III
Как Гаврош представлял когда-то типичный вид людской фауны Парижа, так самым вульгарным представителем человеческой фауны Львова является дитя улицы, известное, как в цивилизованном, так и в цивилизованном мире под мадьярским названием «батяра». Но было бы ошибочным представление, что каждый батяр обязательно имеет уличное происхождение, и его матерью была придорожная канава. Батяры рождались и во дворцах патрициев, и в дворянских усадьбах. Не один из них позднее сотрясал Венский парламент или выступал в профессорской тоге, позванивая деканской, ба…, даже ректорской цепью. А нет, то и кандалами. А на латыни такой профессор, что поделаешь, говорил с акцентом Верхнелычакова или Замостынова, что в общем не могло обесценить высказывания древних римлян, потому что мы не знаем, как же на самом деле звучала античная латынь. Те, кто знал профессора Вильгельма Врухнальского, одного из известнейших полонистов Львовского университета, или профессора Лемпицкого, которого немцы «наградили» смертью в Освенциме за многолетнее преподавание в Варшавском университете их языка и литературы, не будут говорить, что я преувеличиваю. А если мы уже вспомнили о мучениках той войны, следует отдать честь одной архильвовской фигуре, приближенной по своему духу к батяру, такой фигурой был профессор Казимир Бартель, Человек с большой буквы, ученый, общественный деятель и патриот. Большой кусок батяра имел место во всем его физическом и моральном облике. Вознесения и падения, экзальтация и приземленность, ароматы бальзамов и площадная вонь, чистейший итальянский Ренессанс, церковный и светский, произведения Павла Римлянина и Петра Итальянца, прозванного Красовским, богатое барокко и тут же Венская сецессия и…Казарменная дешевка – они существуют тут рядом. Город – батяр непредсказуем. Неизвестно, каким образом он переходит от трагедии к гротеску, от геройства к фарсу, от торжественных похорон в три пары покрашенных в черный цвет коней Курковского – к мифологическому «балу ветеранов», закончившегося тем, что в полночь появились в зале двое в гражданском платье, «никому ничего не сказали, свет погасили и только морды не били».
Рядом с батяром приобрел известность также и львовский колтун. Как все львовское – это объект сложный и трудный для определения. Так что же такое колтун? Дословно: болезнь волос, которая случается от отсутствия надлежащего ухода и грязи. На латыни plica polonika. В переносном смысле: человек не образованный, неконтролируемый, отсталый. Мы бы очень обидели львовскую колтунерию таким вот определением. Потому что наш колтун – это, прежде всего, член куркового братства «Стрельница». Большинство братьев представляли собой, на самом деле, не очень разбирающихся в гуманитарных науках мастеров, старост различных цехов, не исключая цеха мясников, но рядом с ними были членами «Стрельницы» также хорошо образованные люди, деликатные и даже, как мы будем иметь возможность убедиться – ученые. В целом, львовский колтун – это добродушный грубиян и безобидный задира – герой Габриэлы Запольской. При этом патриот, в основном локальный, с оттенком скандальности. Особенно в патетические моменты, колтун способен был пожертвовать жизнью или благополучием, но преимущественно чужим. Но иногда и своим. Большую роль на моей памяти сыграла колтунерия Львовского стрелкового братства во Львовской ратуше, , поставляя городу несколько особенно колоритных бургомистров, таких , как кузнец Михал Михальский, жестянщик Станислав Цюхцинский и печатник Йозеф Кецман. Понятно, что «Стрельница» занимала большое место в управлении городом. Каждый год выбирали курковые братья своего короля, хотя я упоминал ранее о нелюбви Львова ко всяческой помпе, - выступали они торжественно, необычайно стройно и шумно: в кунтушах, при саблях, как увенчанная гербами знать. Эта одежда давно уже была привилегией Львовской знати и, в некотором роде, официальным обмундированием президентов и вице-президентов города, несмотря на их происхождение и вероисповедание. Одним из трех вице-президентов всегда избирался еврей, который в честь праздничного шествия надевал черный кунтуш и перепоясывался саблей. И никто этому не удивлялся, и никого это не возмущало.
Из всех чудаков клана колтунов куркового братства накрепко застрял в моей памяти советник Валерий Володимирский. По специальности он был химиком и держал свою лабораторию на первом этаже старого дома на улице Ягеллонской – напротив «Павильона шампанских вин». Я ходил тем путем в школу и не раз поддавался искушению – заглянуть в низкое окно, чтобы подсмотреть, что же там внутри. То, что я там видел, до сих пор ассоциируется у меня больше с алхимией, чем с химией. Это была для меня мастерская Фауста. Огромная, уже не помню, поддерживаемая колоннами или нет, зала, загроможденная столами, шкафами, полками, на которых густо поблескивает стекло найфантастичнейших форм, удивительные закрученные трубы, лейки, сообщающиеся сосуды, пузатые банки, бутылки, металлические резервуары, реторты, пробирки, пустые или наполненные жидкостью разнообразнейших оттенков. А в таинственной глубине дремлют печи, печечки, сопят меха и все это в неземном, светло-желтом свете газа. Время от времени вспыхивают вдруг необыкновенные огни и многократно отражаются в батареях стекла. Клубы пара на мгновенье окутывают все вокруг, чтобы в следующий момент явить миру все это чернокнижие, среди которого видна единственная человеческая фигура – низкого роста, в тужурке, с румяным лицом, украшенным большими, черными, императорскими бакенбардами. Иногда он подносит к устам длинную, стеклянную трубку, как будто хочет сыграть какую-то чародейскую мелодию, которая пробудит уснувшие в банках яды и выпустит на волю их смертельные силы, и они начнут извиваться, как змеи, загипнотизированные игрой дервиша. Только я не могу припомнить, чтобы хоть один звук вышел из этой трубки, хотя маг Владимирский дул в нее без памяти, раздуваю щеки, и черные его бакенбарды укладывались по бокам, подобно крыльям экзотической птицы. Еще минута, и оторвутся они от лица и вознесутся в воздух. В такую минуту я отождествлял Владимирского с героем Фреголо, который, совсем рядом, в соседнем доме, в кинотеатре «The Dream Land», под звуки фисгармонии выскакивал на сказочное полотно экрана и исчезал в фосфоресцирующей туче дыма. Это был один из миражей молодой еще в то время кинематографии. Да, советник Валерий Володимирский, несомненно, был Львовским Фаустом. А то, что он часто показывался на публике в черном колпаке с пером, в кунтуше, при сабле и с большим золотым петухом на груди, делало его очень похожим на польского чернокнижника Твардовского. Особенно этот петух. Но чары рассеялись, когда однажды мне сказали отнести к Владимирскому завернутую в бумажку бутылочку с жидкостью очень личного характера. Ну что скрывать? Наш Фауст почти всем пациентам этого района делал анализы, пока их на стали делать аптекари, слышали, наверно, как их называли в прошлых веках: ароматариуши.
Гимн батяров " Только во Львове" - если бы я мог еще раз родиться - то только во Львове...
И в исполнеии Виктора Морозова
