Как хорошо иметь близкого, преданного друга. С ним не страшны никакие беды, печали, потери. Он поможет, выручит, утешит. Себя не пожалеет, если понадобится…
      Закончилась тренировка, и юные футболисты высыпали со стадиона. Лора, сидевшая на скамейке у входа, подняла печальное лицо. Заметив в галдящей ватаге Ваню, центрфорварда школьной сборной и своего поклонника, тихо заплакала.
      – Что случилось? – всполошился тот, приблизившись.
      – Часы… потеряла, – удалось разобрать сквозь всхлипы.
      – Ну что ты, – принялся успокаивать он, – найдем.
      – Как же, найдем… Я уже все обыскала.
      Оставив Ваниных соратников по команде обсуждать и переживать происшедшее, прошлись, на всякий случай, по аллее. Ваня старательно вертел головой, заглядывал под скамейки, осматривал газоны. Часов не было.
      – Да ладно, – он придал своему голосу максимум уверенности, – новые купим.
      – Ага, купим… Папа их из Швейца-а-арии привез, – Лора перешла на рыдания.
      – Гм, – почесал Ваня в затылке. – А хочешь, – вскричал неожиданно, – я свои тоже выкину?
      – Ну да, выкинешь, – насторожилась она. – А какие у тебя?
      – «Сейко», – Ваня снял часы, подаренные дядей, когда команда выиграла кубок района, повертел их в руках и швырнул, не глядя, далеко за спину. Его фигура выражала гордость, а лицо – благородство.
      – Ванечка, – потрясенная Лора подняла просиявшие глаза, – ты и вправду меня так любишь?
      – Ну конечно. Даже больше, – он обнял ее и повлек к остановке, где они нежно попрощались, до вечера.
      Когда желтый трамвай, увозящий повеселевшую Лору, скрылся за поворотом, Ваня быстро повернулся. Прямо перед ним стоял Сережа, взявший в том финале три пенальти, в грязных штанах, изорванной рубашке и со свежей ссадиной на щеке.
      – Тренер прав, ты порой чересчур увлекаешься индивидуальной игрой, – покачал он головой и протянул «Сейко».
      И Ваня с чувством пожал руку своего верного друга.

  Давайте проснемся пред самым рассветом,

  Избегнем и выскользнем, но на пороге

  Стеклянной веранды в предчувствии света

  Все тело окатит ознобом. Мы вздрогнем

                     От рифмы встающей, но светлое имя

                     Не произнесем. А оплывшую свечку

                     На кухню снесем и стихами ночными

                     О воле

                     Растопим остывшую печку.

                     Толкнем на восток обе створки оконца,          

                     Ногой табурет отодвинем и встанем

                     И, глядя в глаза восходящему солнцу,

                     Стаканом крепчайшего чая помянем

                     Ее,

                     Что в бескрайнюю раннюю осень,

                     Червленную,

                     Мы отпустили, как птицу.

                     Пускай же она нас оставит, пусть бросит,

                     Простит, наконец,

                     И на рассвете не снится.

Дождик под липами хлюпал и всхлипывал,
Мелкую лужу пытал и выпытывал:
– Милая лужа, узнать мне позвольте,
Это не скучно – лежать на асфальте?
Лужа кривила насмешливо губы
И становилась все шире и глубже.
Дождик притих, истончал, засмущался,
Выплакавшись, незаметно скончался.
Ветры на небе вуаль изодрали
И воровато клочки растаскали…

Ночью без памяти и без стыда
В луже плясала шальная звезда.

... Бурке схватил пилки и быстро спрятал под тюфяком. Он еще не до конца поверил в их существование.

– Сигару? – спросил шериф.

Трясущейся рукой Бурке взял сигару, вставил в рот, и неподвижно глядел на худые коричневые пальцы шерифа, спокойно протягивающего ему зажигалку. Потом старый человек снова поглядел на окно.

– Железо мягкое, мистер Бурке. Часа за три можно перепилить эти два прута. Дэйви не вернется. Он пошел наливаться пивом, и ночью вы его не увидите. Перепилите прутья в нижней части, немного отогните, и они просто выпадут из верхних пазов, как зубы Бедекера, когда он начинает драть глотку. Рамы прогнили, мистер Бурке. Как и все остальное в этом городе.

– Но я не понимаю, – сказал Бурке.

– Все просто. С меня достаточно повешенных. Через месяц я ухожу на пенсию и не хочу отягощать совесть еще одной смертью. Видели ли вы когда-нибудь, как вешают? Вблизи, я имею в виду.

– Нет, – признался Бурке сиплым голосом.

– Это не описывают в газетах, – сказал шериф. – Не снимают в кино, не показывают в подробностях по телевидению. Вы считаете себя специалистом в этом деле, но вы не можете рассчитать все точно. Предполагается сломать им шею, понимаете, а не удавить, но вы никогда не можете быть уверены, что рассчитали все правильно. Иногда веревка чересчур короткая, шейные позвонки выдерживают, и они начинают долго задыхаться. А если веревка чересчур длинная для этого веса, тогда еще хуже. Последний, которого я отводил на виселицу… ну… в общем, ему оторвало голову.

– Я… я бы предпочелизбежать деталей.       

– Естественно. Детали никому не нужны, мистер Бурке. Пусть палач разбирается сам! Легко говорить, что человек всегда может отказаться делать то, что ему не нравится делать. Однако очень трудно уклониться, когда ты уже ввязался. Я хотел стать шерифом, и стал палачом. Я пытался бросить это дело, но… знаете, кто мне препятствовал? Моя жена. Это Лаура требовала, чтобы я сохранял должность и вешал одного типа, потом другого, затем…

          ... В течение всего дня солнце было страшным. Не было тени. Не было укрытия. Не было земли. Не было ничего, кроме потрескавшихся и скользких скал. Человек поджаривался и задыхался в пекле, от осматривания горизонта невыносимо жгло глаза. Он надеялся заметить корабль, но в действительности не верил в это. Утром он съедал установленную порцию и готовился к дневным мукам. Вечером выпивал немного, совсем немного, воды, а ночью восстанавливал силы, чтобы пережить и перестрадать еще один день. Он подсчитал, сколько в точности дней сможет прожить со своими запасами воды и сухарей. Он не задавался вопросом, зачем хочет просуществовать так долго...