http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=6630

Из воспоминаний о работе в первом университете в Средней Азии.   (часть2)

Новый учебный 1921/22 год начался с реформы: три наших факультета — физико-математический, исторический и восточный — были слиты в один педагогический. Заместителем декана по гуманитарным наукам стал А. Э. Шмидт, а по физико-математическим пришлось быть мне. Декан часто отсутствовал, и его обязанности приходилось выполнять мне. Это было достаточно хлопотно, по и интересно, так как благодаря этому я познакомился и близко сошелся с целым рядом интереснейших людей.

Прежде всего это, конечно, был Александр Эдуардович Шмидт. Много лет спустя в книге И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями» я прочитал об Александре Эдуардовиче как ученом и человеке и вновь пережил те чувства, которые он вызвал у меня тогда. Крупный специалист в области арабистики, он был широко образованным историком и филологом, глубоко интересовался искусством и литературой, живо откликался на события тех лет. В условиях первых лет социалистической революции в Средней Азии, когда основная масса населения была неграмотной и находилась еще под влиянием мусульманского духовенства, началось строительство первого высшего учебного заведения, и Александр Эдуардович был всецело захвачен этим. Он был гораздо старше своих коллег, приехавших из Москвы и Петрограда по путевке Ленина, но был полон молодого энтузиазма и, кроме того, превосходно владел языками Востока, чем сразу же расположил к себе коренное население, тянувшееся к высшему образованию.

Мы часто беседовали с Александром Эдуардовичем на самые разнообразные темы, и он, отметив мой интерес не только к природе, но и к людям Средней Азии, подарил мне на память свою диссертацию «О Книге рассыпанных жемчужин египетского мыслителя XVI века Абдл-ал-Вахаб-аш-Шарани». Конечно, прочитать эту книгу я не смог, т. к. восточных языков и, прежде всего, арабского я не знаю до сих пор, но память о прекрасном человеке я сохраняю самую добрую.

В качестве заместителя декана факультета мне довелось познакомить студентов с только что приехавшим из Петрограда профессором сравнительного языкознания Евгением Дмитриевичем Поливановым. Введя его в аудиторию, где собрались студенты, и отрекомендовав им нового преподавателя, я решил и сам послушать лекцию. Просидел два часа и заслушался: это была совершенно новая для меня область знания, изложенная необычайно увлекательно.

Среди преподавателей восточного отделения педагогического факультета были образованнейшие и интереснейшие люди. Таким был, например, Александр Александрович Семёнов — иранист, бывший до революции крупным чиновником в Ташкенте (Он был вицегубернатором Самаркандской области. Примечание NN). Он в совершенстве владел персидским и узбекским языками, превосходно знал историю Средней Азии и крупнейших мыслителей иранского средневековья. Он скончался несколько лет (А. А. Семёнов скончался в 1958 году. Примечание NN) назад в звнании академика Таджикской Академии наук.

Весной 1922 г. для приехавших из Москвы физматовцев была организована группа по изучению узбекского языка. Вести ее взялся один из преподавателей восточного отделения Михаил Степанович Андреев — этнограф, специалист по народам, населяющим Западный Памир и восток Таджикистана — Шугнан, Дахан, Дарваз, Ягноб. Курс, предложенный нашей группе Михаилом Степановичем, был довольно труден. Прежде всего, нужно было выучиться читать арабский шрифт. Пока мы разобрались во всех тонкостях письма, усвоили разницу между свободными буквами и буквами внутри слова и т. п., прошлого много времени, а затем приступили к построению фраз, изучению падежей.

Сложная комбинация разнородных кафедр и наук в составе одного (педагогического) факультета оказалась неустойчивой. Кроме того, не хватало специалистов по педагогическим дисциплинам. И ректорат принял решение о возвращении к прежней структуре. Мне было поручено заново сформировать в качестве декана физико-математический, факультет. Как самостоятельный факультет физмат просуществовал до 1930 г., когда вновь возобладала идея педагогического факультета и самостоятельная кафедра физиологии растений была закрыта, вследствие чего мне и пришлость оставить Среднеазиатский университет и переехать в Москву.

Одновременно с возрождением физмата была осуществлена еще одна очень важная реформа: по инициативе С. Н. Наумова был организован особый Совет межфакультетских институтов, объединивший институты, обслуживавшие ряд факультетов: математический, физический, химический, геологический, ботанический и зоологическим институты. Каждый институт отвечал и преподавание данной дисциплины на всех факультетах, где последняя была обязательной. Председателем Совета был избран С. Н. Наумов, его заместителем я, секретарем В. М. Комаровский.

Совет оказался очень удобной организацией, предотвратившей распыление университетских средств на оборудование, весьма скудных в то время. Он просуществовал до выделения из университета отдельных факультетов на правах самостоятельных вузов: медицинского и сельскохозяйственного институтов. Очень важным было и то, что преподавательский состав по данной дисциплине был объединен в крупный коллектив.

Директора институтов были выборными. Быть первым директором Ботанического института выпало мне. В число преподавателей сельскохозяйственного факультета вошел приехавший из Москвы Михаил Иванович Курбатов, старший брат которого, Николай Иванович, бывший ферганский областной агроном, читал на сельфаке курс общего земледелия. Михаил Иванович быстро вошел в жизнь кафедры физиологии растений и принимал живейшее участие в работе кафедры.

Было затем заседание, посвященное памяти зоолога Н. А. Зарудного, заседание с докладом В. П. Дробова о генезисе песков Западной Ферганы, другое с докладом М. С. Андреева о результатах этнографической экспедиции в Самаркандскую область в 1921 г.

Наконец, А. А. Семенов сделал доклад о джемшидах и их стране. Н. Г. Маллицкий сообщил о разливе Аму-Дарьи в 1921 г.

Еще в 1920 г. в Ташкенте было основано научное общество при гуманитарных факультетах под председательством А. Э. Шмидта. Секретарем был избран профессор русской словесности Владимир Владимирович Буш. Первый доклад был сделан академиком Василием Владимировичем Бартольдом о ближайших задачах изучения Туркестана. Этого доклада я не слышал, так как в сентябре я ехал с эшелоном. В последующие годы мне пришлось несколько раз встретиться с этим крупнейшим из наших востоковедов и слушать его и интереснейшие доклады.

Книгу В. В. Бартольда «Туркестан в эпоху монгольского нашествия» я с благоговением держал в руках еще в свои гимназические годы, найдя ее в библиотеке Ферганского музея, но прочитать ее тогда я, конечно, еще не мог.

Заседания гуманитариев привлекали очень много народу, особенно когда на них ставились такие доклады, как отзыв о книге Шпенглера «Закат Европы», сделанный с необычайной живостью профессором истории философии Леонидом Васильевичем Успенским. Слухи об идеях Шпенглера, доходившие до нас, вызывали горячие споры, но никто толком не знал, что же, в сущности, Шпенглер понимал под этим закатом. Л. В. Успенский в своем докладе хорошо показал надуманность философии Шпенглера, связь этой философии с разгромом Германии в первой мировой войне. Для нас, молодых работников, строящих новую жизнь, этого было достаточно, и Шпенглер больше не волновал нас.

В этом же обществе мы слушали превосходно доложенное сообщение А. А. Семенова о встрече Авиценны с шейхом Абу-Саидом: очень далекая для нас тема, но как рассказ об этой встрече слушался! После этого доклада мы старались не пропускать ни одного выступления Александра Александровича.

В этот период жизни университета началась его издательская деятельность. Были выпущены две книжки «Трудов»: В. В. Бартольда «История Туркестана» и М. Г. Попова «О растительности гор Сары-Тау и урочища Сель-Рохо в Кокандском уезде Ферганской области».

Обдумывая план работ по горной ботанической станции, для которой я наметил место в Чимгане, я навел справки относительно возможности развернуть там работу в 1922 г. Однако из штаба Туркфронта я получил совет не рассчитывать и в этом году на Чимган, ограничиться Хумсаном: Чимган был слишком близок к басмаческим гнездам на Чаткале.

Было решено, что для начала на летнюю исследовательскую работу поедут только преподаватели: Михаил Иванович, Николай Дмитриевич, Артемий Иванович и я. Надо было выяснить, возможна ли вообще какая-либо научная работа экспериментального характера без лабораторий, взвесить все «за» и «против» и прежде всего наметить тематику.

Для себя я выбрал изучение методом плазмолиза осмотического давления в клетках листьев растений из различных условий их обитания. Растения для исследования я предлагал брать по возможности из местообитаний, более высоко лежащих над уровнем моря. Дело в том, что в то время в физиологии растений утвердилась точка зрения Н. А. Максимова о роли высокой концентрации клеточного сока. В горных условиях на больших высотах растения днем подвергаются на¬греву от прямых солнечных лучей, не задерживаемых пылью или водяными парами. А ночью та же прозрачность воздуха способствует охлаждению и растений и почвы, не говоря уже о том, что температура воздуха в верхних поясах гор всегда ниже нуля даже летом. Мне хотелось подкрепить положения о значении высоких концентраций клеточного сока экспериментальным материалом, тем более, что у меня возникли сомнения, действительно ли все так просто.

Для изучения осмотического давления мне нужны были обычный учебный микроскоп, бритва, набор стекол, растворы солей, главным образом поваренной, и дистиллированная вода. Всем этим я был обеспечен. А. И. Алексеев брал на себя изучение энергии фотосинтеза у растений, обитающих в различных условиях сухости почвы. Для этой цели ему был нужен принятый в то время прибор Половцева. У нас его не было, но в университете был замечательный стеклодув И. А. Евдокимов, который и сконструировал этот прибор по данному ему чертежу. Все реактивы были заготовлены в достаточном количестве.

Работа А. И. Алексеева была дополнена темой Н. Д. Леонова, который должен был, исследуя те же растения, что и Артемий Иванович, установить у них степень раскрытия устьиц, по которым проникает внутрь растений необходимая для их питания углекислота.
Наконец, Михаил Иванович занялся вопросом, ко¬торый до сих пор в условиях Средней Азии не ставил¬ся,— количественным определением эфирных масел в листьях душистых горных растений. Измерительные инструменты были взяты из нашей уже сравнительно хорошо оборудованной кафедральной лаборатории, а более громоздкие предполагали устроить на месте. К нашему общему удивлению, все это удалось сделать.
В Хумсан вместе с нами поехали и члены наших семей, а также страдавшая от ташкентской летней жары Александра Христофоровна Раковская с сыном.

Наконец, я пригласил поехать с нами университетского профессора геологии Александра Сергеевича Уклонского, моего бывшего товарища по Туркестанскому землячеству в Московском университете. Он поехал с женой. Предполагалось пробыть в Хумсане два месяца — июль и август.
Вместе с нами в Хумсан выехали также преподаватель кафедры лесоведения сельскохозяйственного факультета А. И. Федоров, преподаватели ботаники физмата Е. А. Мокеева и сельфака О. Н. Радкевич с двумя научными сотрудницами. Эта группа должна была изучать флору долины Угама.
Сообщение с Хумсаном в том году было несколько лучше, чем в прошлом: вещи ехали на арбах до Хумсана, а до Ниязбека добирались на открытой грузовой машине.

К Хумсану наш караван подошел вечером, и мы заночевали на том же самом пригорке, как и за год до этого, наслаждаясь чистым воздухом и прохладой. Утром мы предъявили кишлачному аксакалу свой документ, написанный арабским шрифтом, который не могли прочитать ни мы, ни аксакал. В итоге мы договорились довольно скоро, и нам была отведена под квартиру школа — две маленькие комнатки на втором этаже и узкая крытая галерея около них.

Показывая нам помещение школы, аксакал пожаловался, что население Хумсана страдает чесоткой. Это было не очень приятно, и на долю Артемия Ивановича как врача выпала обязанность, во-первых, уточнить диагноз, во-вторых, дать людям лекарство. К счастью, у нас был запас ртути. Пациентам приготовили серную мазь, благотворное действие которой сказалось сразу же.

Через несколько дней две наши женщины пошли отнести чесоточную мазь одному из недалеко живущих пациентов и вернулись в ужасе: на кровати в садике дома они увидели мужчину, у которого все лицо было покрыто черными болячками. Стал вдруг понятен плач, который по ночам слышался то в одном, то в другом конце Хумсана. Я немедленно пошел к аксакалу и от него узнал, что в кишлаке умирают от оспы и дети и взрослые и что никаких прививок против оспы в Хумсане не делалось уже пять лет. Немедленно я написал письмо в Наркомат здравоохранения Туркреспублики Михаилу Ильичу Слониму, рассказал о положении и просил срочно прислать оспенника. Письмо было отправлено в Ташкент, через три дня приехали врачи, и страшная эпидемия была ликвидирована.

Не буду описывать здесь наших исследований; все они дали очень интересные результаты, были опубликованы в специальных статьях как на русском языке, так и на немецком (в Германии) и были доложены на ученых обществах Ташкента и на втором и третьем ботанических съездах (в 1926 и 1928 гг.).

В конце нашего пребывания в Хумсане решили устроить пешеходную экскурсию в районы, в которых я раньше никогда не бывал,— перевалить через хребет Наудала, спуститься к Сиджаку, пройти вверх по долине Пскема до кишлака Нанай, перейти по мосту через Пскем и идти через Богустан и Бурчмуллу, около которой пройти по реке Коксу и затем вернуться по долине Чаткала через Ходжикент и Хумсан.

Так мы и сделали. Все мы были хорошие ходоки и хотя, подходя к Бурчмулле, еле волочили ноги от усталости, не жаловались: мы столько увидели интересного, красивого и нового, что об усталости как-то забывали.

В Бурчмуллу мы попали в праздник «Идриса-Пайгам-бара», т. е. в Ильин день (Идрис — имя пророка Ильи, очень чтившегося в то время), кишлак был заполнен разряженными мужчинами (женщины прятались) и играющими детьми. Одна игра всех нас очень заинтересовала: дети играли крашеными яйцами совершенно так же, как в какой-нибудь дореволюционной деревне на пасху. На улице и в чайхане мы обратили внимание на мрачного вида людей, явно не местных жителей. К нам подошел высокий пожилой таджик по имени Худайберген, прекрасно говоривший по-русски, и пригласил нас к себе: мрачные люди тоже казались ему подозрительными и даже более — басмачами с верховьев Чаткала. По-видимому, он был прав, и мы почувствовали себя гораздо спокойнее в его саду. У него мы встретили О. А. Симонову и Н. Д. Леонова, которые пришли в Бурчмуллу из Чимгана, где они накануне совершили восхождение на Большой Чимган. С восторгом рассказывали они об альпийских лугах, о том, что восхождение не представляет особой трудности. Эти рассказы еще больше укрепили меня в намерении устроить в Чимгане ботаническую станцию.

На другой день праздника уже не было, подозрительные люди исчезли, и мы спокойно ушли вверх по реке Коксу.

Во время нашего отсутствия в Хумсан приезжал Николай Иванович Курбатов. Он решил пройти по долине Угама вверх и посетить около урочища Богу-Челпек пещеру в известняках с прекрасными сталактитами и сталагмитами.

Мы несколько раз совершали экскурсии вверх по Угаму, собирая растения (материал для моих работ по осмотическому давлению). Одна экскурсия, в которой принял участие В. И. Романовский с женой и дочерью, была совершена с ночевкой на берегу Угама под огромными грецкими орехами. На этот раз мы наняли ишака, шли налегке и могли спокойно наслаждаться прогулкой и собирать материал для работы.

В то же лето П. А. Баранов исследовал флору района Санрама, побывал в долине Майдан-Тала, совершил несколько пересечений Таласского Ала-Тау и детально изучил ледник Корум-Бель и флору его морены.

Осенью 1922 г. Н. И. Курбатов предложил мне возобновить знакомство с солончаковой растительностью в пределах Голодной степи, в которой я работал в 1917 г. Мы пересекли северную часть Голодной степи и посетили голодпостепскую опытную станцию, а также образцовое опытное хозяйство Малек. Особенно ценным для нас было знакомство с директором хозяйства Марком Павловичем Дворниченко, превосходным хозяином и знатоком хлопчатника. Он водил нас по полям и много рассказывал о главном биче хлопководства — засолении почвы в результате неправильного устройства оросительной системы Голодной степи в дореволюционное время: были построены каналы, но не была устроена соответствующая дренажная система. Сбросы были мелкие, открытые и быстро заболачивались.

Лето 1917 г. мне пришлось поработать в районе Мирзачуля, изучая физиологию солончаковых растений, и тогда уже были заметны грозные признаки наступления солончаков на вновь орошенные участки пустыни: посевы хлопчатника, джугары, кенафа погибали, гибли плодовые сады, соль поднималась по стенам глинобитных построек.

В эту поездку мы увидели, как далеко за пять лет зашло действие поднятых на поверхность почвенных солей: здания, где в 1917 г. можно было жить и работать, лежали в развалинах, на месте полей были пухлые солончаки, вдоль сбросов лежали мощные заросли тростника. Марк Павлович боролся с засолением всеми доступными ему средствами и боролся довольно успешно, но для успешной планомерной борьбы тогда не было материальной базы.

Вернувшись в Ташкент, мы снова с головой ушли в университетские дела. Физико-математический факультет снова стал самостоятельным. Кафедра физиологии растений продолжала обслуживать биологов физмата и всех студентов сельфака. Для последних, кроме моих лекций, М. И. Курбатовым велись и практические занятия, хотя и элементарные, по физиологии растений, а также практические по микробиологии В. А. Крыловым.

На физико-математический факультет осенью нового учебного года было принято столько студентов, что они с самого начала появились почти на всех кафедрах как будущие специалисты. Среди этих первых специалистов была знакомая мне по Воронежу студентка Мария Михайловна Кононова, которую уже тогда интересовали вопросы почвенной микробиологии. Впоследствии она стала научным сотрудником Почвенного института АН СССР, и книга ее о почвенном гумусе переведена на английский язык, издана в США и отмечена Государственной премией СССР.

На первых двух курсах биологии слушали общую химию (проф. М. И. Прозин), органическую химию (проф. С. Н. Hayмов), экспериментальную физику (проф. Н. Н. Златовратский), общую ботанику (проф. В. П. Дробов), общую зоологию (проф. А. Л. Бродский), физиологию растении (проф. А. В. Благовещенский), физиологию животных (проф. Э. Ф. Поярков). Студенты, склонные к геологическим наукам, студенты-химики, физики, математики слушали обязательные для всех дисциплины, а специализирующиеся по каждому направлению сразу начинали работу при той или иной кафедре или лаборатории.

Не могу не вспомнить одного замечательного студента: в деканат пришел 10-летний мальчик Коля Назаров — сын одного из преподавателей математики — и попросил принять его в число студентов-математиков. В начале двадцатых годов еще не существовало возрастных ограничений для поступления в университет, но все же Коля выглядел таким юным, что невольно закрадывалось сомнение — справится ли он. Всеволод Иванович Романовский, руководитель кафедры математики, решил его испытать и задал несколько вопросов. И экзаменатор и экзаменуемый увлеклись: задавались труднейшие вопросы, ответы на которые давались моментально и точно, решались отчетливо и быстро сложнейшие задачи. Коля был зачислен, через пять лет он был уже аспирантом академика Стеклова в Ленинграде, а еще через-два года стал доцентом САГУ по кафедре чистой математики и автором замечательных исследований. Во время войны он был директором института математики. Это был умный, жизнерадостный, красивый молодой человек, отличавшийся не только талантом крупного ученого, но и большой физической силой. В 1946 г. он скончался на Памире.

Все лаборатории и кабинеты ботанических и зоологических кафедр быстро обрастали студентами, с первых же своих шагов начавшими превращаться в активных сотрудников кафедр. В моей лаборатории зимой 1922— 23 гг. А. Г. Тещевикова начала работу по превращению белковых веществ при прорастании семян бобовых растений. Постановка такого вопроса говорит о том, что лаборатория в это время уже достигла возможности не профанировать науку: были созданы условия для сравнимости получаемых результатов и для точных исследований. Например, для устройства термостатов были использованы оставшиеся от Реального училища шкафы в массивных стенах «учительской», в которой разместилась наша кафедра. Были проведены тщательные измерения колебаний температуры в этих шкафах, устроен подогрев специально изготовленными керосиновыми лампами с автоматической регулировкой пламени и с огромными резервуарами, и... термостаты получились идеальные. И. А. Евдокимовым были изготовлены стеклянные части прибора Фан-Сляйка для количественного определения аминного азота и т. д.

Такая же работа проводилась и на других кафедрах: собирались лекции, обрабатывались уже имеющиеся материалы. Так, например, на кафедре позвоночных животных обрабатывалась переданная ей огромная коллекция птичьих шкурок орнитолога Н. А. Зарудного. В этой обработке живейшее участие принимали Н. А. Бобринский, Н. Д. Леонов, студенты-зоологи.

В лаборатории А. Л. Бродского и Н. А. Кейзера проводилась большая работа по изучению биологии многочисленных обитателей различных водоемов Средней Азии. В частности, целый отряд «маляроразведчиков» изучал жизнь и распространение малярийного комара. Ботаники-систематики наращивали количество гербарных листов. Открывали новые виды и приступили к накоплению материала для «Гербария флоры Средней Азии», который выходил выпусками по 25 растений по преимуществу новых или малоизвестных в науке. В 1924 г. удалось выпустить первые два номера этого «Гербария» и напечатать комментарий к ним на латинском языке. Они были разосланы в крупнейшие гербарии всего мира, откуда в обмен были получены чрезвычайно интересные коллекции растений.

 

Спасибо Капказу и Nemo007, раскопавших воспоминания Андрея Васильевича.

 

 http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=6630

Из воспоминаний о работе в первом университете в Средней Азии  

Из сборника воспоминаний «Память трудных дорог». «Укитувчи», Ташкент, 1980.

7 сентября 1920 г. В. И. Ленин подписал декрет об организации в Ташкенте государственного университета. Это было событие чрезвычайное: закладывались основы высшего образования в огромной стране, простиравшейся от Каспийского моря до китайской границы, от степных областей Западной Сибири до Ирана и Афганистана. Эта страна только недавно была присоединена к владениям государства, которое само еще едва начинало выходить на путь капиталистического развития и в котором более чем слабо было не только с высшим, но и со всяким другим образованием.

Накануне Великой Октябрьской социалистической революции на всей территории азиатской части России был только один университет — Томский. Существовавшие в пределах Туркестанского края немногочисленные средние и низшие школы предназначались главным образом для детей военнослужащих и чиновников. Коренного населения в них фактически не было. Просвещение молодых узбеков, казахов, киргизов, таджиков, туркмен находилось в руках невежественного мусульманского духовенства.

После победы революции с таким положением, конечно, нельзя было мириться, и Советская власть в Средней Азии с первых же дней своего существования стала принимать энергичные меры для повышения культурного уровня населения края. Увенчал эти меры декрет В. И. Ленина об организации университета.  На мою долю выпало быть непосредственным участником первых шагов молодого университета, и я считаю это время одним из лучших воспоминаний своей жизни.

В конце марта 1918 г. (я жил тогда в Воронеже) я получил от секретаря физико-математического факультета Московского университета извещение, что на 6 апреля мне назначен последний магистерский экзамен по химии у Н. Д. Зелинского. Всего для получения права написать и защитить диссертацию на степень магистра ботаники нужно было сдать четыре экзамена. Первые три мною были уже сданы.
Задание для последнего экзамена, данное мне Николаем Дмитриевичем, было очень лаконично: «Все о белках и углеводах, что будет в литературе на день экзамена, а по общей химии – краткий курс Шмидта» (тот «краткий» курс был на немецком языке изложен на 860 страницах! Впрочем, и к остальным экзаменам мне пришлось готовить не меньше, но там сроки подготовки были побольше, да и времена другие).
Насколько время было действительно другое, показала дорога в Москву. Я выехал из Воронежа с «запасом», 2-го апреля, а попал в Москву утром 6-го. Только что был заключен Брестский мир с Германией и шла стихийная демобилизация армии. Ни трамваев, ни извозчиков не было, и я с Рязанского вокзала зашагал пешком в свой 7-ой Ростовский переулок. Выпил у родителей стакан кофе, съел кусочек хлеба … и снова пешком пошел на Моховую.

Николай Дмитриевич предложил мне сначала два простейших вопроса: основную форму фотосинтеза и окраску белка при действии реактива Миллона. Сколько раз я все это излагал и показывал студентам, а тут вдруг забыл все и ничего не мог ответить. Зелинский рассердился и задал мне один из наиболее сложных вопросов органической химии: строение и синтез азокрасителей. И мгновенно все встало на место: я спокойно рассказал и об азокрасителях, и полностью ответил на оба первых вопроса. Николай Дмитриевич и присутствовавший па экзамене М. И. Голенкин поздравили меня с успехом.

На следующее утро зa чаем я развернул газету и ... прочитал в ней декрет за подписыо В. И Ленина об упразднении ученых степеней магистра и доктора и экзаменов на эти степени. Однако я и тогда не пожалел о времени, затраченном на магистерские экзамены, да и сейчас не жалею: они сослужили вне великую службу, так как заставили проработать огромную литературу на четырех языках: русском, английском, немецком и французском. С тех пор я оставался ботаником «широкого профиля».

С другом стороны, я от всей души приветствовал этот декрет, выраженное в нем стремление исходить при подборе научных работников не из бумажек, а из непосредственной оценки научных достижений каждого из них. Этот декрет действовал до 1934 г., когда снова появились звания докторов и кандидатов; во время войны вошла в быт шутливая поговорка: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан».

По возвращении в Воронеж я прочитал две пробные лекции: одну — на свою тему о синтезирующем действии ферментов, другую — по поручению Совета сельскохозяйственного института, посвященную синтезу фосфорсодержащих органических соединений в организмах. На подготовку было дано две недели. Мне удалось уложиться в 40 минут. Говорил я без всяких конспектов, и успех был полный.
Пришла весна, и мы с женой, как и весь персонал института, были заняты работой на своих огородных участках. Время было трудное, где-то в 60 километрах от Воронежа установился фронт, да не с петлюровцами или гайдамаками, а с немцами, оккупировавшими весь юг. С продовольствием было более чем трудно, и мы все прекрасно понимали, что в своем снабжении должны полагаться только на самих себя.
Летом 1918 г. из газет узнал, что в Москве образовался комитет по организации в Ташкенте университета и объявлен конкурс на ряд кафедр, в том числе физиологии растений. Это было заманчиво, но я не считал себя в праве принять участие в этом конкурсе: заведование кафедрой — дело профессора, а я еще только-только получил права приват-доцента, печатных трудов у меня — всего четыре маленьких статейки. За такие упадочнические настроения мне сильно попало от жены, доказывавшей, что бояться мне нечего: у меня есть золотая медаль университета за большую, хотя и ненапечатанную работу, сданы магистерские экзамены и, хотя они отменены, но считаться с ними в Московском университете, конечно, будут (организация Ташкентского университета шла через Московский). Здравая аргументация жены и ее твердая вера в мои возможности взяла верх, и я, хотя и скрепя сердце, написал и в январе 1919 г. послал заявление.

Прошел месяц, другой. Из Москвы не было ничего, и мы оба перестали говорить и думать о Ташкенте. И вдруг 1 апреля получаю пакет. Распечатав его, прочитал: «Оргкомитет Государственного университета сообщает Вам, что на заседании физико-математического факультета Вы избраны профессором, заведующим кафедрой физиологии растении Туркестанского государственного университета». Я был ошеломлен. Необычайно довольна была и жена: ее предположения полностью оправдались. Мы с ней были в Ташкенте весной 1917 г., проездом из Москвы в Фергану. Были, правда, всего один день, но много гуляли по городу и он ей очень понравился. Обо мне можно и не говорить: я родился в Ташкенте и жил в нем до 11 лет, один год проучился здесь в гимназии, а затем кончил гимназию в Фергане. Для меня Ташкент был родным городом, я мечтал попасть в него на работу, а последнюю я всегда представлял как преподавательскую и исследовательскую.
О времени переезда в Ташкент ничего не было известно, так как не только Ташкент, но и весь Туркестан были отрезаны и попасть туда было невозможно: единственная дорога через Оренбург была закрыта Дутовским фронтом, в Туркмении были англичане, весь юг Украины и России был охвачен деникинщиной. Пришлось ждать целый год. За этот год мы пережили в Воронеже налет Мамонтова, двухнедельное господство Шкуро, зимний голод и многое другое.

Я представил в оргкомитет свои предложения об организации кафедры физиологии растений как не только учебного, по и научно-исследовательского учреждения, составил списки необходимого оборудования. Все это было по тому времени, конечно, утопией, по я был признан «работающим по организации университета», и мы с женой были очень обрадованы, когда получили из Москвы деньги за чту организацию

В начале июня я был командирован в Москву на съезд Главпрофобра но вопросам высшего образования. Я воспользовался этой командировкой, чтобы лично связаться с оргкомитетом и выясним, время переезда. Оказалось, что первый эшелон с преподавателями и оборудованием уже отправлен в Ташкент, второй должен был отправиться на днях, а третий — в августе. Я решил ехать с третьим эшелоном и по возвращении в Воронеж начал готовиться к переезду.

В начале августа получили разрешение на переезд в Ташкент.

До Москвы ехали восемь суток. На длинных стоянках варили пшенную кашу или картошку. Нас дружелюбно пускали к своим кострам красноармейцы, очень интересовавшиеся, кто мы такие и зачем едем в какой-то Ташкент.

В дороге не обошлось без происшествий. Как-то ночью поезд вдруг остановился в лесу, послышались выстрелы. Стреляли, как показалось, в воздух для «устрашения спекулянтов», которых вылавливал из вагонов заградительный отряд. Заглянули и к нам, но, увидев наши раскладушки, решили: «Здесь больные, идем дальше». Другой эпизод был забавный: мы отъехали от Рязани, поезд набрал скорость и вдруг остановился и задним ходом стал отходить в Рязань. Оказалось, машинист забыл что-то из своих вещей.

Разруха на железных дорогах была весьма ощутима: на многих станциях видны были мертвые паровозы, целые кладбища таких паровозов. Наш поезд был теплушечный и шел в сущности без всякого расписания. Под самой Москвой, в нескольких километрах от города, мы простояли сутки. И все-таки жизнь уже налаживалась: на станциях работала «трудармия», восстанавливались мосты, полотно дороги. Самое же главное — мы ехали па большую интересную работу, мы были молоды и полны надежд.

В Москве пришлось перевозить вещи с товарной станции Рязанской дороги на Киевский вокзал, где формировался эшелон. Наши книги, столы и другие вещи уехали вперед, а мы остались ждать следующего эшелона, который должен был отправиться в первых числах сентября в составе санитарного поезда.

Жили мы в Москве у моих стариков в 7-м Ростовском переулке. Дни проходили в попытках выхлопотать какое-нибудь оборудование для будущей кафедры. Хлопотали в Наркомпросе, где мне дали закупоренный ящик и сказали, что в нем есть «все, что нужно для преподавания физиологии растений». Когда я вскрыл его в Ташкенте, то обнаружил в нем рюкзак, баночку от горчицы с медным купоросом, такую же баночку с бихроматом калия, сачок для ловли бабочек и прибор для препарирования гусениц. Странные были представления о физиологии растений у некоторых работников Наркомпроса! На складе одного из магазинов на Лубянке удалось достать два ящика стеклянном посуды, да из Воронежа я захватил на лаборатории одну кельдалевскую колбу. Среди книг, отправленных мною со вторым эшелоном, были три, оказавшие мне (да и не только мне) большую помощь: огромным фолиант «Род астрагал» Палласа на латинском языке издания 1800 г., монография Дайкса об ирисах с замечательными рисунками и том «Продромуса» де-Кандоля. Кроме того, с тем же эшелоном уехали мои книги по физиологии и биохимии, книги по мировой и русской истории и по истории литературы, о Средней Азии. В целом эта наша библиотека дала возможность не прибегать к поискам книг по самым разнообразным вопросам, которые ставила перед нами жизнь.

2 сентября 1920 г. наш санитарный поезд № 159 был готов и ждал нас на товарной станции Октябрьской железной дороги. В жестком вагоне № 5 для «легкораненых и больных» мы получили целое отделение: две нижних скамьи и две верхних полки. На боковом месте напротив нашего отделения расположился мой «научный сотрудник» (так в то время называли аспирантов) Николай Дмитриевич Леонов. Я вез его с собой из Воронежа, где он студентом сельскохозяйственного института слушал мой курс биохимии растений и обратил на себя мое внимание интересом к различным областям науки и знанием иностранных языков.

Два отделения рядом с нами занимала семья профессора физической химии Евгения Владимировича Раковского. Дети звали его «отец», и под этим именем его знали все сослуживцы-химики. Он понравился нам своей жизнерадостностью и приветливостью, и несколько десятков лет, до самой его кончины, мы поддерживали с ним добрые отношения.

В отдельном купе ехала семья Прозиных: профессор неорганической химии Михаил Иванович, его жена Мария Николаевна с матерью. М. II. Прозина в то время считалась моей ассистенткой но анатомии растений. Наконец, в нашем вагоне ехала и большая семья Павла Александровича Баранова, доцента кафедры морфологии и систематики растений. Его я знал еще, когда он был студентом, и встречался с ним в кружке «маленьких ботаников». Из всех ехавших в нашем вагоне, кроме Н. Д. Леонова, он дольше всех проработал в Ташкентском университете и только в 1945 г. возвратился в Москву.

В соседнем вагоне ехал профессор физиологии животных уроженец Верного (Алма-Аты) Эраст Федорович Поярков, профессор генетики и селекции Константин Иванович Пангало, живо увлеченный своей наукой. С ним ехал его отец, И. К. Пангало, в качестве главного бухгалтера нового университета.

Под вечер наш огромный санитарный поезд, к которому прицепили еще восемь товарных вагонов, груженных лабораторным стеклом, двинулся в путь.

Первые дни были посвящены знакомству. На станциях не было ничего, кроме кипятка. Кормили нас казенным обедом: супом из какой-то вяленой рыбы и вареной пшеницы. Так было до Волги.

В Самаре по поезду пронеслось: около вокзала продают съестное. Вместе со всеми я побежал туда и принес жареные котлеты. Такого лакомства мы не ели несколько лет.

На следующий день в Ново-Сергиевском мы уже покупали простоквашу, сливочное масло и караваи прекрасного свежего белого хлеба, какого никто из ехавших не видел с 16-го года.

В Оренбург приехали мрачным пасмурным днем. Эшелон остановился не у вокзала, а около паровозного; депо. Начальник поезда сообщил нашему коменданту Е. В. Раковскому, что нет паровоза, стоять мы будем здесь не меньше суток и что он отпустил своих санитарок в город. Это привело всех нас в уныние, и через 'некоторое время Е. В. и П. А. Барановы отправились в депо узнавать, действительно ли нет свободного паровоза. Оказалось, что такой есть и машинист согласен ехать сейчас же с нами. Через полчаса паровоз был прицеплен к поезду. Узнав об этом, начальник поезда пришел в бешенство и стал требовать, чтобы паровоз отцепили. Его удалось уговорить: он оставил записку уволенным в город санитарам, чтобы они догоняли эшелон почтовым, и мы двинулись

Настроение у всех было приподнятое не только после выигранного «сражения», но и по другой причине: мы должны были переехать реку Урал, т. е. границу между Европой и Азией. Я уже трижды переезжал по мосту через Урал и знал, что сейчас Азия подует нам в лицо ароматом степной полыни. И действительно: уже на мосту и открытые окна пахнуло этим давно ожидаемым ароматом. Мы проехали мимо Менового двора и километров через тридцать остановились на разъезде. Оказалось, что железнодорожный мост разрушен, а временный, построенный рядом, не выдержит наш тяжелый состав, и надо было перетаскивать по частям. Сначала до станции Донгузская были переправлены вагоны с университетскими работниками. Затем паровоз ушел за второй частью поезда, а мы отправились гулять в степь. Аромат трав и чистый воздух опьяняли. Но под ногами у нас валялись пули, стреляные гильзы, остатки снарядов — следы боев с контрреволюционными казаками Дутова. У всех была одна мысль: как хорошо, что гражданская война уже отгремела и мы едем в Ташкент для большого мирного дела.
Около полудня следующего дня мы были в Актюбинске.

В долине реки Илек многие из нас впервые увидели юрты кочующих казахов. Особенное впечатление это зрелище произвело на Раковских и Барановых, а я смотрел на эти юрты с удовольствием, вспоминая детские годы, когда летом мои родители переезжали в Чимган и мы жили все лето в юртах.

На следующее утро поезд начал медленно подниматься по серпантину дороги на перевал через Мугоджарские горы, и его опять пришлось делить на две части. Мы ожидали свой вагон на станции Бер-Чогур в верхней точке перевала. Это было приятное ожидание: живописная местность, столь же живописные казахи в их национальных костюмах и даже кумыс, многим из членов эшелона совершенно незнакомый.

За Мугоджарами открылась уже типичная среднеазиатская картина: пески и солончаки. Снежно-белые пятна последних были окаймлены кораллово-красными в это время года солеросами. Па песчаных буграх виднелись деревья саксаула.

В Челкаре нас догнала санитарная команда поезда, и больше никаких недоразумений с поездным начальством уже не было. На следующее утро мы долго стояли па станции Саксаульская. Около поезда ходили казашки (тогда их еще звали киргизками) и предлагали на обмен соль: за ведро соли просили одну иголку. Эта дешевизна соли поразила наших женщин и в вагонах появились мешки с этой драгоценностью. Однако женщины несколько огорчились, когда на следующей остановке проводник вагона предложил пойти к большому холму соли и взять ее сколько угодно совершенно даром.

Еще несколько перегонов, и в Аральске увидели море. Стоянка была долгая, и молодежь с удовольствием купалась в море.
На разъезде Чумыт поезд остановился на запасном пути. Через полчаса на главный путь влетел встречный поезд, да такой, какого мы никак не ожидали: на крышах вагонов пулеметы, на подножках красноармейцы, в окнах фигуры командиров. Это был поезд М. В. Фрунзе, спешивший на врангелевский фронт.

Оказалось, что профессор Э. В. Поярков учился вместе с М. В. Фрунзе в одном классе гимназии в Верном. Он немедленно отправился к старому другу. Свидание их продолжалось с полчаса, после чего поезда разошлись.

Мы ехали уже в пределах Туркестана. За окнами вагона мелькали заросли гребенщиков, среди кустов которых можно было заметить перебегавших фазанов: мы ехали вдоль берега Сырдарьи. На следующий день на востоке появилась волнистая гряда Кара-Тау, оазисы у его подножия и среди них город Туркестан. Еще сутки — и поезд стал медленно подниматься на гряду холмов, за которыми была цель нашего путешествия — Ташкент. На востоке временами открывалась панорама снежных хребтов Западного Тянь-Шаня. В вагоне царило веселое возбуждение, но своих вещей мы не собирали, так как знали, что пожить на колесах нам еще придется.

П. А. Баранов, Н. Д. Леонов, Володя Раковский залезли на крышу вагона, чтобы полюбоваться въездом в Ташкентский оазис. Остальные прильнули к окнам. Я уже знал, какое сильное впечатление вызывает мгновенный переход ог пустынных гор к цветущему оазису, и был убежден, что и на этот раз оно будет не меньше.

С крыши раздались восторженные крики: «Ташкент, Ташкент!» Поезд остановился у станции Келес. Рядом был базарчик: горы дынь, персики, груши, виноград, гранаты. Это еще не был Ташкент, но уже ташкентский оазис. Еще несколько километром, и поезд встал, но не у вокзала, а на товарной станции, среди скопления других поездов – санитарных, воинских.

Немедленно всем вагоном мы отправились в город. У нового университета уже было свое здание- на углу Первомайской и Куйлюкской улиц. Выход с товарной станции выводил прямо на Куйлюкскую, и, пройдя несколько кварталов, мы очутились в университете.

Здесь нас ожидали новые впечатления и новости. Прежде всего, оказалось, что город переполнен: почти все русское население Ферганской области бежало от басмачей в Ташкент. Поместить целый эшелон профессоров и преподавателей с их семьями было некуда. Правда, нам сообщили в ректорате, что, по-видимому, можно будет добиться, передачи университету здания на углу Лахтинcкой и Балыкчинской улиц. В этом здании помещалось подлежащее упразднению учреждение по делам пленных и беженцев («Пленбеж»).

Затем выяснилось, что довольно сложна обстановка и в самом университете. Оказалось, что в Ташкенте уже два года существует и успешно работает Народный университет, основанный местной интеллигенцией, среди которой были видные ученые и организаторы. В Народном университете был свой ректор — Глеб Никанорович Черданцев. Ректором государственного университета был крупный арабист Александр Эдуардович Шмидт. К слову сказать, в Москве оставался третий ректор Н. А. Димо. Однако отношения между ташкентцами и москвичами были хорошие, и слияние обоих университетов было не за горами.

Ознакомившись с общим положением дел, мы решили отправиться посмотреть, хотя бы снаружи, «Пленбеж». Мы нашли его довольно быстро: и он сам, и улицы, на углу которых он стоял, нам очень понравились, так как это были типичные улицы прежнего Ташкента: прямые, обсаженные высокими белыми акациями и вязами. В конце Лахтинcой виднелись снежные горы. Дом был большой, к нему примыкал огромный сад. На противоположном углу стоял дом, уже принадлежавший университету и заселенный его сотрудниками, приехавшими раньше.

С помещением для университетских кафедр дело продвинулось Быстрее, чем мы думали. Основное здание университета на Куйлюкской улице было уже забито до отказа: здесь размещались ректорат, бухгалтерия, несколько аудиторий, фундаментальная библиотека, кафедры .ботаники, зоологии, геологии, математики, физики. Все эти кафедры существовали уже в Народном университете и даже имели кое-какое оборудование. Для обеих кафедр физиологии, химии и микробиологии места уже не было. Однако этот вопрос разрешился быстро: правительство Туркестанской республики ликвидировало Институт просвещения, помещавшийся в здании бывшего Реального училища, которое и было предоставлено физико-математическому факультету.

Когда-то, в девяностых годах, восьмилетним мальчиком я впервые побывал с отцом и матерью в только что отстроенном, но еще не открытом для учебной работы Реальном училище. В алтаре церкви оконные витражи были сделаны по рисункам В. М. Васнецова. В рисовальном классе стояли гипсовые отливки Венеры Милосской, Аполлона Бельведерского. В кабинете естествознания — гербарии, коллекции бабочек и жуков, чучела птиц. Тогда я был очарован этим и заявил родителям, что обязательно буду здесь учиться. Судьба решила по-своему: я здесь не учился, а учил в течение пятнадцати лет.

Для кафедры физиологии растений в этом здании была предоставлена бывшая учительская — большой трехколонный зал с шестью стенными шкафами в толстой капитальной стене. Они очень пригодились нам.

Рядом с кафедрой физиологии растений в таком же зале разместилась кафедра физиологии животных профессора Э. Ф. Пояркова. На втором этаже, прямо над нашими физиологическими комнатами, расположилась кафедра зоологии позвоночных, которой руководил приехавший еще с первым эшелоном из Москвы профессор Даниил Николаевич Кашкаров. Его ассистентами были Николай Алексеевич Бобринский и Георгий Павлович Булгаков. Над вестибюлем во втором этаже находился актовый зал Реального училища — главная аудитория нового университета. Напротив входа в эту аудиторию расположилась кафедра зоологии беспозвоночных профессора Абрама Львовича Бродского. Ботанические кафедры поместились налево от актового зала, а под ними— химики-органики.

Медицинский факультет еще раньше получил под свои кафедры и клиники огромное здание Кадетского', корпуса. В здании на Куйлюкской, кроме ректората и библиотеки, разместились факультет общественных наук (ФОН) и историко-филологический факультет. У восточного факультета уже было помещение на углу улиц Карла Маркса и Романовского. Не помню, где размещался военный факультет (был у нас и такой) и факультет технических наук.

Время шло. П. А. Баранов, М. И. Прозин, Е. В. Раковский и я обивали пороги разных учреждений, чтобы добиться здания «Пленбежа». Жить в поезде становилось невмоготу. 10 октября над нами разразилась гроза: начальник поезда предложил нам в суточный срок покинуть поезд, так как он уходил в Самарканд для использования по прямому назначению. Мы очутились под открытым небом. На помощь пришел Ташкентский горисполком, предоставивший в наше распоряжение помещение бывшего кафешантана «Буфф» на Московской улице. Большой зал (бывший ресторан) был предоставлен женщинам с детьми, а одна сравнительно небольшая комната отдана мужчинам. От «Буффа» было близко до университета и различных городских учреждений.

На следующий день после переезда я заметил на двери «мужской» комнаты бумажку со странной надписью: «Выносить кости из этой комнаты воспрещается». Оказалось, что после ликвидации кафешантана в «Буффе» размещалась фельдшерская школа.
Костей своих я из этой комнаты не выносил, но через несколько дней жена отвезла меня в клинику профессора А. Н. Крюкова с температурой 40° и признаками брюшного тифа. Пять недель провел я в этой больнице.

Моя болезнь протекала легко: две недели я горел, затем температура начала спадать. Жена навещала меня ежедневно, и я видел, как тяжело было жить ей в это время, хотя она ни разу не пожаловалась.

Жизнь в палате начиналась с прихода дежурных сестер. В девять часов в палату входил ординатор Лев Васильевич Ошанин. Здесь я с ним и познакомился, и до самой его кончины мы сохранили самые дружеские отношения. Он был хороший врач-терапевт, и не только врач, по и ученый-антрополог и «старый туркестанец» (по возрасту он был года на два старше меня). Его отец, Василий Федорович Ошанин, во времена моего детства был директором Ташкентской женской гимназии и в то же время крупным энтомологом и географом. Ему принадлежит открытие хребта Петра Великого.

Лев Васильевич одним своим видом вселял бодрость и уверенность в больных. Всегда улыбающийся, доброжелательный, он проводил утренний обход, и все оживлялись. Даже мой сосед туркмен выходил из угрюмого оцепенения, когда Лев Васильевич обращался к нему на его родном языке, так как прекрасно говорил на всех главнейших языках Средней Азии.

После Льва Васильевича появлялся ассистент Виктор Афанасьевич Смирнов, человек совсем иного склада, москвич, приехавший с первым эшелоном. С ним мы тоже сошлись, но уже не на почве туркестанских интересов, а как ученые.

Иногда совершал профессорский обход Александр Николаевич Крюков, приехавший со вторым эшелоном, в котором обеспечил переброску из Москвы в Ташкент основного оборудования для медицинского факультета. Крупнейший гематолог с мировым именем, он был глубоко убежден, что лаборатории и клиники должны быть тесно связаны, и в такие тяжелые и сложные годы, какими были двадцатые в жизни нашей страны, организовал отличную лабораторию и широко использовал ее. В его клинике впервые в Средней Азии были обнаружены и изучены мальтийская лихорадка и лейшманиоз внутренних органов. И не только изучены, но и разработаны способы их лечения. Обходы А. Н. Крюкова обычно сопровождались разносами как медицинского персонала, так и больных. Эти разносы принимались всеми как должное, так как были справедливы, и только один человек, лежавший на койке рядом со мной, вступал в спор с Александром Николаевичем. Это был красноармеец Франц из немецких военнопленных, страдавший тяжелым ревматизмом. Он настойчиво доказывал Крюкову, что ему помогает от болей только летучая мазь. Профессор гневно отвечал ему, что в летучую мазь верят только старые бабы, по наконец сдался и ... Франц начал быстро поправляться. Профессор был явно сконфужен.

Помимо того, что Л. П. Крюков был прекрасный врач, он был завзятым альпинистом. Он облачил Альпы, Пиренеи. Теперь ему не терпелось побывать в Тянь-Шаие. Тянь-Шань произвел на него большее впечатление, чем Альпы.

В пять часов приходила жена и рассказывала новости. «Пленбеж» наконец был предоставлен нашей группе. Одним из мотивов, склонивших городские власти к положительному решению, была моя болезнь.

Наконец настал день, когда я распрощался с врачами, сестрами, сиделками и больными. Как хорошо было попасть домой! У нас была отдельная комната с железной печкой. Дров еще не было, но уже был ордер, на саксаул, за которым надо был отправиться через два дня. А пока печку приходилось топить... письмами военнопленных, которыми был заполнен целый сарай. Тысячи людей ждали этих писем в Венгрии, Чехии, Югославии, Австрии, Германии, но они копились в Управлении по делам пленных в течение ряда лет, а теперь управления не было, и письма помогали жить работникам нового университета. Правда, через некоторое время нам дали еще более странное топливо: сухих жирных лещей, не пригодных для еды, но отлично горевших в печке. У дома был огромный сад — любимое место нашего отдыха.

В «Пленбеже» мы прожили десять лет, и когда я потом бывал в Ташкенте, всегда проходил мимо него с теплым чувством, вспоминая эти счастливые десять лет. Теперь этого дома нет: его разрушило землетрясение 1966 года.

Через несколько дней я приступил к работе. На меня сразу легла большая нагрузка: была уже середина ноября, с преподаванием положение было сложное. Прежде всего выяснилось, что на моих плечах лежат два факультета: физико-математический и сельскохозяйственный.
Физмат еще только начал формироваться, и в 1920— 1921 гг. я принял участие в разработке курса анатомии растений, пока только практических занятий. В Тургосуне (так сокращенно назывался Туркестанский государственный университет) анатомия растений была отнесена не к кафедре физиологии растений (как в Московском университете), а к курсу общей ботаники, которую читал профессор Василий Петрович Дробов, практические же занятия по анатомии растений велись на физмате Екатериной Александровной Макеевой, на сельфаке — Ольгой Николаевной Радкевич. Эти занятия сильно отличались от отлично разработанных московских, и мы с М. Н. Прозиной решили принять московскую программу и для Ташкентского физмата, что и осуществили.

С сельфаком же дело обстояло иначе. Как только я пришел на работу после болезни, ко мне обратились студенты старших курсов с просьбой прочитать им в возможно более короткий срок курс микробиологии (без практических занятий). Мне удалось уложить полный курс общей микробиологии в один месяц (декабрь), читая несколько раз в неделю. Этим курсом я остался доволен, да и слушатели тоже не выражали неудовольствия. Я ломал голову, что мне делать с практическими занятиями по микробиологии, возможностей для этого не было никаких. Однако в весенний семестр дело неожиданно устроилось: ко мне пришел заведующий областной ветеринарной бактериологической лабораторией Валентин Анатольевич Крылов и предложил свои услуги, сказав, что у него имеется достаточно микроскопов и что он сможет наладить преподавание. Я побывал у него, и мы договорились о программе. Утвержденных программ ни по одной дисциплине в начале двадцатых годов еще не было. В. А. Крылов поставил дело очень хорошо, и студенты микробиологию знали.

За время моей болезни ряды ташкентских ботаников значительно пополнились. Мы все виделись, в сущности, ежедневно, так как все были заняты одним главным делом: надо было налаживать учебную жизнь. Студентов было много — и мужчин и женщин. Это были не мальчики и девочки со школьной скамьи. Это были люди, прошедшие гражданскую, а многие и первую мировую, войны. Многие были в красноармейских шлемах и почти все и гимнастерках. Они горячо стремились к знаниям, а наши возможности были очень и очень ограничены.

От Института просвещения нам осталось в наследство очень скудное имущество: столы, стулья, какие-то странные деревянные массивные сооружения с поднимающейся верхней доской. Оказалось, это были подставки для скульптурных работ из глины из кабинета искусств бывшего Реального училища. Они очень пригодились для нашей кафедры физиологии: мы приспособили их для устройства примитивного «водопровода» (настоящего водопровода тогда не было не только в нашем здании, но и вообще в Ташкенте). На поднятой до предела платформе помещался оцинкованный бак. В него наливалась вода, которую при помощи сифона подводили к либиховскому холодильнику. Это примитивнейшее сооружение позволило наладить количественное определение азота, сахара, крахмала ... Короче говоря, можно было преподавать студентам количественные методы биологической химии.

Найденный в хламе насос Комовского был для нас кладом, и мы быстро приспособили его вместо водоструйного насоса. Примус служил нам газовой горелкой и электроплиткой. Удалось получить простенький микроскоп Лейтца, и, наконец, мы почувствовали себя  обеспеченными: нам удалось выменять доставшиеся нам при дележке имущества «Инпроса» технические весы с точностью до сотых долей грамма на настоящие аналитические весы Сарториуса. До сих пор с благодарностью вспоминаю профессора кафедры зоологии беспозвоночных А. Л. Бродского. Он приехал в Ташкент из Москвы с первым эшелоном, получил эти весы вскоре после приезда и как-то в разговоре пожаловался мне, что его весы слишком точны и с ними приходится напрасно тратить время, чтобы отвесить несколько граммов. Он спросил, нет ли у меня весов попроще. Я предложил поменяться, и в тот же день мена состоялась к обоюдному удовольствию. Теперь у нас была база не только для обучения студентов, но и для научной работы. А я не расставался с мыслью наладить последнюю, так как считал тогда и не перестал быть убежденным и сейчас, что без научно-исследовательской работы кафедра университета теряет смысл.

Сначала мы с Николаем Дмитриевичем физиологию растений вели вдвоем, но вскоре у нас появилась помощница — студентка Агния Георгиевна Тещевикова, связавшая с кафедрой всю свою жизнь. Это была вечная труженица: тихая, скромная, постепенно выросшая в прекрасную специалистку в области физиологии и биологии растений, изучившая немецкий, английский и французский языки и охотно передававшая свои знания студентам.

М. П. Прозина по приезде в Ташкент перекочевала на кафедру высших растений физмата, которой заведовал в звании «преподавателя» (по тогдашней терминологии так звали доцентов) П. А. Баранов. Мария Николаевна с увлечением готовилась к практическим занятиям по анатомии растений, которые должны были состояться в весеннем семестре 1921 г. Кроме нее, на этой же кафедре работала перешедшая автоматически из переставшего существовать Народного университета Е. А. Макеева, прирожденная ташкентка, которую я знал с детства. Екатерина Александровна преподавала анатомию и после возвращения М. Н. Прозиной в Москву (в 1922 г.) много лет оставалась единственной представительницей этой науки сначала на физмате, а затем на биофаке университета. Веселая, остроумная, музыкальная, она всегда была душой общества. На той же кафедре высших растений была и Иллария Алексеевна Райкова, ученица Н. А. Буша, приехавшая с первым эшелоном из Петрограда. И дело этой неутомимой исследовательницы Памира навсегда сохранится в истории освоения высокогорья.

На сельскохозяйственном факультете ботаническим главой был Василий Петрович Дробов. Он прекрасно знал и географию, и растительность пустынь Средней Азии и охотно делился своими знаниями. Он был воспитанником Петербургского лесного института и работал в нем у И. П. Бородина, В. Н. Сукачева.

Ассистенткой Дробова была ученица Владимира Леонтьевича Комарова Ольга Николаевна Радкевич, специалистка по морфологии и анатомии растений, много работавшая по пустынным растениям, главным образом по их подземным органам. С особенным интересом занималась она различными видами софор с их огромными многометровыми корневищными системами. Впоследствии О. Н. Радкевич стала доктором биологических наук, и профессором Ленинградского университета.

С четвертым эшелоном приехал в Ташкент из Пензы с целым отрядом своих учеников профессор Иван Иванович Спрыгни. Он не занимал ботанической кафедры, а был главным ботаником входившего в состав университета исследовательского Института почвоведения, во главе которого стоял профессор Николай Андреевич Димо, заведующий кафедрой почвоведения. До Ташкентского университета я не знал Ивана Ивановича. Он произвел на меня очень хорошее впечатление: прекрасный знаток растений, не только пензенских, но и среднеазиатских, он в то же время обладал привлекательностью широко образованного русского интеллигентного человека. Было очень жаль, когда летом 1921 г. он вернулся в Пензу: очень тосковал по Черноземью, по ландшафтам средней России.

Е. П. Коровин продолжал работать в университете в Ташкенте почти до самой кончины. В последние годы он, кроме того, был действительным членом Узбекской Академии наук. Два издания капитальной «Растительности Средней Азии» и монография рода Ферула явились памятником его деятельности как исследователя Средней Азии.

Хлопоты о материальном оборудовании кафедры сблизили меня с приехавшим во время моей болезни профессором Сергеем Николаевичем Наумовым. Бывший ассистент Н. Д. Зелинского, он великолепно знал органику, любил ее и любил преподавание. Впервые я увидел его в работе, когда в Москве грузился наш эшелон. Сергей Николаевич целый день ездил, сидя на ящиках, груженных на ломовые телеги. Ящики были наполнены химической посудой и реактивами, которые были разысканы им по разным заброшенным и забытым складам Московского Совнархоза. Восемь товарных вагонов были загружены бесценным оборудованием.

Сергей Николаевич хлопотал об организации преподавания химии на возможно более высоком уровне: он оборудовал помещения для качественного и количественного анализа и лабораторию органической химии. Он отыскал в Москве и привез в Ташкент великолепного стеклодува Ивана Артемовича Евдокимова и создал ему все необходимые условия для работы. Без этого стеклодува не могла бы развиваться и работа кафедры физиологии растений.

Когда удалось получить здание бывшего Реального училища с его длиннейшими коридорами первого этажа, Cepей Николаевич немедленно начал строить вдоль этого коридора гигантский посудный шкаф для привезенных из Москвы сокровищ.

Налаживалась не только кафедра, но и наш быт: у нас была теплая, удобная комната, а к новому, 1921 году получили даже академический паек. Правда, туговато было в тот период с деньгами, так как заработная плата не всегда регулярно выдавалась, и хотя по карточкам мы бесплатно получали хлеб, цены на рынке были очень высокие. Интересно, что когда мы только приехали, в Ташкенте было две валюты: местные «туркбоны» и «центральные» деньги. Сто рублей первых равнялись десяти рублям вторых. Существовала даже черная биржа, где происходил обмен одних на другие и где курс «туркбонов» сильно колебался. Мы на этой бирже не бывали, но все же как приятную новость узнали, что с нового года остались только «централы», а туркбоны были изъяты из обращения.

В Татьянин день (25 января) население «Пленбежа», состоявшее почти целиком из питомцев Московского университета, устроило традиционное празднество. В большой центральной проходной комнате был накрыт стол. Все хозяйки — моя жена, Александра Христофоровна Раковская, Мария Николаевна Прозина, Татьяна Николаевна Баранова, Мария Давыдовна Пояркова — приготовили вкусный ужин. На «огонек» пришли и другие москвичи.

Наступил февраль, пришла чудесная ташкентская весна, в нашем саду зацвели абрикосы, миндаль. Сын наслаждался своей первой весной в Средней Азии.

Университетская жизнь продолжала идти извилистым, но интересным путем. Часто происходили заседания физико-математического факультета, реже — Совета университета. Утрясался ректорский вопрос. Г. Н. Чсрданцев отказался от ректорства, шли бурные дебаты о его преемнике, о структуре и составе ректората такого многофакультетного университета, как «Тургосун». Кандидатура Н. А. Димо отпала, так как некоторые его личные качества, прежде всего непомерное честолюбие, отталкивали от него многих. К тому же, приехав в Ташкент, он очень скоро оказался в должности председателя Туркпрофобра (Туркестанского комитета по делам профессионального образования), которому был непосредственно подчинен университет.

В состав ректората по положению входили ректор, помощник ректора по учебной части, проректор по студенческим делам и деканы факультетов.
Во главе факультетов в то время стояли видные ученые как из прежних работников Народного университета, так и из приехавших из Москвы и Петрограда. Деканом физмата был бывший профессор Варшавского университета профессор Всеволод Иванович Романовский, крупнейший специалист по теории вероятности и математической статистике. Деканом медицинского факультета был профессор гинекологии Константин Григорьевич Хрущов, деканом технического — Хрисанф Федорович Кетов, восточного — крупный арабист, член-корреспондент Академии наук Александр Эдуардович Шмидт, сельскохозяйственного — старейший агроном Средней Азии профессор Рихард Рихардович Шредер, факультета общественных наук (ФОН), в который входили историко-филологический и юридический факультеты,— профессор Владимир Владимирович Буш. Не помню фамилии декана военного факультета в тот момент, но через некоторое время им стал бывший царский генерал, комдив Благовещенский.

Заместителем ректора по учебной части был экономист Глеб Никанорович Черданцев. Фамилию проректора я запамятовал и, по-видимому, не случайно, так как ведущую роль во всех студенческих делах играл представитель студенчества, студент инженерного факультета Андрей Федорович Солькин. Наконец, ректором был выбран профессор зоологии беспозвоночных и гидробиологии Абрам Львович Бродский, а заместителем ректора по хозяйственной части профессор геодезии Николаи Иванович Лебединиский.

Разносторонне образованный, необычайно трудолюбивый, хороший организатор, Л. Л. Бродским очень многое сделал для нового университета. В своей практической деятельности я был ближе к Бродскому, чем к Раковскому, Прознну и другим, но ближе всех был мне С. Н. Наумов, считавший, что мы живем в такое время, когда надо не разговаривать, а работать.

Химики были преимущественно москвичи — Наумов, Раковскпй, Прозин, Червяков, Медведев, Миндалев. Из местных был только Аркадий Павлович Ростковский.

Геология была представлена профессором Владимиром Гигорьевичем Мухиным, профессором А. М. Кульчинским, Зинаидой Феоктистовной Гориздро-Кульчицкой, ее сестрой Ниной Феоктистовной Безобразовой и приехавшими из Петрограда Марией Исаковной Брик и Антониной Ивановной Турутановой. Кристаллография и минералогия велась Александром Сергеевичем. Уклонским и его ассистентами Юлией Михайловной Голубковой (которую я знал в свои гимназические годы в Фергане, где она тогда тоже была гимназисткой) и военнопленным чехом Игнатием Ивановичем Бездека.

Географию преподавал Лев Александрович Молчанов, по специальности зоолог, но отошедший от этой специальности. Зимой 1920/21 гг. при кафедре географии числился приехавший из Москвы с первым эшелоном профессор Аржанов Сергей Петрович.

В начале 1921 г. на кафедре географии появился Николай Леопольдович Корженевский, бывший офицер царской армии, смелый исследователь Памира, с путешествиями которого по реке Муксу и на ледник Федченко я познакомился еще в свои аспирантские годы из журнальных статей, а также присутствуя на заседаниях Горного общества и Общества любителей естествознания, где Николай Леопольдович делал сообщения и показывал свои замечательные фотографии.

Кафедра ботаники в течение зимы 1920—21 гг. приобрела еще двух молодых ботаников: Таисию Матвеевну Батуеву (из Перми) и Ольгу Александровну Симонову.

Весной среди москвичей и петроградцев, приехавших в Туркестан впервые, начались разговоры об экскурсии в Самарканд. Горячо пропагандировала эту экскурсию Иллария Алексеевна Райкова, патриотка Самарканда. Благодаря ее энергии удалось раздобыть отдельный вагон, поступивший на несколько дней в наше исключительное пользование. Его прицепили к пассажирскому поезду, и мы отправились. Кроме преподавателей, с нами было несколько студентов, из которых мне запомнился красноармейский командир Вася Наседкин.

В Самарканд приехали рано утром и, заперев вагон, отправились пешком и город. Оставив вещи в помещении школы на Абрамовском бульваре, мы, долго не задерживаясь, отправились знакомиться с памятниками города. И. Л. Райкова пригласила и качестве путеводителя лучшего знатока Самарканда Василия Лаврентьевича Вяткина, который и повел нас вначале в мавзолей Тамерлана (Гур - Эмир), а затем в Регистан, Би-би-Xaным, Шах-и-Зинда и на Афрасиаб. Замечательные памятники искусства произвели на нас огромное впечатление.

Во второй половине дня отыскали моего дядю Павла Андреевича Благовещенского, военного врача, с начала 80-х годов работавшего в Туркестане, сначала в Петро-Александровске (Турткуле) на Аму-Дарье, затем в Джаркенте в долине реки Или, обосновавшегося в Самарканде сначала в качестве областного врача, а после революции — руководителя химико-бактериологической лаборатории. Побывали мы и в этой лаборатории, где познакомились с дядиной помощницей Ксенией Ивановной Массон и ее мужем работником музея Михаилом Евгеньевичем Массоном, широко образованным человеком, страстно увлекавшимся археологией и историей Туркестана.

Вместе с Павлом Андреевичем и Михаилом Евгеньевичем мы осмотрели небольшой, но очень интересный музей, несколько напоминавший музей, устроенный группой местной интеллигенции в Новом Маргилане (Фергане), но гораздо более богатый, чем маргиланский и, конечно, более систематический и научный.

В Ташкент вернулись полные впечатлений от соприкосновения с почти нетронутым Востоком и начали готовиться к знакомству с Туркестаном уже вплотную.

В состав университета входил руководимый II. А. Димо Институт почвоведения, в котором был большой гербарий. Пользоваться последним для ботанических кафедр было затруднительно как из-за своеобразной автономии этого института, так и вследствие его отдаленности от основных учебных помещении. Надо было подумать о пополнении гербария, собранного В. П. Дробовым и его помощниками. Поэтому у нас с Павлом Александровичем Барановым возникла мысль организовать в начале лета большую экскурсию для сбора ботанических материалов в долину реки Угам. Выбор этого района был сделан потому, что в этом месте не было опасности встретиться с басмачами и, самое главное, можно было захватить ряд поясов растительности, начиная от полупустынных предгорий Искандера и Чимбайлыка, через ореховые леса окрестностей Хумсана до высокогорных местностей Угамского хребта в районе озера Бахмалкуль. Идеей такого похода очень заинтересовались и представители кафедры зоологии позвоночных Д. Н. Кашкаров, Н. А. Бобринский и Г. П. Булгаков; вместе с ними стал собираться и препаратор Михаил Николаевич Дивногорский, побывавший в Тибете, Восточном Туркестане, Джунгарии и Монголии, знающий и на редкость приятный человек.

Организовать экскурсию оказалось делом сложным; самыми тяжелыми были вопросы денежный и продовольственный. Помогли Наркомпрод и Наркомзем Туркреспублики. Участники экспедиции должны были идти пешком. Но у большинства идущих в научную экспедицию в горы на ногах были в лучшем случае сандалии. Наркомпрод пошел нам навстречу и выдал... по паре лаптей каждому из 23 участников. Кроме того, в тюремных мастерских нам были пошиты из мешковины куртки (одинаковые для мужчин и женщин) и брюки для первых и широкие шаровары для вторых. В таком виде мы несколько напоминали арестантов, сбежавших из тюрьмы. Собственные собаки нас не признали и подняли дикий лай, но мы были довольны.

Продовольствием мы были снабжены очень хорошо: получили 23 каравая черного хлеба, муку, хлопковое масло, сахар, рис. Продовольствие и гербарная бумага, сетки для сушки растений и наши личные вещи были погружены на арбы, и рано утром 12 июня 1921 г. мы вышли из ворот «Пленбежа». Руководителем экспедиции был пишущий эти строки. Среди участников экспедиции были ботаники П. А. Баранов,. М. Н. Прозина, Н. Д. Леонов, зоологи Д. Н. Кашкаров, НI. А. Бобринский, Г. П. Булгаков, М. Н. Дивногорский, преподаватель математики В. М. Комаровский.

Первый день экспедиции был самым трудным. Утренняя прохлада быстро сменилась изнуряющей жарой. Дорога почти все время шла между глиняных заборов. Ночевать остановились во дворе чайханы в Ниязбеке (в 30 км от Ташкента).

За Ниязбеком начались ноля, стало прохладнее. В долине Чирчика, постепенно су лишающейся, дул свежий ветерок. Прошли Искандер с его базарчиком и глиняной башней, тополевую аллею и вышли вплотную к Чирчику.

Дорога поднялась по мощным конгломератам на древнюю террасу и пошла в предгорьях хребта Каржантау. Прыгая с камня на камень, перешли речку Акташ и сделали двухчасовой привал в Чимбайлыке. Затем полюбовались на Ходжикент и вдоль правого берега Угама направились к Хумсану. Не доходя до него двух километров, остановились: колесная дорога кончилась. Решили переночевать на вершине холма.

Утром на руках перенесли вещи и продовольствие в Хумсан, где нам отвели помещение школы с большой верандой на втором этаже. После обеда начали первые сборы растений в овраге Карагайли.

Через несколько дней участники экспедиции разделились: большая часть во главе с П. А. Барановым и Д. Н. Кашкаровым с двумя проводниками отправилась на Бахмалкуль, другая под моим руководством после экскурсии в окрестности Хумсана должна была пройти в Чимган и установить возможность устройства там горной ботанической станции. После возвращения обеих групп в Хумсан преодолели хребет Наудале (отрог Угамского хребта), вышли в долину Пскема к кишлаку Сиджак.

В Ташкент вернулись также пешим порядком, везя груз на ишаках до Искандера, а от него до Ташкента — на бричке.
Результаты экспедиции были чрезвычайно плодотворны: собраны большие и интересные коллекции растений и зоологических объектов, обнаружен ряд ноиых для науки видов, найдено чрезвычайно удобное место для организации ботанической станции на Чимгане, не говоря уже о знакомстве с условиями работы в Западном Тянь-Шане и о громадном впечатлении от грандиозной природы его. Мне было очень приятно, что среди принесенных мною из Чимгана растений оказался новый вид астрагала, описанный М. Г. Поповым под именем «Чимганский».
Июль и август 1921 г. прошли в напряженной организационной работе: с осени предстояло читать курсы физиологии растений для студентов физмата и сельфака, а также курс микробиологии для тех и других. Кроме того, неожиданно профессор хирургии медицинского факультета Петр Порфирьевич Ситковский предложил мне с января 1922 г. взять на себя заведование кафедрой медицинской химии. На мой отказ, что я не имею никакого отношения и интереса к медицинской химии, Петр Порфирьевич сказал, что, во-первых, я специалист по белкам, а они основа медицинской химии, а не только растительной; во-вторых, оказалось, что он слышал мой доклад в научном обществе о фосфорсодержащих органических соединениях у растений и животных; в-третьих, и это был главный аргумент, в Ташкенте, кроме меня, нет ни одного биохимика. Пришлось согласиться.

У кафедры биологической химии на медицинском факультете было уже помещение в том же здании, где и клиника, в которой я лежал в 1920 г. Главное же было в том, что практические занятия по медицинской химии вел квалифицированный преподаватель военный фармацевт Владимир Михайлович Щеблыкин, живой, энергичный человек, отлично знавший методы анализа крови и мочи. Я достал конспект лекций профессора Гулевича и начал его изучать. Забегая вперед, скажу, что я читал курс биологической химии в течение четырех лет не без пользы и для своих слушателей студентов-медиков, и для самого себя.

В течение зимы 1920—1921 гг. в университете несколько раз читались публичные популярные лекции. Правда, присутствовали на них в качестве слушателей главным образом свои же сотрудники, но были и другие представители ташкентской интеллигенции. Очень интересная лекция была прочитана К. И. Пангало о современной селекции и генетике. Она была очень остроумно построена и блестяще изложена. Константину Ивановичу задавались ехидные вопросы, но он их не боялся и отвечал немедленно и без запинки.

Очень интересная лекция была прочитана ташкентским психиатром А. В. Трапезниковым о Достоевском. Помню, было очень много слушателей. Лектор говорил с увлечением и в одном патетическом месте опрокинул горевшую на столе керосиновую лампу. Керосин вспыхнул, в публике началось смятение, но Трапезников не растерялся и быстро накинул па пылавшую на полу лужу керосина свое ватное пальто и начал плясать на нем. Огонь был потушен, и лекция была доведена до конца, хотя и в отчаянном смраде. В конце Трапезникову бурно аплодировали и за содержание лекции, и за его находчивость и самообладание.

Мне тоже пришлось выступить с лекцией, которая была принята слушателями с большим интересом: дело в том, что я рассказал о замечательных исследованиях индийского физиолога Ж- Г. Боза о раздражимости растении и показал на экране ряд интересных иллюстрации.

Летом 1921 г. я получил от Ботанического общества в Петрограде письмо о намерении созвать осенью ботанический съезд. Я послал заявку на два доклада: один о синтезирующем действии ферментов, другой — о специфичности действия растительных протеолетических ферментов.
Жена моя, долго и мучительно болевшая малярией, наконец, избавилась от этой изнурительной болезни, воспользовавшись советом Д. Н. Кашкарова (врача по образованию) принимать за определенное число часов до начала приступа хину, разведенную на водке. Этот, метод оказался очень эффективным; жестокие приступы повторялись с математической точностью через день, первый же прием хины строго в назначенное время обрезал приступ, и в течение недели малярия была ликвидирована навсегда. Поэтому, жена теперь могла остаться без меня, и я смог поехать на съезд в Петроград.

Командировка была получена без труда, а вот сесть в вагон оказалось совсем не просто. На командировочном удостоверении стояло множество всяких виз, однако сажать в поезд меня не желали и никакие мои доводы не действовали. В конце концов, я добился своего, и на моем удостоверении было начертано: «В вагон для комсомольцев тоже делегат». Комсомольцы ехали на съезд комсомола. Сначала они запротестовали, увидев меня, но потом дали мне место на багажной полке под самым потолком. Я был благодарен и за это.

Заседании съезда происходили в химической аудитории университета. Здесь я познакомился с С. П. Костычевым, .Л. А. Ивановым, С. Д. Львовым, Н. А. Максимовым, М. К. Островской, Д. А. Сабининым, Б. А. Федченко, В. Н. Сукачевым и многими другими петроградскими и приезжими ботаниками.

Кроме прослушивания докладов и знакомств с ботаниками, много времени уделяли изучению иностранной ботанической литературы, которая была выставлена в Доме ученых. Здесь я просиживал целые вечера. Оказалось, что за годы войны и революции за рубежом в области биохимии растений было сделано очень много такого, о чем мы в Ташкенте и не подозревали. Да и не только в Ташкенте: многие тоже засиживались здесь часов до 11, и затем мы ощупью пробирались по абсолютно темным улицам к нашему общежитию.

Из докладов наибольшее впечатление оставило сообщение Б. М. Козо-Полянского о новых принципах построения системы покрытосеменных.
Очень интересным был также доклад В. И. Палладина о резком повышении активности ферментов при медленном отмирании тканей разрезанных томатов в парах толуола. Владимир Иванович приехал из Симферополя совершенно больной, и я с большим сожалением узнал по возвращении в Ташкент, что вскоре после съезда он скончался.

Я внес на общее собрание предложение о необходимости организации в Ташкенте отделения Ботанического общества. Предложение было принято, и мне поручили провести его в жизнь.

Перед отъездом несколько молодых биохимиков, в том числе и я, побывали в Институте экспериментальной медицины у В. Л. Омелянского и убедили его в необходимости издания обзоров новейших достижений биологической химии. Через несколько лет появился первый выпуск «Успехов биологической химии». За ним последовали и другие, сыгравшие огромную роль в развитии биохимии в нашей стране.
От редактора журнала «Русское ботаническое общество» Сергея Павловича Костычева я получил оттиски своей статьи 1919 года «О пептазе семян» и тома журнала за 1919, 1920 и 1921 годы. Удалось получить оттиски статей многих членов съезда, а у сотрудников Б. А. Федченко — отчеты об их ботанических путешествиях в Туркестан, организованных еще в дореволюционное время. Я увозил в Ташкент целую библиотеку, крайне необходимую для развертывания исследовательской работы в Ташкентском университете.

Возвратившись в Ташкент, я попросил Д. Н. Кашкарова поставить мой доклад о ботаническом съезде на общем собрании Туркестанского научного общества, председателем которого он был. Доклад собрал много народа. Я говорил три часа без перерыва и без каких-либо конспектов. Публика слушала с огромным вниманием. После ответов на вопросы и выступлений Д. Н. Кашкаров сделал восторженное резюме, из которого я запомнил только начальные слова: «Андрей Васильевич открыл нам окно в современную науку, и на нас повеяло свежим ветром...». На этом собрании присутствовали и студенты.

Через некоторое время было созвано учредительное собрание Ташкентского отделения Ботанического общества. Председателем избрали меня, секретарем Василия Петровича Дробова. Отчеты о нашей деятельности мы посылали в Петроград И. П. Бородину, который печатал их в журнале «Русское ботаническое общество».

В Ташкенте с 1897 г. существовал Туркестанский отдел Русского географического общества, учрежденный по инициативе Василия Федоровича Ошанина. Инициатива нашла поддержку у вице-председателя Русского географического общества П. П. Семенова-Тян-Шанского. Отдел издавал свои труды и пользовался мировой известностью. Многие из профессоров и преподавателей нового Ташкентского университета вступили в это общество и принимали в его работе активное участие. В обществе было две секции: физической географии и этнографии и археологии. Председателем первой был Н. Л. Корженевский, второй А. А. Семенов. Активным членом географического общества стал и я, особенно со следующего года, когда был избран в члены правления. В этом звании я оставался до 1930 г., когда уехал в Москву.




  

2. Так выглядело, возможно, в начале 20-х. здание бывшей Второй Женской Гимназии. Университет на углу Первомайской и Куйлюкской. Вид со двора.

3.https://www.facebook.com/tashkentretrospective/photos/g.179399492874859/1259709624216315/?type=1&theater&ifg=1

ТОМСКИЙ ВЕСТНИК 2006

Перепечатка с сайта "Все новости.Томск" http://www.vesti70.ru



Станислав Поручиков


Слишком высокие откровения


Томский актер Александр Ланговой сойдет на дальней станции собственных воспоминаний


У каждого есть такой саквояж. В нем, будто тщательно отглаженные и бережно свернутые мамой вещи, хранятся самые дорогие встречи, самые сокровенные воспоминания и самые незабвенные сюжеты прожитых лет.


...Актер Томской драмы Александр Ланговой медленно выходит на сцену. В его руках потрепанный чемодан. Темно-коричневый, в светло-песочную прожилку постоянно утекающего времени. Музыка. Александр Васильевич открывает свой багаж, и оттуда мгновенно, в бешеной круговерти, выскальзывают события, знакомства, мысли, чувства, отношения, и снова события... Вся жизнь, будто выпущенный из бутылки джинн, обволакивает зрительный зал. Первый моноспектакль Лангового «На дальней станции сойду...», который томские зрители увидят 22 апреля, – это вся жизнь актера, собранная по кусочкам.


Знакомство с классикой


– Я хочу рассказать, как на меня повлияли люди, которые навсегда останутся со мной, – мы сидим за небольшим столом на сцене малого зала. На столе – распахнутый чемодан. Книга. Очки и футляр под них. Пепельница. Пачка сигарет. И бутылка воды. Все. Больше ничего не надо, чтобы вспоминать. Александр Васильевич рассказывает: – Эти люди – мои родственники, друзья, однокурсники... Сложно объяснить, но бывает так, что вдруг через какого-то человека ты узнаешь, что такое творчество Пушкина, Есенина, Маяковского, Шукшина. Ты еще не читал их. Ты узнал о них как-то вот так, перевернуто – от кого-то. Стихи Александра Сергеевича я впервые услышал в четыре года от своего дяди – Прони. Они меня полностью потрясли! Дядя мой за-за-заикался. Но играл на гармошке и пел он прекрасно – без запинки. То же самое оказалось и при чтении. Тем более что читал он наизусть. Представьте: обычный деревенский мужик, читающий великого классика наизусть! Такое не забывается. С тех пор и Пушкин во мне остался, и дядя Проня.


Это было в Лифляндке. Маленькой деревеньке Алтайского края, откуда Александр Ланговой родом. Долгими вечерами мог слушать маленький Саша своего дядю. И легкая полушутливая брань была при этом – когда многочисленные родственники по-разному понимали то или иное стихотворение, и шумные застольные обсуждения... А Саша не обсуждал ничего. Он просто слушал. Ему нравилось. Сбивчивый говор дяди Прони, мгновенно расцветающий с первой строки нового стихотворения. Пушкин, Есенин... Поступая в Свердловское театральное училище, Александр Ланговой даже не задумывался о том, с чем выходить на суд строгой приемной комиссии. Конечно же с классикой. Конечно же с Есениным.


Станции, полные друзей


Он из далекой деревни. Нашедший себя в Екатеринбурге. Служивший в Риге. Полюбивший Москву. Но оставшийся в Томске, и это не было чистой случайностью. После окончания театрального училища Александр Ланговой поехал работать в Павлодар. Там был по тем временам один из лучших театров в Союзе. Однако труппа распалась. Директор и главный режиссер уехали. А вместе с ними – и многие артисты. Всего полгода прошло, как молодой актер взошел на сцену, а надо было уже искать новые пути.


– За свою жизнь я много где побывал, – продолжает Александр Васильевич. – В Свердловск переехал заниматься спортом. Я был тогда в составе юношеской команды Алтайского края по лыжным гонкам... И, знаете, действительно совершенно случайно попал в народный театр «Юность» при Дворце культуры завода «Уралмаш». Им руководила замечательная женщина, режиссер, педагог Галина Алексеевна Бакакина. Скажу так: меня поразило сразу все: атмосфера, которая царила на репетициях, интеллигентность, добрый юмор, открытость как режиссера, так и всех без исключения ребят. Меня пригласили приходить на репетиции. Потом дали первую роль. Слуги Карла в одной из пьес Мольера. Вот так я и познакомился с театром.


Это было только знакомство. Никаких чаяний об актерской карьере и даже планов в этом русле! К тому же забрали в армию. В Ригу. Где, будто бы по задумке ироничной судьбы, был единственный в Союзе органный зал.


– В Домском соборе, – продолжает вспоминать Александр Ланговой. – На афише было написано: «6-я фуга Баха, такката ля-минор» и имя исполнителя – гастролера из ФРГ. Я не знал, что такое органная музыка, никогда ее не слышал. И это было чистое любопытство – посетить концерт. Пошел. – Александр Васильевич прерывается. Он вглядывается сквозь темноту зала в звукооператорскую рубку. – Знаете, сейчас мы с Женей (звукооператором – С.П.) немножко попробовали орган, но это так, рабочий пока вариант...


Главное случилось назавтра. Ланговой взял «Литературную газету» и читать начал, как и обычно, с 16-й страницы: «Там же юмор!»


– И тут вижу: стихи. Думаю: «А, смешные стишки!» Прочитал. Ничего смешного в этом, конечно, не было. Это был Михаил Анчаров: «песня про органиста, который в концертах Аллы Салинковой заполнял паузы, когда певица отдыхала». Это было очередное мое потрясение. В этом стихотворении такая мощь! В голове сразу сверкнула мысль: «Все! После армии – в театральный!» И дальше было уже не свернуть...


Так, на протяжении всей жизни случались какие-то вроде бы и маленькие, незначительные моменты, которые самым непостижимым образом сказывались на дальнейшей судьбе Александра Лангового. Собор Василия Блаженного в Москве, впервые увиденный в детстве на открытке и сразивший с ног своей монументальной красотой в юности, на третьем курсе театрального. Стихотворение Дмитрия Кедрина «Зодчие», залпом прочитанное по возвращении в Екатеринбург, и запавшее в душу всеми своими строфами – их глубиной и потаенным смыслом.


– Уже в Томске, когда я был председателем здешнего Союза театральных деятелей, часто бывал в Москве, – говорит Ланговой. – И первым делом спешил именно на Красную площадь, к Кремлю и к собору Василия Блаженного. Это стало для меня настоящим ритуалом.


Везде у него остались друзья. И со всеми друзьями он постоянно поддерживает связь. В Екатеринбург ездит не потому, что город так и остается одним из любимых, а потому, что там живут люди, которые в свое время серьезно повлияли на его судьбу. Вереница вовсе не железнодорожных станций – особый маршрут жизни Александра Лангового, который он браво проходит в своих мыслях вновь и вновь со стареньким потрепанным чемоданом. От самых малых лет до первой актерской роли.


Девятая «беременность»


В Томск Александр Ланговой попал по приглашению бывшего директора павлодарского театра Владимира Ермакова. В нашу Драму он приехал служить актером, а потом очень быстро дослужился до очередного директорского поста. Это было 34 года назад. 34 года вереницы незабываемых образов, театральных постановок и даже собственных режиссерских работ. Вот, например, «Темная история» Питера Шеффера, поставленная Ланговым, стала самым кассовым спектаклем Томской драмы.


– Я долго его вынашивал. Как это говорится на нашем языке, беременным ходил. А потом главный режиссер дал добро, и спектакль был подписан к постановке. Мне как-то неудобно об этом говорить, но зал просто лежал... «Темная история» шла четыре года. Шла бы и дальше, если бы исполнитель главной роли Андрей Нагорнов не уехал жить и работать в Москву.


Сейчас у Александра Лангового девятая «беременность». «На дальней станции сойду...» – его и актерская, и режиссерская работа. Когда в Томский драматический театр пришел новый главреж Юрий Пахомов, у всех актеров сразу появилась новая установка. Предлагать.


– Материал моего моноспектакля долго зрел, пополнялся, – рассказывает Александр Васильевич. – И, наконец, я обратился к Юрию Пахомову с идеей сделать постановку. Поделился, так сказать, своими замыслами. Он с очень большой добротой меня выслушал и сказал: «Ну что ж, надо работать!» И большое ему спасибо, что подтолкнул к тому, чтобы я начал делать «На дальней станции сойду...»


Первый вариант названия спектакля – «Откровение». Это и есть откровение, однако само слово показалось Александру Васильевичу слишком громким. Даже не столько громким, сколько невозможным к употреблению. Откровения, мол, это слишком возвышено, высоко. А он – Залешин в пьесе Островского «Светит да не греет», Васька Пепел в «На дне», Шаргай в «Пороке» – законченный алкоголик, человек с тяжелейшей судьбой... Его насыщенная и бесспорно богатая образами жизнь – это не откровения, это воспоминания.


– В моем спектакле очень много ролей, – подытоживает Александр Ланговой. – Больших и маленьких, приятных и не очень. Как и в моей жизни, в моей актерской карьере. Я всегда любил играть в сказках. Вот, года три назад исполнял роль змея Горыныча. Как-то возвращаюсь из театра домой, а дворовая ребятня кричит: «Здравствуйте, Змей Горыныч!» Было очень приятно. А «На дальней станции сойду...» – работа иного плана. И дай бог, чтоб спектакль удался!

http://www.tafi.narod.ru/new/tdt/langovoi2.htm

 

 В этой самой прославленной московской гостинице и жил коллектив Театра им. Горького в 1962 году. Тогда же театральными умельцами была сделана эта фотография на память о гастролях. Смотрелся "Метрополь" великолепно,  да ещё располагался недалеко от Кремлёвского Театра, где гастроли начинались, и буквально через дорогу от Малого, где они продолжились. Правда, майоликовую мозаику  Врубеля тогда разглядеть было невозможно, настолько она почернела. Родители мои помнили её с "раньшего времени" и им казалось, что всё прекрасно.  " Ну как же ты не видишь? Вон голова, вон рука!!!" - удивлялись они. Но я запомнила только комбинацию грязных пятен... 

Гостиница «Метрополь»  принадлежала советскому «Интуристу». Порядки в ней были интуристовские. Не знаю, по какому блату, по чьиму слову или звонку театр туда поселили.  Под её стеклянным куполом копошилось много такого, что,  на мой пионерский взгляд,  противоречило нашей  морали. Персонал очень неодинаково относился к иностранным гостям и нашим гражданам, каким-то чудом попавшим под её кров. С самого начала «неиностранцы» подписывали обязательство освободить номер по первому требованию. Как только на пороге возникали иноземные гости, «советских» вытряхивали из гостиницы безо всяких церемоний. Наши люди подписям своим значения не придавали, надеялись на «авось» и очень обижались, когда им приказывали собирать манатки. Ведь мы верили, что советский человек – самый главный житель земли, всем благодетель и для всех пример, а тут вдруг такой конфуз! Выселения проходили со скандалами и плачем на весь коридор… Много таких жалоб осело в книге отзывов, которую я внимательно проштудировала при случае.

Но, похоже,  в наше классовое превосходство верили только провинциалы. Вестибюль «Метрополя» казался музеем старого быта. Там дежурили швейцары и служители в старомодных ливреях с галунами. Как на подбор - осанистые, мордастые дядьки. Нет, они не хамили, конечно.  Не  «швейцарское» это было дело. Но с нашенскими жителями были чрезвычайно строги и этак покрикивали на зазевавшихся. Но как только на горизонте возникал какой-нибудь  "зарубежный друг",  они переламывались в пояснице вдвое и на цирлах, буквально мчались ему навстречу!!! Конечно, всё виртуозно открывали, придерживали, подносили и расчищали путь – таковы были их служебные обязанности, но делали это с таким преувеличенным подобострастьем, которое я видела только на сцене. Апофеозом стал  перформанс у ресторанного подъезда. Находился он сбоку, со стороны  кинотеатра, кажется. Из дверей пулей вылетели служители в ливреях и официанты в чёрном (во фраках, в костюмах?) с белыми салфетками, перекинутыми через руку. Они образовали живой коридор, от дверей до авто, и застыли в полупоклоне. По коридору прошествало Важное Лицо. Дверцу автомобиля открыли – закрыли и все разом, как сквозь землю провалились!

Я поначалу была у швейцаров на заметке. Меня и сюда не пускали, как и в Кремлёвский Театр, но делали это с особой сноровкой и садизмом,  в отличии от кремлёвских караульных, которые были не многим старше меня. Стоило мне вылететь в вестибюль из объятий тяжеленной двери – вертушки, как очередной привратник преграждал мне путь. При этом руки он прятал за спину, стан выгибал колесом, а всем корпусом теснил в сторону выхода. Попробуй объяснить в таком положении, что ты здесь живёшь!

Работников театра эти вселения - выселения не коснулись. Видимо, таков был вес первоначальной договорённости. Но жили на 6-ом этаже, где никакого  дизайна в стиле модерн не было. Все удобства в  коридоре. Только «старейшины» обитали в номерах с санузлами, но тоже без наворотов. Окна большинства номеров выходили в пространство между стеклянным куполом и стеклянным потолком ресторана. Было довольно душно и дымно, ведь многие курили. О приготовлении еды на контрабандной плитке речи быть не могло! И ещё слышимость в этом аквариуме была блестящая! Все про всех знали всё!!! Утро в театре начиналось с пародий и анекдотов из жизни  соседей по куполу. Любимым персонажем стала Анна Гзовская, тётя Гзова. Она не желала переходить на шёпот, постоянно курила и обладала  устойчивым чувством юмора. Но когда миниатюрную, вечно юную блондинку пародировал огромный Николай Хлибко –это было нечто!

В один из первых дней, когда родителей не было, злющая горничная, убирая наш номер, принялась ругательски ругать  Хрущёва, Кремль и всю Советскую Власть, да ещё во весь голос! Такого  ещё никто не проделывал в моём присутствии. Я окаменела  на своей раскладушке. Потом родители мне объяснили, что горничная, скорее всего была провокаторшей. Не знаю, что хотела она добиться от подростка, что накатала в своём отчёте, но я выслушала её монолог молча!

Совсем плохо в интуристовском отеле обстояли дела с питанием для "советских",  которых  там  просто не должно было быть.  Суточных не хватало, на еде экономили, а интуристовский сервис  никаких таких глупостей, вроде кипятка, не предусматривал.  "Ешь иностранцев, пей иностранцев" - ворчала Люма Мельникова (Людмила Семёновна).  Изо дня в день мы пили вместо чая московское молоко в стеклянных бутылках. Вкусно, конечно,  но сколько можно!!!  Потом сообразили, что при кафе "Метрополь" существовал  уголок под тентом. Столики стояли прямо на асфальте.  Еда в этом загончике была та же, но гораздо дешевле. Отчего -то в Кремлёвском Театре вовсе не кормили, а в Малом Театре оказывали гостеприимство  в крошечном буфете с полукруглым окном, потчевали сладким чаем с обалденными расстегаями. Но голь на выдумку хитра!  "Разведка донесла", что в соседней "Москве",  где -то между небом и землёй, есть ресторанчик "Зимний сад", в те годы вовсе не такой уж популярный. Гурманы устремлялись в ресторан "Москва",  романтики -   в "Огни Москвы" в поднебесье, а практики  в этом самом "Зимнем саду" брали один обед на двоих. Порции там были огромные, столовские половинки  не полагались, но дополнительные тарелки приносили. 

Принцы тех гастролей (Владимир Рецептер и Роман Ткачук) на бытовой почве не прозябали. Владимир Эммануилович жил отдельно. На гонорар, только-что полученный за какие-то публикации, еду заказывал прямо в номер.  Перед ним уже открывались иные горизонты, забрезжил совсем другой мир, но никто ещё об этом не знал..  Романа Денисовича в обыденной жизни совсем не помню. Как - будто после скоропостижного ввода в "Историю пустой души", грянувшего, как гром среди ясного неба,   актёр  целиком переместился в сценическое Зазеркалье и существовал где-то там в образе Клима Самгина. Не пил, не ел, не бродил по столице...

Семья Константина Михайлова  жила в столице у близких родственников. Мила, его дочка, тоже бегала в массовке. Мы честно отрабатывали своё московское житьё, получая "рупь"  за спектакль (суточные нам не полагались). Но взрослых, видимо, мы сильно утомили!  В дни, когда у нас спектаклей не было, они отправили  "гастролёрш" на дачу к бабушке Людмилы.  Нет! Вы можете себе представить?! Привезти двух девиц в Москву и сослать в деревню!!!! Никакие  прогулки по полям и лесам не могли затмить шум и гам столицы! Мы продержались возле доброй бабушки сутки и удрали в Москву. На даче у меня начался сильнейший насморк  и дико заболела голова... Такое и в Ташкенте случалось, но гораздо слабее. Тогда я ещё не знала такого слова  - "Аллергия", но это была она. Судьба послала мне аллергию на русскую природу!

А дождь всё шёл и шёл… Галина Николаевна Загурская вышла в свет с изящным складным зонтиком из чёрного шёлка. Сделан он был в Германии. Вот эта была сенсация! Такого чуда наш народ ещё не видел! Это в 70-е годы разноцветные зонтики поселились в каждой сумочке, а в 62-ом все актрисы умоляли Галину Николаевну  сообщить адрес магазина волшебных зонтиков… Г-жа Загурская весьма любезно объяснила, как туда пройти. После репетиции женский состав помчался в район Столешникова переулка, но не обнаружил ни зонтиков , ни магазина. Кажется, поисковая экспедиция отправилась в путь ещё раз… А потом все вспомнили, что Галина Николаевна никогда не носила то, что носили другие… Никаких ярких цветов, неброские, но дорогие вещи    безупречного вкуса и обязательно в единственном экземпляре – это и был стиль Загурской в те годы. Так что актриса просто разыграла  незадачливых «зонтикоконкуренток». В развалах семейной библиотеки я потеряла уникальную фотографию, не знаю, как она к нам попала. Мама тоже не знала,  из театра, наверное, залетела.   Какой-то пикник:  Галина Николаевна, красивая, молодая, в светлом платье и светлой летней шляпе с полями,  улыбается во весь рот.  Я такой её уже не знала…

   В те годы химизация всей страны  делала первые успехи. Актрисы накупили себе  накидки из тонкой разноцветной плёнки. В Ташкенте таких ещё не было. В общем, смотрелось красиво,

http://www.youtube.com/watch?v=752oymgFYO8&lis...xEiVvhMuEGUw&feature=share

http://www.youtube.com/watch?v=752oymgFYO8&lis...xEiVvhMuEGUw&feature=share

Михаил Михайлович Протодьяконов с женой Зоей Николаевной Холмской, дочерью Златой и сыном Мишей.

Прислал yultash  "Из Советского энциклопедического словаря – «Протодьяконов Михаил Михайлович (1874-1930), советский ученый в области горной науки. Основные труды по теории горного давления. Разработал общепринятую шкалу крепости горных пород».
А теперь цитата из брошюры « Ташкентский политехнический институт», Ташкент, 1962. – «Все горняки помнят и чтят память выдающегося ученого – профессора М.М.Протодьяконова, с первых дней Советской власти являвшегося организатором высшего горного образования в Средней Азии. Отмечая заслуги М.М.Протодьяконова, правительство республики, в связи с 25й годовщиной со дня его смерти, присвоило его имя горному факультету ТашПИ».
Вы видели барельеф на здании, в котором и размещался горный факультет ТашПИ.
Теперь немного личных воспоминаний, почерпнутых из разговоров – воспоминаний мне знакомых горняков. В связи с бурным развитием промышленности и практически полным отсутствием своих кадров в республике, в 1926 году, тогда еще в ТашГУ, был организован технический факультет с горным отделением. Первые студенты этой группы должны были завершить образование и получит дипломы горных инженеров в 1931 году. Но неожиданная кончина М.М.Протодьяконова резко изменила эти планы. По настоящему учить без него было некому. Было принято решение (кем не знаю) о командировании всей группы в полном составе в Московский горный институт им. Сталина для завершения учебы в короткое время. В 1930 году все студенты уже в Москве получили дипломы горных – инженеров. Большинство вернулось в Ташкент. Среди этих студентов был и сын М.М. Протодьяконова тоже М.М.Протодьяконов (младший), в будущем профессор, доктор технических наук. Дочь М.М. Протодьяконова (старшего), геолог – минералог, доцент, после смерти своего учителя академика А.С.Уклонского была заведующей кафедрой минералогии ТашПИ. Дом Протодьяконовых находился в конце ул. Пушкинская, напротив Общевойскового Ленинского училища (недалеко от железнодорожного моста)".http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=73...mp;p=1362078&#entry1362078

И ещё "
Дом, в котором жил и М.М.Протодьяконов и потом Злата Михайловна со своей семьей находился, если быть точным, не в конце улицы Пушкинской, а в начале Паркентской улицы (позднее носившей название - улица Генерала Петрова), если быть совсем уж точным - дом 5. Действительно напротив Ленинского училища, неделеко от пожарки, находившейся на площади (о ней как-то уже писали на этом форуме). Это был очень красивый неоштукатуреный дом из серожелтого кирпича (в туркестанском стиле, как иногда принято говорить), кажется даже с каким-то рисунком из цветных изразцов на фронтоне фасада дома. Этот дом сразу бросался в глаза, если идти по улице Генерала Петрова от площади в сторону Паркентского базара или проезжать по улице на трамвае, другого такого дома на этой улице не было. К сожалению, этот дом не сохранился, так как (насколько я понимаю) весь квартал (включая и пожарку) от площади до железной дорги был снесен при прокладке новой кольцевой (малой) автомобильной дороги.

А вот еще имеется небольшая информация, посвященная М.М.Протодьяконову, на странице "Ташкент. Известные люди, связанные с городом", а также фотография барельефа М.М.Протодьяконова на фронтоне здания, которое первоначально предназначалось под Институт горного дела АН СССР (в Москве)..

С уважением, t2006" http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=3630

http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=7620

Протодьяконов (старший) - гимназист. Около 1882 года Прислал Just

 

Михаил Михайлович Протодьяконов (старший) Прислал Just.

 http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=7620

 

http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=16410&p=3603007& Предполагаемый район дома Протодьяконовых по улице Паркентской дом 5. Напротив - ограда Ленинского училища. Опубликовал yrij

 

 

В последнем ряду слева: Абрам Кензер, Сергей Вонсовский. Злата Михайловна Протодьяконова (Тимофеева) — первая справа в нижнем ряду.   Юлия Михайловна Кузичкина (второй ряд снизу, вторая слева) — известный геолог — стратиграф. Елена Михайловна Кензер в самом нижнем ряду с левого края. Была всегда весёлая, подвижная, дирежёр-хоровик, работала в Ташкентской Консерватории.  Во 2-ом ряду снизу стоит вторым справа Гриня (?) Мирошниченко. Снято, по всей видимости около 70-го года. http://mytashkent.uz/2013/10/07/ucheniki-i-uchitelya/

О Михаиле Михайловиче Протодьяконове (младшем)

Михаи́л Миха́йлович Протодья́конов-младший (1911 — 1987) — советский учёный-горняк. Заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1971). Сын выдающегося учёного в области горного дела Михаила Михайловича Протодьяконова (старшего).

Михаила Михайловича Протодьяконов (младший) родился в городе Екатеринославе (в настоящее время — Днепропетровск) 27 января 1911 года. Затем вместе с родителями жил в городе Ташкенте, где закончил в 1929 году школу № 50 им. Песталоцци.

В 1929—1935 годах он учился в Московском горном институте, после окончания которого работал в этом институте сначала ассистентом, затем учился в аспирантуре Московского горного института.

В 1934 году он совместно с академиком А. М. Терпигоревым написал известный учебник по горным машинам, впоследствии несколько раз переиздававшийся. В 1935 году защитил кандидатскую диссертацию.

В 1939 году женился на Кире Андреевне Гинце.

В 1935—1941 годах М. М. Протодьяконов работал сначала доцентом в Московском горном институте, а затем на Горном факультете Среднеазиатского Индустриального института в Ташкенте.

В 1941 году он был призван в РККА. Сначала он был курсантом Бронетанкового училища в Ташкенте, а затем курсантом Бронетанковой академии в Москве.

После завершения курса за отличные знания ему было присвоено звание инженер-капитана, и он служил в должности младшего преподавателя кафедры танков. В 1943—1944 годах М. М. Протодьяконов был командирован на 1-й Украинский фронт, где служил в должности начальника техотдела подвижного танко-агрегатного завода.

В 1945 году после демобилизации М. М. Протодьяконов начал работать в созданном Всесоюзном угольном институте (ВУГИ), затем он работал в Институте горного дела Академии наук СССР (ИГД АН СССР), секторе Горных проблем института Физики Земли АН СССР. Одновременно он преподавал в Московском Горном институте, был членом ВАК.

В 1952 году М. М. Протодьяконов защитил докторскую диссертацию и работал старшим научным сотрудником, затем профессором.

Под его научным руководством было защищено 27 кандидатских диссертаций.

После выхода в 1976 году на пенсию М. М. Протодьяконов активно сотрудничал с ленинградским физиком И. Л. Герловиным в разработке теории фундаментального поля, разработал теорию электронных оболочек атомов и молекул.

Умер Михаил Михайлович Протодьяконов (младший) 20 января 1987 года в Москве и похоронен на Щербинском кладбище   http://pomnipro.ru/memorypage4250/biography

 

Жил-был на свете Николай Михайлович Лихтгейм, дядюшка моего папы. Родился в городе Тифлисе, во второй половине позапрошлого века. Бродил по Европе, слушал лекции известных профессоров в разных старинных университетах. Имя его ещё попадается в умных математических книжках. И был он мечтателем и чудаком. В 30-е годы жил в Москве. Там и умер. А вот как, я не знаю. Всё что дошло до меня - эта фотография. И вдруг, набрав его имя в поисковике, я получила письмо от дядюшки. Только адресовано оно не мне, а почётному академику Николаю Морозову. Чудом сохранилось в академическом архиве. Что-то изобрёл дядюшка Николай Михайлович. То ли извлечение теплоты, то ли сохранение... Возможно, вечный двигатель? Мне этого не понять, тем более, что основное приложение с расчётами и чертежами отсутствует. Дядюшка никак не мог построить в тогдашней Москве свою машину... сердился, даже грозил заграницу уехать. Совсем неадекватный был человек..

 

 

Среда, 05 Ноября 2014 г. 08:28

Интернет иногда посылает нас , куда подальше. И знаете, эти путешествия бывают очень интересными! В "Письмах о Ташкенте" появилась крохотная заметочка о балерине Вере Николаевне Губской.  Не знаю, слышала я в детстве это имя или нет, но не запомнила. Решила полетать по эфиру, поискать что-нибудь интересненькое.  И тут интернет меня "послал" в далёкое прошлое, в 18 век.  http://www.nagatkin.ru/Doc/Rospis_Nagatkina.pdf 

Жили когда-то в Уфе дворяне Нагаткины. Удивительно, что уцелели. Ведь это самые, что ни на есть, "пугачёвские места", где народные бунтари под корень истребляли дворянские роды. Так, Ксения (Аксинья) Аксакова , любимая тётушка писателя Сергея Аксакова, вполне могла погибнуть от рук злодеев вместе со своим супругом. Вот что пишет О.А. Титова http://posredi.ru/dvoryane-nagatkiny.html

 

,Овдовевшая Ксения (Аксинья) Степановна связала свою судьбу  с Борисом Нагаткиным. Потомки любовно и кропотливо собрали  документы, касающиеся всех ветвей древа Нагаткиных.  Оказалось, что от этого самого Бориса Ананьевича ведёт свою родословную наша Вера Николаевна. Но знала ли она об этом? Имело ли это какое-то значение для неё? Ведь она была жрицей Терпсихоры.

      

Теперь перенесёмся в первую половину 19 века, когда  Клавдия Васильевны Нагаткина,  владелица деревеньки аж в 56 душ обоего пола,  сочеталась браком с Егором Матвеевичем Филиповичем (надворным советником) .

В этой  семье выросла дочка Зиночка Филипович, отдавшая руку и сердце капитану Губскому Ивану Ивановичу в 1867г.

Знакомьтесь, это дедушка и бабушка нашей героини.

 

 

Дедушка Веры (уже полковник в отставке) , скончавшийся в 1896году, оставил бабушке четырёх дочерей, сына Николая и маленькую пенсию. Осиротевшие дети не пропали.  Девочки получили образование, кто  при жизни отца, кто позже  Они сами зарабатывали себе на хлеб.  Стоит  обратить внимание на тётушку Веры  - Александру Ивановну, возможно, первую актрису в роду Нагаткиных.

 

 

Ну вот мы добрались до  батюшки  и матушки Веры Николаевны.  (Хотя о матери Александре Павловне сведений никаких).  Жизнь Николая Ивановича складывалась как - то очень нестандартно. В 18 лет, ещё при жизни отца, окончив военную прогимназию в Оренбурге, юнкерское училище в Одессе, он стал обыкновенным рядовым солдатом..  Необычно для молодого дворянина, правда? Но почему он так поступил, мы не знаем. Судя по записи в другой родословной книге, Николай сделал  успешную карьеру боевого офицера и честного служаки.  

 

 

 Вот запись в другой родословной книге, где Николай Иванович отчего -то числится поляком.

Губский Николай Иванович

(1870,Уфа--,1930) поляк,  ротмистр в 1909 Отдельного корпуса Погр.Стражи В 1930 образование: начальное(?), б/п, Башживотсоюз, мастер Арест: 1930.11.02 Обв. по ст. 58-10 Приговор: ссылка на 3 года Реаб. июль 1989 [Книга памяти Республики Башкортостан], подполковник 25 погр.Черном.бриг. отд.корпуса Погр.стражи, орденоносец Св.Владимира 4 ст., Св.Анны 2 ст. Св.Станислава 2 ст., Св.Анны 3 ст., нагр. сер.медалью в память ц-ния имп.Александра III, медалью в память 100-летия Отеч.войны 1812 г. на Владимирской ленте и медалью в память 300-летия ц-ния дома Романовых. Ок. Оренб.воен.прогимназию и Одесское пех.юнкерск.уч-ще по 2-му разряду, в 1888 на службу в звании рядового в 6-й пех. Либавский полк. В 1890 подпрапорщиком переведен в 70-й пех. Ряжский полк, а в 1895 году по соб.желанию перешел в отд.корпус Погр.стражи Сандомирской бригады (г. Сандомир), прослужив 2-3 г. (вследствие открывшегося туберкулеза), переведен в особый Керченский отряд Погр.стражи, ком. Таманским отрядом, учеб.командой, чл.Бригадного суда, временно зав. мед.лазаретом и оруж.мастерской. в 1914 ком. Черноморской конной сотни, воевал на Кавк.фронте против турок. Выс.приказом 1915.12.11 в подполковники со старшинством. В 1917 при занятии Батумской области турками он был взят в плен. С приходом англ.войск в г.Батуми освобожден и назначен нач. Погр.охраны Батум.области. По окончании Гражданской войны и иностр.интервенции занимается, животноводством - разведением и содержанием лошадей. С 1 января по 15 июня 1922 работал зав. племенным и рабочим составом лошадей Медведевского животнов.хоз-ва Рязанского губ.упр-ния. С 3 июля 1922 года по 20 июля 1927 служил зав. санитарным тр-том Батумского горисполкома. С 1927 до своего ареста жил и работал в г.Уфе зав. конным двором Шафрановского кумысного курорта, отв.ремонтером и зав. Бакалинской базой Башживотноводсоюза [инф. родственников, Основание: Д.В - 14979 л. 1-3, 8, 9, 11 - 21, 63 - 68, 70, 82.]    http://rosgenea.ru/?alf=4&serchcatal=%C3%F3%E1%F1%EA%E0%FF&r=4

После Гражданской войны Николай Иванович  вернулся в родную Уфу. Заведовал конным двором. Почти главный конюх.... Но в 30-ом году "карающая рука пролетариата" его достала и покарала. Новые "пугачёвцы" расправились со стариком где-то после 34 года. За "неправильное" дворянское происхождение? Или за службу в Царской Армии?  Показалось подозрительным пребывание в турецком плену? Или на конном дворе кони сдохли?

  В семье отец, скорее всего, придерживался правил патриархальной старины. Во всяком случае, когда  Зоя, старшая  сестра Веры,  согрешила с адъютантом, отец её не понял и был строг!  Как при таких домостроевских нравах Вере Николаевне в 16 лет удалось начать учёбу в Москве у Нелидовой, а через год уже танцевать в Тифлисе, крупном культурном центре той поры, пока для нас остаётся загадкой. Но обратите внимание, юная балерина, дворянка, девочка из хорошей семьи,  вступила на подмостки под своей родовой фамилией. Хотя тогда  артистическая карьера начиналась с выбора псевдонима.

 

 

. . 

После ареста отца,  в 1930-ом году, Вера Николаевна и Зоя Николаевна, а также их тётушка Ольга Ивановна обосновались в Ташкенте.

Не знаю, указывала Вера Николавна в анкетах, что происходит из дворянской семьи или нет?  Скорее всего о репрессированном отце, офицере Царской Армии, помалкивала. О своём несчастном брате Георгии, оказавшемся в эмиграции и убитом какими-то коммунистами в 1945 году, могла просто не знать.

Вера Николаевна Губская - Народная артистка УзССР прожила яркую и непростую Жизнь в Искусстве. Она отважно корабкалась по крутым театральным тропам куда -то вверх , на новые балетные вершины. В 42 года поступила в ГИТИС, хотя вроде бы уже владела профессией балетмейстера. В свой последний 1953-й год, когда организм отчаянно боролся со смертельным недугом,  успела поставить на сцене Театра им. Навои два больших балета "Спящую Красавицу" Чайковского и "Берег счастья" Спадавеккиа, а в октябре её уже не стало. Сильная, талантливая  женщина ушла в 47 лет.   Все, кого она опекала, жили невероятно долго... Это немыслимо!  Дальше - тишина...,

 

До слёз обидно, как мало в интернете материалов о Вере Николаевне. А  ведь она много сделала  для зарождения и расцвета искусства балета в Узбекистане. Ездила по республике искала талантливых ребятишек.  Воспитанники об этой главной удаче своей жизни не забывают. Ведь это очень важно - быть найденным.  "Судьба Раджаба Тангуриева решилась, когда  в 1938 году в Хиву в поисках талантливых детей приехала В. Губская - Народная артистка Узбекистана, балетмейстер и педагог Республиканской балетной школы".  http://www.kultura.uz/view_2_r_6900.html   Мальчик вырос и стал солистом балета, премьером труппы.  В  альбоме на страничке Хореографического Училища  я обнаружила статью о выдающейся танцовщице Кундуз  Миркаримовой. Несколько абзацев посвящено Губской, первой учительнице Кундузхон.

 

 

      Название газеты, год и день выхода в свет отсутствуют, к сожалению. Вот как выглядит вся статья.

 

.

https://www.facebook.com/BalletUZ/photos/a.1090738037658078.1073741852.296817427050147/1090742287657653/?type=3&theater

 

https://www.facebook.com/BalletUZ/photos/a.1090738037658078.1073741852.296817427050147/1090742227657659/?type=3&theater

 

 

 

 

 

Нашла в интернете фотографию Лидии Нелидовой - наставницы Веры Губской.

Нелидова Л.М. – “Аспиччия”. Балет “Дочь фараона”.

Нелидова (наст. фам. Барто)  Лидия  Ричардовна (Михайловна).
(1863-  1929).
Артистка, педагог. По окончании Московского театрального  училища  с  1884  в  Большом театре.
В 1896-97 в Мариинском  театре.  Партии:  Диана (“Эглея-пастушка” Гансена), Роксана (“Роксана – краса Черногории”), Лилия (“Сатанилла”), Весна (“Пакеретта”), повелитильница наяд (“Наяда и рыбак”), Гюльнара (“Корсар”), рыбачка (“Дочь фараона), розовая роза (“Прелести гашиша”), старшая русалка (“Светлана”), Низия  (“Царь  Кандавл”),
Известный педагог, Hелидова в 1908  в  Москве  создала  балетную  школу, существовавшую  до  начала  20-х  гг. http://proscena.ru/?p=1517