Шуршащая бабочка вьется у круглого фонаря над цветником, крылья мельницы обмотаны нитями мелких, болезненно светящих лампочек, на скалах грызутся бездомные собаки, остробородый старик хитро курит на площади и глядит на небо, когда появляются звезды он берет свою трубу и направляет ее вверх, и его тут же окружает стая детей.
есть только одна улица, где ветер - свистит, город никогда не спит, и к утру все становится прозрачным, очень страшно море после заката, когда ты слышишь его, стоя в холодном песке по щиколотку, и мимо лица проносятся темные птицы, и оно может оказаться в километре отсюда, а может удариться о твои колени и уйти обратно.
точка маяка видна только с одного места на полуострове, она вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет; на острове только дом и маяк, и еще склоненное ветром дерево, и еще вялая, бледная зелень, камни и чайки.
Виталий из Украины зовет Аннушкой и говорит: "Не пугайтесь", стоя в тени виноградной лозы;
чайное мыло за один лев и угрюмые ноги;
он уезжает в пятницу и работает в театре;
я много ныряю, читаю Тагора и пью банановый сок.
здесь ничего не меняется, кроме силы волн.
растет инжир, рушится крепостная стены у моря, лежат под последним солнцем исступленно отдыхающие люди, лежат в воде, спиной к ней, и похожи на тюленей, влажно-розовых и лоснящихся.
так погиб Адриан Леверкюн, я за четыре дня прочла эту книгу, лежа под четырьмя переплетенными деревьями, неслась, захваченная, недопонимающая, спасалась в ней от бессмысленной череды одинаковых дней; билось рядом море, ничего больше не было.
оно пахло арбузом, шмыгнула ящерица, раскаленные камни,
кружилась голова, просыпаются спящие.
невыразимость, недовольство, негодование; внезапный страх - и сердце начинает биться в животе и в коленях;
пьяная ночь и движение чего-то доселе неподвижного, неощущаемого в шее;
все улицы выгнулись вверх.
Один раз я вошла в дом рыбака, он был загорел, стар и беззуб, в его дворе сушились белые штаны, на его кухне лежали печеные перцы, и он говорил так громко, и так невнятно; сидеть на пыльном стуле было холодно; это был самый маленький дом в городе, а лодка стояла на колесах у ворот.
Однажды ночью по улице, где я жила, прошла лошадь; она везла за собой телегу; я дала ей печенье; и потом бежал ей вслед хозяин, ужинавший во дворе, при свете фонаря и плиты все теми же перцами. Этот зеленый перец был всюду с утра и до ночи; тяжелый, густой запах; и еще крепкий кофе; и еще гнили у крепостной стены водоросли.
Дочитав Манна, я сходила к скалам, вернулась в дом, выключила свет и легла на кровать, повязав глаза влажным платком; и было семь вечера, в девять мы должны были идти слушать живой джаз (piano+flute), но я заготовила речь о том, что у меня мигрень; и произнесла ее про себя пять раз; и было девять, в дверь не стучали, я была больна чутко и не поднималась с постели; этот человек, с которым на джаз, исчез, как исчезло кафе, которого я не нашла в одиночку; и в восемь сорок три маяк начинал мерцать.
Кафе, конечно, потом нашлось. Там были кипарисы, инжир, кудрявые девушки с ванильными губами, и балкон, заваленный всяким хламом и туфлями с бантиками.
все улицы выгнулись, в странном оцепенении я прошлась в последний раз и, одуревшая, вернулась в Москву.
Москва.
