Читать далее...

Эта книга попала в мою библиотеку благодаря чтению русского фантаста Василия Звягинцева. В первом томе его саги "Одиссей покидает Итаку" упоминался "Кубик" в ряду других замечательных произведений прошлого века. Правда, по какой-то иронии, именно этой повести в сборнике, о котором сейчас веду речь, нет. Он включает в себя "Святой колодец", "Алмазный мой венец" и одноименную - "Уже написан Вертер". Что же касается этой книги вообще, то я взялся за неё во многом по недавнему призыву Захара Прилепина: читать Катаева! Ну, вот и начал. 

 

Первая повесть - это просто блеск! Это шикарно. Хотя и очень грустная. Это и "наш ответ Кафке", и "ответ на "Город за рекой" Г.Казака", как мне кажется, и на много чего ещё, наверно, ответ! На прозу Набокова, например, поскольку это и впрямь не менее виртуозно. 

 

Следующую повесть, "Алмазный мой венец", вольные воспоминания автора с зашифрованными именами друзей - великих современников я читал, скажем так, с большим интересом. Некоторые имена разгадал сходу, с другими помог комментарий, который сейчас доступен в сети. Всё же это повествование показалось мне уже не таким виртуозным, как первое. В историю с дракой автора и великого русского поэта я, честно говоря, не поверил. Очень литературно… Хотя портрет так называемого королевича набросан крайне убедительно и оставляет неприятное впечатление - не могу это не признать. 

 

Заглавная же повесть, которая по утверждению Прилепина раскрыла правду о красном терроре задолго до публикации полочной и запрещённой лагерной прозы в конце 80х - начале 90х, и вовсе меня разочаровала. Конечно, появившись в советском журнале во времена Брежнева и Суслова, она должна была произвести впечатление антисоветской бомбы, однозначно! Но вряд ли повесть стала достоянием широких масс. И, конечно же, совсем не поколебала принятые тогда представления о революции. Главное же, главное же, ту страшную правду, которой автор решил поделиться с читателем, он сам же, автор, и облек в такую эстетскую форму, постарался так глубоко погрузить в высокохудожественную муть, что она, эта правда, почти и перестала быть страшной. В конце концов, и Шолохов писал о том, что борьба была жестокой. И не только Шолохов. В известном фильме "Служили два товарища" главных героев тоже чуть не расстреляли - без всякого генеральского издевательства, со всей пролетарской прямотой. Там этот эпизод был разыгран со всеми подобающими "смефуёчками". Словом, не для всякой темы "высокая поэзия" подходит. Иногда лучше прямо и грубо рубить правду-матку.

В прошлые выходные решил "подбить бабки" по отношению к двум важным для меня авторам - Геннадию Головину и Вадиму Шефнеру. БОльшая часть их работ стала доступной для меня в 2016-2017 годах. Вот тогда всё это и прочитал. Но потом из Озона пришли пухлые и не очень сборники, включающие в себя и ещё неизвестные мне произведения. Их оказалось не так много, они составили вовсе не громадный общий объём. Тем не менее. На чём и сосредоточил читательские усилия на прошедшей неделе.

У Головина новыми камушками в общую "мозаику" стали рассказ "Лучезарная Софья" и повесть "Паранормальный Фарафонтов". Антиподы по стилю. Рассказ выполнен в той же манере, что и "серьёзные" повести - "Анна Петровна", "Джек, Братишка и другие", "Покой и воля". Исповедальная, хотя и очень сдержанная проза. И очень трогательная - воспоминание о детской влюблённости рассказчика, о том, как это чувство отразилось на дальнейшей его судьбе. Безусловно понравилось. А вот повесть - это в духе "Дня рождения покойника", некоторых рассказов. Нечто стёбное, саркастическое, ёрническое. О том, как подмосковный работяга (и забулдыга, очень похоже) Василий Фарафонтов, отправленный "гонцом", столкнулся на путях с электричкой и в палате Склифа неожиданно открыл в себе талант писателя. Скорее, не понравилось. Увы, такой "экзистенциалистской" подкладки как в "Дне рождения покойника" не обнаружилось...

У Шефнера прочитал рассказ "Кончина коллекционера". При жизни писателя он был напечатан только в журнале. Даже в четырехтомное собрание сочинений не вошел (которое очень дорого торгуют букинисты!). Лишь совсем недавно включили эту историю в толстый кирпич "Лачуга должника" (серия "Большие книги. Русская литература"). Ну, что можно сказать? Забавно... Даже где-то апокалиптично.

А ещё прочитал небольшую книжицу воспоминаний известного поэта-прозаика-фантаста - "Бархатный путь". О том, как он пришёл в литературу. Интересно, познавательно, как всегда у Вадима Сергеевича, поучительно.

И думаю, что это отнюдь не последние "камушки в мозаику" обоих авторов. И уж точно такого же "подбивания бабок" ждут книги других писателей. Ещё не закончилось время открытий!

Трилогия - для краткости. На самом деле три книги воспоминаний - "Безбилетный пассажир", "Тостуемый пьет до дна" и "Кот ушёл, а улыбка осталась". Автор хотел написать и четвёртую. Скорее всего, не успел.

Книги последовательно охватывают разные периоды творчества маэстро. Впрочем, есть забегания вперёд, есть возвраты к уже пройдённому. Есть пересечения.

На время болезни осознанно выбрал такое чтение - за простоту, ясность, внятный эмоциональный заряд. В общем-то не ошибся. Хотя иногда уставал читать, возобновление не было проблемой. Не думаю, что так же легко было бы с какой-нибудь "серьёзной прозой". Да и с приключенческой тоже.

А у Данелии - сплав серьёзного, комического, порой трагического и трагикомического, часто - абсурдного. Опыт уникальный - потому что уникальна личность.

Начал читать книги по списку, почти восемь лет назад предложенному Егором Холмогоровым. Завершают его десятку мемуары Н.К. Попеля, комиссара до начала Великой Отечественной, а закончившего её в качестве члена военного совета Первой танковой армии под командованием генерала М.Е. Катукова. 

Читать далее...

К ней я в данном случае отнёс и повесть "Сестра печали". Произведением этим Шефнер гордился. Можно догадаться, что многое в повесть перенесено из его личного опыта, непосредственного. Например, работа на фарфоровом заводе, служба на аэродроме во время войны и т.д. Даже детдомовское детство - хотя в отличие от главного героя - рассказчика Анатолия автор не был сиротой, не знавшим своих родителей.

Понятно, что при написании повести Шефнер всё-таки выставил некую "дистанцию" между собой и героем. Анатолий моложе автора, он живёт в своего рода общежитии - комнате в коммуналке. Кроме него в комнате живёт ещё трое студентов техникума. Впрочем, четвертый, самый порядочный из них по словам многих, кто знает ребят, уже "отрезанный ломоть". Гриша пошёл добровольцем на финскую войну и получил там тяжёлое, фактически смертельное ранение.

Настроение при чтении повести у меня менялось. Сначала всё выглядело очень интересным: отношения между четвёркой друзей (все бывшие детдомовцы; зовут друг друга по детдомовским кличкам; очень своеобразен уклад их совместной жизни), жизнь в техникуме. Не было той фантастики, что в первую очередь заинтересовала меня у Шефнера, но всё равно тут присутствует какой-то незашоренный, нестандартный взгляд на мир, на людей. Неожиданным и удивительным показалось то, что жизнь тогда была очень похожа на нашу. Без интернета и сотовых телефонов, без возможности связаться с любой точкой земного шара, получить доступ к самой разнообразной информации - и тем не менее тогда люди так же интересовались новостями из большого мира, только узнавали их из газет, радиопередач, кинохроники. Так же пытались заглянуть в будущее, понять смысл, происходящих вокруг перемен, выбрать для себя путь в этой жизни...

Потом однако я перебил чтение повести другим - на один день взялся за томик другого автора (о нём будет написано в своё время). Проза этого писателя так поразила меня, что описание войны у Шефнера показалось мне недостаточно ярким и выразительным. К счастью, это чувство скоро прошло.

Да, и о войне Шефнер рассказывает как бы обыденно, такого потока красок, как, допустим, у Бондарева, не создаёт, но постепенно понимаешь, что в этом и сила его рассказа.

А в финале он сумел вызвать у меня очень сильное сопереживание герою. Я даже подумал: весь этот рассказ о студенческой жизни, о заводском опыте героя был нужен, чтоб подвести к главному: показать то, чего люди лишились на той войне. Хотя города и заводы были восстановлены после войны, она оставила по себе незаживающие раны в душах...

"Имя для птицы, или Чаепитие на жёлтой веранде" - повествование уже сугубо автобиографическое. "Летопись впечатлений" - таким подзаголовком снабдил повесть автор. В ней ему удалось охватить только двадцатые годы прошлого века, хотя были и экскурсы в более поздние времена.

Очень интересно было увидеть, как жили тогда люди, как формировался будущий классик. Хотя всё же таких пронзительных нот, как в "Сестре печали" здесь и не прозвучало.

"На примере брата" - небольшая автобиографическая повесть немецкого писателя Уве Тимма (род. в 1940 году). В немецком литературоведении это сочинение считается рассказом, а на английский язык, только что это узнал, было переведено как "In my brother's shadow" - "В тени брата". Кстати, в этом есть определённая логика. 

Полное имя писателя Уве Ханс Хайнц Тимм (Uwe Hans Heinz Timm). Отца звали Ханс. Брата, который был на 16 лет старше Уве, - Карл-Хайнц (Karl-Heinz). Автор пишет, что таким образом его собственное имя несёт в себе напоминание и об отце, и о брате. 

Брат был любовью и надеждой отца. В 18 лет он добровольно записался в войска СС (Ваффен-СС), в элитную дивизию "Мёртвая голова". Участвовал в боях на Восточном фронте. В 1943 году был тяжело ранен - пулей от противотанкового ружья перебило обе ноги, затем их пришлось ампутировать. Вскоре Карл-Хайнц умер в госпитале, был похоронен на Украине. 

Автор повести пытается разобраться в прошлом своей семьи и страны, читая дневниковые записи брата, которые тот вёл во время службы в Ваффен-СС, его письма домой, а также другие документы того же времени. 

На самом деле это рассказ не только о брате, но и о семье автора, о том, что он сам пережил в послевоенные годы и в сравнительно недавнем прошлом. Тимм рисует портреты отца, матери, старшей сестры Ханне-Лоре. 

Что показалось наиболее интересным в повести? Александр Солженицын где-то сказал, что после поражения облако раскаяния за содеянное окутало Германию. Так вот, никакого такого "облака" в повести Тимма не видно. Напротив, он говорит о том, что ветеранами очень долго (не меньше десятилетия) велись застольные разговоры о том, как войну можно было выиграть. Дети послевоенного поколения ещё долго играли в войнушку, которая опять-таки была победоносной. О преступлениях же, совершенных нацистами говорили: мы об этом не знали; мы выполняли приказ. Иными словами, советская пропаганда, утверждавшая, что в ФРГ поднимает голову реваншизм, была не такой уж и пропагандой...

Тимм пишет об интересной перемене, случившейся со взрослыми немцами, едва в их города вошли американские войска. Те, кто ещё вчера говорили командными голосами, держались гордо, в одночасье сделались робкими и подобострастными. А молодёжь тут же отметила эту перемену!

Отец Уве ещё до войны учился на скорняка (он не очень любил это дело, но в итоге пришлось заняться именно этим ремеслом - чтобы выжить). А вот таксидермистом Ханс Тимм был отличным, чучела животных получались у него как живые. Его даже звали в Америку, работать таксидермистом в одном музее. Но он отказался. Ханс Тимм был патриотом своей страны, видел своё будущее только в Германии. Во время Второй Мировой он служил в Люфт-Ваффе. Но когда война была проиграна в числе прочих получил от победителей коробку гуманитарной помощи. Вложены туда были и туфли американского производства. И они были такого качества, что Ханс воскликнул: "Каким же я был идиотом, что не поехал в Америку!" Впрочем, американской культурой он так и не проникся. Зато это произошло с его младшим сыном Уве...

Автор пытается найти в дневнике брата хоть какие-то признаки моральной оценки того, в чём Карл-Хайнц участвует. И не находит их в скупых дневниковых записях. Лишь однажды упоминается русский солдат, который курит в окопе метрах в 70, - "жратва для моего пулемёта". Ничего про русских пленных. Правда, и "тупыми", "недочеловеками" Карл-Хайнц никого не называет. Мельком упоминает, что они разламывают на кирпичи печи в крестьянских домах, чтобы мостить разъезженные дороги. Думал ли брат, что тем самым крестьян обрекают на смерть от морозов зимой? - спрашивает себя автор. Ведь он с таким негодованием писал о налётах на Гамбург английской авиации... 

Кстати, о налётах. Отец возмущался: а почему они не бомбили ж/д пути к концлагерям, ведь знали же, что там уничтожают евреев и прочих расово неправильных?! (англичане и американцы виноваты в геноциде). 

А ещё автора потряс один рассказ сослуживца во время учёбы на скорняка (Уве этому ремеслу тоже обучался, хотя любил его ещё меньше, чем отец; между прочим, из брата вышел бы отличный скорняк, он этим делом увлекался). Добродушный такой малый, хорошо относился к ученикам, среди которых был Уве. Во время войны воевал в России. В июле 43го ему поручено было отвести двух пленных на сборный пункт. 12 километров туда, 12 обратно. Крузе (так звали добряка) было в лом таскаться туда-сюда по жаре. Сделал остановку. Предложил пленным напиться из фляги. Потом сделал знак: бегите. И когда пленные побежали, застрелил обоих из карабина в спину. Стрелял метко. Всё равно бы они умерли от голода в лагере. В части доложил, что при попытке к бегству. Гуманист. 

Автор также рассуждает о двух разных подходах в двух Германиях после войны. В ФРГ вина за нацистские преступления распространилась на всех. А в ГДР считалось, что виновато только начальство. И таким образом это стало почвой для формирование нового авторитарного режима. Наверно, так. Хотя для старшего поколения этот опыт коллективной вины оказался не просто болезненным, а в каком-то смысле разрушительным. Это уже моё мнение. Впрочем, это была расплата за преступления режима. 

Чуть-чуть о трудностях чтения книги на немецком. Не сразу, но всё-таки стал заглядывать в русский перевод. Переводчик, конечно, владеет языком Шиллера неизмеримо лучше. Но иногда допускает забавные косяки. Например, называет гусеницы танков цепями (ну да, слово-то одно - Ketten). Или ещё момент. Мемуары о войне, чтиво о военных подвигах он называет воспоминаниями солдатни. А ведь у автора никакой солдатни нет, у него как-то более нейтрально. Ну любят у нас подпустить эмоций в переводе! Даже классики перевода грешили.