно дети.
И у каждого сердце под тонкой и бледною кожей,
И сегодня ты веришь в добро, так как хочется верить. 
А февраль растерял свою хмурость и плачет капелью,
Ты почти уже чувствуешь в нем нерожденного брата.
Как легко всех любить, когда где-то внутри все больнее,
Как легко все простить, когда срок до предвзятости краток.
Эта горькая нежность прольется из окон квартиры,
Эта нежность разбудит траву, растревожит зимовье,
Эта нежность оденет деревья в кафтаны на вырост.
И она не исчезнет. Она станет новой весною.
Ты сидишь у окна. И в тебе бьется жизнь, словно птица,
И в тебе бездна слов ненаписанной нами поэмы,
И в тебе целый мир оживает, бушует и длится.
Это все, что сожрет и поглотит бессонное время.

Аль Квотион

Там туманы — по пояс, молочные,
Там трава пахнет скошенной жизнью.
Там все строки кончаются точками,
И не брат, а весь мир тебе — ближний.
Там стучит философски колесами
Грузный поезд по старым дорогам.
В нем все люди становятся взрослыми,
В нем все люди устали немного.
В нем и я. Молчаливый и замкнутый,
Полустанка любви ожидаю.
Проводницы вздыхают и ахают,
Проводницы сбиваются в стаю,
Машут белым бельем, словно крыльями,
И плывет по вагону, как лебедь,
Простыня, укрывая мир милями,
Завернув в себя сосны и небо.
Не проспать бы. Не выйти случайно бы
На платформу тоски и тревоги,
Только сонно в вагоне и пагубно,
Только путь — монотонный и долгий.
Я просплю. И с привычною бледностью
Встану в ночь. Смыть печаль и согреться.
Впереди остановка последняя. 
Остановка конечная. Сердца.

Аль Квотион  

Все изменилось. Все стало другим. 

Она ушла в ванную. Шум воды, шебуршание флакончиков, плеск. А я сижу за монитором своего ноутбука и работаю. Это нормально, в этом нет трагедии. Но когда-то давно…

«Она была невозможно далеко от меня, нас разделяли границы стран, часовые пояса и тысячи километров. Я звонил ей, мне было плевать на счета за тысячу евро, я должен был слышать ее голос. Просто слышать. И жадно вслушиваться в каждое слово.

- Я в ванне.
— Ты не знаешь, как сильно мне хотелось бы сейчас быть рядом с тобой. 
»Шуршание и смех в трубке«
— Что бы ты делал, окажись со мной сейчас?
— Я бы сидел рядом. Я бы смотрел на тебя. А ты была бы растрепанная, мыльная и смешная. Я бы не отходил ни на шаг, я бы рассказывал тебе про страны, где ты не была, про мир, который ты не знала, а сам тайно любовался бы мокрым бархатом твоей кожи. 
— Ты правда веришь, что это было бы тайно?
Смеюсь. 
— Я надеюсь. Иначе бы ты вытолкала меня взашей, не дослушав самого интересного.»

Прошли годы. Она ходит в ванную регулярно. А я каждый раз нахожу более важные, более интересные дела. Я больше не знаю, что мне там делать. Мокро, душно… И скучно. 

Раньше мы познавали жизнь и друг друга в ней, мы жили яростно, вдохновляясь каждой секундой бытия. А теперь мы не живем. Мы привычно, изо дня в день повторяем тот же набор действий, те же слова, те же поступки. И не потому что все еще хочется что-то делать, а потому что вроде бы так принято, вроде бы это для чего-то нужно. Но мы не можем вспомнить — для чего. Мы даже любовь превратили в привычку. Она привыкла прятать свои просьбы о спасении от этого удушья и нехватки тепла, внимания и человечности в выпады. «Сволочь, ты не хочешь меня замечать!» Понятия просьбы почему-то исчезло. Исчезло то раннее «Обними меня, мне не хватает тебя». Я в ответ привык защищаться и тоже атаковать. Привычка ссор вместо открытия любви. Я даже привык заниматься с ней сексом по вторникам, четвергам и по выходным. Усталость, сонливость и завтра с утра на работу. И иногда ловлю себя на том, что с большим удовольствием бы уснул, но без этого она обидится и снова будет скандал. Страсть превратилась в традицию. Нежность — в обязательство. 

«Когда-то давно, много лет назад, мы встретились. Я пришел к ней. Была зима, падал тяжелый снег. Мы протанцевали под этим снегопадом весь вечер. Поделили на двоих один плеер и танцевали, игнорируя иногда скептические, иногда брезгливые, иногда понимающие взгляды прохожих. А потом лежали в кровати и смотрели в потолок, взявшись за руки. 

- Давай еще раз?
— Уже утро, угомонись. 
— Так давай отметим начало нового дня чем-то хорошим… Эй, не бей меня подушкой!
— Пойдем сегодня снова гулять?
— Пойдем. Только теперь моя очередь выбирать музыку.
— А давай проживем так всю жизнь? Вот так, как сейчас? 
— Именно так все и будет. Но для начала…
»фырканье и хихиканье, звук поцелуев«
— Мы еще не отметили начало нового, прекрасного дня, это надо срочно исправить. Тем более, что я тебя уже хочу. И по-моему я хочу тебя всегда…»

Я стал чаще кричать. Не потому что на это действительно есть причина, нет. Просто я стал чаще кричать на нее. А она начала меня бояться. А я ведь никогда не хотел, чтобы она боялась меня, я видел все совсем иначе. И слабое убеждение, что я живу именно с тем человеком, которого выбрал, уже не действует. Потому что мы оба выбирали другое. Мы выбирали других нас. Но их уже давно нет. Я изменился, она изменилась. Мы меняли друг друга годами, как неумелые криворукие скульпторы, а потом посмотрели на результат и разочаровались. Собой и своим творением. Раньше я рвался вперед, я верил в будущее. Теперь я смотрю назад. И там, позади, в давно уже прожитом я вижу:

Раньше нас разделяли границы стран, часовые пояса и тысячи километров. Но тогда мы были намного ближе, чем сейчас, когда сидим каждый за своим компьютером в метре друг от друга.

Аль Квотион  

Не плачь словами, жизнь не любит спелой
Соленой боли. Горькой, долголетней.
Мы носим детство, выбирая зрелость,
И за самих себя всегда в ответе.
Не плачь в стихи. Не умножай трагичность
Пропащих душ, что спели и уснули.
Не плачь. Поверь. Как в старой-старой притче.
Поверь в огни вечерних мокрых улиц,
В свет мутных фар, плюющий в наши лица,
В шум полулюдных, пьяных остановок,
В кротовий лаз судьбы, где заблудиться
Всегда легко, легко и тупиково.
Поверь в ту жизнь, что просто есть. И дышит,
И нас качает на больших ладонях,
Поверь в босое счастье всех мальчишек,
Кто не узнал стрельбы, но небо понял.
Поверь в глухой, изношенный свой выдох
Десятка слов в провал окошка вьюжный.
Поверь себе. Без вымысла и скидок.
Поверь в меня. Сейчас мне это нужно. 

Аль Квотион   

Мне бы грязь с лица стереть 
И вдохнуть холодный воздух,
Мне бы жизнь твою в письме,
И вернуть всех птиц по гнездам,
Только все сильней мигрень,
Только ты. Поешь? Молчишь ли?
Только каждый новый день
Жизнь не дарит передышки.
Мне бы дыры все зашить
На разорванном рассудке,
От боев и до женитьб
Мне один бы промежуток.
Мне бы копоть эту смыть,
И обнять тебя, как раньше,
Мне бы выстроить мосты
Вместо залпов и замашек.
Мне бы просто тишины, 
Тишины, ты понимаешь?
И нащупать в ней, где ты-
Безрассудная, живая.
Мне бы просто всех любить,
Накормить всех хлебом слова,
Мне бы все отдать долги
И занять у жизни снова.
Мне бы времени — на треть
Не ползти на брюхе к раю,
Мне бы грязь с лица стереть…
Только я не успеваю.

Аль Квотион  

Как много солнца. Хоть подставляй ладони и собирай этот щедрый свет. Сегодня отличная погода. 

Смотрел на тебя, а ты говорила. Какие-то легкие и милые слова. Я не разобрал ни одного, но запомнил каждое движение губ. Ведь бывает так, что движение губ всего одного маленького человека вдруг становится грандиознее и величественнее движения рек, движения льдов, движения звезд и галактик. Когда я смотрю на тебя, я это понимаю.  

Я глупый человек. Глупые люди способны только любить. Не чувствуя зла. Нет, они так же встают на грабли жизни и расшибают дурные лбы, им так же больно, их даже добить легче, чем умных. Они встречают зло, знают о нем, прикрываются от него слабыми руками. Они его просто не чувствуют. Они способны только любить. Я глупый. И похоже, что становлюсь все глупее. 

Впитываю кожей твой ласковый, заботливый эгоизм. Твою нежную, теплую слепоту. Качаю в руках твою любящую гордыню и пою колыбельную. Тихо-тихо. Жалею тебя за все твои несправедливые слова, справедливо брошенные мне в лицо. Спи, моя родная пылкая чуждость, во сне мы гроздьями будем собирать звезды, которые еще остались над нами. 

Когда хлопает дверь — это не звук. Это срыв. Это разрыв связывающих нас орбит. Это запах крепкого кофе и обреченная тишина на кухне. Это ледяная волна боли, бьющая точно в горло, до спазма, до кашля. Это пауза перед началом новых событий. Потому что у всего есть свое начало, у любви и боли, у жизни и смерти. И у всего есть своя секунда до начала, в которой вершится грядущее. Молчание Бога перед грядущим словом. 

В моей постели почему-то стало людно. Людно и переменчиво. Кто-то уходит, кто-то приходит. А я лежу в ней, еще чувствую, как по груди скользят холодные влажные пальцы, но я уже не здесь. Я вышел в дверь на потолке и смотрю в небо. Ты скажешь, что так нельзя. Постель — не проходной двор, она только для двоих. А я отвечу тебе, что небо — для всех. 

Получил твое письмо. Взглянул на лабиринт букв, потом свернул в самокрутку и скурил. Письмо оказалось кисло-горьким на вкус. Слова чернели, обугливались и превращались в дым, которым я дышал. Так будет правильнее. 

Смотрю в окно. Красиво. Все в мире красиво, и деревья эти, и люди, и дома. Все красиво и пусто. И солнца почему-то больше нет. 

Аль Квотион 

Ты танцевала внутри своей души. Распахнув сердце, ты танцевала босыми ножками на ледяной траве. В мире темнело и становилось холоднее. Мир тянул к тебе бесконечные липкие и тяжелые руки. Мир дышал на тебя ложью, бедами, одиночеством, болью и усталостью. Кто-то шипел, кто-то молчал, кто-то беспощадно комкал и выбрасывал в мусор твою надежду, кто-то саркастически смеялся в твою слабость. А ты танцевала, кружилась, еще улыбалась, а потом вскинула руки и… Задохнулась. И упала. Тенью, снегом упала на черную землю. Но этим танцем я жил и дышал. И теперь я стою рядом, опоздавший, опустившись на колени, и глажу тебя по спутанным поседевшим волосам. И грею собственным дыханием бледные щеки, и прижимаю к горячей груди твое невесомое тельце, и все шепчу тебе, наклонившись близко-близко, связывая нас в единую неразрывность: «вернись». И когда ты воскреснешь — я буду рядом. 

Ты танцевала внутри своей души. Я мог успеть, ворваться в этот снег, разметать к чертям это одиночество, но стоял и смотрел на твой танец. Я опоздал. И стал убийцей. Милая, милая моя девочка, ты только не засыпай, слушай мой голос. Я опоздавший среди опоздавших, я убийца среди убийц. Потому что все мы в свой час опаздываем. Прийти, удержать, обнять, не отпустить, хотя бы просто сказать. А без тебя уже ничего не будет. Нет, останется мир, люди будут жить, рождаться, умирать, солнце будет вставать на востоке и садиться на западе. Просто не будет больше ни-че-го. Понимаешь? Будет жизнь, и в жизни даже будет счастье. Счастье будет, а смысла — нет. Слышишь? Не оставляй меня. Ты мне очень нужна. Потому что именно ты однажды научила меня любить. А теперь ты лежишь: тихая, исчезающая на моих руках и больше не танцуешь. А я вою вверх, чувствуя лицом, как от этого крика напрягается и дрожит небо. Ты научила меня любить. Теперь научи меня стрелять, чтобы эту любовь не растоптали ублюдки. 

Аль Квотион  

Когда начался этот спектакль, на стене уже висели крылья. И все было ясно наперед. Бледные фарфоровые люди на сцене рисовали друг другу тонкие перья на лопатках. А в воздухе пахло гарью, кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то сидел у стены, обняв колени, и молчал. И это страшное молчание, проступающее в неподвижных, застывших глазах, говорило больше криков и плача. Люди играли в одиноких птиц. Их было много, они шумной светлой стаей бились в сердца, чирикали о любви, каркали о непонимании, свистели о чем-то еще. Их было так много, и каждый пел, и каждый говорил, но в общем гомоне было не разобрать ни единого слова, не расслышать ни единого голоса. А в зале сидел зритель. Он листал программку этого театра абсурда и иногда поглядывал на висящие на стене крылья. Те самые крылья, которые для полета — не больше, чем балласт. Те крылья, которые для падения — заезженный театральный символ. И люди падали. И разбивались, разлетаясь осколками фарфора. Но зритель не уходил. Он верил, что когда все вокруг говорят, говорят, говорят о себе, кто-то должен слушать. Хоть кто-то. Потому что друг друга они не услышат, эти глухие, одинокие птицы, сбившиеся в стаю. А когда спектакль закончится, он выйдет из театра, глубоко вдохнет холодный вечерний воздух, устав от гари, улыбнется тишине, устав от шума, окинет взглядом прозрачный простор жизни и запишет в старенький блокнот начало будущего стихотворения: «Не птицы одиноки в небе, а небо одиноко в птицах.» 

Аль Квотион 

Ну что, малыш? Мы живы, мы сильны,
И даже есть над чем еще смеяться
На сцене дней, в присутствии войны,
Под стук судьбы промеж житейских станций.
Не верь глазам, я вовсе не устал,
А то, что вверх смотрю, так это придурь,
И все слова… А что слова? Листва,
Ее покров по прошлому раскидан. 
Ну что, малыш? Есть в жизни свет один,
И этот свет не даст нам отсидеться.
Ты прогрызаешь ход в моей груди,
Чтобы потом согреться где-то в сердце.
А мне не больно. Мне уже плевать,
Сижу и пялюсь в сжеванное небо,
Не жду добра и не ищу привал,
И не считаю стоимость ущерба. 
Ну что, малыш? Смотри на грязь плевков,
И верь в любовь, идя вперед вдоль тюрем.
Вот наша жизнь. В ней тошно и легко.
Бензином пахнет. Что ж… Давай закурим. 

Аль Квотион   

Девочка в зеленом пальтишке и неуместных красных варежках идет по улочке, мурлыкает под нос, сметает носочками ботинок снег и широко улыбается. А вдоль дороги стоят деревья: зимние, тонкие, хватающее бледное небо черным кружевом паутинных ветвей. Нищие деревья, голодные до света и тепла, стоят на паперти улицы, по которой идет девочка. Идет в мой дом. Звонок. Открываю. Раскрасневшиеся щеки, озорные глаза и на шапке тает снег. А в красных варежках — ветки. Самые обычные ветки. Смотрю на этот нелепый веник, а она протягивает их мне — как огромное сокровище. Зачем же ты, девочка? Зачем пришла ты в мой дом? Разве не чувствуешь ты, что свет здесь давно погас, что все остыло, покрылось инеем, уснуло, замерзло? Зачем тянешься ко мне своим горячим личиком, зачем целуешь в бледные, сжатые губы? Темно в моем доме, зябко и тихо. Посмотри, во мне самом не осталось того, что так пело, что тянуло тебя ближе — танцевать душой под это пение. Зачем этот букетик, этот смешной, неумелый подарок? Стою, ищу слова и смотрю на маленькие веточки в красных рукавичках, на маленькое солнышко в ее глазах. А она щебечет без остановки, она то смеется, то строго морщит нос, она стряхивает пыль, ищет вазу, шумит и живет. И дом тоже нехотя оживает, начинает дышать. Вот и сердце забилось. Мое? Я не знаю. А она не замечает этого, ставит свой букетик в воду и радуется. Просто так. Просто потому что она такая. А на принесенных ею ветках — почки. На улице февраль, а на них почки. И тогда я понимаю: в этих тоненьких веточках заключено обещание будущего. Не слабая надежда, а бесконечная уверенность в нем. И именно в этом дар этой девочки, именно это она принесла в мой дом. И я ловлю себя на том, что тоже улыбаюсь. Счастье мое… Слышу тебя, понимаю. Спасибо тебе. Просто я иногда перестаю верить, что зима закончится. А она всегда точно знает, что впереди — весна. 

Аль Квотион  

Пропей талант, сотри, низвергни,
Сложи в мешок и утопи,
Размажь по буквам равномерно
И загони его в тупик,
Чтоб не рождалось на бумаге
Все то, что остро бьет сердца,
Ни плач тоски, ни крик отваги
Ни взгляд как-будто мудреца.
Заколоти талант в квартире,
Потом сожги, пускай горит,
Пускай не трогает отныне
Ни ругань нашу, ни молитв.
Пускай не режет по живому
Всю человеческую муть.
Все, что рыдало в тебе — в омут,
Все, что светило — в мрак, задуть.
И будешь жить. И в перевалку
Идти вперед, и сыт, и тих.
Пропей талант, его не жалко,
Когда живешь в стране глухих. 

Аль Квотион  

Эти дни не забыть, эти дни наших встреч,
Когда ты была песней, звучащей на солнце,
Когда всей красоты — не испить, не изречь,
Когда все по плечу, когда все удается.
Эти дни не прожить просто так, без чудес,
Эти светлые дни понимания жизни,
Эту радужность лиц, эту красочность мест,
Этих звезд бесконечных тоску и недвижность.
Эти дни не пройдут, они будут в тебе,
Когда ты, улыбаясь, пойдешь со мной рядом
В те края, где весь мир первозданен и бел,
В те края, что даются живым, как награда 
За борьбу и за пыл, за любовь и за смех,
За способность протягивать ближнему руку,
За умение петь, не себе, а для всех,
И за силы сказать всем «прости» и «спасибо».
Эти дни наших встреч, эти дни наших слов,
Эти дни нам даны, чтобы в душу всмотреться.
Эти дни пробегают неслышно, легко,
Но какие следы оставляют на сердце.

Аль Квотион  

Эти зимние, зимние люди,
Эта бледная мраморность лиц,
Эта чуждость любому абсурду,
Эти пальчики из рукавиц.
Они смотрят мне вслед с укоризной,
Я не их, я чумазый, чужой,
Я с котомкой хожу по карнизам
И кормлю черных птиц пустотой. 
Не умею красиво, стерильно, 
Не умею прохладно — горит,
Все горит во мне — сердце и глина,
Из которой леплю я стихи.
Я мальчишкой шатаюсь по миру,
Заблудился в «никто» и «никем»,
И кричат мне: «ты вышел, ты вырос»,
Но кричат на чужом языке.
Эти зимние, зимние люди,
Им легко, им не больно за всех.
Они даже не люди — сосуды
Правды правд. Только все о себе.
И не нужно им больше. Не нужно
Знать, как где-то копают гробы.
Как чисты их просторные души,
Как чисты, как чисты и… пусты.

Аль Квотион