137 просмотров

«Un-break My Heart» – самая, пожалуй, известная песня Тони Брекстон. Не так часто, как нам того, наверное, хотелось бы певцы-«классики» берутся исполнять шлягеры исполнителей популярной музыки. Сегодня мы имеет такую возможность. Итак, Тим Барсов...

45 просмотров

Кто только "мучу" ни мучил. А Тиму что, нельзя?.. Ну а ежели серьёзно, полагаю, так: кто ценит, тот оценит.

96 просмотров

Ottawan — французский диско-дуэт, ставший популярным в начале 1980-х годов. Наибольшую известность получили их хиты «Hands Up» и «D.I.S.C.O.» * Надо сказать, "Ottavan", возникший буквально ниоткуда и имевший на руках всего лишь две хитовые песни, к зиме 83-го успешно конкурировал с целой армией итальянцев, всецело оккупировавших головы советских граждан в том же году. Надо сказать и то, что как "Ottavan" внезапно появился, так же по-скорому он и сгинул. Исчез-то он исчез, но песенки - всего-то ведь две! - они остались. Спросите любого человека, которому вначале 80-х было хотя бы пятнадцать, помнит ли тот "Ottavan", и он сразу же назовёт (а быть может, и напоёт) вот эти два шлягера - «Hands Up» и «D.I.S.C.O.». А если кто-то удивится - чего это на двух видео две разные пары? Здесь я охотно отвечу - ну так они же французы! О лебединой верности слыхом не слыхивали! Свой у них там монастырь. * Оба шлягера представлены на этом видео. Если кто-то, вспомнив молодость бурную, пустится в пляс, буду только рад.

 

Памяти деда,

Фатеева

Григория Евдокимовича,

по прозвищу Блатной,

посвящается...

 

 

 

  Облака

 

 

 

... Облака. Под серебристым крылом самолёта – облака. Они не плывут. Словно кем-то сюда брошенные – на фоне прозрачной небесной голубизны, в слепящих лучах восходящего солнца, – они уходят к линии горизонта и выглядят как состриженная овечья шерсть; как та шерсть, что в  деревне, у деда с бабкой в избе, на полатях, лежала.

Шерсть лежала на пуховом бабкином платке немного примятыми воздушными клоками; я был маленький, полати – высокие; шерсть пласталась на уровне зачарованных моих, мальчишеских глаз, и мне казалось – её бесконечно много. Так много, как если б то были и впрямь облака – вот как сейчас, – уходящие к горизонту.

Тогда я ещё не летал на самолётах и не мог знать, как выглядят облака под крылом, но именно тогда я впервые подумал, что шерсть так похожа на облака; что шерсть – это облака. Помню, как я всё хотел дотронуться до неё, такой пушистой и мягкой, но так почему-то и не осмелился; я вставал на носочки, вытягивал руку, водил ладонью поверху – в каком-нибудь миллиметре от волнистого моря белых и серых, с вкраплениями чёрного волосков, – и нет, не решался; наверное, боялся нарушить гармонию, гармонию красоты и покоя, заключённую в них.

Ну да, да, лёгкий-лёгкий страх: вроде бы никто не запрещает – а боязно. А ешё удивление, с ним, со страхом тем связанное: я, маленький мальчик, может, потому ручкой-то лишь поверху и водил, что был удивлён, удивлён и оглушён тем, вдруг проснувшимся во мне, сильнейшим ощущением того, что... да ведь видел же, видел я однажды эту картину.

Ведь видел же!..

 

Облака... Облака моего деревенского детства, юности моей: я отворяю калитку на гумне, иду по колкой сухой траве нежными босыми ступнями – и стрекочут кузнечики, прыгая из-под ног кто куда. В высоком июльском небе – в зените – платиновое солнце; перистые легчайшие облачка плывут по нему. Горячий упругий ветер обжигает открытое моё лицо; я нарочно иду не по тропинке – тренирую волю и заодно учусь ходить «лыжным» шагом.

Как дед.

Ко-о-олко!

Но – иду. И я буду, буду, б-буду так ходить, пока ноги не станут что подошвы дедовых кирзовых сапог.

Я волоку за собой длиннющее весло, и оно, громыхая, подпрыгивает на кочках за спиной. На жиденькой шее моей трофейный, с чужими буквами на нём, деда бинокль, но, всматриваясь в плавящуюся даль, я не подношу окуляры к глазам – я прикладываю ко лбу ребро ладони.

Там, за косогором, по которому иду, за широченным заливным лугом, за рекой, на возвышенности, – беленькие, утопающие в зелени, словно игрушечные, домики соседнего села, правее – старинный барский сад и полуразрушенная церковка из красного кирпича.

Там, где река делает поворот, – на излучине; где она переливается на солнце миллионами ярчайших праздничных бликов – ультрамариновая; где река в обрамлении возвышающегося над нею леса, – там ослепительно белая полоска песка.

Сейчас я спущусь вниз – к озеру, к лодке. Вычерпаю застоявшуюся, пахнущую тиной, едва ли не горячую озёрную водицу. Открою замок гладким, заполированным моими и деда руками, ключом и по протоку, соединяющему его с ериком, а ерик – с рекой, погоню плоскодонку к ней.

К полоске.

Я погоню её умело. Погоню как самый что ни на есть местный сельский житель. Дедов трофей будет болтаться на шее, а значит, я – то пятнадцатилетний капитан, то знаменитый пират, то индеец. Когда же моя, может, в тот миг – пирога, шурша днищем, уткнётся острым просмоленным носом в желанный предел, я отложу весло в сторону, сяду, перекину ноги через борт и, разгоняя глупых любознательных мальков, опущу их в реку. Там, где донный песок повторяет гребешки волн, а солнечные лучи покачиваются на нём изогнуто-плавными линиями, я сойду на янтарное мелководье, и оно заиграет на моём лице. Там, выбирая место получше, я пройдусь по пляжу, лягу – спиной – на нежнейший песочек и раскину руки.

Я раскину руки – и надо мной облака.

Раскину – и буду слушать пенье птах в вышине, журчание воды – ненавязчивое, игривые рыбьи всплески; буду «видеть» рыбин, медленно двигающих растопыренными плавниками в тёмных прохладных глубинах и так же медленно поднимающихся, чтобы шумно вынырнуть сюда, к теплу и свету; буду отмечать глухие удары вёсел о борта проплывающих мимо лодок, голоса людей в них; буду вдыхать ароматы трав, простеньких полевых цветов, леса, ощущать кожей ласковые солнечные лучи – и мечтать.

Я буду мечтать. О чём-нибудь. Я буду о чём-нибудь думать. А когда, поднимая сухие песчинки и взъерошивая мелкую рябь на воде, по пляжу пронесётся не весть откуда взявшийся шквал, и облака побегут по небу быстрее, я вспомню случай; тот, навсегда оставшийся в памяти случай. Тогда я был ещё меньше, чем был, когда вставал на носочки возле полатей, чтобы – зачарованными глазами – любоваться облаками из шерсти на них.

 

Я вспомню, как стремительно чернело небо на востоке и как лавиной надвигалось на меня. Синие – до земли – молнии. Грохот, закладывавший уши. Ветер, не дававший дышать. Влагу, смешанную с запахом свежескошенной травы, и треск ломающихся сучьев. Я вспомню себя – жалкого, с широко раззявленным ртом кукушонка, и как отец в то мгновение, когда первые крупные холодные капли упали в песок, подхватил меня на руки.

Тишина – и ливень: стена воды, обсушившаяся с небес. Ливень! Он сёк, как плеть. А отец мчался по огромному, чавкающему под его ногами заливному лугу, укрывая меня от непогоды, согревая на груди моё маленькое дрожащее тельце, голосом отгоняя мой страх, мой плач. Точно Тарзан, перепрыгивая впадинки, перемахивая холмики, в плотной – белой – ливневой стене, за которой не было видно ни косогора, ни деревеньки на нём, он мчался по той, казалось – бесконечной, зелёной целине. А когда, наконец-то, распахнул калитку на гумне, влетел в избу, и я оказался в заботливых руках деда, бабки и мамы, тогда – тогда же и сразу – мне стало и тепло, и покойно. И! Вот в ту же, быть может, секунду (надсознательно, что ли) я, кроха, и понял: жизнь – прекрасна; жизнь прекрасна, коли её наполняют мгновения, какие хочется пережить вновь и вновь, ещё и ещё раз.

Что жизнь – ожидание, жизнь – поиск таких вот мгновений.

 

... я на пляже. Мечтаю. Думаю о чём-то и ни о чём (и сотню лет бы так, думаю), пока чья-то тень, закрывая солнце, на меня не надвинется.

Я запрокину голову назад – и увижу рыжеволосую, с озорным открытым лицом девчонку в сиреневом сарафане и большущим красным яблоком, на развёрнутой к небу ладони.

- Ты чей?

- Деда с бабкой, – возвращая голову на место, «мужским» голосом отвечу я.

- А-а, – выдёргивая заколку из рыжего пламени волос, скажет девчонка. – Можно рядом лечь?

- Можно, – видя, как пламя рассыпается по узким её плечам, скажу я.

- Хочешь яблоко?..

Крест-накрест сложив руки на подоле, не выпуская яблока и вовсю вихляя бёдрами, она примется стягивать тесную, в обтяг ей, тряпицу, и когда вынырнет-таки из неё и устроится рядом, я твёрдо решу, что не...

- Нет, – решу я, кося глазом и отмечая, как хорошо – чистотой и свежестью, она пахнет и ту вон родинку – уютно и удачно, – расположившуюся на загорелом гладком животике; возле пупка, – я... Я на облака смотрю.

- Ну тогда и я стану на них смотреть.

И это её яблоко, точно горский кинжал, оно останется лежать между нами.

И – рядышком мы.

На том вот песочке.

Адам мы и Ева...

И мы будем слушать пенье птах, слышать журчание воды, жужжание шмелей, стрекоз, удары вёсел о борта проплывающих мимо лодок, голоса людей в них, шелест листвы, рыбьи всплески; будем вдыхать ароматы трав, простеньких полевых цветов, леса; будем ощущать ласку солнечных лучей и видеть облака над собой.

И это будет так, и это будет то, что только добавит широты моей широченной улыбке, когда я вспомню, как – вчера – бабка чихвостила деда.

- И-их! Анчихрист акаяннай! Апеть хвистиваль удумал, зенки бясстыжыя залил! Чаво молчишь-то? Чаво ты лыбишьси? Скоро вить зярно повязуть, а ты уж яё, супостат, опорожнил-выхлестал! И кака ж така табе с няё радость-та-а-а? И када ж ты, старай, и угомонишьси-и? И куды ж чаво от няго прятать-та-а? Уж и у землю зарыла – нашёл!..

Молчит дед, улыбается, хорошо ему.

И я молчу, и я улыбаюсь, и мне хорошо.

А когда девчонка спросит, с чего это я такой весёлый, тогда я и расскажу – с чего.

А ещё, скажу я ей, когда тебе хорошо, только в молчании и улыбке это «хорошо» наполняется особым, удивительно глубоким и светлым звучанием: пусть там хоть что, а ты молчишь и улыбаешься, как человек, наконец-то и вновь услышавший любимую мелодию. Как дед. Я скажу, что молчать и улыбаться научился у него. А если она будет умницей, я и ей передам дедов бесценный опыт. И что да – правда: дед молчал и улыбался, зная, бабка – она так, всё больше «для порядку», незлобиво бузит. Зная, правда, и то, что встанет дед на утренней зорьке, когда солнце, точно масленичный блин, над пригорком, огромное, – и за работу. До зорьки вечерней. Встанет – как и всегда. Уж и век так. Будто бы и не был никогда дед маленький и беззаботный, и мать не пела ему печальных и плавных песен, не пестовала его, не баловала.

 

Дед. Дедово детство... Оно было таким, каким было; немногим лучше того, что с ним будет позже, и я не стану рассказывать ей об этом «позже».

Позже – это когда ставит дед хату и приводит в неё бабку, молодую пока, кровь с молоком; приводит, чтобы вместе и ростить хлеб, и растить детей. Позже – это когда голод, год страшный; когда крапива да ромашки, да какая трава другая, да своё же говно – еда, то бишь. Когда девочка, первенец, она однажды затихнет, восковая, и никогда уже не порозовеет. Никогда! Позже – война. Сорок первый. Бабка голосит по нему, как по покойнику, и двое их детей – мама моя и крёстный, они – белыми кулачками вцепившись – держатся за подол её чёрной юбки, испуганные. Позже – это когда плен. Лагерь. Жара. Картофельные очистки. И одна только мысль – бежать. Бежать, чтобы снова оказаться в окопах с пулемётом в мозолистых крестьянских руках. Позже – это когда я спрашиваю, а как же, дед, подвиги? И он отвечает, какие ж, унук, подвиги, ежели война. Немцы? Ну дык что ж, стреляешь – навроде как падают они, а так, чтоб глаза в глаза, нет, не доводилось. Это ж, знамо, в кине пачками кладут, а на войне... тяжко на войне. Как в поле, тяжко. Голодно, вшиво. И хорошо, ежли тока ранят.

Ну да, как ещё позже, когда попятится дедово войско – и кто-то, кого он никогда не знал и не видел, найдёт деда пулей, лишит движения и сознания. И вновь лагерь. Лагерь, лагерь. Где-то в Чехословакии лагерь. Пока победный салют не грянет, всё он, лагерь. И смерть. Тоже где-то; где-то рядом. А когда домой, на родину, пойдут нарядно убранные эшелоны с фронтовиками, и на перронах, полустанках иль просто возле верстовых столбов их встретят ликующие толпы людей – и ему, деду, везеньице: теперь не в свой, не в третий по счёту лагерь отправляться, а всего лишь на японскую.

В Маньчжурию, значит.

Позже – это выжить и вернуться. Вернуться, чтобы снова ростить хлеб и растить детей. Чтобы ещё и ещё позже, тридцать с лишним лет спустя, я доставал его расспросами, не понимая, напрочь отказываясь понимать, что же это за везуха-то за такая? И не обидно ли? Ни орденка, ни медальки, дед, Родина на грудь тебе не повесила. Даже удостовереньица не справила, чтоб, стало быть, тряпку какую без очереди где прикупить. А? Ведь будто бы и не воевал ты, дед, вовсе, а в лагерях германских шланговал, от пуль, тебя не добивших, трусливо хоронился. Не обидно?!

- Глупай ты ишо. Мальчонка! От рыбу удить – мастак. Ничё, днями, можа, сходим. Жук! Жук, зараза...

Позже – это вновь работа, работа, которая «как и всегда». И, как и всегда, что ни день – радость, что ни день – горе: жизнь...

 

- Ой! Глянь-кось. На бугре. На вашем. С тряпкой. Машет. Видишь?..

Передавая бинокль, девчонка коснётся моего плеча, и я удивлённо и радостно отмечу, как это здорово вышло-то – будто лет сто как знаемся. И ласточки: рассекая остренькими крылышками поплотневший, заполуденный уже воздух, они будут летать над нами, что-то на птичьем языке своём щебеча.

- Петька. С простынёй.

Километра два до бугра, а в окулярах – на фоне делений и цифр – как на ладони он; даже что на лице написано, прочесть можно.

- Брат?

- Дядька. На двенадцать лет старше. «Дядя» – всё равно что матюком обложить. Сразу башке кирдык, бугай. Да мы и есть братья... Не пойму тока. Один раз... весна, разлив, лес по горло в воде стоит и волны через борта; дед нас с матерью от вашего села перевозил. Мать визжит, меня к себе тянет, я отбрыкиваюсь, а Петька ржёт, как мерин – в лодке слыхать, и из берданки в воздух палит. В первый и в последний раз я его тогда на бугре видел.

- Пьяный был?

- Да какая щас разница. Вот чё он? Лучше б уж с ружьём, чем с простынёй.  

Ладно, говорю я ей, разберёмся. Вон и тучки понабежали. Пора мне. Дед на дальнем огороде с колорадским жуком воюет, менять его надо.

- До завтра?

- До завтра. Здесь же. В тот же час.

Я запрыгну в лодку. Она оттолкнёт её от берега. И только когда я отплыву порядочно, девчонка вспомнит:

- Эй! Э-э-эй! – сложив ладошки рупором, вспомнит она. – А как тебя зо-ву-у-ут?!

Я отвечу ей – как; она выкрикнет своё имя, но мне его не расслышать: из-за речного поворота, со стороны соседнего, на холмах, села, старинного барского сада и полуразрушенноё церковки из красного кирпича, появится голубая, со слезшей краской моторка и, подняв волну и рёв, пронесётся меж нами.

- А, – налегая на весло, скажу я себе, – завтра...

И я буду гнать плоскодонку обратно, вспоминать девчонкино яблоко и удивляться тому, откуда же оно такое большое и такое красное, а не придя ни к какому ответу, стану думать о деде.

Дед: ни корысти тебе, ни зависти, ни жизни обманной – где бы урвать. Одна и забота – о хлебе насущном. Что потопал, то и полопал. А что натопал, то и твоё, горбом натруженным заработанное. И никаких тебе конфликтов с самим собой – некогда. Жизнь ясна, как день, и чиста, как родник. А беды-тяготы – что ж, перетерплется; на то ты и русский, чтоб беды-тяготы гнуть, а не им – тебя.                 

Или та же телушка. Она что, получается, знала, что дед её на мясо уводит? Вот откуда бы ей что знать – так ведь не шла же со двора телушка! Косила лиловым глазом, дергала, тянула на себя верёвку, на которой дед её уводил. Плакала. И бабка плакала: как завидела бабка деда, с одной лишь той верёвкой возвращающегося, плакала бабка, прижимая к увядшим губам чистенький носовой платок, плакала и говорила, отвечая мне, за плечи её обнимающего:

- Ох, милёнок! Да как жа! Родная ить животная!

А я... ну-у... ну взрослый же я!..

чтобы никто не видел эту мою сырость, чтобы не видеть мне, как прячет дед в рукаве загорелое и морщинистое, небритое лицо, подняв глаза кверху, плача, я глядел на проплывающие в небе облака.

 

*

Когда я был маленький, я мечтал попасть на облака, сесть, как в кресло, на какое-нибудь пушистое облачко, попрыгать на нём, смеясь беззаботно и счастливо, и чтоб никто не ругал, что озорничаю. Взрослея – стремясь к облакам, я мечтал взлететь над ними, чтобы посмотреть на землю с высоты птичьего полёта, быть может, нечто важное – важное-важное! – здесь разглядев и себе объяснив. Теперь, взрослый, я лечу в самолёте, гляжу на облака, пластающиеся под серебристым его крылом, и точно знаю лишь одно: облака похожи на шерсть. Ту шерсть. Шерсть, которая в деревне, в дедовой с бабкой избе, на полатях, лежала. А то что внизу, просто жизнь, и почему в ней что-то происходит так, а не иначе, объяснений этому нет.

Я лечу в самолёте и вспоминаю, почему тогда – «Завтра...» – не пригнал к пляжу плоскодонку, не лёг – спиной – на нежнейший тамошний песочек, не раскинул руки, не дождался девчонку, имени которой я так и не узнал, не съёл с нею большущее красное яблоко. В то время – в то же самое время! – когда я налегал на весло, думая о том о сём и деде, на велосипеде, он ехал с дальнего огорода, и где-то на полпути к дому, его сердце остановилось. Мгновенно. Так, что он и не понял – это смерть, ходившая над ним ещё с войны, всё-таки его настигла.

Дед не искал в жизни лёгких путей. Жил так, как только и должно жить на этой земле, под этими вот облаками. Потому и умер легко – без боли и сразу: просто уткнулся лицом в горячий придорожный песок – и умер.   

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
...
Часть 4 - Мороженщица
Часть 5 - Колян
Часть 6 - Облака
Часть 7 - Родненький
Часть 8 - Рыжая
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

38 просмотров

Картинку этого видео Тим снимал сам. Кое-где видео притормаживает. Это вовсе не «находка» режиссера. Не взыщите: Тим если и видеоператор, то начинающий. Зато с голосом полный порядок. А это обстоятельство, полагаю, является определяющим; не кино же мы собираемся посмотреть, но редкого, необычайно редкого, по тембру, лирико-драматического тенора послушать - Тима Барсова.

50 просмотров

Как-то я обещал показать сэра Элтона... ну, тогда он ещё не был при регалиях, а был странновато выглядящим, вызывающе одевающимся, носящим невероятные очки, а стало быть, комплексующим молодым человеком. Потом уже Элтон Джон стал рыцарем и мог позволить себе быть каким угодно. Так что и на видео Элтонов Джонов два – тогдашний и нынешний. Один с «Crocodile Rock», другой – с «Something About The Way You Look».   Песня «Crocodile Rock» была записана в июне 1972 во Франции как первый сингл с выходящего в 1973 году нового альбома Элтона Джона Don’t Shoot Me I’m Only the Piano Player. Сингл стал 1-ым хитом №1 в США для Элтона Джона, достигнув вершины чарта 3 февраля 1973 года и оставаясь там 3 недели.   Песня «Something about the Way You Look» написана Элтоном Джоном в 1997 году и посвящена памяти Джанни Версаче. В Великобритании было продано более 4864600 экземпляров, что делает песню самым продаваемым синглом за всю историю Великобритании. В течение пяти недель он занимал верхнюю строчку британского хит-парада. В США песня провела 14 недель №1 в Billboard Hot 100.

35 просмотров

Альбом The Unforgiving. Пятый альбом Within Temptation. Был издан 25 марта 2011 года. Альбом ознаменовал собой новый течения, повлиявшие на музыкальный стиль группы. В одной из рецензий он рассматривается как «встреча готик-метала и музыки группы ABBA». В песнях альбома присутствует определённое влияние музыки 80-х годов, что привело к совершенно новым стилевым сочетаниям. Критика, не сговариваясь, заявила, что The Unforgiving — самый амбициозный альбом Within Temptation, и возможно лучший за всю их карьеру.   «Fire and Ice» - одна из песен этого альбома.

32 просмотров

Сингл «Fleurs du mal», он с альбома Symphony, увидевшего свет в январе 2008 года. Сара Брайтман говорит о нём так: «Это первый альбом, в котором все эти стили соединились для создания разнообразного музыкального пейзажа».

 

ноябрь 2009-го

 

       Фантом

 

               Художник это человек,

               который навсегда остаётся

               в тех шести днях,

               когда создавался мир,

               в них он черпает краски...

               Позже мир уже создан –

               остаётся только копировать.

 

                        Марк Шагал

 

 

Начни сначала.

С тех самых дней,

когда рождался мир,

хватая воздух ртом.

Начни сначала – там,

на самом дне,

цветов и звуков жив

таинственный фантом.

Начни оттуда,

сбросив груз оков -

отныне и навек -

с ушей своих и глаз:

зрачки души не видят глубоко,

покуда слышат чей-то чуждый глас.

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
...
Часть 16 - Не страшно, но пусто
Часть 17 - Случайно тебя...
Часть 18 - Фантом
Часть 19 - Я жду тебя...
Часть 20 - Кара-Богаз-Гол (часть 1)
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг