Это цитата сообщения Bo4kaMeda Оригинальное сообщениеПоэтический венок Чехову

Антон Павлович Чехов 1860 — 1904

Браз О. Э.
Портрет А. П. Чехова, 1898 год

Десятки, сотни поэтических строк посвящены памяти А. П. Чехова. Если собрать воедино только стихотворения современников писателя, то объем рукописи составит весомый поэтический сборник. Не все стихотворения о “неуловимом” Чехове равноценны по своему художественному уровню, не все выдержали испытание временем, представляя интерес по большей части для литературоведов. Около 150 единиц хранения насчитывает картотека “Чехов в русской поэзии” Дома-музея А. П. Чехова в Ялте, составленная автором этих строк. В нее вошли имена и широко известных поэтов, и стихотворцев-дилетантов — чистосердечных почитателей чеховского таланта. К сожалению, образ Антона Павловича в большинстве стихотворений о нем, словно корабль, неумолимо обрастает ракушками поэтических штампов. В этой связи приходит на память эпизод из воспоминаний Ивана Бунина:

“…Чехов внезапно сказал мне:

— Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь.

— Почему семь? — спросил я.

— Ну, семь с половиной.

— Нет, — сказал я. — Поэзия живет долго, и чем дальше, тем сильнее…

— Поэтами, милостивый сударь, считаются только те, которые употребляют такие слова, как “серебристая даль”, “аккорд” или “на бой, на бой, в борьбу со тьмой!”.


Звучат пресловутые “аккорды” и мельтешат “серебристые дали” и в “юбилейных” стихах о Чехове. Для некоторых стихотворцев Чехов — это “блестит пенсне, шуршит перо”. Поэтому как подарок воспринимаешь строки Самуила Маршака:



О “БРАТЬЯХ-ПИСАТЕЛЯХ”
(Эпиграмма)

Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений — на “ЗИМе” длинном,
Просто талант — на “Победе”.

А кто не успел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину “Москвич”
Или ходит пешком. Как Чехов.
6–ХI–1961 г.

Эпиграмму Маршак оставил в книге для посетителей Дома-музея А. П. Чехова в Ялте. Она и сегодня не утратила актуальности.

Стихи Чехову посвящали такие разные по своим творческим устремлениям поэты, как Яков Полонский и Алексей Плещеев. Поэзия чеховской “Степи” стала для них мощным эхом лучших образцов отечественной лирики, в повести они видели “бездну поэзии”. А Иван Бунин называл Чехова “одним из самых величайших и деликатнейших русских поэтов”. Поэтичность чеховской прозы отчетливо выявилась в языковой стихии писателя, в “пластическом изображении словом”, в простоте и образной точности. Остро чувствуя литературную фальшь, стертый поэтический образ, который ничего уже не мог сказать уму и сердцу читателя, Чехов в своем творчестве открывал новые формы. Он понимал, что для создания картины лунной ночи (излюбленная тема поэтов всех времен и народов!) не обязательно прибегать к банальному описанию, а достаточно заметить, что “на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки”. Это и завораживало современников Чехова — поэтов, музыкантов, артистов, художников…

Не обошли вниманием писателя-классика и поэты второй половины ХХ века. Истинная поэзия живет долго. Долгая жизнь уготована также и лучшим стихам о Чехове.





Портрет А. П. Чехова
Исаак Левитан 1885-1886




Поэтический венок Чехову





У ДВЕРИ
Посвящается А. П. Чехову

Однажды в ночь осеннюю, Пройдя пустынный двор, Я на крутую лестницу Вскарабкался, как вор. Там дверь одну заветную Впотьмах нащупал я И постучался. — Милая! Не бойся… это я… И мгла в окно разбитое Сползала на чердак, И смрад стоял на лестнице, И шевелился мрак. Вот-вот она откликнется, И бледная рука Меня обнимет трепетно При свете ночника. По–прежнему на грудь ко мне Склонясь, она вздохнет, И страстный голосок ее Порвется и замрет… Она — мой друг единственный, Она — мой идеал! И снова в дверь дощатую Я тихо постучал. — Прости меня, прости меня, Я дрогну, ангел мой! Измучен я, истерзан я Сомненьем и тоской. И долго я стучался к ней — Стучался, звал, и — вдруг За дверью подозрительный Почудился мне стук.

Я дрогнул, и весь замер я, Дыханье затая… — Так вот ты как, — изменница! Лукавая змея! Вдвоем ты… но… безумец я! Очнуться мне пора… Здесь буду ждать соперника До позднего утра. Все, все, чему так верил я, — Ничтожество и ложь! Улика будет явная — Меня не проведешь… Но притаив дыхание, Как сыщик у дверей, Я не слыхал ни шороха, Ни скрипа, ни речей… — О гнусность подозрения! Искупит ли вину Отрадная уверенность Застать ее одну. И, сердцем успокоенный, Я понял, что она Моим же поведением Была оскорблена. Недаром в час свидания У лестницы, внизу, Подметил я в глазах ее Обидную слезу. Не я ль — гордец бесчувственный! — Сознался ей, как трус, Что я стыжусь любви моей, Что бедности стыжусь…

АНТОНУ ПАВЛОВИЧУ ЧЕХОВУ

Цветущий мирный уголок, Где отдыхал я от тревог И суеты столицы душной, Я буду долго вспоминать, Когда вернусь в нее опять, Судьбы велениям послушный. Отрадно будет мне мечтой Перенестись сюда порой, — Перенестись к семье радушной, Где теплый дружеский привет Нежданно встретил я, где нет Ни светской чопорности скучной, Ни карт, ни пошлой болтовни,

С пустою жизнью неразлучной; Но где в трудах проходят дни И чистый, бескорыстный труд На благо края своего Ценить умеет темный люд, Платя любовью за него… Не раз мечта перенесет Меня в уютный домик тот, Где вечером, под звук рояли, В душе усталой оживали Волненья давних, прошлых дней, Весны умчавшейся моей, Ее восторги и печали!..

Спасибо, добрые друзья,
За теплый, ласковый привет,
Которым был я здесь согрет!
Спасибо вам! И если снова
Не встречусь с вами в жизни я,
То помяните добрым словом
В беседе дружеской меня.
6 июня 1888,
усадьба “Лука”




Портрет брата Антона
Холст, масло
Художник Николай Чехов





ПОД ВПЕЧАТЛЕНИЕМ “ЧАЙКИ” ЧЕХОВА

Заря чуть алеет. Как будто спросонка, Все вздрогнули ивы над светлой водой. Душистое утро, как сердце ребенка, Невинно и чисто, омыто росой. А озеро будто, сияя, проснулось И струйками будит кувшинки цветы. Кувшинка, проснувшись, лучам улыбнулась, Расправила венчик, раскрыла листы… Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды. Над озером быстрая чайка летит: Ей много простора, ей много свободы, Луч солнца у чайки крыло серебрит…

Но что это? Выстрел… Нет чайки прелестной: Она, трепеща, умерла в камышах. Шутя ее ранил охотник безвестный, Не глядя на жертву, он скрылся в горах. …И девушка чудная чайкой прелестной Над озером светлым спокойно жила. Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, — Ему она сердце и жизнь отдала. Как чайке охотник, шутя и играя, Он юное, чистое сердце разбил. Навеки убита вся жизнь молодая: Нет веры, нет счастья, нет сил!

1901






ПАМЯТИ АНТОНА ЧЕХОВА


Как скоро смерклося… А я не дочитал,
Еще не дочитал последние страницы,
Где жизнь — ничтожество и смутный идеал
Так не похож на небылицы.
Что было бы в конце… не знаю, не пойму,
Огонь в кремне иссяк, унесена лампада,
Но только с первых строк, как луч в сырую тьму,
Блеснула тихая услада.
Мне грустно и тепло! Заплакать — нет слезы.
Вздохнуть — но грудь и так разорвалась от вздоха…
Вот повесть бытия без воплей и грозы,
Но и без смеха скомороха.
Я только что хотел вникать в глубокий ум.
И только вызвали мне пестрые страницы
Виденья тихие и рои тайных дум, —
Как холод опахнул гробницы.
Стемнело. Мрак вокруг, а в доме нет огня…
Не слышно шепота, ласкающего ухо.
И книгу я закрыл… и жду другого дня,
А сердце бьется глухо… глухо…
1904, июль,
Старая Русса







* * *


Его я часто вспоминаю.
Вот и теперь передо мной
Стоит он, точно как живой,
Такой, каким его я так люблю и знаю:
Сухие, тонкие черты,
Волос седеющие пряди.
И эта грусть в глубоком взгляде,
Сосредоточенном и полном доброты.
Больной и бесконечно милый,
Он был похож на первоцвет,
Сквозь снег пробившийся на свет,
Чтоб возвестить весну
пред раннею могилой.

Он о своей судьбе молчал,
Хотя до дна источник видел.
Страдая, жизнь не ненавидел,
Жалея всех людей, он их
не презирал.

Средь цепких трав трясины зыбкой,
Где гады скользкие шипят,
Стоял он, ужасом объят,
Но с побеждающей
пророческой улыбкой.

И сквозь удушливую тьму
Глядел с глубокою печалью:
Заря не светится ль за далью?
И всем незримое открылося ему.
Средь ослепленных и безглазых
Один прозрел он горний свет
И нам оставил, как завет:
“Увидим ангелов и небеса
в алмазах”.
1905



Портрет А. П. Чехова (1902-1904 гг.) работы П. А. Нилуса






ХУДОЖНИК


Хрустя по серой гальке, он прошел
Покатый сад, взглянул по водоемам,
Сел на скамью… За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжел.
Томясь от зноя, грифельный журавль
Стоит в кусте. Опущена косица,
Нога — как трость… Он говорит: “Что, птица?
Недурно бы на Волгу, в Ярославль!”
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его — как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом.
“С крыльца с кадилом сходит толстый поп,
Выводит хор… Журавль, пугаясь хора,
Защелкает, взовьется от забора —
И ну плясать и стукать клювом в гроб!”
В груди першит. С шоссе несется пыль,
Горячая, особенно сухая.
Он снял пенсне и думает, перхая:
“Да-с, водевиль… Все прочее есть гниль”.
1908







ПАМЯТИ А. П. ЧЕХОВА

Не мне, не мне сплетать на гроб ему цветы… Не верит сердце в то, что жизни нет возврата. Из дымки прошлого, как милый облик брата, Встают знакомые, любимые черты. На утре юности и светлым утром мая, Вот я брожу в саду, его словам внимая; Он говорит о том, как нынче из земли, Еще лишенной трав, чернеющей и влажной, Тюльпаны ранние вдруг поднялись отважно, О том, как яблони роскошно зацвели; И ласка грустная прищуренного взгляда Обводит с нежностью и свет, и тени сада. Тенистый старый сад… Он так любил его!.. Он слушал в нем весны живое колдовство, Он в нем творил и жил… Но чеховскими снами Не дышит старый сад; за милыми стенами Чужие голоса, чужие дни идут, А он, — а он нашел себе иной приют.

— В Москве есть монастырь, с оградою зубчатой, Покоем благостным и стариной богатый; Там башня старая – на ней часы идут, И отмечает бой воздушный ход минут. Как зерна жемчуга на дно хрустальной чаши, Как капли чистых слез из глубины души, Минуты падают в задумчивой тиши… По вянущим листам шаги замедлим наши, Пусть тихо нам звучит тот серебристый звон. Минуты падают с верхов старинной башни… — Где день сегодняшний?.. Не он ли день — вчерашний? Что было и что есть?.. Где истина, где сон?.. И звон серебряный — мгновением летящим Роднит прошедшее так странно с настоящим: И все не верится, что нас покинул он, И все не верится, что здесь его могила, Когда бы надпись нам бесстрастно не гласила: “Здесь Чехов схоронен”.

Но полно, здесь ли он?.. Под тяжестью гранита
Ужель его душа погребена и скрыта?..
Ужели нет его? В прозрачной тишине,
Где слышен ход минут, как звон жемчужных четок,
Он верно с нами здесь, печален, но и кроток,
Он с нами навсегда: и в каждом сером дне,
И в русских сумерках, и в летней дреме сада,
И в нежной девушке с задумчивостью взгляда,
И в скорбной женщине с надломленной душой;
В молитвенной тоске, и чистой и большой;
В осеннем вечере и музыке Шопена;
Он с нами, наконец, и в детской вере той,
Что человечество низвергнет узы плена,
И будет жизнь еще прекрасной и святой!..
Он с нами навсегда: душа его родная,
Все наши тягости, сомненья, муки зная,
Нам издали дарит свой грустный, тихий свет,
Как тихая звезда над мутными волнами…
И верю: с Чеховым для нас разлуки нет,
Пока душа жива — я знаю — Чехов с нами!
1910



Серов Валентин Александрович
Портрет А. П. Чехова 1902
бумага, акварель, гуашь





ПРОСТЫЕ СЛОВА
(Памяти Чехова)


В наши дни трехмесячных успехов
И развязных гениев пера
Ты один, тревожно-мудрый Чехов,
С каждым днем нам ближе, чем вчера.
Сам не веришь, но зовешь и будишь,
Разрываешь ямы до конца
И с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших землю и Отца.
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,
Бесконечно ясный и простой,
Видел мир наш хмурый и несчастный,
Отравлялся нашей наготой…
И ушел! Но нам больней и хуже:
Много книг, о, слишком много книг!
С каждым днем проклятый круг все уже
И не сбросить “чеховских” вериг…
Ты хоть мог, вскрывая торопливо
Гнойники, — смеяться, плакать, мстить.
Но теперь все вскрыто. Как тоскливо
Видеть, знать, не ждать и молча гнить!
1910



* * *

Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных — пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
День за днем толклись они, как крысы,
Словно он был мировой боксер.
Он шутил, смотрел на кипарисы
И, прищурясь, слушал скучный вздор.
Я б тайком пришел к нему, иначе:
Если б жил он, — горькие мечты!
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.
<1922>







ЧЕХОВ


Не знаю, как для англичан и чехов,
Но он отнюдь для русских не смешон,
Сверкающий, как искристый крюшон,
Печальным юмором серьезный Чехов.
Провинциалки, к цели не доехав,
Прощались с грезой. Смех их притушен.
И сквозь улыбку мукою прожжен
Удел людей разнообразных цехов.
Как и тогда, как много лет назад,
Благоухает нам вишневый сад,
Где чувства стали жертвой жалких чувствец…
Как подтвержденье жизненности тем —
Тем пошлости — доставлен был меж тем
Прах Чехова в вагоне из-под устриц…
1925



1903. Карандашный портрет А. П. Чехова. Его автор – почти забытый сейчас художник Николай Захарович Панов






ЧЕХОВ

А Ялта, а Ялта ночью: Зажженная елка, Неприбранная шкатулка, Эмалевый приз?.. Побудьте со мной, Упрямый мальчишка — Креолка: По линиям звезд гадает О нас кипарис. Он Чехова помнит. В срубленной наголо бурке Обхаживает его особняк — На столбах. Чуть к ордену ленту (...Спектром...), Запустят в окурки Азот, водород,— Клевать начинает колпак. Ланцетом наносят оспу москиты В предплечье, Чтоб, яд отряхая, Высыпал просом нарзан, В то время, Как птица колоратурой овечьей (...Сопрано...) (Кулик?) —Усните!— По нашим глазам... Побудьте со мной, Явившаяся на раскопки Затерянных вилл, Ворот, Городищ И сердец: Не варвары — мы, Тем более мы в гороскопе, Сквозь щель, Обнаружим Темной Тавриды багрец.

...Горел кипарис в горах. Кипарисово пламя, Кося Залупил свистящий белок жеребца. Когда Сторонясь погони, Повисла над Вами С раздвоенною губой человеко-овца. В спектральном аду Старуха-служанка кричала, Сверкала горгоной билась: — На помощь! На по...— Не я ли тут, Ялта (Стража у свай, у причала), К моей госпоже — стремглав (...В тартарары...) Тропой! Оружие! Полночь... Обморок, бледный и гулкий,— И Ваша улыбка... Где он, овечий храбрец? Алмазы, рубины В грохнувшей наземь шкатулке, Копытами въехав, Раненый рыл жеребец... Вы склонны не верить,— Выдумка!— Мой археолог, Что был гороскоп: Тавриде и варварам — смерть... А Крым? Кипарис? А звезды? А клятва креолки, Грозящей в конце Пучком фиолетовых черт? Среди ювелиров, знаю, Не буду и сотым, Но первым согну хребет: К просяному зерну. 3десь каждый булыжник пахнет Смолой, креозотом:

Его особняк, пойдемте,
И я озирну.
Кидается с лаем в ноги
И ластится цуцка.
Столбы, телескоп.
И нет никого, ни души.
Лишь небо в алмазах
(...Компас...)
Над нашей Аутской:
Корабль, за стеклом —
Чернильница, карандаши...
Не та это, нет
(Что с дерева щелкает), шишка:
К зиме отвердеет,
Елочным став, колобок.
Другою и Вы,
Креолка, опасный мальчишка,
В страницы уткнетесь:
С вымыслом жить бок о бок.
Когда ж в перегаре
Фраунгоферовых линий
(Сквозь щель меж хрящами)
Тонко зальется двойник,—
Вы самой приятной,
Умной
Его героиней
Проникните в сердце:
Лирик к поэту проник.
Зима. Маскарад.
И в цирке, копытами въехав
В эстраду,
Кивает женским эспри буцефал...
Алмазная точка
Ус недокрученный:
Чехов...
Над Ялтой один
(...Как памятник...)
Заночевал!
Зимой и в трамвае
Обледенеет креолка:
Домой,—
Не довольно ль ветреных, радужных клятв?..
По компасу вводит
Нас —
В тридесятое!—
Елка:
Светло от морщин,
И в зеркале —
Докторский взгляд...

< 1930-е >






ЯЛТА ЧЕХОВА

Брожу по набережной снова, Грустит на рейде теплоход, И прелесть улочек портовых Вновь за душу меня берет.

Прохладно, солнечно и тихо. Ай-Петри в скудном серебре… Нет, не курортною франтихой Бывает Ялта в январе,

Она совсем не то, что летом, —
Скромна, доверчива, проста.
И сердце мне сжимает эта
Застенчивая красота.
И вижу я все чаще, чаще,
В старинный забредая сад,
Бородку клином, плащ летящий,
Из-под пенсне усталый взгляд…
1971



Портрет А. П. Чехова (1904 г.) работы Н. П. Ульянова






ЭЛЕГИЯ

Тихо. Сумерки. Бабье лето. Четкий, частый, щемящий звук — будто дерево рубят где-то. Я засыпаю под этот звук. Сон происходит в минувшем веке. Звук этот слышится век назад. Ходят веселые дровосеки, рубят, рубят вишневый сад. У них особенные на то виды. Им смешны витающие в облаках. Они аккуратны. Они деловиты. У них подковки на сапогах. Они идут, приминая травы. Они топорами облечены.

Я знаю — они, дровосеки, правы, эти деревья обречены. Но птица вскрикнула, ветка хрустнула, и в медленном угасании дня что-то вдруг старомодно грустное, как дождь, пронизывает меня. Ну, полно, мне-то что быть в обиде! Я посторонний. Я ни при чем. Рубите вишневый сад! Рубите! Он исторически обречен. Вздор — сантименты! Они тут лишни. А ну, еще разик! Еще разок! ...И снова снятся мне вишни, вишни, красный-красный вишневый сок.

1963



ИРОНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Мне нравится иронический человек. И взгляд его, иронический, из-под век. И черточка эта тоненькая у рта — иронии отличительная черта. Мне нравится иронический человек. Он, в сущности, — героический человек. Мне нравится иронический его взгляд на вещи, которые вас, извините, злят. И можно себе представить его в пенсне, листающим послезавтрашний календарь. И можно себе представить в его письме какое-нибудь старинное — мил сударь. Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония — она служит ему щитом. И можно себе представить, как этот щит шатается под ударами и трещит. И все-таки сквозь трагический этот век проходит он, иронический человек. И можно себе представить его с мечом, качающимся над слабым его плечом. Но дело не в том — как меч у него остер, а в том — как идет с улыбкою на костер и как перед этим он произносит:— Да, горячий денек — не правда ли, господа! Когда же свеча последняя догорит, а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно — я умираю — он говорит,
как будто бы извиняется, — виноват.
И можно себе представить смиренный лик,
и можно себе представить огромный рост,
но он уходит, так же прост и велик,
как был за миг перед этим велик и прост.
И он уходит — некого, мол, корить, —
как будто ушел из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.
<1960-е>



ЯЛТИНСКИЙ ДОМИК


Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и, как говорится, — сик транзит
глория мунди, — и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда–то, но мы еще есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит —
о, непременно!

Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет…
Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишневого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы еще будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.
1976








ДОМ С МЕЗОНИНОМ

Прощайте, Машенька, прощайте. Пришла ушедшая пора… Меня, как Дом, не замечайте, Ведь дождик льет как из ведра. Я буду рад, слегка отъехав, Что Дом, не зная почему, Стоит задумчивый, как Чехов, И улыбается всему. Здесь были мы других не хуже. Нам было по семнадцать лет. И тополиный пух на лужи Летел, как бабочки на свет.

И вишни, близкие к удару, Шумели в лад, вбежав во двор, Как исполняя под гитару Сквозной мотив из “Трех сестер”. …Машинка, как сороконожка, Все что угодно перешьет… А Дом подлечится немножко И Автора переживет. Прощайте, Машенька, прощайте! Живите с веком наравне. Но никому не обещайте, Что обещали только мне

1974






ЧЕХОВСКИЙ ДОМИК



На берегу Садового кольца
Стоит уютный двухэтажный домик,
К нему подходим, и уже с крыльца
Он нас с Антоном Павлычем знакомит.
Здесь доктор Чехов принимал больных,
Писатель Чехов сочинял страницы —
И гражданин великий их двоих
Соединил, чтоб правде утвердиться.

Достиг он зрелых творческих вершин
И помнил молодости идеалы…
Когда собрался я на Сахалин,
То в домик Чехова зашел сначала.
1970-е







ДОМ БЕЗ ХОЗЯИНА


Нетопленые печи холодны.
Ни экскурсантов, ни экскурсоводов.
И полон дом воскресной тишины —
Она ему желанна, как свобода.
Ведь все-таки — три миллиона лиц,
Шесть миллионов ног — не так уж мало…
Звучит скрипучий говор половиц
Из года в год все более устало.
Не слышит, впрочем, этого никто.
Сюда со всех концов земли приехав,
Хотят увидеть шляпу и пальто,
Узнать, где спал
И как обедал Чехов.
И замечают, оглядев весь дом,
Кровать, и стол, и в кабинете нишу,
Что чудно сохранилось все кругом,
И кажется: хозяин только вышел…
Ах, нет, увы! Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы,
И это разноцветное окно
С тех пор десятки зим запорошили.
…………………………….
Ну, хорошо, увидели вы шкаф,
Тарелки показали — дальше что же?
Я понимаю: проще измерять
Бессмертие количеством салфеток
И мерить славу тиражами книг,
Числом изданий, отзывов и критик,
В театр не сходить на “Трех сестер”,
Рассказов не прочесть, зато увидеть
Массивный стол, служивший основаньем
Локтям писателя. На нем — перо,
Скользившее когда-то по бумаге,
И с Чеховым тем самым породниться!
…………………………..
Ах, нет, увы.
Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы…
А дом — он что ж,
Вместилище теней.
Пустующая раковина. Панцирь,
Что выдержал и войны, и разрухи,
Годины смуты и землетрясенье.
Он без хозяина — как тело без души,
Как печка без огня, как жизнь без цели.
Чернильница пуста. Карандаши
Давно не пишут. Осень дует в щели.



Чехов в Ялте





* * *

1

В алом, готовом осыпаться вскорости
с веток на влажную жесть,
что-то от энной безрадостной повести
честного Чехова есть.
Ибо и впрямь затяжную вчерашнюю
непогодь, сидя без свеч
в тесном именьице, хочется, кашлянув,
Ниной Заречной наречь.
Там на пространствах с ненадолго вкрапленным
в волглую толщу огнем
ты прикоснулась холодным расслабленным
ртом к моему под дождем.
В те же минуты на сотки бесхозные,
вырвавшись из-под колес,
от полустанка свистки паровозные
ревностно ветер принес…

2

В те палисадники к георгинам
в каплях дождя — вернусь
в пику уже улетающим клином
днесь журавлям… Мисюсь,
где ты? И, не дожидаясь ответа,
снова: Мисюсь,
где ты?
И тишиной обожгусь.
…Волглая изморозь светится на
дугах шиповника,
словно в тумане поставлена
верша садовника.
И подвывает лишь тишина
ржавым петлям дверным.
О невидимка! Русским славна
гонором жертвенным.

3

Чайка кричит в молоке непогоды,
словно у ней
роды,
около тусклых огней
славного ялтинского променада
с барской ротондою той,
где нас волной обдавало когда-то
раньше раскидистой.
Или прощальные хрипы
в чеховских легких — к мадам
Книппер
вновь адресуются там?
Помнишь,
бесшумно махина
с пирса снималась при нас
и стебелек стеарина
в храме приморском погас…
1989






ЧЕХОВСКИЙ САД
С. Г.

За увитой ветками оградой, как во сне, я вижу этот сад. Он стоит, не тронутый распадом, как и двадцать лет тому назад. До последней черточки знакома и щемящей нежности полна одинокость чеховского дома, грусть венецианского окна.

Кипарис. И в легкой дымке горы, словно годы в дальнем далеке… До сих пор слышны здесь разговоры, чей-то смех… И тени на песке… Но в ряду волшебных превращений мне другой запомнился сюжет: сад ночной, и на твои колени молоком пролился лунный свет.

Ты была юна и белокура
в том далеком памятном году,
и стрела разящая Амура
угодила в сердце, на беду.
А когда в саду погасли свечи
южных звезд и день встал без прикрас, —
понял я значенье нашей встречи,
краткой, словно чеховский рассказ.




Чехов у своего дома в Ялте с собаками Тузиком и Каштаном
18 апреля 1904 года






ЧЕХОВ В ЯЛТЕ


Художник умирал и знал, что умирает,
Избрав для этого туман бесснежных зим,
Не позволяющих пренебрегать мирами,
Которыми был мир тогдашний одержим.
Для несказанного пренебрегая словом,
Он, гений паузы, других не зная уз,
Привычно различал в сиянии лиловом
Неуловимые черты знакомых муз.
Он принимал от них бесценные подарки,
Неловко делал вид, что сам он вне игры,
И, зная в глубине души, что музы — парки,
Богинь судьбы назвал он просто “три сестры”.
Шут проницательный воскликнул бы: — Умора!
На сцене корифей, и он — увы! — один…
За неимением трагического хора
Остался вздох: В Москву! В Москву! Dahin! Dahin!
А почему не взять обратного билета
В Москву, где пляшет снег и падает в рукав?
Но даже в холода не замерзает Лета,
И нет через нее в пространстве переправ.
Где каждый холм в лазурь взвивается спиралью,
Где зелень вечная — на солнце жалюзи,
Отгородился он многоэтажной далью
От современников, толпящихся вблизи.
В растроганной толпе художник-недотрога
Застенчиво таил под сердцем уголек,
Скрывая тщательно: тот, кто далек от Бога,
От ненавидящих и любящих далек.
Двадцатый век его заранее измаял,
Украдкой в легкие вселив туберкулез.
Он берег отыскал и сам, как берег, таял,
И Ялта таяла от ливней и от слез.
Он видел издали: нет, небо не в алмазах;
Смерть будет в воздухе жужжать, как майский хрущ;
Но в истребителях и в ядовитых газах
Бог приближается, далек и вездесущ.
24 августа 1991,
Ялта


Составление В. Б. КОРОБОВА
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2009, №12

.

http://www.liveinternet.ru/users/3162595/post376028174/