Почти все знают, что Орест Кипренский написал портрет Пушкина. Наверное, даже самый знаменитый его портрет, который абсолютно все видели хотя бы раз.
У Кипренского вообще очень много известных картин. И моя любимая относится к самым известным. Любовь определяется двумя факторами – прелестью самой картины и стоящей за ней историей.
Репродукцию картины выложу, а вот историю сама пересказывать не буду, так как всегда писала достаточно коряво. Лучше процитирую хорошую статью… Итак




"Девочка в маковом венке с гвоздикой в руках"



"Гений - явление природное. Его деятельность не может быть измерена понятием "художественный вкус", ибо это категория историческая, воспитанная, а не врожденная. Гений же изумляет всем, даже своими погрешностями. Гений ценится не за созданные им произведения, которые вовсе не должны быть - и это не парадокс! - "гениальными". Его цель иная. Он частица идеального эстетического начала в мире. Поэтому вся его жизнь - уже искусство, уже проявление художественного... Собственная жизнь романтика эмоциональнее и содержательнее искусства; в искусстве его личность полностью и не может реализоваться. Гений - гениален в жизни и талантлив в искусстве. Он актер в своей драме, он из жизни хочет сделать поэму, хотя она такой и не могла бы стать. Искусство для романтика, для Кипренского было формой бытия, частью самой жизни". - Так написал крупнейший искусствовед Валерий Стефанович Турчин в своей монографии о Кипренском (1975).
В 1788 году в Воспитательное училище при Петербургской академии художеств привезли шестилетнего мальчика, которого записали под звучной фамилией "Кипренский". Официально он считался сыном Адама Швальбе, дворового человека помещика А. С. Дьяконова. Но ходили упорные слухи, что отцом мальчика и был сам бессемейный помещик. Недаром ребенок сразу же при рождении получил вольную, в то время как его родители оставались крепостными до смерти помещика и только по его завещанию были отпущены на волю. И еще одна немаловажная деталь: родившемуся от крепостной девки Анны Гавриловой дали необычное имя, словно герою античности, - Орест. Через год, чтобы соблюсти приличия, барин повенчал Анну и А. Швальбе, но, видимо, не пожелал, чтобы мальчик носил фамилию приемного отца.
По поводу фамилии "Кипренский" существовали разные домыслы. Мальчика крестили в Копорье, и, по одной из версий, его первоначально могли назвать Копорским . Но, возможно, Дьяконов, воспитанный, как и многие его современники, на античных образцах, фамилию маленького Ореста произвел от одного из имен богини любви Афродиты - Киприда (в ранних документах его называли Кипрейским).
И действительно, Оресту, вступающему в жизнь, словно покровительствовал какой-то добрый, светлый дух. Его яркий живописный талант счастливо сочетался с обаятельной внешностью, изысканными манерами, открытым, общительным характером и душевной мягкостью. А когда в 16 лет его посетила первая любовь, то он с юношеской безоглядностью чуть не принес ей в жертву свое дарование и будущность в искусстве. Но красавица, покорившая его неопытное сердце, отдавала предпочтение военным. Безутешный юноша решился на отчаянный шаг. Под предлогом свидания с родными он отпросился из академии и, нарушив стройный порядок дворцового вахтпарада, обратился к императору Павлу с просьбой перевести его в военную службу. По тем временам за столь неслыханную дерзость можно было серьезно поплатиться. Однако вспыльчивый государь находился в добром расположении духа и, внимательно оглядев юного волонтера, передал его обер-полицмейстеру с наказом отправить обратно в академию. Если бы знал Павел, как будет ему благодарно впоследствии русское искусство за столь прозорливое решение!
В 1803 году Орест окончил академический курс с аттестатом I степени - "За хорошие успехи и особливо за признанное добронравие, честное и похвальное поведение". Вместе с аттестатом выпускнику вручили шпагу - знак дворянского достоинства. Но по просьбе Кипренского его оставили при академии еще на два года пенсионером. Золотая медаль, которую он получил в 1805 году за картину "Дмитрий Донской на Куликовом поле", дала ему право в числе семи лучших воспитанников академии отправиться за границу, прежде всего в Италию, о которой все они мечтали. Однако наполеоновские войны, разразившиеся в Европе, надолго отодвинули поездку. Только в 1816 году добросердечная императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, выделила сумму из собственных средств на поездку художника за границу.
Солнечная Италия с ее великолепными картинными галереями, живописные города, шумное оживление на улицах, где повсюду звучала музыка, очаровали юношу. Радость, переполнявшая его душу, изливалась щедрой добротой на всех, кто оказывался рядом. Он опекал выпускников академии, вслед за ним приехавших в Италию: помогал подыскивать жилье, мастерские, рекомендовал натурщиков, устраивал заказы. Путешествовавший по Италии великий князь Михаил Павлович симпатизировал Кипренскому, но тот беспокоился не о своей карьере, а о том, чтобы русские художники и скульпторы получили княжеский заказ. Художник С. Ф. Щедрин писал родителям из Рима весной 1819 года: "Кипренский очень много хлопотал и поступал во всех случаях благородно и пользовался благосклонностью великого князя к нему в пользу нашу".
Орест не мог равнодушно пройти даже мимо голодной уличной собаки. Современники вспоминали, как, выходя после завтрака из трактира, он наполнял карманы хлебом и сухарями для угощения бродячих собак, которые с утра ждали его у трактирного порога и сопровождали до самой мастерской. Прохожие с веселым недоумением оглядывались на странную картину: по улице невозмутимо шествовал молодой, элегантно одетый красавец, окруженный преданным эскортом разномастных псов…
В Италии пришла к художнику известность. Уффици - знаменитая галерея во Флоренции - заказала Кипренскому, первому из русских живописцев, автопортрет. Традиция собирать автопортреты больших художников появилась в галерее в XVII веке. Но, скучая уже по оставленной родине и по друзьям, Орест писал А. Н. Оленину: "Я более почувствовал в отдаленности, сколь Россия любезна!" Однако, когда в начале 1818 года истек срок его пребывания за границей, в кабинет императрицы пришло неожиданное письмо, в котором художник просил позволить ему задержаться. Секретарь Елизаветы Алексеевны Н. М. Лонгинов тут же ответил: "Уверить вас могу, что Ее Величество с удовольствием согласилась на просьбу вашу, тем более что занятия и прилежание ваше не могут не быть нам известны".
Прошел год, и Кипренский вновь просит об отсрочке. Императрица, явно балуя своего любимца, снова отдает распоряжение за свой счет обеспечить ему кредит в заграничных банках. Истек и этот срок, а Кипренский, которому к началу 1821 года надлежало вернуться в Россию, с загадочным упорством не желал расставаться с Италией, рискуя навлечь на себя высочайший гнев.
Не только несметные сокровища картинных галерей и собирание слепков с античных шедевров для А. Н. Оленина удерживали его в Риме. В его доме поселилась шестилетняя Мария Фалькуччи (или Мариучча, как называл ее художник), беспризорная девочка, по сути, брошенная на произвол судьбы. Мать ее, уличная женщина, отдала дочь Кипренскому в качестве натурщицы. Сам лишенный в детстве семейного уюта и родительской ласки, Орест близко к сердцу принял горести малышки и старался окружить свою питомицу заботой и вниманием. Писатель и искусствовед В. В. Толбин в статье "О. А. Кипренский", помещенной в журнале "Сын Отечества" (1856), приводит не дошедшие до нашего времени письма Кипренского к друзьям, в которых тот с неподдельной нежностью отзывается о своей воспитаннице. Этот беззащитный, одинокий ребенок становится частью его жизни. "Она одна соединяет в себе для моего сердца, для моего воображения все пространство времени и мира", - пишет он к одному из друзей. И девочка платила ему такой же душевной привязанностью и преданностью. "Как можно оставаться равнодушным, - пишет Кипренский, - видя около себя существо, которое живет и дышит только что для меня… которое удовлетворяет сердце мое своею нежностью, гордость мою - своею покорностью…"
Однажды мать увела куда-то девочку с собой, и Кипренский, разыскав ее в казарме среди пьяной солдатни, решил всерьез заняться судьбой Мариуччи. Выплатив матери отступную сумму и добившись от нее официального отказа от ребенка, Кипренский стал опекуном Марии. Благодарная своему спасителю девочка старательно, словно понимая всю серьезность своего занятия, позировала для картин "Анакреонова гробница" и "Девочка в маковом венке с гвоздикой в руках". Картины имели большой успех.
Но художника уже подстерегали жестокие испытания: была убита натурщица, работавшая в его мастерской, и завистливые недоброжелатели обвинили в этом Ореста. Клевета никак не вязалась со светлым обликом самого Кипренского, более того, скоро нашли настоящего преступника (им оказался его слуга Анжело), и тем не менее глухие слухи и пересуды, преследуя Ореста, сделали его жизнь невыносимой. И он решил покинуть Италию, а пока не определится его будущность, отдать Марию в один из пансионов Тосканы. Он отправил девочку в карете с надежным провожатым, но ее родня, стремясь напоследок урвать у странного русского солидный куш, перехватила Марию по дороге и стала требовать за нее выкуп. Тогда художник обратился за помощью к кардиналу Э. Консальви. Беспокоясь о судьбе девочки, Кипренский писал ему, что "на мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать ее, и она не замедлит сама со временем совратиться с пути чести и добродетели". Кардинал пообещал поместить девочку в монастырский приют, где мать не смогла бы ее разыскать.
На родине Ореста ждали искренние приветы близких друзей, благожелательные отзывы в печати и череда тяжелых унижений. Недобрая молва опередила его. Как сообщает Ф. П. Брюллов в письме к своим братьям-художникам (август 1823 года), Ореста отказались принимать "во многих домах Петербурга". А 23 ноября того же года Брюллов пишет, что "императрица оставила без всякого внимания" своего прежнего любимца. Не пожелали его видеть и прежде благоволившие к нему великие князья. Со временем ему удалось оправдаться перед двором, и императрица Елизавета Алексеевна, над портретом которой он начал работу, милостиво дала ему аудиенцию 3 января 1825 года.
Но сплетни о "преступлении" художника еще долго будоражили петербургские гостиные. Возможно, что финальные слова в трагедии А. С. Пушкина "Моцарт и Сальери" о том, что "гений и злодейство - две вещи несовместные", и размышления героя поэмы Сальери, справедливы ли слухи о Микеланджело Буонарроти, который будто бы тайно убил своего ученика, служившего ему натурщиком, похоже также навеяны темными домыслами, омрачившими славу Кипренского.
Осложнились отношения с академией, которая отказала художнику в заслуженном профессорском звании. А. Н. Оленин, когда-то радушно принимавший Кипренского в своем доме, теперь - президент Академии художеств, во всеуслышание заявлял, что пагубно принимать в академию людей, "принадлежащих к холопскому званию, столь уничижительному не только у нас, но и во всех землях света". Новый император Николай I, задумав устроить в Зимнем дворце Галерею 1812 года, заказал ее англичанину Д. Доу и повелел именовать его "первым портретным живописцем его императорского величества". А ведь Кипренский еще до отъезда за границу создал замечательную серию портретов героев 1812 года (маслом и карандашом). По возвращении в Россию он пишет восхитивший многих современников портрет кавалергарда Д. Н. Шереметева.
Не могла не отозваться болью в душе Кипренского и расправа над декабристами. Среди них у него было немало знакомых, с которых он когда-то с любовью рисовал, а теперь приходилось прятать или вырывать из альбомов ставшие крамольными листы...
И все чаще вспоминалась ему "девочка в маковом венке", которая была так же одинока, как он сам. В письме к скульптору С. И. Гальбергу, оставшемуся в Италии, Кипренский просит разыскать Марию и выяснить, как ей живется: "Я весьма бы желал узнать о ее положении. Хорошо ли ей там, не надобно ли чего для помощи". В следующем письме он пишет тому же Гальбергу: "Прошу сделать мне дружбу, объявить начальнице ее, что я непременно приеду в Рим в течение двух или трех лет и постараюсь нашей Марьючче вполне оказать мое участие, которое я принял в ее судьбе. У меня никого ближе ее нет на земле, нет ни родных и никого".
В 1828 году он покинул негостеприимную родину и вернулся в Рим. Ранее в одном из писем С. И. Гальбергу он заявлял: "Честь Отечеству делать можно везде". Однако, когда Орест предложил на выставку в Неаполе портрет Адама Швальбе и "Девочку в маковом венке", произошла курьезная история. Искушенные в вопросах искусства итальянские мэтры не поверили, что их современник может обладать столь мощным талантом. Кипренский в письме А. Ф. Щедрину (31 декабря 1830 года) рассказывал: "Президент Академии кавалер Николини объявляет мне от имени Академии замечание, опытностью и знанием профессоров исследованное, якобы сии две картины не суть работы художника нынешнего века. Будто бы я выдал сии картины за свои, но в самом деле они писаны Рубенсом, одна (портрет отца), а девочка совсем другим манером и другим автором древним писана; что картины сии бесподобные, особенно портрет отца они почли шедевром Рубенса, иные думали Вандика (Ван Дейк. - И. Г.), а некто Альберти в Рембрандты пожаловал..."
Русскому художнику категорично заявили, что "в Неаполе не позволят они себя столь наглым образом обманывать иностранцу". Пришлось обращаться в Россию за официальным подтверждением принадлежности этих картин кисти Кипренского. Но, несмотря на то, что после этой истории у Ореста появилось много восторженных почитателей, жилось ему трудно. А. А. Иванов сообщал своему отцу в сентябре 1835года: "Наш почтеннейший Кипренский, увенчанный лаврами Европы, едва живет в Риме". Он был слишком независим, чтобы заискивать перед знатью, а та охотней платила за умение угождать, чем за талант.
А что же Мария? Она превратилась в миловидную, изящную и образованную девушку, сохранившую нежную преданность своему покровителю. Ф. И. Иордан в своих "Записках" рассказывал, как был удивлен, когда встретил на улице художника, гуляющего под руку "с молодою белокурой римлянкой". Строгость католических нравов в то время была чрезвычайной: "В Риме боже избави гулять с римлянкою под руку, если она вам не жена; девицы даже боятся кланяться мужчинам на улице..." Однако выяснилось, что Мария ничем не нарушила приличий, так как в июле 1836 года стала "сеньорой", супругой русского художника Кипренского (чтобы преодолеть все препятствия к браку, ему пришлось тайно принять католичество).
Жизнь в это время поманила Кипренского светлыми надеждами. Отправленные им в Россию на выставку картины имели у публики большой успех. Более того, на них обратил заинтересованное внимание сам государь. Николай I приобрел с выставки "Вид Везувия". А. Н. Оленин, поздравляя художника с высочайшей милостью, передавал в письме: "Государь Император между прочим изволил спрашивать, не известно ли, скоро ли вы возвратитесь в Отечество?" Российская академия художеств на этот раз заочно утвердила Кипренского в звании профессора. Окрыленный успехами и стосковавшийся по родине, Кипренский сразу же стал собираться в Петербург. Н. В. Кукольник в "Художественной газете" (1836, № 4) поспешил известить русскую публику: "О. А. Кипренский возвращается в Россию и, по последним известиям, весьма в скором времени должно ожидать его прибытие в С.Петербург".
Часть имущества уже была упакована в ящики и отправлена в Россию с кораблем, носившим название "Анна Мария" (по странному совпадению это было полное имя Мариуччи). Кипренский спешил закончить все дела в Италии, прощался со знакомыми, уверенный, что теперь уезжает насовсем. Восторженно мечтал о творческих замыслах, которые ему предстоит осуществить на родине. В сутолоке сборов он не придал значения полученной простуде. Но судьба отпустила ему семейного счастья всего на три месяца. Болезнь оказалась коварной. Друзья готовили для Кипренского прощальный обед, спорили о подарке, сочиняли памятную надпись, не подозревая, что вскоре им придется провожать художника в иной путь и заботиться о надписи для надгробной плиты.
Ф. И. Иордан вспоминал: "Зайдя к нему на квартиру, жаль было видеть стоящий на полу простой гроб с теплящеюся лампадою в головах. Старичок священник сидел в стороне. Прискорбно было видеть это сиротство славного художника на чужбине". Смерть Кипренского (а умер он 5 октября 1836 года) для Рима, захваченного весельем очередных празднеств, прошла незаметно. На улицах звенели бубны и гитары, разряженные толпы плясали и пели, по городу разъезжали коляски с оживленными, шумными людьми. А на скромном кладбище одной из приходских церквей тосковала молодая вдова, клала нежные заморские цветы на могилу того, кто когда-то в юности гордо заявлял: "Я радуюсь, что родился русским!"
Через несколько месяцев появилась на свет дочь Кипренского Клотильда. Друзья художника старались помочь его осиротевшей семье: им удалось выхлопотать при дворе пенсион для вдовы, который пересылался в Италию. Иордан рассказывал, что он с Н. И. Уткиным в 1844 году разыскал в Риме Марию, вступившую в новый брак с каким-то маркизом. Так как Мария таким образом потеряла право на денежное пособие, то Академия художеств, заботясь о дочери Кипренского, решила составить особый капитал на имя Клотильды. Но потом следы Марии и Клотильды затерялись.
Может быть, и сейчас в Италии здравствуют потомки Кипренского, даже не подозревающие о том, что их род идет от знаменитого русского предка

Кандидат филологических наук И. Грачева,
доцент Рязанского педагогического университета

Источник