У меня очередной приступ кулинарной лихорадки (да, уже впору изобретать для этой болезни название). Настиг он меня против обыкновения позже девяти. Верно, из-за того, что вечером мне не нужно никуда уходить. Часов в 11 мне до безумия захотелось блинов. До этого хотелось молока и свежую, горячую булку. Но в ближайшем супермаркете сильные кондиционеры (не потому ли я после вчерашней прогулки опять слегла с той же температурой), и я так и не отважилась подвергуть себя опасности еще на день задержаться в том же "сумрачном" состоянии, которое мешает мне работать с обычной скоростью (что весьма досадно и утомительно). На мысль, наверное, навело молоко. И, как ни странно, оно же и помешало исполнить то, к чему меня склоняли игры подсознания. Конечно, подсознания, какое же нормальное сознание захочет готовить (даже не есть) блины в 11 ночи, когда за окном гроза, в комнате душно, как в тропиках, а в голове туман и температура 38? Несмотря на все это, я лежала и предвкушала процесс, как я немного подогрею молоко, взобью яица, отмерю муку и сахар. Когда первый будущий блин вылился кремовой лужицей из половника на смазанную салом скороводку, а язык уже почувствовал вкус соли, который достается тесту от этого самого сала... Я не могла дольше лежать, и никакая слабость не удержала бы меня на месте. Но... Вот незадача, молока в холодильнике осталось не больше двух столовых ложек (пусть и в сумрачном состоянии, но не зря же я за ним идти собиралась). Этого не хватало даже на один бок золотистого, ароматного тончайшего блина, который уже растаял на языке в моем воображении. И он, увы, вынужден был там и остаться. Не могла же я в самом деле подвергать ненужному риску свой основной рабочий инструмент (мозги то есть) ради блинной блажи. Я со вздохом вернулась к Моэму, хотя никакие описания семги и спаржи так и не смогли перебить мое блинное-только блинное настроение.
Моэм подбадривал меня весь рабочий день. 5 000, рассказ, поход на кухню за водой, снова 5 000, и так пока совсем не кончились силы. Сделала я только половину нормы. Благо устанавливала ее сама себе, стремясь не отвыкать от обычной скорости, а официальный дедлайн на неделю позже моего. Когда ты болен, у тебя появляется какая-то мрачная решимость сделать все, что должен, а потом только отдохнуть. Кажется, это проявляется только у женщин и людей с гипертрофированной совестью иым чувством этого самого долга. Впрочем, это всего лишь хитрость организма. Пока ты работаешь, ты не прислушиваешься к ощущениям: тебе все равно, есть у тебя температура или нет, слезятся глаза или нет, хочешь ты спать или нет. У тебя есть перед глазами строка оригинала, и она как нить Ариадны выводит твое сознание из печки бренного тела и ведет в мир замысловатой логики иностранного юриста, который составлял двухсот страничный договор о поставке нефтегазового оборудования. А в этом мире не было температуры и "не могу". Там все знакомо, прохладно и твердо. И только когда понимаешь, что твои руки слишком часто начали проводить процедуру обратного отсчета знаков, чувствуешь, что устала и больше не способна сделать ни шагу. Со вздохом откладываю ноутбук и уже со спокойной душой берусь за Моэма и уже не останавливаюсь на одном рассказе. Но словно в той притче сержанта шведской армии, снова нахожу в себе силы сделать последний на сегодня двухстраничный рывок. А дальше уже без всяких угрызений совести Моэм, чуть циничный, умный и культурный, опытный, не слишком сильный, эдакий исследователь душ человеческих, глядящий на них со стороны в полном спокойствии. "Терзаться из-за чужих страданий, когда не имеешь возможности их облегчить, - бесплодное занятие." Кажется, он лишь хороший рассказчик светских историй. Не в пример Джеку Лондону. Моэм не пытается приукрасить моралью или хорошим концом, ему веришь, с сожалением, с досадой где-то, но веришь. Вероятнее всего, так оно и было на самом деле. Но чего не отнять, так это красота слова, слога, стиля. Хотя, как ни странно, русский перевод меня пленяет даже больше (и ведь какие мастера над ним трудились). Тем, что после этого хочется самой писать в том же чуть старомодном стиле, тем, что с разгону начинаешь думать на этом красивом, истинно литературном языке, а не выхолощенном современном. Даже я давно поддалась на уловки современного мира, несмотря на то, что чувство языка всегда было для меня важнее других. Еще пять лет назад я нарочно отучала себя от слова "Классно" и приучала к словам "замечательно", "чудесно", "отлично", "прекрасно", чтобы не чувствовать себя отупевшей.
И вот Моэм кончился. Это было с его стороны не по-джентльменски: температура моя никуда не делась и сон не шел. В комнате с книгами спал дедушка. На кровати в спальне лежал забытый матерью Бушков. Когда-то он мне нравился. Что? После Моэма сразу Бушкова - это же мове тон. Это как испортить нежный вкус суши, закусив жирной сардельной. Литературный снобизм сдерживал меня не долго. Книжка лежала перед носом. Я протянула руку, прочитала по диагонали пару страниц и с отвращением отложила. Хотя Бушков в свое время неплохо владел языком. Но! Не то. Слишком сильно во мне гурманское начало. Уже час, спать не хочется... Может быть... поработать?
LI 7.05.22
