Макс Марголин

В интересной статье Елены Биргауз «Интервью со Светланой Алексиевич» («Семь искусств», август 2017 года) автор пишет:

«Не обходит Алексиевич стороной и еврейскую тему. Несколькими страницами, страшными в своей наготе, Светлана Александровна сегодня как бы дописывает «Чёрную книгу».

Мне показалось важным собрать вместе эти страницы, рассыпанные по всем книгам Алексиевич, и минимально их прокомментировать.

В этих заметках цитаты приводятся от имени рассказчика: Фридмана, Юркевич, Завойнер, Ворошилова, Кригель, самой Алексиевич. А комментарии помечены моими инициалами: ММ.

Рассказ Фридмана из книги «Время секонд хенд» начинается с очень важной фразы:

Фридман: — Всю жизнь руки по швам! Не смел пикнуть. Теперь расскажу…

ММ. Эта фраза определяла жизнь советского еврея под постоянным давлением государственного и бытового антисемитизма, когда любое сказанное тобой слово (особенно на языке идиш) могло стать причиной обвинения в национализме, сионизме, космополитизме, в чём угодно, когда любой твой поступок мог быть расценён как проступок, когда страшнее всего — и не только для еврея — был донос в НКВД.

Уровень давления, уровень унижения определяется более всего именно государственной политикой; чиновники и местное население очень хорошо чувствуют, чего добивается власть, и стараются соответствовать…

Фридман: Уйти из горящего Минска мы не успели из-за бабушки… Бабушка видела немцев в 18-м году и всех убеждала, что немцы — культурная нация и мирных людей они не тронут.

У них в доме квартировал немецкий офицер, каждый вечер он играл на пианино. Мама начала сомневаться: уходить — не уходить? Из-за этого пианино, конечно… Так мы потеряли много времени.

ММ. Очень немногие евреи смогли уйти из Минска. Кто мог предугадать, что уже 28 июня немецкие мотоциклисты будут спокойно ездить по улицам города? Ведь нас убеждали, что наша Красная Армия готова отразить любую агрессию, что любой разговор о том, чтобы уехать из Минска (больше 300 километров от границы!) воспринимался, как паникёрство, и наказывался вплоть до растрела…

А когда — 25 или 26 июня — стало понятно, что немцы вот-вот будут в Минске, оставалось один-два дня для принятия решения.

Никто не представлял себе, что существует дьявольский заговор по уничтожению миллионов людей только за их национальное происхождение, никто не представлял себе, что огромная хорошо спроектированная машина реализации этого заговора уже запущена, и что всё это выполняется с грифом высокой секретности.

Не было никакой достоверной информации — только слухи…И в этом хаосе слухов минский еврей должен был решить — бежать ли? и куда бежать? Где найти хоть какой-нибудь транспорт, ведь дети и старики не в состоянии пройти пешком даже десяток километров?

Какой слух правдив? В еврейских семьях шли споры — насколько страшен приход немцев? В известном фильме «Дамский портной» (с И.Смоктуновским в главной роли) прекрасно показаны эти споры, эти разные аргументы; но там действие происходит в Киеве, в сентябре 1941 года. А для минских евреев время решения сжалось до двух дней.

Железнодорожного сообщения после бомбардировок 24 июня уже не было. Максимум, можно было уйти из города на время бомбёжки. Но потом — снова вернуться.

Счастливцам удавалось поймать попутную подводу или машину, чтобы добраться до Могилёва (наша семья оказалась в их числе). Из Могилёва ещё 28 июня можно было уехать переполненным товарным эшелоном куда-нибудь на восток. А там, как говорят в Белоруссии «Бог — батька!»… Нас пять дней везли и выгрузили на небольшом полустанке в Саратовской области, где мы вскоре услышали обращение Сталина «Братья и сёстры…».

Фридман: У нас семья была смешанная: папа — еврей, мама — русская. Мы праздновали Пасху, но особенным образом: мама говорила, что сегодня день рождения хорошего человека. Пекла пирог. А на Пейсах (когда Господь помиловал евреев) отец приносил от бабушки мацу. Но время было такое, что это никак не афишировалось… надо было молчать… Молчал… молчал…

Немецкие мотоциклисты въехали в город. Какие-то люди в вышитых сорочках встречали их с хлебом-солью. С радостью. Нашлось много людей, которые думали: вот пришли немцы, и начнётся нормальная жизнь. Многие ненавидели Сталина и перестали это скрывать.

В первые дни войны было столько нового и непонятного…

Слово «жид» я услышал в первые дни войны… Наши соседи начали стучать нам в дверь и кричать: «Всё, жиды, конец вам! За Христа ответите!». Я был советский мальчик. Окончил пять классов, мне двенадцать лет. Я не мог понять, что они говорят. Почему они так говорят? Я и сейчас этого не понимаю…

Мама пришила нам всем жёлтые звезды… Несколько дней никто не мог выйти из дома. Было стыдно… Я уже старый, но я помню это чувство… Как было стыдно…

Всюду в городе валялись листовки: «Ликвидируйте комиссаров и жидов», «Спасите Россию от власти жидобольшевиков». Одну листовку подсунули нам под дверь… Скоро…

Поползли слухи: американские евреи собирают золото, чтобы выкупить всех евреев и перевезти в Америку. Немцы любят порядок и не любят евреев, поэтому евреям придётся пережить войну в гетто…

ММ. Евреи гетто готовы были поверить любому слуху, любому намёку, если там был проблеск надежды на спасение. Сказано: «надежда умирает последней».

Фридман: Люди искали смысл в том, что происходит… какую-то нить… Даже ад человек хочет понять…

Помню… Я хорошо помню, как мы переселялись в гетто. Тысячи евреев шли по городу… с детьми, с подушками… Я взял с собой, это смешно, свою коллекцию бабочек. Это смешно сейчас… Минчане высыпали на тротуары: одни смотрели на нас с любопытством, другие со злорадством, но некоторые стояли заплаканные. Я мало оглядывался по сторонам, я боялся увидеть кого-нибудь из знакомых мальчиков. Было стыдно… постоянное чувство стыда помню…

Мама сняла с руки обручальное кольцо, завернула в носовой платок и сказала, куда идти. Я пролез ночью под проволокой… В условленном месте меня ждала женщина, я отдал ей кольцо, а она насыпала мне муки. Утром мы увидели, что вместо муки я принес мел. Побелку. Так ушло мамино кольцо. Других дорогих вещей у нас не было… Стали пухнуть от голода…

Возле гетто дежурили крестьяне с большими мешками. День и ночь. Ждали очередного погрома. Когда евреев увозили на расстрел, их впускали грабить покинутые дома. Полицаи искали дорогие вещи, а крестьяне складывали в мешки всё, что находили. «Вам уже ничего не надо будет», — говорили они нам.

Однажды гетто притихло, как перед погромом. Хотя не раздалось ни одного выстрела. В тот день не стреляли… Машины… много машин… Из машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. Шикарные были чемоданы!

Все говорили по-немецки. Конвоиры и охранники растерялись, особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не спускали с поводков рычащих собак.

Спектакль… театр… Это было похоже на спектакль…

В этот же день мы узнали, что это привезли евреев из Европы. Их стали звать «гамбургские» евреи, потому что большинство из них прибыло из Гамбурга. Они были дисциплинированные, послушные. Не хитрили, не обманывали охрану, не прятались в тайниках… Они были обречены…

На нас они смотрели свысока. Мы бедные, плохо одетые. Мы другие… не говорили по-немецки…

Всех их расстреляли. Десятки тысяч «гамбургских» евреев…

ММ. А вот из другого рассказа (Из книги «Последние свидетели. Соло для детского голоса» — вторая книга Пятикнижия Алексиевич).

Это не Минск, это — Витебск. Рассказывает Валя Юркевич о том, что она видела, когда ей было 7 лет.

Юркевич Дом наш был разбит… Приютила нас еврейская семья, двое очень больных и очень добрых стариков. Мы всё время боялись за них, потому что в городе везде развешивали объявления о том, что евреи должны явиться в гетто; мы просили, чтобы они никуда не выходили из дома.

Однажды нас не было… Когда вернулись, обнаружили записочку, что хозяева ушли в гетто, потому что боятся за нас, нам надо жить, а они —  старые. По городу развесили приказы: русские должны сдавать евреев в гетто, если знают, где они скрываются. Иначе тоже —  расстрел.

Прочитали эту записочку и побежали с сестрой к Двине, моста в том месте не было, в гетто людей перевозили на лодках. Берег оцепили немцы. На наших глазах загружали лодки стариками, детьми, на катере дотаскивали до середины реки и лодку опрокидывали.

Мы искали. Наших стариков нигде не было. Мы видели, как села в лодку семья —  муж, жена и двое детей. Когда лодку перевернули, взрослые сразу пошли ко дну, а дети всё время всплывали. Фашисты, смеясь, били их веслами. Они ударят их в одном месте, те всплывают в другом, догоняют и снова бьют. А они не тонули, как мячики…

Стояла такая тишина, а может, у меня заложило уши, и мне казалось, что было тихо, всё замерло. Вдруг среди этой тишины раздался смех… Какой-то молодой, утробный смех…

Рядом стояли молодые немцы, наблюдая всё это, они смеялись.

Я не помню, как пришли мы с сестрой домой, как я её дотащила.

Тогда, видно, очень быстро взрослели дети, ей было три года, она всё понимала, она молчала и не плакала.

ММ. Ещё из книги «Последние свидетели». Рассказывает Геня Завойнер. Ей тогда было 7 лет.

Завойнер: Что я больше всего храню в памяти? Из тех черных дней… Как забирали отца… Он был в телогрейке, а лица его не помню, оно совершенно исчезло из моей памяти. Помню его руки… Они закрутили их веревками. Папины руки… Но как я ни напрягаюсь… Тех, кто пришел за ним, тоже не помню…

Мама не плакала. Она весь день простояла у окна.

Отца забрали, а нас переселили в гетто, стали мы жить за проволокой.

Наш дом стоял у дороги, каждый день к нам во двор летели палки. Я видела фашиста у нашей калитки, когда группу вели на расстрел, он бил людей этими палками. Палки ломались, и он бросал их за спину. К нам во двор. Я хотела разглядеть его лучше, а не только спину, и однажды увидела: он был маленький, с лысиной. Кряхтел и отдувался. Моё детское воображение потрясло то, что он такой обыкновенный…

Бабушку нашу мы нашли убитой в квартире… Сами схоронили… Нашу весёлую и мудрую бабушку, которая любила немецкую музыку. Немецкую литературу…

Мама ушла менять вещи на продукты, а в гетто начался погром. Обычно мы прятались в погребе, а тут полезли на чердак. Он был с одной стороны полностью разбитый, и это нас спасло. Немцы вошли в наш дом и штыками били в потолок. И не полезли на чердак только потому, что он был разбитый. А в погреб они бросили гранаты.

Три дня продолжался погром, и три дня мы сидели на чердаке. А мамы с нами не было. Думали только о ней. Кончился погром, стали у ворот и ждем: жива она или нет? Вдруг показался из-за поворота наш бывший сосед, он прошёл, не останавливаясь, но мы услышали: «Ваша мама жива».

Когда мама вернулась, мы стояли и смотрели на неё, никто не плакал, слёз не было, наступило какое-то умиротворение. Даже не чувствовали голода.

ММ. Эдик Ворошилов, которому в начале войны было 11 лет, рассказывает о судьбе еврейского мальчика Кима, которого он встретил в своём беспризорьи (Книга «Последние свидетели»).

Ворошилов В начале июля 1941 года после долгих блужданий я вернулся в Минск…

И подружился с Кимом. Познакомились мы с ним на улице. Я предложил:

—  Давай жить вместе. —  Давай, — обрадовался он, потому что жить ему было негде. А я жил в брошенной квартире профессора Голуба.

Как-то мы с Кимом увидели, что по улице шёл парень постарше нас и нёс подставку для чистки обуви. Прослушали его консультацию: какой нужен ящик, как делать гуталин. Для гуталина нужно было достать сажи, а её в городе было полно, хоть отбавляй, и смешать с каким-нибудь маслом. Одним словом, сделали какую-то вонючую смесь, но она была черного цвета. И если её аккуратно размазать, то она даже блестела.

Однажды подошёл ко мне немец, поставил ногу на ящик, сапоги были грязные, причем грязь старая, засохшая. Поскольку мы уже сталкивались с такой обувью, то у меня был специальный скребок, чтобы сначала соскрести грязь, а потом уже нанести крем. Я взял скребок, провел им только два раза, и ему это не понравилось. Он ударил ногой по ящику, а меня по лицу…

Меня вообще никогда в жизни не били, мальчишеские драки не в счет, это выяснение других качеств, и этого в ленинградских школах было сколько хотите. Но никто из взрослых меня до этого ни разу не ударил.

Ким увидел мое лицо и закричал:

—  Не смей так на него смотреть! Не смей… Он убьёт тебя…

Тогда же мы впервые столкнулись с тем, что на улицах появились люди с жёлтыми нашивками на пальто, на пиджаках. Услышали про гетто…

Слово это все произносили шёпотом…

Ким был еврейский мальчик, но он постригся наголо, и мы решили выдавать его за татарина. Когда волосы стали отрастать, вьющиеся чёрные волосы, кто мог поверить, что он татарин. Я переживал за друга, ночью проснусь, увижу его кудрявую голову и не могу заснуть: надо что-то придумать, чтобы Кима не забрали в гетто.

Мы нашли машинку, и я ещё раз постриг Кима.

Уже начались заморозки, чистить обувь зимой бессмысленно. У нас новый план. Немецкое командование организовало в городе гостиницу для прибывавших офицеров. Приезжали они с большими рюкзаками, чемоданами, а до гостиницы было не близко. Каким-то чудом мы раздобыли большие сани и караулили поезда на вокзале. Поезд придёт, нагрузим вещи двух-трех человек на эти сани и везём на себе через весь город. За это нам давали или хлеб, или сигареты, а за сигареты на базаре можно было выменять всё, любую еду.

А тогда, когда забрали Кима, поезд пришёл поздно ночью, с большим опозданием. Мы очень промёрзли, но с вокзала уйти не могли, уже действовал комендантский час.

Из самого здания нас выгнали, ждали на улице. Наконец поезд прибыл, мы загрузили сани и отправились в путь. Тянем, ремни режут, а они нас подгоняют: «Шнель! Шнель!» Быстро идти мы не могли, они стали нас бить.

Внесли вещи в гостиницу, ждём, когда с нами рассчитаются.

Один приказал: «Убирайтесь!» — и толкнул Кима, у Кима слетела с головы шапка. Тогда они заорали: «Юда!» Схватили его…

Через несколько дней я узнал, что Ким в гетто. Пошёл туда… Целыми днями кружил вокруг… Несколько раз видел его через проволоку. Приносил хлеб, картошку, морковку. Постовой повернётся спиной, идёт до угла, тогда я бросаю картофелину. Ким пройдёт, поднимет…

Жил я в нескольких километрах от гетто, но по ночам оттуда неслись такие крики, что их слышали во всём городе, я просыпался: жив ли Ким? Как мне его спасти? После очередного погрома пришёл на условленное место, мне показали знаком: Кима нет!!

Я был несчастен…

ММ. Рассказывает Фридман (Книга «Время секонд хэнд»):

Фридман: Сотни евреев, убежавших из гетто, бродили по лесам. Крестьяне их ловили, выдавали немцам за пуд муки, за килограмм сахара.

Напишите… я долго молчал…

Еврей всю жизнь чего-то боится. Куда бы камень ни упал, но еврея заденет.

ММ. Почему местные жители, часто бывшие соседи, выдавали евреев? Это был не просто акт антисемитизма. Сильнее всего на поведение этих людей влияли приказы оккупационных властей, что каждый должен сдавать евреев в гетто, если знает, где они скрываются. Иначе — расстрел. Страх за себя, за свою семью определял эти доносы (а если была возможность, то и отводили евреев в комендатуру). Не лишней была и плата за это: немножко муки, крупы, сахара, право забрать имущество, одежду жертв…

А вообще, хотя вина фашистов Германии — очевидна, но их приказы и действия были лишь спусковым крючком всеобщего грабежа и уничтожения евреев. Ведь спасение евреев определялось практически всегда отношением местного населения, а по отношению к евреям стало «всё можно», полная безнаказанность. И лишь немногие готовы были признать за жертвами геноцида право жить, право быть людьми.

Так было и в Польше, и в Прибалтике, и в Украине…

ММ. В июне 2016 года во время беседы с читателями в Нью-Йорке Светлана Александровна рассказывала:

Алексиевич: Еврейские подростки или молодые люди днями кружили по лесу и искали партизанские отряды. Они хотели отомстить за своих братьев и сестер, за своих родителей, которые погибли. И у меня есть рассказы, как в тех же партизанских отрядах их расстреливали.

… И сегодня люди, живущие в Украине, в Латвии, — несут ли они ответственность за то, что делали их родители? В высшем смысле несут, но я знаю, что один из моих знакомых журналистов в Польше написал, что поляки делали с евреями. Поляки хуже всех относились к евреям, и ксёндзы прямо на проповеди произносили «убей еврея».

И всё общество обрушилось на этого журналиста, теперь ещё одна журналистка написала, что они чувствуют, что им придется уехать из страны. Никто не хочет думать, что его родители были такими.

Это требует времени, я это абсолютно понимаю; и в литовских деревнях я тоже слышала много рассказов страшных.

ММ. Но было и другое.

В книге «Последние свидетели» о своём спасении рассказывает Геня Завойнер.

Завойнер: Стоим с мамой у проволоки в гетто, мимо идет красивая женщина. Она остановилась возле нас по ту сторону и говорит маме: «Как мне вас жалко».

Мама ей отвечает: «Если Вам жалко, возьмите мою дочь к себе».

Женщина задумывается. Остальное они договаривают шепотом.

На следующий день мама привела меня к воротам гетто:

—  Генечка, ты возьмешь коляску с куклой и пойдёшь к тёте Марусе (это наша соседка).

Я помню, в чём я тогда была одета: голубая кофта, свитерок с белыми помпончиками. Всё лучшее, праздничное.

Мама меня толкает за ворота гетто, а я жмусь к ней. Она толкает, а сама слезами обливается. И помню, как я пошла… Помню, где ворота были, где пост охраны…

Так и прикатила колясочку, куда мама велела, там меня одели в кожушок и посадили на повозку. Сколько мы ехали, столько я плакала и говорила: «Там, где ты, мама, там и я. Там, где ты…»

Привезли на хутор, посадили на длинную лавку. В этой семье, куда я попала, было четверо детей. И они взяли ещё и меня.

Я хочу, чтобы все знали фамилию женщины, которая меня спасла, —  Олимпия Пожарицкая из деревни Геневичи Воложинского района.

 ПОЛНОСТЬЮ  ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ:

http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer4-mamargolin/

************************************************************

Светлана Алексиевич "Мужская история"(Исповедь еврея-партизана)

Книги Светланы Алексиевич - настоящий гражданский и человеческий подвиг!

*****************************