Опять явился. Сел к столу, побарабанил пальцами.

— Тасенька, не займешь ли мне сколько-нибудь деньжат. Я непременно отдам вскорости с первого же гонорара.

— Если бы. Я не при деньгах.

— А что браслетик? Все еще у тебя сохранился?

— Твой счастливый? Сохранился. Последнее, что осталось.

— Так может, заложишь? А, лучше, продай, — масляно блеснули глаза небесной голубизны.

— Знаю, кому понадобились деньги, — в горле горчило и пекло. — У нас тоже бывали трудные времена. Но я, кажется, никогда не заставляла тебя выпрашивать чужие вещи. И не стыдно, Миша?

— Стыдно, Тасенька. Уй, как стыдно. Виноват я перед тобой, сильно виноват, но ничего не поправишь.

— Уходи. Видеть тебя тошно.

Встал. Помялся. И ушел.

Господи, сколько же можно?! В груди догорали невысказанные слова.

Таня достала мешочек, вытряхнула на стол тот самый браслет, села. И стала пальцем крутить памятку против часовой стрелки, словно отматывая время назад год за годом.

Поворот. Мишенька. Михаил Афанасьевич. Залпом выпил бокал шампанского и сказал, как поздравил: “Если достану подводу, сегодня из дому съеду и вещи перевезу. Насовсем. К Белозерской. Помоги мне сложить книжки”. Правду топленый воск в воде предсказывал.

Поворот. Советчик нашелся, Толстой: “Жен менять надо, батенька. Чтобы быть писателем, надо три раза жениться”. А Миша и рад науке: “Знаешь, давай разведемся, мне удобнее считаться холостым. Не сердись, Таська, очень трудно в наше время остаться человеком верным и чистым. Но я никогда от тебя не уйду!” Да причем здесь время? Все его бабы. До черта баб. Ради вдохновения. А если по физиономии для вдохновения-то?! Театр какой-то.



Поворот. Эх, лучше бы она промолчала, когда муж глухой скороговоркой прочел с листа молитву Елены по Николке. Нет же, захотелось сумничать: “Ну зачем ты об этом пишешь? Ведь эти Турбины, они же образованные люди!” Рассердился: “Ты просто дура, Тася”. Так и есть, дура. Разве сама не шептала “Господи, если ты есть на небе...”? Ни строчки больше ей не прочел.

Поворот. А как у него руки леденели, когда ночами писал, а она рядом сидела. Грела воду на керосинке, и Миша опускал кисти в таз, из которого валил пар... Днем пропадал — искал постоянную должность. Браслет ее надевал на счастье, и повезло ведь — устроился в “Гудок”. А вечером, вооружившись талисманом, пытал удачи в казино. Катаев, Олеша... приходили поздно, много пили. Милый Илюша Ильф...

Поворот. Не надо было ей ехать в Москву. В одиночку, думая, что мужу — военврачу в Освободительной армии — удастся из Батуми пробраться в Константинополь. Брюшной тиф не дал ему бежать от красных заодно с деникинцами. В городской больнице выходила, отмолила. “Ты слабая женщина! — сказал он, едва оправившись. — Нужно было меня вывезти несмотря ни на что!” Тогда они простились навсегда, но он приехал в Москву следом. С рассказами, написанными во Владикавказе. В “Лито”.

Поворот. Неведомая сила зачем-то сохранила Мише жизнь, наверное, та же сила, которая помогла отвыкнуть от морфия. Которая удержала от искушения, когда наркотик в растерзанном Киеве продавался совсем без рецепта и стоил не дороже хлеба. Страшные дела тогда творились: восемнадцать переворотов один за другим. Дом на осадном положении. Не угадаешь, кто кого и под каким лозунгом придет убивать ночью. Стая взбесившихся от голода крыс, которых Михаил с братьями гоняли палками. Синежупанники, обутые в дамские боты и со шпорами. Хаос и абсурд.

Поворот. Ужас, словно видения морфиниста, дошедшего до 16 кубов в день четырехпроцентного раствора. Тогда она, атеистка, молила о чуде: “Господи, если ты существуешь на небе, сделай так, чтобы этот кошмар закончился! Если нужно, пусть Миша уйдет от меня, лишь бы он излечился! Господи, если ты есть на небе, соверши чудо!” И чудо произошло... Но детей от морфиниста рожать нельзя.

Поворот. Может, наркотический змей раздавил сердце земского врача. А может, их маленький частный ад начался на фронте, когда Миша все время ноги ампутировал, а она эти ноги держала. Если совсем дурно становилось, отходила в сторонку, нюхала нашатырный спирт и обратно.

Быстрее крутнула браслет. Миша надевал его и на выпускные экзамены, и на венчание. Фаты и белого платья не было — свадебными деньгами она заплатила за нерождение ребенка, чтобы не думали, будто она принуждает любимого жениться. Молодая была. Дура.

Поворот. Как они любили... Безрассудно. Бесстыдно. Самозабвенно. Выдержали три года разлуки после первых встреч...

Поворот. Поворот. Ей исполнилось пятнадцать и мать не скупилась на зуботычины: “У тебя глаза порочные! Мужчин так и буравишь!”

Таня оставила браслет и вышла в коридор к телефону. Набрала затверженный номер. “Это мне, это мне!” — зазвенел в трубке напористый женский голос. “Люба, так невозможно, я работаю!” — послышался усталый баритон. “Ничего, ты же не Достоевский” — рассмеялась далекая женщина.

Дернула вниз рычаг, губы дрожали.

— Да уж, не Достоевский. Глаза твои пусть потухнут, пусть книги твои сожгут, в смертный час позовешь меня... — испуганно зажала ладонью рот. — Господи, да что со мной такое?

Вернулась в комнату, снова взяла браслет. Что с ними обоими сталось? Где синеглазый гимназист, пылко шептавший “ты ведьма, ты свела меня с ума”, водивший ее через шумный Купеческий сад в безлюдный Царский — целоваться? Ведьма. Киевская. С московскими чертовками не сравнится. Ненавистный город, сожравший Мишеньку. Он истребляет ее. Отторгает. Тошно и одиноко, хоть в петлю лезь. Надо бежать, пока цела, пока жива. Слишком много вины, чтобы надеяться на счастье, но за покой она еще поборется.



С самыми нежными пожеланиями Света, Добра, Любви, Светлана!

Влад РОСТОВ