1935, 12 ноября — День рождения «…Так получилось, что я родилась, и мама школу не закончила. Она стала работать вместе с папой. Мама помогала папе-баянисту проводить массовки и утренники в школах, вечера и праздники на заводах и фабриках… Поэтому, можно сказать, что я родилась в музыкальной семье. А, точнее, я родилась в музыкальное время. Для меня жизнь до войны – это музыка! Имя свое я получила за два часа до рождения. Испуганный папа отвез маму в роддом. А сам на «нервной почве» побежал в кино. Тогда на экранах с огромным успехом шел американский приключенческий фильм «Акулы Нью-Йорка»…Герой фильма красавец Алан, совершает чудеса – спускается по канату с самолета на крышу несущегося поезда, в котором увозят его похищенную возлюбленную. Прелестную Люси. После сеанса потрясенный папа примчался в роддом и срочно передал маме записку: 

«Лель, детка моя! Если в меня будить орел, назовем Алан. А если девычка, хай будить Люси!» 

Но в роддоме папе сказали, что такого имени -— Люси — в России нет. Есть имя Людмила Это старое славянское имя. Означает «людям мила»…И зачитали папе целый список самых модных в то время имен: Кима, Ноябрина, Искра, Владлена, Сталина, Марклена, Октябрина, Мюда… 

— Як ето Мюда?.. — Международный юношеский день… — Гм…давайте лучше Людмила… ето значить, что усе люди будуть до ней по ласке… 

Из роддома меня привезли на извозчике. Такси в Харькове в 1935 году были еще редкостью. 

1935-1941 — Прекрасное время

Меня привезли в нашу маленькую комнатку в большом доме по Мордвиновскому переулку, № 17. С этой комнатой у меня связаны самые светлые и прекрасные воспоминания в жизни. 

Комната была подвальной, с одним окном. Я видела в окно только ноги прохожих. Мне было интересно определять по обуви и юбкам своих соседей. Прямо под окном стоял стол. Слева — буфет. В буфете на верхней полке в вазе постоянно лежали кон­феты. Я их получала за свои «выступления». 

А выступала я перед всеми, кто попадал к нам в дом. Папа тут же усаживал гостя. 

— Ну куда, куда ты бежишь? Ну чиво? Сядь, передохни! Галава ты… Усех дел не переделаишь. Щас тибе моя дочурка концертик устругнеть. 

И начиналось! Папа ставил стул посередине комнаты, я бы­стро вскарабкивалась на него, руки назад, глаза широко откры­ты, улыбка самая веселая. Я все делала так, как учил меня лапа: «Дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй свое!» Начинала я со стихотворения: 

Жук-рогач, жук-рогач — Самый первый силач; У него, у жука, На головушке — рога! 

При этих словах полагалось приставить к вискам два указа­тельных пальца. 

Гость вежливо улыбался: «Очень мило, очень мило», — и со­бирался уходить. «Куда ты? Не-е, брат, ще тока начало! Давай, дочурчинка, песенку з чечеточкую!» Это означало, что в конце песни, какой бы она ни была, надо дать «кусок» чечетки. Я хло­пала себя почти одновременно по груди, коленям и, выбросив ногу вперед, а руки в стороны, громко выкрикивала: «Х-х-ха!!». 

Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, Возьми гармонь, играй на все лады, Так играй, чтоб горы заплясали, Чтоб зашумели зеленые сады! 

Папа на баяне — «тари-дари, дари-дам!» 

И я свое — «х-х-ха!» 

После этого гость обязательно смеялся. Больше всех радовал­ся и подыгрывал мне папа: «Не, актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету береть, як зверь. Ну, вокурат актриса!» 

Кто бы к нам ни приходил, начиналось так: «Ну, девки, да­вай скорее на стол, человек у гостях. Лялюша! Давай шевслися чуковней! Штоб усе було як на Первое мая!» 

У нас в доме все праздники были как Первое мая. Для меня праздник Первое мая был самым веселым. Папа шел на демон­страции впереди колонны с баяном, весь в белом, брезентовые туфли начищались мелом. Мама, в белой юбке, в белой майке и в белом берете, дирижировала хором. Пели все! И я не помню грустных людей, грустных лиц до войны. Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Мо­лодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними — счастли­вая, радостная и, как мне внушил мой папа, «совершенно иск­лючительная». 

 


1935-1941 — Война. Жизнь в оккупированном Харькове 

Было так весело и празднично. Было лето. Наш детский сад на лето переехал в Олынаны, под Харьковом. На всех праздни­ках в садике я пела, на Новый год была Снегурочкой. Воспита­тельница говорила папе и маме: «Ваша Люся должна стать акт­рисой». — «Да! Ета ув обязательном пырядке. Так и будить!» — заверял ее папа. Я была влюблена в мальчика Семочку. На со­хранившихся фотографиях мы с ним везде рядом. 

И вдруг родители срочно увозят нас в Харьков. Еще утром мы были в лесу на прогулке. Нарвали ромашек и сиреневых ко­локольчиков. А вечером уже оказались дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неожиданно. 

Всего пять с половиной лет я прожила «до войны»... Так мало! 

«Война, война, война… Сталин, Россия… фашизм, Гитлер… СССР, Родина…» — слышалось отовсюду. 

Что такое война? Почему они ее боятся? Мне было очень любопытно — что такое «пострадало от бомбежки?» Как это вы­глядит? 

После бомбежки мы с папой пошли в город. 

— Марк, не бери Люсю. Там могут быть убитые. Зачем ре­бенку видеть это? 

— Ребенык, Леля, хай знаить и видить усе. И хорошее и плохое. Усе своими глазами. Жисть есть жисть, моя детка. 

Мы пошли в центр, на площадь Тевелева. Во Дворец пионе­ров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти? 

Городской пассаж, что напротив Дворца, был разрушен со­вершенно, и даже кое-где еще шел дым. 

«Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты мамыньки родныи…» 

Я так любила ходить в пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треуголь­ные флакончики одеколонов: «Аи-Петри», «Жигули», «Кар­мен»..., их много, бесчисленное количество. И мама счастливая, как на Первое мая! 

А теперь — бугристая, еще горячая груда кирпичей… 

От Дворца мы пошли по Сумской улице к нашему дому. Около ресторана «Люкс» лежала раненая женщина. Других, бо­лее пострадавших, наверное, уже увезли в больницу. Она лежала на правом боку. Левое плечо у нее было раздроблено, и цвета­стая кофточка вдавилась внутрь. Широкая белая юбка от ветра поднималась. На ноге, повыше колена, осколком вырвало кусок мяса. От ветра юбка закрыла лицо и видны были только белые трусики. «Товарищи! Кто-нибудь, пожалуйста, поправьте юбку… Как стыдно… Товарищи, дорогие товарищи, пожалуйста… Так стыдно…» — твердила она монотонно. Лицо у нее было совсем серое. Она даже не стонала. Неужели ей не больно? Почему она не кричит? Почему она говорит «товарищи, товарищи»? 

На своем месте, около моей будущей школы, сидел Андрей, склонив на грудь лохматую голову. Перед ним лежала на троту­аре его потертая кожаная кепка. Его убило осколком в спину. Он так естественно сидел, что никто и не подумал, что он мертв. 

Сидит нищий и сидит… Андрей был первым человеком в моей жизни, которого я увидела неживым. Как это? Был — и больше нет… 

«Усе, Лель, Андрей нам усем приказав долго жить… Усю спи­ну ему разворотило. Хай земля ему будет пухом. Эх, браток…» 

Папа ушел на фронт добровольцем. В первые дни войны его возраст считался непризывным. Тогда мне папа казался молодым и здоровым. Только много позже я узнала от мамы, что он был инвалидом. После работы на шахте у него на животе были две грыжи. Операция не помогла. Он всю жизнь носил бандаж, ко­торый сильно вминался в живот с двух сторон. Ему нельзя было поднимать тяжести. Но я помню, как он то и дело поднимал тяжелые вещи (один только баян весил 12 килограммов). После той шахты у него всю жизнь был сильный кашель. Когда он кашлял или смеялся, он всегда придерживал живот. 

Папа ушел на фронт. Мы с мамой остались в Харькове. Фи­лармония, за которой числились родители, имела строгий лимит на эвакуацию. В первую очередь эвакуировали заводы, фабрики, предприятия… а филармония и, тем более, нештатные работники — позже. Так мы и просидели с мамой на переполненном вокзале с чемоданами и мешками. А потом вернулись домой. 

 


Маме было двадцать четыре года. Она ничего не умела без папы, всего боялась. Когда папа уходил на войну, она была со­всем потерянной и все время плакала: 

— Марк, как же нам быть? Что же делать, Марк? А? Неоставляй нас… Я боюсь… 

— Не бойсь Лялюша, не бойсь… Ты девка умная, чуковная… Што ж, детка, сделаишь… Жисть есть жисть… Дочурочка тебе поможить… А я не могу больший ждать… Пойду добровольно за­щищать Родину! Ну, с богум…

Папа ушел и унес с собой баян. А вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник — Первое мая, са­мое лучшее в жизни время. Время — «до войны». 

Я стояла на балконе и часами наблюдала за жизнью немец­кой части. Утром они делали зарядку, бегали по кругу. Через год я поступила в школу. На уроках физподготовки я бегала по это­му же кругу десять лет. 

Потом всю часть выстраивали, читали приказы, распоряже­ния. Половина немцев уезжала до обеда. Возвращались грязные, в грязной спецодежде, опять выгружали из машин металлические части, детали. Ели они три раза в день из котелков, прямо во дворе. Там же стоял большой котел на колесах. 

Вечером немцы пели, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Они очень бурно и громко смеялись. Смешно им было все. Иначе откуда столько смеха? Тогда я впервые услышала звук губной гармошки, и не могла понять и разглядеть, что же издает такой неполноценный звук. 

Вдруг один немец понес свой котелок куда-то в сторону. Ку­да? Я так свесилась с балкона, что чуть не свалилась… И уви­дела как он выливает из своего котелка суп в кастрюльку под­бежавшей к нему девочки. Я скатилась с четвертого этажа и по­неслась туда, где только что видела девочку. Там стояла толпа детей с кастрюлями. 

Проход на территорию части был закрыт железными труба­ми, но кто-то в одном месте их раздвинул. Через эту лазейку южно было проникнуть во двор, поближе к котлу на колесах. Можно поискать того «доброго» немца, который включил приемник-Вечером я уже была в толпе детей. Для первого раза взяла самую маленькую кастрюльку. 

Папа мне говорил с детства: «Ничего не бойся, дочурка. Не бойсь. Дуй свое. Актриса должна «выделиться». Хай усе мол-чагь, ждуть, а ты «выделись» ув обязательном порядке… Ето, дочурочка, такая профессия, детка моя…» 

Долго стоять молча, выпрашивать жалким взглядом? Нет. Надо заработать! Надо «выделиться». А как хочется есть! А ка­кой запах!. Я и сейчас его ощущаю. Густой фасолевый суп! 

От ожидания чего-то неизвестного всю меня трясло. Я не знала, что сейчас сделаю. Но что-то сделаю. Это точно. 

Немцы получили ужин. Стали есть. Смолкли разговоры. Только аппетитное чавканье… 

Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой, Выходила на берег Катюша, На высокий берег, на крутой! 

Голос мой дрожал. Я давно не пела во все горло. А мне так необходимо было сейчас петь! Петь! Петь! 

 

С разных концов двора раздались нестройные аплодисменты. И этого было предостаточно… Ах так? Так нате вам еще! Только спокойно! 

Цу грюнст нихт нур цур зоммерцайт, Нейн, аух им винтер, венн эс шнайт, О, таннэнбаум, о, таннэнбаум, Ви грюн зинд дайнэ блэттэр… 

Несколько немцев подошли к железным трубам, чтобы по­смотреть на русскую девочку, которая хоть и неправильно, но пела на их языке… 

Домой я принесла полную, до краев, кастрюльку вкусного, жирного фасолевого супа! Ничего! Завтра возьму кастрюльку по­больше! 

Мы втроем съели этот суп. Я знала, что теперь я маму голо­дной не оставлю. Я тоже вышла на работу. 

Вскоре при моем появлении немцы оживлялись и называли меня Лючия. Я тоже разобралась: кто злой, кто добрый, а кому лучше на глаза не попадаться. Заметила, что лучше общаться со старыми. Старые — это тридцать-тридцать пять лет. Молодых было заметно меньше. Может, потому, что это была ремонтная часть. Но молодые были очень злые. Некоторые из них проносили мимо де­тей котелок и демонстративно выливали суп в бак с мусором. 

1943, 23 августа — Новая жизнь 

23 августа 1943 года в наш город Красная Армия. Начиналась новая жизнь! 

Это была совершенно другая армия. Не верилось, что за полгода может произойти такое перерождение. По нашей Клочковской к центру города опять шли войска. Наша Красная Армия! Да… Вот это армия! Танки, машины, солдаты в новой форме с иголочки, в скрипучих сапогах. Это вам не валенки по мокрому снегу «хлюп-хлюп», как тогда в феврале. Взрослые говорили, что это наши новые «моторизованные части». 

В августе акация не цветёт, но второе освобождение Харькова у меня почему-то связано с вкусом и запахом акации. Отовсюду жители несли солдатам большие букеты розовой и белой акации. В Харькове ее очень много. 

Она сладкая, особенно розовая. Я знаю. Когда хотелось есть, прекрасно «шла» и акация. 

Солнце и запах акации стояли над нашим освобожденным городом. Мне посчастливилось доехать на танке аж до площади Тевелева, прямо на пушке! 

Теперь уже никогда не будет комендантского часа, не будут никого казнить, люди перестанут бояться друг друга, теперь погнали немцев! И я скоро пойду в школу и буду учиться! А главное — теперь мой папа сможет нам наконец-то прислать письмо. Ведь теперь вся страна будет знать, что Харьков освобожден 

1 сентября 1943 года я пошла в школу. Ровно за неделю школу почистили, помыли, сформировали классы. Парт не было, досок не было, книжек и тетрадей не было, мела не было, а учеба началась! 

Это была украинская школа. Ближайшая русская школа находилась от нас за четыре квартала. А эта, № 6, -— во дворе, прямо под балконом. И мы с мамой решили, что я буду учиться в украинской. Все предметы велись на украинском языке. На первых порах я вообще ничего не понимала, что говорит учительница. Многие украинские слова вызывали в классе дружный смех. А потом, со временем, мы разобрались и полюбили этот язык. Требования и правила в школах тогда еще были нестрогими. И уроки я готовила очень редко или вообще не готовила. 

Моя мама устроилась в кинотеатр имени Дзержинского работать ведущей «джаз-оркестра», который играл публике перед сеансом. И я после школы — в кино. С собой приводила полкласса. Фильмов было мало. Их так подолгу крутили, что, бывало, один и тот же фильм мы смотрели раз по пятьдесят! Сколько раз я видела фильм «Аринка», «Иван Грозный», «Истребители», «Два бойца» и, конечно, «Большой вальс»! Вот откуда тетя Валя напевала свои вальсы. 

Я знала не только песни из всех этих фильмов, не только все диалоги, от «гм» до «апчхи», — я знала всю закадровую музыку. Она ночами звучала в ушах. Я ворочалась, я не могла заснуть. Ну как можно спать после «Большого вальса»? 

Первый раз после этого фильма я поняла, что мама была права, когда говорила папе, что «Люся девочка некрасивая». Да, она права. Все так. Карла Доннер мне показалась такой чудесной! Я поняла несовместимость своих «полетов» и реального отражения в зеркале. На время я даже перестала подходить к нашему «волнистому» зеркалу. Мне было достаточно того, что у меня все пело внутри. Я переносилась в атмосферу вальса, оркестра, скрипок, я была влюблена в «красивого чернявого орла» Штрауса, танцевала с ним в белой шляпе и пела высоким голосом Карлы Доннер. 

На уроках класс хохотал, а потом все дружно замирали, глядя меня. Я просыпалась. «Что случилось? Почему смотрят на меня?». Доносился голос учительницы: «Гурченко! А ну выйдить из класу. Там у коридори соби и доспиваетэ. Шо воно такэ? Стрыбае, спивае…» 

Я пела… А я и не почувствовала. 

1944, осень — Музыкальная школа 

Осенью 1944 года в моей жизни произошло знаменательное событие — я поступила в музыкальную школу имени Бетховена. 

Папа прислал посылку, в ней «для дочурки» юбочка в склад­ку со шлейками, блестящая крепсатиновая кофточка, рукава фо­нариком. Мама на меня все это надела, а на голове завязала огромный белый бант. Такую нарядную и привели меня на эк­замен в музыкальную школу. 

Когда мы появились, в коридоре уже было много детей с ро­дителями. Мы заняли очередь, и я стала изучать детей, гадая, кто на что способен. Прозвенел колокольчик, и нас впустили в экзаменационный зал. За большим столом сидели учителя во главе с директором школы Николаем Николаевичем Хлебнико­вым. Набирались классы по фортепиано и класс «по охране де­тского голоса». В него-то я и поступила. На экзамене дети дол­жны были: 

1. Что-нибудь спеть. 

2. Повторить музыкальную фразу, которую играли на рояле. 

3. Отбить в ладоши предлагаемый ритм. 

Вот и все. А я так нервничала! 

Но что дети пели! — и «В лесу родилась елочка», и «Мы едем, едем, едем в далекие края». А некоторые были такие стес­нительные и зажатые, что из них чуть ли не клещами вытяги­вали «Чижика-пыжика». Я ждала своей очереди. Меня бил озноб от нетерпения и возмущения. Как можно петь такую чушь? Ведь это поют в три года. Есть столько прекрасных сложных песен. В девять лет их пора бы уже знать. Мы с мамой подошли к роялю. 

— Что ты нам споешь, девочка? 

— А что пожелаете. Могу спеть патриотическую, могу лири­ческую, о любви — какую скажете. Могу исполнить песню с жес­тикуляцией… 

— С чем? 

— С жестикуляцией. Все оживились. 

— Ну-ка, ну-ка, интересно, интересно… 

Я откашлялась, как это делают профессиональные певицы, и запела «Про Витю Черевичкина» 

Учителя рыдали от смеха, глядя на мою «жестикуляцию». 

А я ни на кого не смотрела, «дула свое». А потом, не дав им опомниться, запела самую взрослую песню — «Встретились мы в баре ресторана»: «Где же ты теперь, моя Татьяна, моя любовь и наши прежние мечты…» 

В музыкальную школу меня приняли безоговорочно. Экзамен прошел на «ура!» Но чтобы мама меня похвалила… 

— Вот последнюю песню ты зря пела, Люся. Это совсем не детская песня. Надо было тебе сообразить… все шло ничего, а это зря. 

— Мам, ну меня же приняли! А ты видела, как все собра­лись, а ты видела, как все слушали? Нет, ты скажи, ты видела? Ты видела или нет? 

— Еще бы не слушать! Так и детей распугаешь. 

1945, сентябрь — Папа вернулся 

Война кончилась. 

Была середина сентября. В городе, на Клочковской, в нашем дворе вспыхивали вечеринки. Это возвращались с войны мужья, сыновья, женихи. На всю улицу играл баян, пели, голосили, громко рыдали. На такую вечеринку заходи кто хочет — радость всеобщая. Обиды прощались. В нашем дворе тоже были две такие вечеринки — вернулись мужья. 

Почему же до сих пор нет моего папы? Когда же, ну хоть приблизительно, его ждать? 

... В дверь сильно стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время войны я так привыкла спать с мамой, что мне холодно и одиноко. Это ощущение я тогда хорошо запомнила. В щели ставен пробивался серый рассвет. Кто? 

— Лель, ето я! Открывай, не бойсь! Защитник Родины вернулся— Марк Гаврилович, не бойсь! 

Послышались звуки открываемых замков: сначала тяжелый железный засов, потом ключ один, потом второй, потом цепочка… 

— Та-ак! А хто дома? 

— Люся. 

— Ага, дочурка дома… А ето хто курив тут? 

— Это я… 

— Э-э, здорово, кума! Ну, держися! 

Я вслушивалась в незнакомый хриплый голос и не чувство­вала никакой радости. Было такое ощущение, будто что-то чу­жое, инородное врывается и разбивает привычный ритм жизни. Вдруг я вижу, как в комнате осторожно, согнувшись, появляется человек в военной форме, с зажигалкой в одной руке и с писто­летом в другой, заглядывает под стол, хотя стол без скатерти, потом под кровать, на которой я сижу, сжавшись в углу, а на меня никакого внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу. 

Все эти годы я так ждала папу, столько раз по-разному ри­совала себе его приезд с фронта… А теперь все — его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама — все-все-все не соответствовало чуду,, которое я связывала со словом «папа». 

Из-под кровати раздался сдавленный голос: «ничего… я усе равно взнаю… Люди — они скажуть… Тогда держися, тысяча вовков тибя зъешь… усех повбиваю… и сам у ДОПР сяду. Ну! Здорово, дочурка!» 

Схватил меня на руки, подбросил в воздух: «У-у! Як вырос­ла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за Дочуркую…» И залился горькими слезами, что «мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такога сухаря, в такую си­ротку». 

1945-1952 — Я развивалась стихийно… 

Я развивалась стихийно. Война, голод, оккупация, трудности способствовали раннему развитию во мне взрослых качеств: бы­строй ориентации в обстановке, умению приспособиться к труд­ностям. А с другой стороны, я была темной и необразованной. Все меня интересовало лишь настолько, насколько это могло быть полезным в моей будущей профессии. Отбор происходил чисто ин­туитивно: хочу, нравится, люблю… Зачем мне то, что не приго­дится в работе? 

Было только ликование молодости, беззаботное, самонадеян­ное. И вдруг — проснулась. Поздно. Школа практически была закончена. Остались последние выпускные экзамены. И что? Ма­тематику запустила, химию запустила, физику… С ней, и в са­мом деле, было безнадежно. И я сейчас поражаюсь, как это ма­ленький приемник ловит весь мир. Мне сто раз объяснят, я вроде уже и поняла, а потом: «Нет, как же — такой маленький, и весь мир?!» Это у меня точно от папы. В багаже — только русская классика. Правда, немного шире, чем в школьной программе. 

 


Времени мало. Но делать что-то надо. У меня же получается то, что нравится, что меня интересует. Значит, надо попробовать себя заставить. 

1953— Я поступила в институт кинематографии 

Осенью 1953 года я поступила на курс народных артистов СССР С. А. Герасимова и Т. Ф. Макаровой. Началась совершенно новая жизнь. Жизнь в новом измерении. 

Среди учеников Герасимова я как белая ворона. Я пришла на курс с большим аккордеоном, с желанием на экране петь и танцевать, с мечтой быть только музыкальной артисткой. Обязательно. 

Постепенно, исподволь и незаметно, Сергей Апполинариевич и Тамара Федоровна подводили меня к .тому, чтобы я стала ученицей их школы — реалистической школы. И в то же время ни в коем случае не оставляла, а, наоборот, развивала свои музыкальные способности. На третьем курсе я сыграла в «Разбойниках» Шиллера свою первую драматическую роль — Амалию. И только после этого начала становиться полноценной ученицей Герасимова. 

И вот роли на дипломном курсе: комедийная эксцентрическая — в водевиле, музыкальная роль Кето в оперетте «Кето и Котэ» и драматическая роль Имоджин, которая и поет, и танцует, и играет на рояле в сценической композиции по Драйзеру «Западня». 

Именно сейчас, пройдя школу Герасимова, играя театральную примадонну и кокетливую дамочку в мюзикле «Небесные ласточки» и в водевиле «Соломенная шляпка», играя в «Бенефисе», где мне нужно вдохнуть жизнь в десяток женщин-масок, я ищу точную биографию каждой, стараясь понять причины их внутренней неустроенности, реально стою на земле. А они порхают, кривляются, кокетничают, придумывают себе экстравагантные поступки, за которыми удобно прятать свою боль. 

После школы в институте пошли провалы. Не на уроках мастерства, не но другим предметам, даже не в объеме узкой школьной программы — по истории, литературе — нет. Здесь все внешне было пристойно. Но внутри — — я-то знаю! — все время я проваливалась, спотыкалась. Чувствуя на лекциях С.А. Герасимова широкий размах его знаний и эрудиции, я понимала, что мне надо необыкновенно много читать; много нового узнать, очи— стить свою речь, исправить свой вкус, что мне придется пос-тоянно пересматривать и менять свои взгляды на жизнь, на искусство. Я должна была самостоятельно выбираться трудными дорогами из лабиринта запутанных в моем сознании вопросов. 

1953 — Я поступила в институт кинематографии 

1956 — «Карнавальная ночь» 

«Карнавальную ночь» завершили в рекордный по тем временам срок — за пять месяцев. 

Многое было впервые. Звукооператор Виктор Зорин записал меня в «Песне о хорошем настроении» отдельно от оркестра. Сбежались смотреть все работники звукоцеха. В тонзале оркестром дирижировал Эдди Рознгр, а я пела под простейший наущ-ник, слушая оркестр, а поддерживала меня и вдохновляла музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина. 

Эксперимент был во всем. «Карнавальная ночь» получилась удачной по всем компонентам: сценарий, режиссер, композитор, оператор, звукооператор, оркестровки Юрия Саульского, актеры. У всех в творчестве — пик. И так получилось, что у Б. Ласкина и В. Полякова — это лучший сценарий, снятый в кино. У Э. Рязанова — самая оптимистичная и живучая музыкальная картина. У Л.Лепина — самая популярная музыка. У Игоря Ильинского — самая большая в кино удача после «Волги-Волги». У нас с Юрием Беловым после «Карнавальной ночи» началась биография в кино.  

Сценарий был написан на Игоря Ильинского. У него была острая и гротесковая роль. На ней держался фильм. У нас с Ю.Беловым — роли голубые, подсобные, в них все решала наша собственная индивидуальность. В «Карнавальной ночи» у Юрия Белова, как ни в какой другой картине.проявился его редкий трагикомический талант. 

... Я смотрю на фотографии мамы, папы, свои. И невольно улыбаюсь и чувствую острую щемящую ностальгию по тому неповторимому времени. Мне никогда не было скучно и неинтересно дома с моими родителями. Всегда что-то новое и обязательно радостное — «дальший и далыпий». В нашем доме была удивительная здоровая атмосфера. Все — и плохое, и хорошее, и страшное — все открыто! Никто не стеснялся быть слабым. Если кому-то плохо — прекращались шутки, и все силы, вся нежность и любовь переносились на того,кому тяжело. А потом опять шли «дальший». Я выросла в странной, сумбурной, бессистемной и, может, неразумной, но чистой, доброй, широкой и абсолютно иррациональной семье. Огромная моя страсть, стать актрисой, непрестанно подогревалась папой. Он в меня верил. Я к своей мечте шла прямо, без сомнений и раздумий, вбирая в себя все необходимое. 

Такой я и пришла прямо на экран. Искренней, верящей в добро, жизнерадостной, полной сил, с желанием непременно «вы делиться». Какое счастье я испытала; когда в черном платье, с белой муфточкой пела «Песню о хорошем настроении»! Ведь именно об этом я мечтала в те голодные и страшные вечера в детстве, когда мы с тетей Валей в упоении, среди боа и вееров, мурлыкали мелодии из «Большого вальса»... «Карнавальная ночь» — это итог моей двадцатилетней жизни с родителями. И больше я такой не была. Никогда. Потому что на следующий же день после выхода картины на экраны, на меня обрушилась слава 

1958 — «Имени такого не будет. С лица земли сотрем» 

Вся наша страна готовилась к Всемирному фестивалю молодежи и студентов в Москве. На студии «Мосфильм» срочно заканчивались съемки фильма «Девушка с гитарой», будь он неладен. По приказу министра в фильме должен был быть задействован этот фестиваль. И он был задействован. Сценарий изменяли на ходу. Во время съемки ко мне подошел директор картины и сказал, что в обеденный перерыв за мной приедет машина из Министерства культуры. После первого успешного, трижды надоевшего, всю группу вызывал к себе сам министр культуры. Он хвалил фильм и советовал тем же составом снять еще одну такую же удачную комедию. Я и подумала, что разговор будет касаться этой темы. В тот день я снималась в премилом платьице. Решила в нем и поехать к министру. И прическа хорошая. И реснички длинненькие, модные по тем временам. Поеду новой, неузнаваемой. Опять будут хвалить. Жизнь прекрасна! Завтра напишу письмо домой, что меня вызывал сам министр. А папа всем будет говорить, что «без моей дочурки министр — сто ж якая величина — як без рук». А может, пошлют меня далеко-далеко за границу. Согласитесь, это обидно — сняться в главной роли, в успешном фильме, но так ни разу за границей с ним и не побывать. Подъезжаю к министерству, что находилось на красивой улице Куйбышева. Вхожу в здание. Меня уже встречают. Но проводят не в кабинет министра, где уже была наша группа, а в кабинет с надписью «Зам. министра по радиовещанию». Сижу. Жду. Появляются сразу оба — и министр, и зам. И сразу в атаку. Да в какую! Что, мол, я себе позволяю? Такое позорище! Танцы, вертлявые западные штучки-дрючки. И это наша комсомолка! Слово «вертлявые», с грассирующим «р», я и сейчас слышу. Я приметила это «р», когда министр наш еще не был министром культуры, а был секретарем ЦК комсомола. Я онемела от страха и абсолютнейшей неожиданности. А зам. по радиовещанию говорил, что у него растет сын. Что они с женой всю жизнь прожили в чистой и морально устойчивой атмосфере. Так и сына своего воспитывают. И очень, очень, крайне нежелательно, чтобы их мальчик, вообще, наши дети формировались на таких буржуазных образцах. И вообще, чтобы в советской школе, в нашей стране — и ни капли высокого патриотизма?... Ого! С чего это? На патриотизм я как-то не обратила сразу внимание. А вот буржуазные образцы… Может, это про то, что недавно с оркестром спела и тут же сымпровизировала танец? 

Так весь оркестр Эдди Рознера аплодировал. Ведь у нас такого еще никто не делал на эстраде. И в зале прошло на «ура»! И сюда, значит, дошло. И сюда, значит, передали. А что здесь такого? После первого фильма уже прошло время. Уже пошло разделение на «принимающих» и «не». Чопорные дамы объединились и выступили дружным фронтом против вертлявой попрыгуньи. Но вы же министры, вы же не дамы. Вы же понимаете, что время не стоит на месте. В фильме вы вместе со всеми смеялись над косностью и обывательщиной. Вы же сами просили сделать еще один такой же смешной фильм. Нет, нет, что-то не то. И вдруг моя длинная модная ресничка — хрясь! — и предательски наполовину отвалилась. А горячие слезы как из ведра полились по лицу. И ничего не могу с собой поделать. Голова, что могла бы подсказать выход, пуста. Безвольные руки. И нечем «взять себя в руки». «Полный труп», как сказал бы папа. Пошли меня мочалить за левые концерты. Но ведь в них участвовали какие имена и звания — не мне чета. А в заказной статье их имена только указаны. На мне же сделан главный акцент. Выживай, держись Люси-Ирена-Марлен! 

«С лица земли сотрем! Имени такого не будет!» — это слова министра. И это не сегодняшние демократические денечки, когда говори, что хошь, всем до фонаря. То было жестокое время. И то был настоящий приговор. И очень скоро такой фамилии не стало. Очень скоро. Долго надо мной будут витать: «однодневка», «несерьезно», «не советуем», «не следует», «не желательно». Перестали снимать в столице. Перестали снимать на других студиях. Забыли. Предали забвению. Тихо похоронили. Забальзамировали. Вот тогда у меня появилась возможность свободно размышлять о моем патриотизме. И привели меня эти раздумья на Чистые Пруды. К той гримасе отвращения. «Не захотели послужить Родине…» Что ж, «Не хотите кушать хлеб с маслом, будете кушать г…» И я его кушала. Кушала много лет. 

1958 — Борис Андроникашвили… 

Вышла замуж по большой любви. Он как будто явился из фильмов «взятых в качестве трофея после разгрома немецко-фашистских захватчиков», которые я смотрела после уроков. Просто одурела, ослепла от любви. 

Я сильно отставала по всем «швам»: и по образованности, и по воспитанию, и многому разному. Я тянулась к высокой планке. 

Прошло время. Родилась Машенька. Приехала я с мамой и с полуторамесячным ребенком в Москву, а нас то и не особенно ждали. На вокзале никто не встретил. Так и началось то, что называется распадом. Я пережила. Тяжело, с большими осложнениями в здоровье. Но мой здоровый дух меня спас. Только на всю жизнь у меня засела горькая фраза: «Мой ребенок растет без отца»: А потом: Весь его сказочный облик поблек, расплылся так, что и не узнать: Ну, что ж: «Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано». 

1959, 5 июня — Родилась Машенька 

Я хотела быть, как все. Но даже в палате, куда меня привезли как всех (и где я долго еще пребывала в удивлении, что судьба послала девочку), меня вдруг обожгли знакомые интонации. 

Роженицы разбились на два лагеря: за и против меня. Победили сильнейшие. Вместо того чтобы радоваться появлению на свет девочки, я в отчаянии плакала и никуда не могла скрыться от людских глаз. Ощущения были еще острее от того, что это происходило в родном городе: «Допрыгалась? То-то.» Я думала: вот же другие рядом. И у каждой есть о чем рассказать, и радостного и горького. Ну поговорите о себе, оставьте меня. Смотрите на меня, когда я на сцене. Обсуждайте меня, когда я на съемочной площадке. Тогда я не сжимаюсь в комок, не стягиваю губы в противный узкий треугольник. Там я улыбаюсь радостно и говорю своим голосом. И говорю то, что надо. А в больнице — моя болезнь. В коридорах на приемах — мои вынужденные прошения. В очереди у магазина — удовлетворение потребностей. Тех же, что и у всех. Я живу только в работе! Остальное время гуляю, хихикаю, притворяюсь и жду, жду, жду — когда же начну работать, когда же заживу! 

1960 — Как жить? Я так боюсь одна… 

А еще сильнее я запомнила этот фильм потому, что, мотаясь из города в город, живя в гостиницах, самолетах и поездах, я все мечтала: вот вернусь в свой дом и заживу счастливой семейной жизнью. Именно после съемок этого фильма я наконец-то оказалась у себя дома, в квартирке на окраине Москвы. Но меня уже не ждали. Все для меня было здесь чужим. Три фильма подряд. В Москве бывала редко. Что ж, такая профессия. Ну и что? Девочка у родителей в Харькове. Муж, свободный художник, в Москве. И вот после того незабываемого разговора мама и проводила меня в Киев, на новую картину студии имени Довженко «Гулящая». Это был конец 1960 года. 

Первое время в фильме я жила словно в летаргическом сне. «Мамочка, приезжай скорее, побудь со мной, только не говори папе!» — кричала я беспомощно маме в трубку, понимая, что папа один с ребенком не справится. Как жить? Я так боюсь одна. Он казался мне таким сильным… Да я одна погибну, умру. Я изо всех сил сжимала челюсти на съемке, потому что проклятые слезы душили беспрерывно. Я только держалась и сдерживалась. Зато уж ночью плакала навзрыд, до изнеможения. 

Ах, Киев, Киев! Ходить по твоим прекрасным улицам и радоваться. А весной, весной — ни один город на свете не может сравниться с тобой. Буйная, зеленая, ароматная весна! Сколько раз туда-обратно я исходила любимый Шевченковский бульвар. Я знаю каждый дом на улице Ленина, что поднимается параллельно тому бульвару. А какие добрые друзья жили на Пушкинской! Из гостиницы «Украина» быстренько пересечешь бульвар — и у них. А спуск от филармонии к Днепру, множество тропинок. И каждый раз я находила все новую и новую. А «Вареничная» на Крещатике! А вареники с картошкой! Было время, когда по три раза в день стояла в очереди с подносом. Даже неудобно было смотреть в глаза кассирше: «Хороша артисточка, по шесть порций в день уплетает. А мы думали на диете сидит, талию сохраняет». А мне эти вареники с картошкой так напоминали дом, родителей и наши домашние праздники. А вкусный, пышный родной украинский хлеб! Я, русский человек, выросла на Украине и впитала в себя все украинское… В Киеве, в этом радостном, вечно весеннем городе, я существовала тогда безнадежно горько и мучительно. Лучше бы шел дождь и было пасмурно. И хмурые люди бежали бы, натягивая на нос шарфы и шляпы до бровей. И было бы им не до тебя. И тебе — не до них. А как скрыть свою боль, куда спрятать лицо, если на улице тепло. Дурманящий, опьяняющий озон прямо сшибает с ног. И влюбленные бредут, тесно слившись в одно. А старики улыбаются навстречу всем-всем. И тебе. И тебе тоже. Но ты, но я… 

 

Я вставала утром. Ехала на студию. Сидела на гриме. Что-то говорила. Что-то играла. Как-то снималась. Слава богу, картина по роману известного украинского писателя Панаса Мирного рассказывала о трагической судьбе украинской крестьянки. На экране перед зрителем проходит вся жизнь героини от восемнадцатилетней чистой девушки, соблазненной и покинутой «молодым богатым паном», до женщины, опустившейся, прожившей бурную и страшную жизнь. И вот, в конце жизни, она приходит к своему родному порогу, в свою деревенскую хатку. Приходит, чтобы дожить свой век. Но в ее хатке живут чужие люди. И хоть на дворе лютует зимняя вьюга, «добрые люди» не открыли ей дверь. Так и замерзает она у родного порога. Страшная жизнь с таким трагическим финалом. Слабенько сыграла я эту роль. Верными на экране мне показались только те кадры, где я — то ли в силу внутреннего состояния, то ли чего-то извне — совершенно забывала, что идет съемка, существовала в созвучных мне обстоятельствах роли. Но рядом не было никого, кто бы, заметив это, напутствовал, заставил бы запомнить, зафиксировать эти краткие моменты. Ставил картину режиссер Иван Кавалеридзе, талантливый скульптор. Фильмы снимал очень редко. Тогда ему уже было за семьдесят. За кадром он вспоминал и рассказывал нам о своих красивых романах. Вспоминал свою молодую жизнь, необыкновенные истории. Он и в том возрасте был красив — такой большой, седой, мудрый красавец. И мы себе представляли, каким же он действительно был неотразимым в то время, когда происходили эти истории. Но как только входили в кадр, все менялось. В кадре во время самых страшных грехопадений героини от меня требовалась пуританская нравственность. Нужно было, как говорится, зачать без зачатия. Вот задача! Слабо, противно сыграла эту роль. В повторе никогда этот фильм не смотрю. Сейчас бы мне такую роль… Но все придет позже. 

... Через много лет, в картине «Семейная мелодрама», я буду играть женщину, покинутую мужем, но так и не сумевшую смириться с такой долей. Я ясно вижу гостиницу «Украина» в весеннем Киеве в пору своей молодости… И все будет очень похожим… Ну не могла я тогда себе представить, что это конец. Ну зачем жить, если нет правды, справедливости, с которой я пришла в любовь. Это будут самые дорогие сцены в фильме. Не придуманные и не написанные, а личные, интимные, которые случаются с каждым человеком, когда он наедине со своим горем. Поразительно, но после «Семейной мелодрамы» именно из Киева пришло письмо от врачей. Я им ответила. Они удивлялись тому, как точно был сыгран процесс сердечного приступа. «Может у вас сердце больное, откуда это вам так точно известно?» Не знаю, просто пропустила все через себя, все иголочки, не боясь уколов. Это «узнавание» через свою кровь. А на съемке осветители после дубля тихо-тихо спрашивали: «Как вы себя чувствуете? Не хотите водички, минеральной?...» 

И опять меня ругали в прессе за «Гулящую». А публика меня отождествляла с героиней. Вот, мол, теперь ясно про актрису все. Я же измучилась своими личными переживаниями вконец. Еще раз что-то сильно во мне надломилось. И вдруг многое — и косые взгляды, и ругательные статьи — стала воспринимать не так остро. А даже скорее как должное. Вроде что-то атрофировалось, и стало казаться, что меня всегда должны ругать. Странные это были два года жизни. Не знаешь, чего больше было в них — то ли счастья и радости от работы, то ли горя от потери семьи. Все вместе перемешалось в один запутанный мучительный узел. И вот так я вошла в новый период долгого отлива. 

1962 — Александр Фадеев… 

Саша Фадеев очень напоминал Машиного отца — студента. Был артистом в театре армии. 

Его беда была в том, что он неверно выбрал профессию. Он многое сумел бы в жизни, если бы не стал актером. Здесь кроется причина и нашего разрыва. Меня все тянуло в музыку, в кино… куда-то в мечту… А приходилось сидеть на земле. Хоть человеком он был очень добрым. Он, очевидно, переживал свои неудачи и горько их заливал. 

Моя интуиция и здоровый дух опять выбросили меня в одиночное плаванье. Ну, что ж… 

1965 — Родилась первая моя песня «Праздник Победы» 

1968 — Иосиф Кобзон… 

Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни… 

1969, август — Конец терпениям и надеждам 

Это конец всяким возможным силам воли, терпениям и надеждам. Вот уже почти месяц я не выходила на улицу. И только из угла в угол по комнате — туда и обратно. Как только выхожу из своей комнаты, родители бросаются в кухню. И я понимаю, что это мое хождение ими прослушивается. От этого становится совсем тошно. Я перестаю ходить. Начинаю смотреть в окно, на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков, пальцем водить по строчкам книги, слепыми глазами впиваться в умные утешительные слова великих людей. И никогда ни к кому не обращалась за помощью, только к родителям. Но сейчас, в первый раз в жизни, от их немых, беспомощных, сочувственных взглядов хочется бежать на край света. И папа такой растерянный и слабый. Это был кризис. Это был конец. Что-то должно было случиться… Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся телефон. Пальцы вяло закрутили диск. А чужой, потерянный голос произнес: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю». 

— Приезжай немедленно. 

Тот же дом. То же парадное. Тот же лифт. Но я ни во что не вчитываюсь. Полное безразличие, перед глазами -одно мутное пятно. Бернес держал мои холодные безвольные руки в своих больших теплых ладонях и внимательно слушал мои вялые бессвязные слова. Он меня не перебивал, не кивал, не сочувствовал, а все смотрел и смотрел, как будто вынимал изнутри мою боль. Я была перед ним жалкой и беспомощной. Сужаемый временем круг доверия сомкнулся на нем одном. «О каких единицах может идти речь,— говорил он кому-то по телефону.— Гибнет талантливый человек. Что? Хорошо, я этим сам займусь. Да, здесь, рядом, ничего, не имеет значения. Милый, ее уже ничем не испугаешь. Есть, до встречи». 

Неужели же я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам, декабрям и апрелям?! 

— Ты не видела мою новую пластинку? 

Он подошел к тому месту, откуда когда-то раздавались звуки нежной мелодии, поставил диск своей новой пластинки. И тихий, мощный голос запел: «Я люблю тебя, жизнь…» 

1969 — присвоено звание Заслуженная артистка РСФСР 

1973 — Константин Купервейс… 

Была в гражданском браке. Но об этом лучше прочесть в книге «Люся. Стоп!». Слишком большой отрезок жизни. Так, в двух словах не расскажешь… 

1977 — присвоено звание Народная артистка РСФСР 

1980 — Выход первого винилового диска «Бенефис» 

1982, 22 сентября — У меня родился внук 

1983, 17 августа — Присвоено звание «Народная артистка СССР» 

К слову сказать, наивысшего звания актерам — нечленам партии — до перестройки не присваивали. Есть буквально несколько имен, которым просто нельзя было не дать звание. Я в их числе. В кино как было? Подряд три-четыре главные успешные роли, а иногда одна-две, фильм первой категории, шумная популярность, и уже — звание народной СССР. 

У меня подряд прошли успешные картины и… И что «и»? 

«Вступите в партию». Меня многие вовлекали в это дело. Я понимала тех, кто вступал в партию в окопах войны. Когда смерть ли, жизнь ли — за Родину! А когда вокруг меня вступали в партию, чтобы иметь блага и преимущества и получить право на начальственный тон — нет, это я не могу. 

 
1983, 17 ноября — Рождение внучки Леночки «Капошной»... 

Так ее называла моя мама. Лена все время что-то складывала, перекладывала, копошилась в своих игрушках. «Барыня-коробочка» — сказала бабушка Лёля. Она была остроумной женщиной. «Капошная» — смешно и весело. Мне нравилось, хотя Леночка больше любит, когда ее зовут Аленкой. Я и не спорю, но разве можно объяснить, почему, когда произносишь «Капошная», внутри разливается особое родственное счастье. Слов для объяснения нет. Счастье разливается. И всё. 

1987, март — Первые сольные концерты в Москве 

После выхода книги «Мое взрослое детство» меня поразил взрыв активности людей. Тысячи писем. Эта книга меня тогда спасла. Она исключила все болевые вопросы. «Почему вы не снимались столько лет?», «как выжили?», «чем жили?»... А один вопрос взбудоражил меня, как никакой другой: «Как вы выбрались из этой глубокой темной ямы забвения?» Это взгляд со стороны. Как точно и горько. А я все барахталась, карабкалась к свету, не представляя, что нахожусь в яме. В пьесе, которую я сейчас репетир