Он пишет о разбавленном вине,
Разлитом в человеческие души,
О том, что неоправданно трудней
Дышать, когда внутри лишь стаж да стужа.
О том, что и ему бывает жаль,
Когда увозят сердце в неотложке.
Про улицы и сморщенный асфальт,
Где спотыкаются об лужи даже кошки.
О счастье всем. Но и о боли всей.
О пьяных драках и о верной дружбе.
О людях пишет. Любит он людей,
Даже тогда, когда любить не нужно.
Он пишет, поднимает мутный ил
Со дна стихов. Он весь уже списался.
О женщине, которую любил,
О женщинах, в которых ошибался.
Он пишет, не разгаданный никем,
Он с каждым словом — на ступеньку выше.
Он пишет о себе, о старике,
Но из груди его поет мальчишка.
Вот потому под каждою строкой
Ворчливо размышляющей о вечном -
Веселый свист, веселый и живой,
И ранняя простая человечность.
А время за окном бежит, кружит,
Целует в лоб и волосы колышет.
Проходит день. Проходит свет и жизнь.
А он все пишет, пишет, пишет, пишет…

Аль Квотион   

Ветер такой холодный, вечер упал под ноги.
Я обнимаю город — он подарил мне счастье.
Этого мне хватило, этого было много.
Только прошло внезапно. Кончилось в одночасье.
Руки твои застыли, тонкие, злые руки,
Где-то в другой вселенной, где-то с другим мужчиной.
Ветер со мной остался. Город — звенящий, хрупкий.
Вечер ко мне прижался, сердце сдавил в морщины.
Жизнь распахнула тело — на тебе, мальчик, боли,
Чтобы надрывней пелось, чтобы леталось выше.
Милая, милая, верю, внемлю твоим гастролям
На заповедной сцене душ всех таких мальчишек.
Твой, не скрипи снегами, не заползай на грудь мне.
Жизнь, я люблю твой запах. Я его сделал словом.
Хватит. Ты слышишь? Хватит этих смешных прелюдий.
Я уже все запомнил. Я уже весь срифмован.
Ветер. Молчит мой город. Я улыбаюсь в окна.
Вечер. Мне мало места. Мало мне — небосвода.
Тесно мне в этом мире — радостном, благотворном.
Я разрезаю кожу. Я становлюсь свободным.

Аль Квотион    

Я каждый день встречаю эту женщину,
Забытую, оставленную здесь,
Где в люльке дней, усталых и подержанных,
Она пьет чай и спать ложится в шесть.
И жизнь ее не балует, не радует,
Ей жизнь — как пожелтевший календарь,
Ей время — как замедленная каторга,
И скоро в гроб. И на душе — январь.
И никого в просторной светлой комнате,
И никому не интересно знать
Как она ждет, пронзительно до ломкости,
Как сладко она может целовать.
И никому не приготовить ужина,
И не подать на стол, где спят цветы,
Никто не будет греть ее простуженной,
Никто, никто не будет с ней на ты.
А я в какой-то пьяной поэтичности,
Читал стихи, скитался по ладам,
От творчества переходя на личности,
И убегая по своим делам.
Она молчала. Прятала подавленность
В седую шаль последних своих сил.
Но кажется, что мной она оставлена,
Мне кажется, что я ее забыл.

Аль Квотион    

Пой, милый, пой. С тобою Бог.
Беги босым по нотным струпьям,
И не жалей ни слов, ни ног,
Ни свою душу прописную.
Я сам по ним ходил не раз
И счастлив был дышать на строки.
Да разбазарил все за час,
Сгорел дотла, сгорел до срока.
Теперь я тих. Теперь со мной
Все бесы. Я им брат по крови.
Стихи разбавлены водой
Пустопорожних послесловий.
И пустота во всех руках,
Снимающих с меня рубашку,
И ночь, как выстрел, коротка,
И, как плита могилы, тяжка.
Теряюсь в липкой жиже глаз,
Таких спокойных, равнодушных.
Здесь каждый — купит и продаст.
На завтрак — чай. Поэт — на ужин.
И Бог не сильно бережет,
И время безразлично душит.
Здесь так темно, здесь так черно
И я здесь никому не нужен.

Аль Квотион  

Я не люблю писать стихи.
Неблагодарное занятие,
Бездомный крик в стране глухих,
Где среди смеха так нескладен я.
Они до слов разъели грудь,
Они всю жизнь мою изранили,
Они к душе проказой льнут.
А я писал руками рваными,
Не размышляя над ценой,
Но оплатив сполна сединами.
И Бог склонился надо мной,
И целовал, и плакал зимами.
И снег из глаз Его летел,
Я в нем терялся, как на паперти,
И засыпал, до мела бел,
На этой стылой вьюжной скатерти.
Я все шептал Ему про свет
Губами бледными, разбитыми.
Свет гас в ободранной листве
И осыпался в строки ритмами.
Но даже боль — лишь тень любви,
Добро всегда стоит за душами.
Я не люблю писать стихи.
Но Он их слушает.
Он слушает.

Аль Квотион   

Приложил ей голову к груди.

- Что ты слышишь?

- Кажется, там море. 
Море там. Бесчинствует, гудит.
И деревня там. Скрипят заборы.
А еще трава. Она поет
Небу, зацелованному ветром.
Там дорога стелет поворот
К церкви предрассветной, староверной.
Птицы. Слышу птиц и их ни счесть,
Бьют крылом по заспанному полю.
И летит в народ благая весть
Детским смехом, а не зрелой болью.
Голос твоей матери звучит,
Хмыканью…
Отца ли? Деда?
Вторит.
И стихов моих струится ритм,
Только он один, я слышу, горек.

Рассмеялась — так журчит родник,
Фыркнула, но почему-то грустно,
Приложила голову к груди.

- Что ты слышишь?

- Ничего. Там пусто.

Аль Квотион  

Мне этой жизни было слишком мало,
Мне — новых лиц, и новые места,
Мне — все познать, от корки до начала.
А ты пыталась перевоспитать.
Ты убаюкать так меня хотела
И залечить все раны до одной,
Молитвой шила, штопала мне тело,
Просоленное свежею бедой.
А я все рвался — в бой, в засаду, в пекло,
Где слово жизнь звучит совсем другим.
Ты пела мне, с груди стирала пепел,
Шептала тихо: «нужен мне, любим»
Текла слезой под рваную рубашку,
Пыталась лаской страсть угомонить.
И целовала нежно, до мурашек,
И заплетала душу в пряжу, в нить.
Ты не меня любила. Не такого,
Каким я выпал в этот драный мир,
Каким я стал, изведав в себе слово,
Забытое в отдушинах квартир.
Все остальное, кажется, условно.
Тебе — лететь.
А мне — то высь, то спуск.
Твоя духовность
И моя стиховность
Недолговечный, видишь ли, союз.

Аль Квотион     

Да сколько можно этих слов?
Слова — разменная копейка,
Плоды прокуренных мозгов
На почве слякоти житейской.
Слова у всех, кому не лень
Ныть о дождях, жевать любовность.
А у меня от них мигрень,
А я хочу в немногословность.
Хочу быть голым до души,
Я так хочу, Господь помилуй,
Не пить, а петь, не жать, а жить,
И не идти — плясать по миру.
Да как плясать, когда вокруг
Вой душ стоит — хоть в уши вату.
И жалко их — до слез, до мук.
Они ни в чем не виноваты.
Ведь просто люди. Как и ты.
Но так кричат — что глушат небо.
Как не жалеть их нищеты,
Как каждого найти — под снегом?
Как отдышать их, отогреть
И отпустить на убыль снова?
Вот и стою — больной на треть
И всех бинтую битым словом.

Аль Квотион   

Писать стихи сейчас легко,
Так много тем есть: ОН и осень.
Слова на вкус как молоко,
И с привкусом клубники — после.
Возьми ноутбук, надень халат,
И вот — стихи. 
И вот вам — слово.
Язык! Родной язык богат,
В нем столько схожих есть глаголов,
К любви всегда уместна кровь.
И ты уже умнее прочих.
Для глубины идеи слов
Ставь в тексте больше многоточий.
Ну вот и все.
И ты — рифмач.
И слово твое стало делом.
В конце — картинку присобачь,
Чтобы любовь.
И чтоб блестело.
Побольше роз, побольше страз. 
А чтобы я тебя услышал,
Пиши стихи по многу раз,
Пиши их ярко красным шрифтом.

Поэзия — не балаган. 
Она сжирает жизнь поэта.
И вот он — бледен, нищ и пьян
Идет хромым по гроздьям света.
Все отдает. Всего себя.
И кормит сердцем своим стаи
Голодных слов в вольере дня.
И в сердце нарастает хаос.
Он был когда-то мальчуган,
Да захотел пешком до рая.
Поэзия — не балаган.
Но ты об этом не узнаешь.

Аль Квотион   

Пусти меня любить дворы,
Их грубую немногословность,
Их равнодушные дары,
Их нищую до слов духовность.
Позволь мне петь про боль округ,
Всю пустошь города изведать,
Врасти корнями слабых рук
В сырую стыль могилы деда.
Я так хочу пойти туда,
Где осень слизывает капли
С шинелей каменных солдат,
Где царство истины и кашля,
Где каждый звук — шероховат,
Где каждый день идет на убыль.
Я так хочу не ревновать
Твои накрашенные губы,
Я так хочу забыть тебя
И жить спокойно, монотонно,
Я так хочу… Но ведь болят
Во мне твоих ресниц иконы.
Ведь даже слово — предает,
Упрямо пишет на бумаге
Твой жадный, теплый, влажный рот.
Я захлебнулся в этой влаге.
Запутался в сетях волос,
И чту я эту сеть тугую,
Хвалю ту цепь, как верный пес.
Пусти меня любить другую.

Аль Квотион

Осень вгонит в печаль, но весной зацветет снова верба,
Это значит стихи, как ручьи, побегут по листу.
Не смотри ты с тоской и не режь звонким матом по небу,
Жизнь отплатит теплом тем, кто видит ее красоту.
Жизнь ведь женщина тоже, она любит доброе слово,
И ревнует, как черт, если гонишься ты за другой,
Так целуй ее жадно, целуй ее снова и снова,
И вжимай ее в грудь вместе с этой осенней хандрой.
Ну а если беда? Разве стоит с беды этой плакать?
Размахнись — и до неба, до звезд свое сердце подкинь.
Жизнь не любит предательств, не любит бесплодную мякоть,
Ту, что движет нас прочь от подаренных ею святынь.
Я ведь тоже бежал, я в лицо ее сыпал проклятья,
Было больно — рычал, было сладко — все видел подвох.
А она мне прощала. Стояла в растрепанном платье
На колючем песке человеческих глупых эпох.
Все пыталась мне стать не женой, так хотя бы сестрою,
Она лезла мне в душу, а я запирал на засов 
Дверь тщедушной души, дверь, которая стала стеною.
Только зря я не принял от женщины этой любовь.

Аль Квотион     

Не люби меня. Оно того не стоит.
Ну зачем тебе вся эта блажь?
Этот вечный неотложный поиск,
Этот продуваемый шалаш?
Ну зачем, зачем тебе терзаться
И смотреть, как я иду на свет
По железным рельсам мимо станций,
По прицельным бедам, как поэт.
Не люби, хорошая, не надо,
Ничего не даст эта любовь,
Только нервы портит — до распада,
Только душит пылью городов.
Я, моя хорошая, калека.
Болен словом. Болен им всерьез.
Не цветы дарю, а горечь века,
Безутешный, жадный стук колес,
Ругань дней, просоленных до пота,
Вкус тревог, охрипших до нужды,
Крылья птицы, пулей сбитой с лету,
И совсем немного от звезды.
Ты сама — уже почти седая
На моей разодранной груди.
Ну зачем тебе со мной по краю?
Не люби, родная, не люби.

Аль Квотион   

Не верю вам. Не верю, слышите?
Не надо делать умных глаз,
Не надо спорить, это лишнее,
Не надо слов, не надо ляс.
Не хочется мне вашей пристани
В конце удобного пути.
Ведь здесь у каждого — по истине.
А я не смог ее найти.
Все удивляюсь, небо щупаю,
И верю сбитым в кровь рукам.
Я до наивности, до глупости
Смотрю, смотрю по сторонам,
Читаю мир, как томик тоненький
Поэта, бывшего до нас.
Он пишет точно, пишет коротко
И без ответов на заказ.
Я больше верю в закулисную
Трагедию живых сердец,
Пока что верю еще в мысленность
И что всему придет конец.
Да что там, доживем до пятницы
И станет истина другой.
Вот потому я верю пьяницам,
С их раскуроченной душой.

Аль Квотион   

Поэты поют, потому что не петь им намного страшнее,
Любовь облекают не в слово, а в ветер — пусть будет для всех.
И кто-то останется просто стоять, кто-то двинет за нею,
Но только поэты шагнут из нее, сплюнув шепотом «эх».
Им осень — жена, им ревнивая осень — итог и подмога,
Они зацелованы сыростью дней и бессмыслием дел. 
И жизнь влюбленна в них, и дарит им много, и стелет дорогу
По каждому полю, по каждому снегу, по каждой беде.
А что же поэты? Идут по воде беспокойного ада,
И дышат рифмовником жизни на ладан, но чаще — на лад.
Когда сердце в кровь, но из раны льет свет — то не страшно и падать,
Когда губы в нить, но из глаз — благодать, то не страшно вставать.
Куда-то идут, перекур — снова в путь, им другого не нужно,
Им то ли звезда впереди, то ли в спину — ружье посмелей,
И гонят они, гонят вечно вперед беспокойную душу
Сквозь снег и метель, сквозь войну и тоску, сквозь уставших людей.
И пусть, с ними Бог, он стоит за плечом возле каждой ограды,
Не видя тех мелких банальных различий венца и свинца.
Не смейте держать их, не смейте кричать им в затылок не надо,
Им нужно дойти, им так нужно, так важно дойти до конца.
А что там, в конце? Кто там был — тот молчит. А кто скажет — тот не был.
Пора собираться, пора выходить, скоро будет темно.
Не нужно жалеть, ведь поэты босыми проходят по небу.
Они не умрут. Они просто уходят в восьмую из нот.

Аль Квотион    

Ты скажешь — пел. А я скажу — болело,
Не за себя, а просто — за людей.
Метель ломала нервы чем-то белым,
И становилось небо тяжелей.
Хотелось кануть, ветром стать, туманом,
Загородиться дымом городским,
Бывал я злым, растрепанным и пьяным,
Но я не знал, что можно быть другим.
Как их любить, людей этих бездумных,
Как их любить, далеких и чужих?
Хотя бы раз, хотя бы на минуту,
Обнять весь мир, как девушку — жених.
Как их любить, как плакать о минувших,
Когда в глазах уже совсем темно?
Вложил зерно Господь мне прямо в душу,
Но я не знал, как сеять то зерно.
Я кашлял словом. Вот же, на бумаге,
Нет, не стихи, а вирус строк и нот.
Все ждал любви, она стояла — в шаге,
За часом час, смотри, за годом год.
Под весом букв ломался позвоночник,
И каждый миг мне делался тюрьмой,
Я исчезал, я умирал построчно,
Ведь я не знал, что ты уже со мной.

Аль Квотион

Скажи, зачем проходит время?
Я не умел его ценить. 
Я раньше думал — мир поэмен,
Теперь я вижу — мир прожит.
Зачем, зачем желтеют листья
Календарей всех наших лиц?
Часы бегут от нас по-крысьи,
Мы тонем, корабли частиц,
В нас бреши строчек и отсрочек.
А мир — наш дом в краях судьбы,
Забыт тот дом и заколочен,
И в доме том забыты мы. 
Скажи, зачем мы ищем повод,
И бьем легко, и верим в чушь?
Скажи, зачем я бился словом
В сухой пергамент мертвых душ?
Мы сердце в скобках, мы сугробы
Всех зим, всех лет, всех плат, всех ран.
Скажи, зачем в нас столько злобы,
Прикрытой жаждою добра?
Скажи, зачем приходит старость
Как неизбежность, как приказ?
Скажи, а будем ли мы завтра?
Скажи, а есть ли мы сейчас?
Еще скажи, она простила?
И как ей там сейчас одной?
Скажи, она была красива
Когда жила моей вдовой?

Аль Квотион  

Ты скажешь: «слишком много боли
В словах твоих, словах осенних».
Не верь, не верь, за этой ширмой
Стоит любовь, ее любовь,
Той женщины, живой, глагольной,
Соавтора моих сомнений,
Соавтора моих ошибок, 
Соавтора всех этих слов.
Она целует в лоб горячий,
Она мне расправляет крылья,
В ее простуженном дыханьи
Я заблудился и пропал.
Она стоит за каждым плачем,
Она стоит за каждой былью,
Она течет из каждой раны
И лечит слабый идеал.
Она, она стучит часами,
Она на творчество крестила,
Она встречает у ковчега
Всех неприкаянных сирот.
И, занесенной над стихами,
Моей рукой она водила.
И в занесенной белым снегом
Моей душе она живет.

Аль Квотион  

Я подарю тебе свой старый старый свитер.
Он пахнет домом для меня.
Он пахнет мамой.
Подарок скромный, неумелый, неказистый.
Но для меня он значит много.
Он тот самый,
В котором я, закрыв глаза, играл на скрипке,
В котором шел любить весь мир,
А вышел в бойню.
Он помнит дни мои, надежды и ошибки,
Он помнит то, чего я сам уже не помню.
Пропитан бедами друзей и встречным ветром,
Немой тоской, с которой шел я за толпою,
И поцелуем. 
Представляешь? Самый первым.
Он пахнет мамой для меня. 
Он пахнет мною.
Всего лишь вещь.
Но ведь как-будто четверть жизни.
Всего лишь я. 
Но ведь и я зачем-то нужен?
Всего лишь свитер.
Но не хмурься с укоризной.
Он и тебе, поверь, любимая, послужит.
Таким прогретым моим сердцем реквизитом,
Когда поймешь ты, почему уходят люди.
Я подарю тебе всего лишь старый свитер…
Но он останется, когда меня не будет. 

Аль Квотион   

Уйдешь. А что оставишь нам?
Ты говоришь, что снег
Нетронутый. И клавиши
Рояля. И ковчег.
И музыку. Но музыка
Стихает по ночам.
Нет, ты оставишь узость нам
Идей о мелочах.
Оставишь мокрый, ягодный
День осени. Старье.
Оставишь только загнанность, 
Проклятие свое. 
Счета в хрустальной вазочке
За воздух и за свет.
Оставишь пыльный справочник
Людских сердец и лет.
Оставишь неизбывную,
Бессильную тоску.
Любовь альтернативную, 
Любовь в одну строку.
И пыль на этих улицах,
И новости газет,
В которых мир сутулится,
Оболган и раздет.
Наследство бесполезное,
Огрызки, хлам, тряпье.
Оставишь лишь поэзию.
Бессмертие свое…

Аль Квотион