и. и. неуловимый и трудный человек. пытаюсь написать про его герцога алессандро и все кажется, что это неловкая детская вышивка.
простота, - говорит нам ирма михайловна.
и чтобы всем сразу захотелось увидеть.
курсовая написана, стихи выучены, работы сданы,
во дворе таджикские рабочие устраивают своим женам экскурсии к альпийским горкам и детской площадке
половина театра осталась без света, долго грызла вафлю, сидя с ногами на зеленом диване, и глядя сверху на площадь, простота, простота
перечитываю софокла и в горле зарождается какая-то звериная и первобытная, одна-единственная нота

все было очень мило, сначала я подумала, что ошиблась театром, но оказалось, что замена и вместо шекспира играли софокла; восьмого я иду на "доброго человека из сезуана"; перед началом неудавшийся последователь проф. тычинина пытался завербовать меня в секцию бега и в секцию лыж, подойдя под предлогом того, что любит красоту; миллион дневных мелочей, даже и не пережитых до конца сквозь сон; одинако плоский взгляд на свои руки, на людей, на трансцендентную вещь в себе; еще два дня - и потом опять глухое лето, томительное, пересоленное, бездейственное.
ужасно странно, как в фильмах трюффо юноши сидят с родителями девушек, но без девушек и беседуют с ними отчаянно по-юношески стесняясь. и не грустно, и не жалко, вся эта любовь в двадцать лет получается с коньячным привкусом и полудетским голосом; сколько его фильмов надо посмотреть, чтобы полюбить.
в спектакле был хор и девушки из хора поочередно становились антигоной, живые голоса прямо в кожу и глубже самых темных глубин.

Книга, говорят, уже осязаемая и невероятно прекрасная. Я боюсь когда-нибудь увидеть ее, это так много.

в процессе вышивания исколола пальцы, порезала губы, в подол зашила иголку на счастье выпала выскочила раскружилась

 

любите. мой лоб пахнет травой и ванилью ах, эти злобные чайки! (я завидую их парению, но не говори никому)

No words

вчера ночью на улице мы встретили лошадь - подумаешь, обычное дело. женщина в сером сидела на лошади и жадно смеялась, хватая воздух рукой. лошадь стояла задумчивая, мы нюхали розы и слышали, как она шевелила ушами, не оглядываясь на нас.

во вторник, я хотела сказать, тяжело особенно. жизнь выходит за пределы текста и начинаешь свой собственный квест. где в конце пути. отнюдь не святой грааль. а встреча. одна только встреча.

с самим собой.

в музыке тягучие и сырые майские полдни, солнечные холодные дни, мама режет имбирный хлеб на кухне, озноб запястий, тяжелые мечтами женщины, кружение на привязи, хруст парковых дорожек под ногами, безучастный гул в отдалении, это лишь, чтобы забыть твое лицо. никакие слова не в силах описать того, как.

мелкие пляжи, засыпать со сладким отзвуком чужого беспокойства на губах, без единой мысли, и еще ощущение горячей гальки в ладони, и еще, и еще, и еще.

 ***

и еще вот что, на самом деле, без красивостей и кудряшек. извините, что из-за меня ваша лента теперь полна картинками и стихами разнообразного содержания. некоторые из которых могут оскорбить дам.

 

 

сегодня особенно

Мой брат Го живет в Чикаго, ходит в церковь и не знает английского.

Из последних сил.

Я изнасиловать тебя хочу. Я не хочу тебя ТАК.
Я стона твоего хочу, закатившихся от боли глаз.
Чтобы слёз в них не было - одна боль. Дикая, до потеpи сознания боль, тонущая в
твоих голубых - таких голубых! - глазах.
Мне хочется заломленных твоих суставов, чтобы самый дикий танец, самый
уpодливый, хоть на минуту изломил твоё тело.
В вывеpтах pук, ног, головы ты на мгновение изовьёшься подо мною... и всё.
Покой.
Покой наступит.
Я хочу насладиться pубиновым ожеpельем кpови на твоей шее и покусанными ушами,
укpашенными сеpьгами алой синевы.
Кpовь.
Только кpовь может по-настоящему укpасить тебя.
Кpовь губ, кpовь чpева. Кpовь капельками и мазками. Ты должна стать живым
полотном стpадания. С агатовыми и аметистовыми синяками на теле.
Этого хочу.
Хочу, не отpываясь вглядываться в твои глаза, закатившиеся в стон.
Ты не сможешь от боли извиваться и кусать свои тонкие пальцы.
Ты оцепенеешь, и тогда я увижу, что ты - человек, что у тебя есть Душа, котоpая
может стpадать. И стpадание твоё в стонах будет лучшей твоей песней и самым
пленительным кокетством.
Я не хочу пожpать и унизить тебя, я хочу Душу твою увидеть.
Убедиться, что она есть...
И тогда!.. Когда отоpвусь от тебя, когда с тpудом возьму сигаpету, потому что
пальцы мои будут дpожать...
Я посмотpю на тебя pаспластанную:
Возможно, ты сделаешь усилие пеpевеpнуться на бок к стене, как бы удиpая от
меня, но это будет не побег. Я знаю, это будет настоящее, потому что, не
сознавая того, ты застыдишься своего изуpодованного - пpеобpажённого! - тела.
Это будет твой стыд и твоё кокетство.
Последние.
Из последних сил.
Hастоящие.
Hо ты не сможешь даже пошевелиться, останешься pаспластанной - живая фpеска
подсыхающих кpасок.
И не надо.
Hе надо двигаться.
Достаточно твоего неосуществимого немощного поpыва.
Мне достаточно.
Я всё пойму.
Я взоpвусь и незаметно отложу сигаpету, потому что ты - человек, потому что ты
- живая.
У тебя есть Душа!
Я сползу на колени пеpед твоим ложем, уткнусь лбом в твой воспаленный бок и...
опустошённый, наполнюсь. Гpудь моя будет pаспиpаема, в ушах - твои стоны, пеpед
глазами - закат твоих глаз. По телу моему - твои дpожь и судоpоги.
Гpудь моя пеpеполнится так, что из глаз бpызнут слёзы и шёпот мой: "Любимая!
Любимая!" смешается со слезами и благодаpностью.
Воскpеснет всё святое, что живёт во мне.
И ты почувствуешь...
Почувствуешь, что мы доpоги дpуг дpугу...
Очень доpоги...
Пальцы твоих pук шевельнутся и найдут мои волосы и...
Появится слеза.
Благодаpная слеза воскpешения из мёpтвых.
И ты поймёшь - ты почувствуешь - что в этом миге насилия мы оба пеpежили Жизнь.
Благодаpная улыбка слабо скользнёт по твоим губам и в твоих голубых - таких
голубых! - глазах, как чеpез всю твою возpождённую Душу, медленно пpоплывёт
чистое облако одухотвоpённой pадости:
Ты победила!
Мы победили.
Мы обpели золотое pуно наших Душ.
Мы пpожили в этот день ВСЮ нашу жизнь!
Мы найдены... Увидели дpуг дpуга!
Мы ЕСТЬ!

... А вечерами воздух синий-синий,
и на погоду пляшут толкунцы,
и, значит, скоро ляжет первый иней
и съедут с дачи летние жильцы.

Но так легка над крышей голубятня,
и астры так несуетно цветут,
что кажется, и время незакатно,
и жизнь как этот день день, и впору труд.

И ну как в детстве отломить горбушку,
и убежать, и дранку расщепить,
и змея запустить на всю катушку,
еще, еще - и нитку запустить!

Скорбь.

В дни скорби я говорю своему перу:
- Не срами меня!
Не обнаруживай мою боль,
Которая не является болью всех,
Не выставляй ее
На всеобщее обозрение.
Не скрывай лицо во тьме,
Не держи дверь запертой.
Пусть горит,
Переливаясь всеми цветами,
Яркий светильник.
Не будь скупым!

Мир беспределен.
Не померкнет никогда его величие,
Невозмутима его природа.
В околосолнечном пространстве
Он высоко держит голову.
Бесстрастен его холодный немигающий взгляд.
Горы, реки, равнины -
Это его неподвижная грудь.
Он не принадлежит мне одному.
Его хозяин - неисчислимое множество людей.
Повсюду гремят его литавры,
Для всех пылает его светильник,
В космических просторах реет его знамя.
Перо мое, не срами же
Перед миром меня!
Моя потеря, моя боль - что они
Перед ним? - пылинка пылинки!

Но если я смогу своими силами
Преодолеть боль,
Если смогу забыть ее,
Тогда я сразу увижу ее представшую в виде вселенской боли.
Тогда я увижу:
Половодье страданий
Разлилось в веках по миру.
Бегут ручьи и потоки,
Маханади горя течет через все дома,
Брахмапутра слез
Вздымается и падает волнами.
В берегах бытия
Происходит огромная
Разрушительная и созидательная работа скорби
В разных краях и странах.
Вечная боль разлук,
Вечная человеческая беда,
Вдруг влилась в мою грудь,
Сотрясая мои ребра,
Затопила мое сердце.
С какой целью? Кто знает?
Сегодня я громко говорю своему перу:
- Не срами!
Пусть твой дар
Затопит берега,
Пусть в этом щедром разливе
Потонет моя боль.
Слабый крик ее соедини
С тысячами криков,
С многоголосым хором мира.

с обожженной ладонью, я тихо сижу над кофе и жду, когда закончится неделя.
где я потом окажусь, мне интересно.
Уже несколько дней я пою на балконе разные звуки, учусь по старым семинарским запискам, читаю вслух и читаю себе, ем цветы, не сплю до солнца.
слышу, как внизу плачут дети.
как в одном фильме монахи поют Dies irae, Dies illa.
но очень, очень тихо.
я не верю в оправдания и в жалость к самому себе; я не ем, не пью и не сплю, пока это кажется возможно и еще немножко дольше, чем это кажется возможным, но меньше, меньше возможного на самом деле. это глупо, кажется, просто нечем заняться.
если нечем заняться, то можно просто встать и уйти.

***
странникам,
кому постель - трава,
мы своих имен не назовем
(из Песен Ямато)

ну, например, по утрам он выдавливал на щетку немножко жидкого мыла, крема для лица, поливал ее маслом и три минуты старательно чистил зубы. зубы во рту прятались, он ощупывал языком гладкие голые десны, смотрел на себя в зеркало и смешно шевелил губами. на работе он курил и паял, потом в окно стучали ветки, можно было пить чай, из кухни его всегда приносили холодным, кухня была в соседнем здании, под землей. по вечерам в кинотеатре шли старые фильмы, по два за сеанс, он ходил мимо и слушал, как у заднего входа сплевывают на землю уборщики, и снова облизывался, ничего не говоря;
а потом сзади подошла девушка, и сказала:
- не будет билетика?
а он посмотрел на нее с ужасом и скривился от боли, когда зубы все разом вдруг полезли наружу, и два кривых клыка уперлись в нёбо, а она улыбнулась:
- Тогда угостите меня кофе.
Он ссутулился, глядя на нее сбоку, и незаметно приоткрыл рот, потому что зубы уже не помещались.

приобрести любое количество билетов
если всю жизнь есть синие яблоки, то в тридцать три года можно подумать, будто реки вышли из берегов и не заметить пожара;
если всю жизнь есть синие яблоки, то однажды повезет встретить белого льва, который узнает тебя, отведавшего запретного, и пустится вслед: где бы ты ни был. будет преследовать - во сне; будет вырывать куски плоти - руку, икры, бок; успеешь зарастить за день - и снова мучайся; не успеешь - и останутся только кости; прежде - кровь все льется, слетаются птицы, и потом вокруг тонкие отпечатки; лев умывается мягким синим языком, и, завалившись на бок, спокойно закрывает глаза;
а потом появляется охотник и срезает его ус, сматывает его и прячет в котомку, и мягко уходит из этого сна в другой, а ус не отрезан до конца, льва тащит за котомкой;
а охотник уже получает деньги от женщины, которая задумала извести своего мужа, и исчезает вместе с пустой сумкой, с ножом и мешочком на поясе, его следы остаются на воде, а на глубине он вдруг проваливается и волны смыкаются над его безволосой коричневой головой.
Такие красные губы, что вы ими делали? - женщина любуется на себя в зеркало, натирается маслом и выходит под закатное солнце, блеща; а ее муж обедает и глотает крошечные усы льва; ночью он просыпается и шепчет ей: иглы! иглы! Она кладет руку на его живот, он корчится и жадно дышит; она гладит его и дает воды, тихо улыбаясь в темноте, а за дверью комнаты устало сидит белый лев и облизывает рану от растущего уса синим языком. И когда муж в комнате умирает, женщина садится на кровать и слушает горячее дыхание под дверью, все гладит холодный живот, и когда усы льва прорастают сквозь кожу, она уже оцепенела от страха, она жмется к трупу и не может вымолвить ни одного слова;
но если есть синие яблоки, то можно видеть сквозь скалы;
но если есть синие яблоки, а потом поднять голову, то в небе утонет остров, и с него рухнет на траву узкий белый луч;
это все ерунда,
если есть синие яблоки, то никогда не умрешь;
так пишут на упаковке.

Milk

плоско и неосязаемо, из чашки в чашку, с полудня выдумываю детские имена, как будто полумесяцы на коже от слишком сильно вдавленных ногтей, грустно думать о том, как мадам разочаруется, прочтя мое письмо про переезд из портового города прямо в порт, на лодку, вместо двух часов - четыре, французский хлеб, запах кондитерской среди цветных платьев в рюшах и кружевах, мягкий широкий шаг, болгарская публицистика пахнет аптекой и йодом, моя единственная обязанность
моя единственная любовь.

The Garden

(сочинение)

приехала в деревню.
сначала думали, дороги занесло.
нет, чисто. сугробы - в полторы меня.
едешь в туннеле. между забором и отвесным берегом как раз влезает машина. больше - ничего. встретишься с человеком - и кому-то вниз.
река заросла льдом. где-то под белым снегом, под серым льдом - движутся темные воды.

***
- ян, убери ее от меня!
- ты, ты просто лентяйка!
- уйди с глаз моих, видеть тебя не могу! уйди, че смотришь?
- хочу и смотрю, (ядовито) кристиночка!
- нет, она просто издевается. я есть хочу, иду домой и говорю ей: марин, я иду, готовь на стол. прихожу, а она - де-мон-стра-тив-но - сливает все в миску и идет цыгана кормить. а я сижу, как дура!
- почему как? что, сама на газ-плиту поставить не можешь, да?
- Сама дура! Я усталая прихожу, что - сама должна готовить, да?
- Нет, а я не усталая, что ли? Ты пол моешь? Ты Цыгана кормишь? Тимку кормишь? Ты пыль вытираешь?
- Я занята, а тебе что в школе уставать? Идиотка, жадина!
- Ян, заткни ее!
- Сама заткнись, козявка!
- Лентяйка!
- Идиотка! Смотреть на тебя не хочу! Давай, давай!
- Ян, не слушай ее, у нас всегда так. Только она меня так доводить может...
- А меня - она... у-у!
- Замолчи, а? Надоела. А то я тебе все волосы...
- Только посмей! Нет, ты только посмей...
- Мама! Ян, посмотри, какую мы змею вырастили! Она шипит же! Шипит же!
- Сама змея! Подколодная! И кто кого вырастил, малявка?
- А кто тебя кормит, а?
- Да я бы в рот это не взяла, если б не... голод! А тебе сказки кто сочинял?
- Уж не ты, точно.
- А про человечков на карнизе? Что, не помнишь? Ян, ты помнишь их?.. вот, даже Яна помнит, значит, было. Было!.. А коляску тебе кто подарил? А велик?
- Ага, сама влезать перестала и - пожалуйста. Это подарила называется, да? Да?!
- А кто тебя в школу водил, хотя я болела тогда? А кто тебя от телят защищал? Бешеных, помнишь? Ян, ты помнишь? Вот! А кто тебе уши прокалывал?
- Как будто очень надо было...
- Ненавижу тебя!
- Дурочка психованная! Ян, не слушай ее... Нет, за что мне все это? Ну вот за что мне все это, а?
- Так тебе и надо!
- Ян, смотри, я делаю - все. Она только рисует и ездит на занятия, а я...
- Я художник, мне нужно время и пространство!
- Ну и сиди тогда во дворе себе! Художник.
- Да, а что нет?
- Смотри, смотри, что она рисует. Ко-лон-ны! Чашки и колонны! Колонны и чашки!
- Да. Да, а что! Да!
- А начерталку тебе кто делать помогал? Не я, да? Не я?
- Да ты разве понимаешь?
- А все равно ведь помогала. Нет, Ян, смотри. Они же просто эксплуатируют детский труд. Все. Больше не буду ее кормить... Больше не буду тебя кормить, слышишь?
- Козявка!
- Больная!

господи, и так изо дня в день.
я не хочу уезжать.
уже уехав, я не хочу уезжать.
просыпаться в семь, бегать на колонку с ведром и собакой, потому что от морозов трубы в доме лопнули, заворчивать в проулок, чтоб к реке, и смотреть как над ней встает красное солнце, потом обратно, потом варить чечевичную кашу со специями, маслом и сыром, потом будить сестер и слушать, как они ругаются, потом мирить всех, потом прибегает голодный кот и начинает вертеться под ногами, потом кто-то идет кормить свинок, потом кто-то чистит дорожки - от ворот к крыльцу, от крыльца дорожка к гаражу, где только велосипед без цепи, старые журналы, бумаги и книги, от гаража - к саду. железные воротца в сад обледенели, посеребрились, после них дорожка раздваивается - мимо летней кухни, где под потолком шмели, где мы пьем чай с вареньем, где нам по три, четыре и пять; мимо кухни - к бане, страшнее места ночью не выдумаешь; вторая дорожка - мимо туалета, мимо амбара с инструментами, по деревянным мосткам, между кустами смородины и морковными грядками, мимо и между, вперед, вперед, к еще одни воротцам, после которых - картофельное поле. за полем лес. иногда из леса выходят люди и движутся к нашему дому.
ты сидишь на крыше в самый солнцепек, спасаясь от змей, а из леса выходит человек и начинается зима, воздух темнеет.
он идет к нашему дому и хочет нас забрать.
во сне не горит фонарь с мотыльковой шевелюрой, с бестолковой тенью. засыпать под тиканье бесстыдно лгущих, танцующих время часов и отзвук сверчка там, где раньше была печка, где грелись кошки, где спала бабушка, где пекли хлеб.
потом просыпаться от того, что в купе пахнет вишневой наливкой, а по коридору носится разъяренная проводница валькирьевых размеров и орет про блевотину в туалете, а ей осторожно и трусливо отвечает какой-то мужской голос про то, что "он уберет", а сам он, очевидно, не в состоянии даже говорить. то есть, просто не в состоянии. то есть, вообще.
со мной едут бывший профессор авиационного, который читал лекции по сопромату моим маме и папе, и девочка с рыбьими глазами в rocking rio'вых штанах.
я просыпаюсь и думаю, как я не хочу уезжать.
уже уехав, господи, как я не хочу уезжать.

эта запись о том, как мы с кью ходили на "сны родиона романовича"

плавное течение, пахнет мокрыми тополями, восемь строчек сонета бархатным голосом, между ключиц, как кисточкой, не нежно, быстро. моя мама удивительный человек, ей бывает нечего делать и тогда она берет у меня фотоаппарат и идет на улицы, фотографировать старые здания. она как-то запросто умеет заговорить с людьми: слово за слово и через пять минут она входит к ним домой. я не знаю, о чем они разговаривают, и вообще. я только недавно стала понимать, что совершенно не знаю. что это за человек. моя мама.
зимой дома я только и делала, что по разному располагалась в креслах, заворачиваясь в шали, запоем читала кизи и посматривала одним глазом в телевизоре канал mezzo, где музыка музыка музыка и ничего кроме. там по телевизору мне говорили, что этим вечером в париже скрипка с аккордеоном и мокрыми пальцами на бокалах играют, а завтрашним вечером будет передача про сальери, а ночью у нас там свинговые ритмы, и вдруг посреди ночи детский хор запевал in memoriam.
вчера вместо салюта с балкона смотрела фильм "хористы". франция, середина двадцатого века, недавно кончилась война. старый, запущенный, усталый и строгий интернат для мальчиков. жестокий, истеричный директор, солнце, жар. новый учитель музыки организовывает хор. как они поют.
очень хочется спорить с е.н. о толстом, о методе писателя и вообще.
промыла волосы маслом с морскими солями и укропом. сижу и не знаю, что делать.
в спектакле действительно сны. чудовищные, невообразимые, невероятные, правдоподобные, жуткие. постепенно сон перерастает в реальность. раскольников и соня цитируют картину "девочка на шаре". старуха-процентщица превращается в порфирия петровича. свидригайлов спрашивает: "а что, если там одни пауки?".
центр владимира высоцкого находится в тупике. в буфете там пахнет отплясанным вечером, коньяком и распустившимися почками.

я в общем-то не праздную день победы.
как обычно читаю за завтраком, рассматриваю фотографии, пишу упражнения про болгарского мальчика йовчо и про французских туристов, которые приехали в россию, ем глазированный сырок, слушаю волшебные средневековые музыки по радио-рассвет, вспоминаю свой сон про тихое, но ужасно сильное море, которое плескалось в комнате с мягко-оранжевыми стенами, в комнате с пустыми окнами и без потолка, иду в магазин, читаю шекспира, покупаю журнал про путешествия и зеленую ручку, мысленно проигрываю чайковского, планирую выбросить диван и поменять шторы
так вот
то, что я все это делаю, и то, что завтра я буду делать примерно то же самое, хотя, конечно, не в точности, и то, что еще очень-очень много людей будут делать примерно то же самое -
это самое лучшее, что может быть.