март 87-го

 

Я тебе назначу встречу –

не у околицы, не у реки –

на перекрестье автострад,

в потоке света.

Чтоб всякий видел то,

как мы близки,

и навсегда запомнил это.

 

Чтоб сотни глаз –

из окон и впритык –

хотя б на миг

забыли всё на свете.

Чтоб рёв машин.

Чтоб только я и ты.

И никого.

И взгляды эти.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
Часть 6 - Мой Новый год
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

121 просмотров

Bonnie Tyler. Настоящее имя Gaynor Hopkins. Британская рок-певица.  Самая коммерчески успешная запись — "Total Eclipse of the Heart". 1983 год. На протяжении четырех недель возглавляла национальный хит-парад США — Billboard Hot 100. * Бонни, Бонни, я с ума сходил по твоему голосу, его невозможно было спутать ни с каким другим. Врачи сделали тебе операцию на гортани и сказали помалкивать, а ты на кого раскричалась, аж охрипла. Испугалась. Думала, всё – отпелась. А хрипотца-то стала знаменитой. На весь мир знаменитой. Первая же песенка – "It’s A Heartache", озвученная новым твоим голосом в июне 78-го, дошла до третьего места в США и четвёртого в Англии, а одноимённый альбом принёс тебе, Бонни, извиняюсь – Бонни Тайлер, и первый Золотой диск. В 90-м ты перебралась в Германию и спуталась с Дитером Боленом. Продюсером он твоим стал. Автором большинства песен. Вместе вы выпустили альбом "Bitterblue". Огромным тиражом альбом тот разошёлся, и Бонни Тайлер обрела мировую славу. Виват!

 

Шел снег. Снег падал огромными пушистыми, похожими на заячьи хвосты хлопьями, и из низкого окна – почти возле земли – было видно, как отвесно, прямо и плавно кружится он и устилает собою бетонную твердь небольшого двора, ограждённого высокой серой стеной.

Перед окном, подперев ладонями подбородок, лежал человек. Он вдыхал морозный, приятно пощипывающий кожу воздух и слушал тишину, которую нёс падающий снег.

Окно было широким. Оно было настолько широким, что с того места, где лежал человек, из-за нависающего свода, сужавшегося в раме, разглядеть что-либо, кроме размытого снегом контура серой стены, не представлялось возможным; казалось – снег падал ниоткуда.

Человек захотел увидеть небо.

Он подался вперёд. Запрокинул голову. Оконный свод по-прежнему нависал над ним. Он подался ещё и ещё. Опёрся руками на шершавый влажный камень подоконника – и увидел: оттуда, сверху, падал белый цвет. Постепенно и неуловимо белый цвет превращался в белые мохнатые нити, а у самых его, человека, глаз нити обретали форму пушистых хлопьев, похожих на заячьи хвосты.

Красиво, подумал человек, вернувшись на место. Очень красиво, подытожил он. Прикурил сигарету. Глубоко затянулся: всё вокруг поплыло, виски сдавила боль. Человек покосился на выскобленный до сияющей желтизны, обитый железом стол, в чистоте которого как-то особенно выпукло выделялись шмат сала и три очищенные луковицы. Почувствовал подступившую к горлу тошноту. Человек затушил сигарету. Вновь придвинулся к окну. Чтобы заглушить позывы к рвоте, широко раскрыл рот, принялся вдыхать морозную свежесть. Силясь отбить противный сальный привкус и луковичную отрыжку, он старался дышать глубоко. Человек дышал, давился, вытирал кулаком выступающие слёзы и всё никак не мог вздохнуть полной грудью.

Как с похмелья, чертыхнулся он.

Два часа назад человек был голоден. Сало без единой прожилки мяса да лук – вот и вся еда. Без хлеба. Без хлеба сало не имело вкуса. Человек методично жевал вязнувшее на зубах сало и думал, что жуёт резину. Тогда он стал есть и лук. Сало обрело привкус. Привкус лука и чего-то ещё, что его дополняло. Есть стало приятней. Человек ел. Насытившись, он принялся ждать: вот-вот разболится голова. Он не ошибся. В этот раз она болела особенно сильно.

"... твою мать!– выругался человек. – Сало без хлеба – это... – Он не нашёл слов, могущих выразить, что же это значит. – Да ещё и лук. Это от него трещит голова. Зато теперь сыт, - злорадствовал он. – Нажрался. До тошноты. И ещё эта вонь. Хоть к окну не подходи: принюхаешься здесь – и вроде так и надо, вроде так и должно быть. Воды бы... – Человек вытянул руку, сгрёб налипший на подоконник снег и одним махом отправил в рот; влага, приятно охладившая горло, ушла внутрь. – Нет, неправда, будто человек привыкает ко всему, - отстранившись от окна, принялся размышлять человек. – Неправда. Человеческое существо, моя сущность, становится лишь частью того, к чему необходимо привыкнуть. Необходимо! Чтобы выжить. Чтобы выжить и жить. Но! Стоит приблизиться к окну, как наступает ясность; ты видишь - и подступает тошнота. Всё равно как и почему, но тошнота – протест. Осознание – дело швах, и нужно что-то делать, что-то менять. Оттого, что ты сделаешь, будет понятно, кто ты. В этом ты весь. Всамделишный. Подлинный..."

Наконец, тошнота отступила. Человек вновь закурил и посмотрел за окно...

Снегопад набирал силу.

Размытый контур серой стены исчез совсем.

Снег шёл сплошной завесой.

Человек смотрел на белое полотнище, и какая-то жалостливая, а потому неприятная ему, предательски жалостливая нота росла и росла, делаясь всё тоньше и выше, и сухим горячим клубком сворачивалась возле горла.

Влажными глазами смотрел человек на окно. Мысли, прежде просто блуждавшие в голове, прежде – сами по себе, разрозненные, вдруг стали обретать стройность, принимать форму предложений, наполняться смыслом.

"Мы говорим слова, мы совершаем поступки, мы даже думаем так, как думали до нас чёрт знает сколько раз, но есть в наших жизнях и нечто такое, чего никогда ни у кого не было и не будет. Что-то такое ещё. Да, всё повторяется, всё изменяется, чтобы повториться вновь, а это "ещё" навсегда, навечно остаётся с нами. Неуловимое, "ещё" живёт в закоулках нашей памяти. И когда – всегда неожиданно – оно даёт о себе знать, то, что не имеет ни названия, ни плоти, начинает, тая, пробуждаться в нас, возвращать в прошлое. Это "ещё" – фирменный знак каждого Я, полное собрание счастливых минут, ставших потом болью..."

Снег шёл и шёл.

Человек на него смотрел.

"А почему это, собственно, боль? –попробовал удивиться человек. – Нет, всё-таки боль, - решил он после некоторого раздумья. – Да, боль. Ибо. Как бы ни сложились наши судьбы, в памяти остаётся лишь то, чего нельзя, невозможно вернуть. То время, когда всё ещё лишь начиналось. Время "начала начал". Когда всё ещё было "только-только". Когда дерьма, чем мы по уши обляпались потом, на пути к Счастью, и не было и помине. И да! Мы всегда будем помнить то время и испытывать боль. Пусть подслащённую, но – боль. Боль за сегодняшний день, в котором обязательно что-то не так, а могло бы быть иначе. Боль за те прекрасные деньки, где мы черпали ушатами восторг, пока способные удивляться всему, что бы ни встречалось на нашем пути; не желавшие думать, будто когда-нибудь и восторг, и удивление – вся эта радуга чувств! – обернётся тупой, сладкой, ноющей болью.

Счастье – это когда нет ничего, кроме мгновенного откровения свободного полёта, которое оно собою несёт.

И всё.

Дальше – боль.

Ну вот. Допустим, мне хорошо. Я без ума от неё, такой "моей" девчонки. И я до смерти боюсь – хотя бы на миг – потерять её глаза, запах волос и тела. И нет средь нас недомолвок. Нет тайн. Нет и не может быть ищущего потолок взгляда. Ни у меня, ни у неё. И - сплошь искренность. Сплошь ожидание встречи, которая и не кончалась. И сплошь сумасшествие той, наивысшей точки соприкосновения наших существ, где мы задыхаемся от близости друг друга. И это сильно. И это долго. Месяц. Два. Год. И вдруг!.. её нет. Не стало. Нет её, такой "моей" девчонки. Разве важно, что произошло? Важно лишь то, что вместо неё пришла боль. Боль, подстроенная под её голос, пахнущая её волосом и телом.

Изменила – и вот я циник. Эдакий седеющий мальчик, видящий, как ему кажется, всех насквозь; пацанчик, мальчиш-Плохиш, неизвестно кому назло согревающий, смакующий этот свой цинизм, потому что он буквально пылает запахом тех, первых соприкосновений. Просто ушла – вот вам почва для комплексов в звонкое апрельское утро, когда песня скворца сверлом свербит на зубах. Умерла – вот я и однолюб, недоверчиво щупающий всё и вся.

Ну? Так что? Важно ли, кто я? Циник, комплекс мнимых неполноценностей, однолюб. Важно?..

Я пойду по белу свету. Понесу свою беду. Я буду и буду искать то, что впитало бы мою боль, вернуло бы счастье вновь обретённой любви. А проще - себе себя вернуло б.

Да, я пойду...

А если?!.. Ну, если опять и опять не то? Не вышло, не срослось. Или поздно – выжатый я лимон, сплошь без просвета, ни чёрта, ни Бога, ни боли! Что тогда? В петлю, что ли? В этот последний приют радости и боли? И темнота? Вне меня? Без меня? Так, выходит, да?..

Во - видали?!..

Мы пришли в этот мир, чтобы жить. И пусть падает снег, а привычка к вони вот-вот нас настигнет. Пусть. Пусть так. Пусть так всё и будет, но... Окно! Вот оно, рядом. Подойди – попробуй боли. Ведь именно боль, эта оборотная сторона наслаждения, двигает нами. Мы живём, мы дышим ею. Цепляемся памятью за выступы прекрасных мгновений наших побед. И память – нет, не даёт нам опускать руки, не даёт топтаться на месте, упреждая риск, этот страшный риск - риск утраты вкуса жизни.

И всё же. Что есть память? Уж не двигатель ли жизни?..

Вот разошёлся-то...", – подумал человек, переворачиваясь на живот.

Снег неожиданно прекратился. Пространство за окном обрело прозрачную ясность. Человек снова подался вперёд, чтобы ещё раз увидеть небо...

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
Часть 6 - Заметка пофигиста
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

 

Капель звенит в моих ладонях:

от капли к капле – озерцо.

И лучик солнечный – спросонья –

в нём золотое трёт лицо.

Оно, меж пальцев ускользая,

огнём стекает в рыхлый снег.

И в ручейках уж луч сверкает.

И удивляет: снега – нет!

 

Едва ль довольный чудом этим

то тут, то там сгорает луч.

Чтоб от осколков зимних метин

остались пятна синих луж.

Чтоб почкой юной набухая,

смолистым запахом потечь.

И чтобы ртом его вдыхая,

я ничего не мог изречь.

Чтоб надкусив травинку в поле,

я вспомнил, чей на срезе вкус.

И чтоб от радости и боли

провёл ладонью по виску.

Чтоб не заснул я днём осенним

в своей двухкомнатной норе.

Чтоб ночью луч, ища спасенья,

не мёрз, бездомный, в декабре.

Чтоб не оглохло слово «помни».

Чтобы не умерло – «храни».

И нет, нельзя, чтоб память – с корнем.

Нельзя её – чтобы как нить.

Чтобы, дрожа от напряженья,

без устали работал мозг.

Чтоб не по щучьему веленью

и чувств, и мыслей ехал воз.

 

И вот.

Стекло басит от ветра.

Тяжёлый дождь плывёт в окне.

Нельзя чтоб лучик канул в Лету

сырым разводом на стене!

Он друг.

Он больше чем знакомый!

Он мне дарил своё тепло.

Он где-то тут, напротив дома,

но дождь залил свинцом стекло.

 

А сквер осенний зло простужен.

А не спасти мне луч нельзя.

И я ему, и он мне нужен;

никак иначе,

мы – друзья!

 

Я направляю свет от лампы

на лист бумаги, как софит.

И яркий отблеск, словно рампы,

мне белизной глаза слепит.

И время путая, и мысли

я тру ладонями лицо.

А капли - да, они повисли,

не образуя озерцо.

И я по комнате шагаю.

То свет в глазах моих, то мгла.

И вдруг...

снежинка, вот – другая,

кружатся плавно у стола.

Я замираю на мгновенье,

ползу в улыбке... Идиот!

Какие могут быть сомненья?

Конечно! Это снег идёт!

 

Одно движенье – я на стуле.

С пером в руках. Средь снежных куч.

А там, в окне, в ненастном гуле,

играет мой знакомый луч!..

 

Ничто не может быть впустую.

Вновь мир во мне полны края.

Ничто, ничто, чтоб вхолостую!

Мы снова вместе: он и я.

И от меня, не ускользая,

как ручейки, бегут слова.

Я взгляд окрест себя вонзаю:

нет, снега нет, кругом – трава!

 

Набухли влагою листочки...

 

Не надо, лучик, не дыши

на фиолетовые строчки

моей

сгорающей

души... 

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
Часть 5 - Зеркало
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

 

Рано я сёня встал. Обычно когда как – опосля обеда обычно, а тут нате – ни свет ни заря. Надо же! С чего бы? Ну, рожу всполоснул, побрился. Извилину в башке задействовал - так, собственно, куды зря. Размышлял. Огляделся - всё одно: рань раньская. Ну и пошёл в инет. Сайт футбольный по пути попался. А я ж болельщик дюжа. Полистал... Ой, аж тошно. Пластинка же старая - проиграли, выиграли, купили, продали. Дебаты, там. Вумные! Жуть. Тоска, словом. Собрался по бабам уж, глядь -  губернатор томский базар развёл, типа, денег на команду нет. То да сё. Бедныя мы, бедныя! "Томь" сливает. Матч за матчем сливает. Хучь прям вешайся, плачется. И кто! Хозяин тайги, на мешке с золотом сидящий.

Зло взяло, не до баб стало...  

Ёлы-палы! Регион, изобилующий всевозможными ресурсами, а главное, нефтью, - регион дотационный.  Ды класс! Живёт на подачки из Москвы, куда - сам же! - на блюдце с каймой, бабло отправляет, чтобы потом крохи с барского стола вымаливать.

Дурдом, палата №6.

А иде не 6? Везде же 6! Стоп!..  А Чечня, к примеру. Там ведь "кроме гор, только горы", а денег - завались. Настолько, что "а где моя большая ложка?" С чего бы разгул? А с того. Кто на что учился. Пусть себе плачет хозяин тайги, поделом. Безумству храбрых поём мы песню! Чеченский каганат – регион не дотационный, он регион шантажистский. Владеет куда как более (чем подвластные Москве области) весомым богатством – боевиками. И пусть основная часть средств "на восстановление хозяйства" столицу и не покидает (чтобы потом обернуться недвижимостью в Майами или на Лазурном берегу), в Грозном и на клуб премьер лиги мани вдосталь, и на строительство, и на небедную жизнь, в целом.

Вот я... Рано, а я аж подпрыгнул. Да это же решение всех проблем! Ну, боевики. Боевики – выход из тупика всей страны. Страны Расеи. И княжества Московского, и государства Российского, что МКАДом разделены. Ну, не тока им, понятно, но выход. Тыщу лет дорогу перейти не могём! Чтоб по-братски обняться. И ведь за малостью дело. Всего-то! Обзавестись бандформированиями. Всем. Всякой территориальной единице, дотационная она или нет. "Где бабки?", - сурово Москва спросит. "А боевики, гады, забрали", - ответ будет. "А, - столица скажет (в душе счастьем невообразимым преисполненная, поскольку Майами, Мальорка, Мальдивы и т. д.), - ну, вот вам. Мало будет, ещё дадим. На контртеррористическую борьбу не жалко".

БЯРИТЯ!

Ага, не стесняйтесь. А то, ишь, заладили – Путин дай, Путин дай! Чего дайкать, чего унижаться-то? Взорвали б парочку газопровододов да пяток нефтескважин – белыми людьми бы зажили. Где бандюков взять, коль народ окрест спился? Да на том же Северном Кавказе. Мало покажется, арабы пришлют. Кто заплатит? А Москва. С радостью.

С радостью великой!

Представляете, какая жизнь пойдёт?! Прям как по Сталину: "жить стало лучше, жить стало веселее". Причём, в натуре, и лучше, и веселее. А главное, разумеется, страна. Обнимутся браться на МКАДе! Поднимется страна, объединится. Наконец-то. Перед лицом смертельной опасности объединится. Чем вам не национальная идея?

Идея!

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
Часть 5 - О литературе
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

Я не хочу стареть.

Ни телом. Ни душой.

Я не могу смотреть на старость хорошо:

не я не чту те, в серебре, года –

боюсь, что не сочту потерянных тогда.

 

За годом год…

За годом год…

Горят за спинами мосты - и сушат…

Кровь и пот.

И пусть постыл порою мир,

но я люблю горою пир,

где каждый зван и люб.

 

Где несть морщин, 

                сокрытых и нагих,

средь женщин и мужчин,

                повенчанных на миг.

 

Объятья ночи…

А с утра – мы у обочин, нам – пора.

 

И только ветер в лица нам!

И кто-то третий…

Где-то.

Там.

 

Он незнакомец.

 

Жизнью бит.

Но жив, бедняга, не погиб.

 

Не знает, что любим!

Прекрасным существом…

 

Судьба,

        как мим,

                скрывает естество,

чтобы дарить

           Мгновенья

                    Торжества,

когда начнёт сорить

                   в душе

                         листва,

ссыпая тлен

            на узелки морщин,

на сладкий плен

               и женщин,

                       и мужчин…

 

       Я ЗНАЮ ИХ ГЛАЗА!

 

Из года в год…

Из года в год гремит весенняя гроза.

Прохладой талых вод.

Теплом земли.

Дыханьем трав,

что снова ожили…

 

Какой бесценный нрав!

 

Но где его исток?

И в чём его венец?

 

Впишите между строк.

Спешите, наконец.

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
Часть 4 - Я тебе назначу встречу...
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

294 просмотров

В 1967 году Крисом Норманом и его друзьями Терри Аттли и Эланом Силсоном, которым в то время было по шестьнадцать-семнадцать лет, была собрана обычная любительская школьная группа, которых в Британии насчитывалось тысячи. Удача пришла неожиданно. В 1974 году в небольшом лондонском клубе "Хэтчет" они попадают в поле зрения авторской паре Ники Чинн — Майк Чэпмен, уже успешно работавшей с Сьюзи Кватро, группами Sweet и Mud. В начале 1975 года они объявили о новом ансамбле Smokie, который дебютировал с альбомом "Рass It Around". 70-е... С середины 70-х по середину 80-х Smokie всё ровно что Высоцкий: Smokie изо всех окон, во всех дворах, парках, скверах, в подъездах домов - под дребезг горе-гитар и хрипло звучащих магнитофонов. В ресторанах, на дискотеках, танцплощадках, пластинках, по телевидению и радио. Smokie везде. Всюду. Они в тебе. Кажется, ты родился под их музыку, под одну их композиций Smokie тебя вынесут впёрёд ногами. Но и там, на том свете, в раю ли, в аду - пофигу, ты будешь и будешь напевать то ли "Living Next Door To Alice", то ли "Needles and Pins".

 

23 дня – и новый Новый год, двухтысячный. Передо мной пишущая машинка. В каретку вставлен лист бумаги, на нем я оставляю знаки. Двадцать три дня как двадцать три ступени? Вверх или вниз? А, по фигу... Справа – аудиопрейер «Айва», глазные капли «Дексона». Книга Пикуля «Псы Господни», биографические очерки о Македонском, Цезаре, Кромвеле, Бисмарке, пачка сигарет «Кэмэл» и жевательная резинка «Дирол». Слева – чёрное око телика «Сони», толковый словарь русского языка Ожегова и журнал «Плейбой».

За окном - снег.

Мелкий. Мелкий-мелкий. Снег, похожий на перхоть. Снег из рекламных роликов о качестве предлагаемых шампуней.

За окном последняя зима второго тысячелетия, а голове – неотступная – мысль: неужели придётся встречать миллениум одному? Одному? Ну и что. Условности. Всё упирается в условности. Всё обусловлено и расписано. Шаг в сторону считается побегом. Пли!.. Я упал. Подкошенный девятью граммами свинца, я на снегу. Распластанный. На снегу, который перхоть. Весь в нём (ней?), а руки точно крылья в полёте. Я смотрю пустыми стеклянными глазами куда-то вверх, во рту дотлевает сигарета «Кэмэл». Так?..

Ничего так...

Нет! Не то... Промах! Пуля – вжик, мимо. Ага, она мимо, а я зачем-то уже упал. Здорово. Ждал, что ли, чтоб как налету? Красиво чтоб? «Ах-х!..» - и плечи назад. И нечто тёплое – под рубашкой – вниз стекает. И глаза. Опять глаза? Они. Застывшие. Недоумённые: «Что это? Неужели то, чего ждал?! Неужели?..» Но свинец-то мимо. Теперь вот подымайся. Весь в перхоти. Блин, ну весь в ней! А вокруг мертвяки – «Сони», «Айва». И нет выбора. Нет. Потому что никакой шампунь не избавит от всего того, что мешает продвижению наверх – к славе Наполеона и Ришелье.

Поднимайся. Да не кряхти ты! Давай. Вот. Молодец. Теперь поправь зрение каплями «Дексона» - чтоб гной из глаз не тёк. Забрось в рот пару подушечек «Дирола» - иначе дыхание не зимнее. И, проверив кое-что в толковом словаре русского языка Ожегова, покрой всё и вся трёхэтажным матом.

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
Часть 3 - Я проснулся на рассвете...
Часть 4 - Окно
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА

 

Белую ворону я нарисовал:

синие глаза, малиновый овал.

Красный нос морковкою торчит,

не поёт ворона, не кричит.

 

А сидит ворона в розовом гнезде.

Облака плывут и там, и здесь.

Чёрные дожди внизу текут рекой:

высоко ворона – не достать рукой.

 

 

Выведет ворона по весне птенцов:

розовое гнёздышко, белое кольцо.

Улетит ворона осенью на юг:

Над моим мольбертом – белый-белый круг.  

 

Серия сообщений "Зарифмовки":

Рифмы

Часть 1 - Ворона
Часть 2 - Я не хочу стареть...
Часть 3 - Рождение стиха
...
Часть 22 - Кара-Богаз-Гол (часть 3)
Часть 23 - Поэт Олег Митяев
Часть 24 - Чёрный друг

54 просмотров

Texas - шотландский музыкальный поп-рок коллектив, основанный в Глазго в 1986 году бас-гитаристом Джонни Макэлхоном. Так вот. Похоже, я из каменного века, допотопный весь такой - лапоть, словом. Но! На мой взгляд и вкус: что "Техас", что не Техас, такие вещи, их же нельзя... да нет, нет, нельзя, конечно, слушать в интернете. В интернете много чего нельзя делать, и как пример - слушать настоящую музыку.   Да, я сижу дома, возле монитора; ночь, полумрак, приятный свет - интим, короче; чего бы и не... Однако. Опять же на мой взгляд и вкус: либо концертный зал, либо (на худой конец) наикрутейшая аппаратура.   Никак иначе.

188 просмотров

Stumblin'in - песенка моей молодости. Не знаю, почему, но ещё её называли "Свадебная". Наверное, потому, что парочка исполнителей выглядела парочкой влюблённых, которые вот-вот поженятся. Рестораны, дискотеки - не в счёт. Я обожал слушать эту вещицу на турбазе: ночь, звёздное небо, запах реки и дубовых листьев, разноцветная гирлянда над танцплощадкой, клёвые девчонки, горящие глаза напротив... Да, именно там, на турбазе, в той атмосфере, в той обстановке, самособравшаяся группа грузчиков и поваров исполняла Stumblin'in так, как никто и нигде. Именно те пацаны оставили и Криса Нормана, и Сьюзи Куатро, и их песенку в моём сердце. Навсегда.

1008 просмотров

Queen  — британская рок-группа, добившаяся широчайшей известности в середине 70-х годов XX столетия, является одной из наиболее успешных групп в истории рок-музыки, общий мировой тираж их альбомов превышает 500 миллионов. Средства массовой информации называют группу «культовой» и пишут, что она и по сей день имеет сотни миллионов поклонников. Критики считают классикой рока такие песни группы как «Bohemian Rhapsody», «We Will Rock You», «We Are the Champions», «Innuendo», «The Show Must Go On», «Radio Ga Ga», «Princes of the Universe». Группой было выпущено пятнадцать студийных альбомов, пять концертных и многочисленные сборники. Восемнадцать альбомов «Queen» занимали первые места в чартах разных стран. Концертные выступления группы также были признаны одними из самых ярких и значимых за всю историю рока.

269 просмотров

После того как Б. Г. ударился в Восток, он не написал ни одной песни, которая задела бы меня за живое. Ну а пока...   «Под небом голубым. Есть город золотой...»

189 просмотров

Наутилус, Бутусов... Был Новый год конца 80-х. Пожалуй, не ошибусь, если скажу, по этой песне сходила с ума вся страна. Девчонки, пацаны, люди постарше - словом, все хотели "быть с тобой". Хотели, страшно сказать - как. Тогда не взрывали петард, не завезли покамест. Зато колонки моей стереосистемы выглядели, как несгораемые шкафы, и выдавали столько мегаватт, что сотрясались стены. Помню, звук на всю, и мы с другом Витькой (жены тоже) возле них, колонок. На карачках. Пытаемся перекричать Наутилус, Бутусова со слезами на глазах и комом в горле: "Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ!..."

255 просмотров

Юрий Шевчук...  Начало 80-х, само это имя - DDT, не наши буквы. И группа, и голос Шевчука они буквально вырвались на просторы шестой части суши планеты Земля, называемой СССР. Ворвались, перевернув представление моего поколения о музыке, о её месте и значении как таковой.  Я не помню, в каком году появился этот клип, но он запал в душу, потому что... эти пацаны, они были так на нас похожи, а песню, которую они пели, казалось, могли бы сочинить и мы.  Много лет прошло с тех пор: в чьём-то сердце русский рок умер, в моём - нет...

 

 

     Осень. Сижу в Кольцовском сквере. С тихим шелестом, падают листочки. Ложатся тут. И там. На плечи мне ложатся. И возле ног. Опускаются на воду в фонтане. Кружатся в голубоватом прозрачном пространстве - и ощущение. Ощущение, что нахожусь в эпицентре вселенского листопада; раз в столетие так везёт. Я нежусь в лучах нежаркого уже, осеннего солнышка – и летит паутина. Из открытого летнего кафе, со стороны ярко-красных столиков из пластика, до меня доходят запахи кофе, горячих сосисок в тесте, доносятся обрывки чьих-то разговоров и песенка «АББЫ». Та. Где два саксофона солируют. Солируют: наполняют и наполняют меня тем настроением, с каким просто хочется сидеть на лавке и курить.

Глядя прямо перед собой.

 

 

     Кто-то нас познакомил. Тогда «АББА» были ещё на слуху, тогда – такая же – стояла осень, а кто познакомил... Да кто-то. Мы с Лёхой прогуливались - тут малый. Вот, мол, познакомьтесь.

- Мила...

И ручку подаёт: браслеты-кольца на тонких запястьях. Джинсики чёрные. Вельветовые. Шпильки остроносых туфелек скрывающие. Красная «косуха». Улыбка - и глаза!

Голубые. Огромные. Коровьи.

Наивные-наивные!

- Я сплю? – себя спрашиваю, едва лишь парочка дальше двинула.

- Как с обложки журнала девочка, да? - Лёха меня добивает.

- Лучше, - не соглашаюсь.

- Конфетка?

- Виноградинка, - поправляю.

- А блондинка, интересно, она настоящая?

- Мне уже всё равно...

Говорю – вслед ей гляжу. Так бывает: увидел – и всё, аут.

Лёха в бок ширяет:

- Э! Расслабься. Очнись! Она в «точку» почти уже превратилась.

Да, сейчас Мила повернёт направо – там, возле стоянки такси, - и я никогда, возможно, её не увижу.

- Как думаешь, - спрашиваю, - ему повезло?

- «Повезло», - отвечает, - нет.

- А что есть?

- «Покой и воля».

- Это к чему?

- К тому, что никогда не нужно суетиться – само придёт. Да и знаю я её...

- Знаешь? Чего ж руку совал?

- На всякий случай. Я её немного знаю. Так, виделись пару раз. А у неё, говорят, с памятью проблемы – ни лиц не помнит, ни имён. Имена – особенно. Ну, не даются они ей чего-то, хоть тресни.

- В детстве, может, откуда падала?

- Может, и навернулась... Разок. По слухам же, имена ли, лица, ещё что-то запоминать Мила никогда и не пытается. Правда, вид всегда делает – что запамятовала.

- «Думает» за себя много?

- Да нет, не замечалось.

- Чего ж тогда?

- Да с «тараканами» она.

- Ты погляди!

- Ну да, живёт девчонка в каком-то своём мире, а что ты ей сделаешь.

- Что за мир?

- Малохольный.

- Во как.

- А ты думал. Тут тебе!.. Но, судя по тому, что известно, сейчас она была «здесь».

- А что известно?

- Глаза её видел?

- Ну.

- Если они как в дурмане, значит «там» она.

- Одна-одинёшенька?

- С Бродским.

- Йосифом?

- С ним.

- Отношения серьёзные?

- Более чем. Говорят, от радио «Свобода» не отходит: вдруг за любимого скажут что.

- Что ещё известно?

- Что невежда, каких поискать, элементарного не ведает. А когда указывают, всё на Шерлока Холмса кивает. Тот ещё гусь... «Он, мальчики, чем зря, головушку-то не забивал!..»

- Погоди. Причём здесь Холмс?!

- Притом. Чтоб мы репу чесали!

- А-а...

- Ага.

- Что ещё?

- Что до всего ей дело. Подружка замуж собралась – она уж здесь: с советами. Кошка соседки издохла – какие, спрашивается, без глаз её голубых, заплаканных, похороны! В лес по грибы? Пошли! Пива без очереди кому взять? Давай! По-моему, она б и «на стрёме» дежурить взялась – кто бы поставил.

- Странно...

- Что?

- Как одно с другим вяжется.

- Н-ну...

- Может, она просто «увлекающаяся»?

- Во! Точно. Сестра её в доме престарелых работает. Намекает: «Мил, скучают мои старички-то!» Ну, та и рада стараться. Чуть ли не в штат её, массовиком-затейником, определили. А как-то – прикинь – говорит, книгами займусь, мне как раз предложили. Что за книги, Мил? Да я знаю, отвечает. Про Францию там чего-то. Кто-то клад нашёл. Про любовь... Кто автор, спрашивают, помнишь? Автор? Погоди... Мон... Мон... Или Монте?.. Ну, в общем, граф какой-то... Нет, ну ты понял, а?!

- Подумаешь. Может, и впрямь - забыл человек.

- Забыл? Ты-то чего под дурака косишь?

- Спросить хочу.

- Спрашивай.   

- Увидеть её... Как?

- Увидишь...

 

     Задела она меня, конечно. Так запах осени врывается в ноздри – и кружится голова. Потом запах уходит, но «память» оставляет. Навсегда. Она ушла с тем парнем, а «запах» её остался – и ни о каком «покое», тем более – «воле», не могло быть и речи: с некоторых пор, я думал только о ней.

Не думал – Лёха.

Не думал, или только делал вид, не знаю. Потом, когда мы познакомились ближе, она, на удивление – легко, «как родная», вошла в нашу компанию. Я, втайне о ней мечтавший, «суетился», Лёха же продолжал оставаться собой. Он звал её «Милка». Использовал её красоту в пивных очередях. В столпотворениях возле киношных касс. На входах в битком набитые рестораны. И как-то так всегда получалось, что, например, наглые кабацкие официанты наотрез отказывались нас обсчитывать. Бессердечные, замученные бытом трамвайно-троллейбусные контролёры не требовали оплаты за проезд. А те же ночные «леваки» - эти бесстрашные люди с монтировками возле сидений, увидев её, голосующую, тормозили даже на скорости «сто». Потом, точно зачарованные, они слушали музыку Милиного голоса и, в конце концов, говорили, что обойдутся.

- Ну, может, только номер вашего телефона, девушка, а? – смущённо лепетали эти удивительные люди, густо краснея сквозь темноту, едва ли подсвеченную приборными досками их стареньких отечественных автомобилей.

Счастливые, они уезжали с номером телефона глухой, как тетерев, Лёхиной бабки, которую, конечно же, звали баба Мила. «Леваки» отбывали. Мы, только что изображавшие суровых её двоюродных братьев, сестёр или иных, не менее важных сородичей, деловито и молча, жали ей руку. Лёха - констатировал:

- Нет, Мила, ты не «Мила» - ты Сонька Золотая Ручка.

Ей нравилось.

 

     Иногда, как это подчас и бывает, у нас, всей нашей компании, случалась напряжёнка с финансами. То есть, я хочу сказать, мы делались полные банкроты: жизнь вокруг била ключом. Товары и услуги продолжали пользоваться повышенным спросом. Новенькие хрустящие купюры переходили из рук в руки. Ну а мы... мы предавались философствованию. Детальному изучению бесплатных, на уличных стендах, газет «Сельская жизнь» и «Советский спорт». И, пугая близких, «горели» на работе.

На нас жалко было смотреть.

Ничто нас не радовало – не могло радовать, лишь игра в шахматы на щелбаны скрашивала наш досуг, а если куда-то пропадала и Мила, то жизнь вообще теряла всякий смысл.

Но!..

Но она приходила.        

Уставшая от Бродского, пока не вышедших замуж подруг, дома престарелых, других, наверняка не менее важных дел и столь же значимых мелочей, Мила шла по алле Кольцовского сквера. Шла, цокая шпильками, - и одно только её появление здесь, «под бананом», возвращало праздник на нашу улицу.

О, она приходила!

Пахнувшая терпкими степными запахами, какими-то неясными, едва уловимыми запахами самых запретных порочных удовольствий, Мила снова была с нами – и мы вновь не понимали, то ли это такие духи, то ли просто она так пахнет.

Она находила нас деморализованными. Осунувшимися. Со следами аскетической созерцательности на пасмурных лицах. И хотя лица тотчас светлели, она  направлялась, скажем, в элитный, по тогдашним меркам, пивбар на Среднемосковской. Высвечивала его низкие мрачные своды лучистыми токами своей красоты, и не проходило и пятнадцати минут, как Мила возвращалась оттуда в сопровождении очередного соискателя её прелестей.

Мила вела соискателя в «Утюжок», и там, указывая ухоженным пальчиком на тёмные ряды бутылок, капризным, но и полным достоинства голосом, говорила:

- Это, это, это, это... И... И это.

«Гружёные» они шли к выходу, «на воротах» стояли мы. Мила, вся не своя от радости, бросалась в широко распахнутые наши объятья, после чего, указывая всё тем же ухоженным пальчиком, говорила вновь:

- Это братик Вова, это братик Миша, братик Саша, сестрёнка Лена, сестрёнка Маша...

Ну, и так далее. Количество «родственников», по счастливой – ещё бы - случайности, находившие друг друга в одном месте, не являлось величиной постоянной. Зато! С неизменной, бьющей в глаза особенностью: после долгой разлуки.

И конечно! Разные соискатели, к столь массовому и единовременному скоплению Милиных сородичей, относились по-разному. Попадались и те, что сразу же мрачнели, сжимая кулаки в карманах, туго набитых дензнаками. Однако. Подавляющее большинство ценителей женской красоты никак не желало выглядеть жмотом в её, Милы, неземных глазах; не соглашалось ни в какую.

Более того:

- Братаны! – лезли обниматься наиболее радушные из них. – Сеструхи! – облапывали они наших девчат, затягивая и без того бурное излияние братских и сестриных чувств на неопределённый срок. Правда, позже, допустим, в «Ладе», где подпольное распитие спиртных напитков не каралось никак; где вскоре все мы были одна, невыразимо близкая семья, и соискателей неотвратимо тянуло к той, ради которой они, собственно-то, и раскошеливались, наступал перелом.

В какой-то момент, Мила, обещавшая сейчас вернуться, как сквозь землю проваливалась – и от былого радушия не оставалось и следа.

Более того! Соискатели принимались грустить.

У них даже возникали вопросы!

- А где же Мила? – смятенно оглядываясь по сторонам, интересовался ценитель девичьих прелестей.

- Какая Мила? – не менее заинтересованно беспокоился кто-нибудь из нас, вращая головой на все стороны света, точно экраном локатора.

- Ну-у, сестра ваша? – уточнял теперь уж больше соискатель, чем ценитель.

- Сестра?.. – глубоко задумывалась вся компания, прежде чем радостно вспомнить. – А-а! Сонька-то? Эта аферюга?!

- Сонька?!! – несчастный отказывался верить собственным ушам.

- Сонька, - убеждённо кивали мы. – Она что, не твоя, выходит?

- Так вы не братья её... – он обращал затуманенный взор на наших девчат. – Не сёстры?!

- Обижаешь, - в один голос отвечала компания, как можно теснее придвигаясь друг к другу. – Братья! Сёстры! Кровники мы.

- Кровники?! – он очень старался убедить себя в том, что его не дурачат.

- А то! – с готовностью подтверждали мы, принимая наиболее, по возможности, достойные позы. – Знаешь, как ими становятся? Надрезаешь пальчик и прикладываешь его к пальчику друга, тоже надрезанному. Понял? Ещё с детского садика все мы тут родня. Хотя, понимаешь ли, Сонька... У неё все, кто не брат, значит сестра. Ну, все, кто зону топтал.

- Зо..?!  

- Ага. Ну, «торчала» она.

- Чего она?! Погодите...

Ему очень хотелось во всём разобраться, на чистую воду хоть кого-нибудь, а может, и всю шайку вывести. – Так вы что? – он подозрительно оглядел Лёхину, совершенно небандитскую внешность и офигенный, по тем временам, его прикид. – Тоже? Оттуда?..

- Отсюда. Сколько раз объяснять? Мы – с садика. Детского. В смысле, с тех ешё пор кровня. Жаль, видимся редко. Въезжаешь, почему?

- Въезжаю, - усиленно «переваривая» информацию, кивал соискатель. – В садике, значит, - то ли принимая к сведению, то ли переспрашивая, глуповато улыбался он.

- В нём, в нём, - согласно закивали мы. – Года два как не виделись.

- И она не вернётся?

- Откуда ж нам знать? У неё сто дорожек!

- Значит, не вернётся...

- Возможно. «Попал» ты, брат.

 

 

 

     Однако, Мила.

Часто не замечавшая ничего вокруг и столь же часто плохо соображавшая, куда это, стало быть, направляется, она взяла за правило переходить улицу на запрещающий сигнал светофора. А в тот год милиция буквально свирепствовала, пресекая всякие, даже робкие попытки отдельных неразумных пешеходов проскочить «зебру» на красный свет: милиция настигала и настигала нарушителей – и штрафовала и штрафовала оных, безжалостно и беспощадно.

Мила же шла себе и шла – и горе тому инспектору ГАИ, что решался её остановить!

Может, парень и свистел-то Миле вовсе не затем, чтобы подвести бедную девушку под статью закона, а только общения ради, но, так или иначе, закрывая ей путь, он и не предполагал, какую беду на себя накликал. Он, определённо, не ведал, Мила - она, в сущности, ребёнок с широко распахнутыми миру глазами. Что, таскаясь с нами по «нехорошим» квартирам и прочим злачным местам, девушка попросту не могла не нахвататься там всякой всячины. К примеру, она поразительно быстро научилась произносить «слышь» так, как это способны выговаривать лишь фиксатые, трудновоспитуемые завсегдатаи исправительно-трудовых учреждений, когда им что-нибудь от кого-нибудь очень-очень нужно. Причём, в Милиных нежных устах сие изысканное обращение звучало особенно зловеще. Не менее скоро златокудрая фея освоила технику сидения на корточках, а также, отлично знала, как и когда нужно ставить шпильку на пятку, перед тем как раскинуть пальцы «веером».

Так вот. Когда какой-нибудь блюститель порядка останавливал Милу-нарушительницу, брал под козырёк и утверждал, что вот-вот изымет у той наличность, девушка ставила ногу, как учили, приводила конфигурацию пальцев в наисложнейший, неподдающийся устному пересказу режим. Затем, поводя конфигурацией перед изумлённой физиономией служителя закона, принималась терпеливо растолковывать ему, в чём его проблема.

Дело обычно оканчивалось вот чем: служитель предавался паническому бегству, Мила следовала, в буквальном смысле – по горячим, его пятам, и все, кто это видел, провожали парочку с мыслью, что главного, похоже, она ему ещё не сказала.

 

     Мила...

Нет, конечно, нет. То, о чём сказано выше, вовсе не означает, будто бы мы только тем и занимались, что беспробудно дегустировали всевозможные горячительные напитки. Попутно вгоняли в краску доверчивых ночных таксистов. Или динамили богатеньких буратин, то и дело устраивая им экскурсии в страну дураков, чтобы на известном поле сообща зарыть те злосчастные их, пять сольдо, нет. Благодаря Миле, которой никто ни в чём не мог отказать, ни одно, хоть сколь-нибудь заметное городское событие не обходилось без нашего участия.

Футбол и опера. Театры драмы, кукол и юного зрителя. Концерты рок-групп, выступления цыганских ансамблей, местного народного хора и доморощенных бардов. Вернисажи и премьеры художественных фильмов. Встречи с поэтами, писателями и художниками. Выставки собак и цветов, аквариумных рыбок, нумизматические и филателистические слёты – вот тот, далеко неполный перечень мест и мероприятий, куда Мила, никогда не упускавшая случая показаться «на людях», неизменно нас завлекала. И куда мы, никогда не упускавшие возможности расширить кругозор, а заодно и побыть рядом с нею, приходили с постоянством и точностью царских литерных поездов.

Словом, мне до сих пор не понятно, почему я, например, не заядлый кактусовод.

Мы даже участвовали в закладке какого-то куда-то камня. Стеной, когда ещё никто и слыхом-то не слыхивал, кто такие «зелёные», стеной вставали на защиту животных и растений. Действительно, дегустировали однажды настоящее «Абрау-Дюрсо». И - кто-то будет смеяться, но – прослушали как-то лекцию на тему «Есть ли жизнь на Марсе».  

То есть, я хочу сказать, наша частная жизнь была насыщенной. В ней всегда находилось место празднику, а также дружеским, и не очень, розыгрышам.

Кстати, о розыгрышах...

 

 

     Похоже, правду говорили, Мила никогда и не пытается что-либо запомнить. Не знаю, о принце ли она мечтала, Бродский ли покоя ей не давал, тот ли мир, где её глаза, по-моему, слишком уж подолгу задерживались, был тому виной, но проблемы с памятью, несомненно, имели место. А уж если Мила бралась вспоминать то, чего и не забывала, так тут вам и лобик наморщенный, и глаза – наивные – в небе, и носком туфельки она – тын-тын-тын. «Ну» девушка говорила, «э-э», «ой». Употребляла другие замечательные слова и междометия, и ручкой, ручкой – помогите же, мол, человеку!

Помогали, конечно.

Стоим. В этом вот сквере. Под Новый год. Все свои. Компания, семья. Снежинки кружатся. Под ногами поскрипывает. Откуда-то доносится «Наппи нью ир». Ну, и разговор за шведов тех заходит. Мила, понятно, к теме сразу же подключается, а как там кого звать, она, ясное дело, и знать не знает.

- Эта, беленькая... Как её там? Эти? Как их?.. И пальчиками щёлк, щёлк. Щёлк – и все, кто рядом, могут видеть, какие длинные красивые у неё ногти и какой отменный на них маникюр. – Ну-у... Э-э... Подскажи же!..

Это она Лёху, значит, задействовала.

Лёха и подсказал:

- Астрид Линдгрен и её двоюродная сестра?

- А-а-а...

Задумаешься тут, ещё бы.

- Ты чё, Мил? – кто-то её подталкивает.

- А-а... Ну да. Она... Знаете, эта Астрид!..

Байка о том, какая «эта Астрид» ненастоящая блондинка, стала её хитом.  Мила отставляла изящную – на шпильке – ножку, выворачивала кверху тонкую ладонь и принималась «читать» по поводу крашеных волос поющей дивы. Её возмущению не было предела. Она не оставляла от бедной шведки камня на камне, стирала её с землёй. Полагаю, Милиной ярости хватило б и на гораздо больший срок, чем тот славный месяц, в течение которого мы с ней практически не разлучались, если бы Лёха не был тем, кем он был.

Мила притопывала ножкой, щёлкала пальчиками – и Лёха неизменно оказывался под рукой.

- Ас-т-рид Линд-грен, - всё ещё по слогам выговаривал он на исходе третьей недели. 

- Я и говорю – Астрид, - при всём притом, Мила не одобряла излишнего усердия. – Слушай, Лёш, а эта её сестра – она и вправду её сестра?

- Двоюродная, - с некоторой долей обречённости в голосе, но подчёркнуто вежливо уточнял мой друг.

Понятно, что её с Лёхой «дуэт» сразу же стал центром внимания. Парочка буквально шла нарасхват. «Лучшие дома» бились за право их ангажировать, и, пользуясь бешеной популярностью, они кочевали из квартиры в квартиру, точно цирк шапито. Даже фанатский кружок образовался. Он тем был занят, что первый ряд зрителей создавал. Ибо, когда, в наэлектризованной театральной тишине звучала, скажем, следующего содержания реплика: «Ну? Ты узнал, как там эту её сестру зовут?» - и, собранный из самых стойких фанов, первый ряд ещё держался, второй – превозмогая судороги – уже расползался по углам, где тихо умирал, давясь от слёз и катастрофической нехватки кислорода.

Дело доходило до того, что стоило только «артистам» в дверь позвонить, как за нею слышался грохот падающих тел, сопровождавшийся трагичными всхлипами, типа:

- Нет! Не открывайте! Я этого не вынесу-у-у-у-у!..

Но однажды - может, на высшей точке успеха, гребне славы, на пороге, можно сказать, величия – Мила поняла всё.

Да, пожалуй, тот вечер знаменитой паре удался особенно.

Кто-то – методично стуча ладонью о стену – причитал всякую бессмыслицу. Кто-то – кому повезло-таки вырваться на свежий воздух – жадно хватал широко раззявленным ртом. А хозяин квартиры безуспешно пытался подняться с колен, когда Мила – ну, приходя в себя, что ли, - искреннее удивилась:

- Так эта? Как там её зовут?.. Так вы что? Что тут было?!..

- Роз-зыг-ггрыш! – возвестил несчастный, воздевая руки и одновременно заваливаясь набок, подле Милиных ног.

Итак, первый ряд дал сбой – и постановку отменили.

Но! Но Мила была великолепна! Я любовался ею, я не сводил с неё глаз. Я страдал оттого, что к её ногам не несут цветы. И я спрашивал себя: кто такая Сара Бернар? Кто-нибудь знает Сару Бернар? Нет? И не узнает. А если вы видели Милу – если вы её просто видели, то спектакль ли прошёл перед вами или обычный розыгрыш, всё тогда переставало иметь какое-либо значение: да, она не «играла», но ничто не могло сравниться с тем, какой она в те мгновенья была!

Мила, розыгрыш... Она улыбалась. Смеялась над собой: «А помнишь? Помнишь?!..» - кого-то спрашивала. И смех. Нет, она не делала «умно». Мила оставалась такой, какой и была, – собой. И я окончательно перед нею пал.

И всё же...

 

 

     Может, я и согласился б с Лёхиной сентенцией «не надо суетиться – само придёт», если бы не существовало нечто, что позволяет мне сейчас думать: ни «само», ни «сама», ничего вообще не бывает «вдруг». Всё, что с нами происходит, всегда зависит оттого, сделан ли шаг или нет, сказано ли слово или в воздухе осталось лишь ощущение, что оно должно было прозвучать.      

Это я вот о чём...  

Иногда я ловил на себе Милин взгляд. Её рука – как бы невзначай – на плечо мне ложилась, по волосам пробегала. Или дразнила – поправляла колготки. Там. Чуть выше бедра. Не оставляя сомнений, поправляла – дразнит. Или – неожиданно – мы вдруг замолкали на излёте какой-то фразы – и повисала тишина. И мы её «слушали». Слушали, не зная, куда девать глаза. И проходило время, прежде чем заговаривали мы вновь. А за эти мгновения!.. да, происходило нечто, что до сих пор встаёт в моих снах. Или...

Или вот однажды.

Я и Мила, мы от старушенции одной возвращались. Одинокой. Доброе, конечно, дело. Но если кто и брался сопровождать нашего «Тимура» в визитах по указанным адресам, то лишь самые отпетые, вроде меня, её сподвижники. О, как же оживали старички и старушки, эти божие одуванчики, когда Мила с порога объявляла, что вот мы и пришли!

Мила была точно волшебница, которая открывала и открывала нам неизведанные миры. Впрочем, почему «точно»? Волшебница и была.

Так вот. С банкой крыжовничного, видимо, совершенно необычайного варенья, с рецептом приготовления его, я провожал её домой далеко заполночь. Обезлюдевший город. Даже «леваки» куда все попрятались. Спряталось всё, что только могло спрятаться. Лишь кое-где горели скованные стужей окна, да мы с Милой шли по скользкой ледяной мостовой.

Стоял страшный мороз.

Я – и Мила...

Ну а если Мила, значит и шпильки, шпильки щегольских, а в ту ночь, осенних её сапог. Тук, тук-тук, тук, тук, тук... Нет, она не шла: «раскрылённая», она летела по-над тротуаром, вида, какого же ей, как это за девчонками и водится, не подавала, и сбивчивая дробь её каблучков разбивала мне сердце.

Наконец, нет, не она не выдержала – не выдержал я: без долгих разговоров я затолкал её в первый попавшийся подъезд. И пока она, сидя на ступеньке лестничного марша, пробовала – языком – то варенье, а «стоячее» от холода кожаное щегольство лежало на «гармошке» батареи отопления, обе её крохотные, почти бесчувственные ступни согревались моими руками и дыханием.

Но, увы, нет.

Слово продолжало вертеться на языке, а шаг, тот единственный шаг, что прежде выходил у меня сам собою, он так и не был сделан.

 

 

     Мила и Лёха... Вот уже восемнадцать лет, как они вместе. Мила – по-прежнему конфетка – остаётся центром внимания. Остаётся деятельной и нарасхват. Остаётся той, к кому люди тянутся сами. Теперь, если рядом колышутся шёлковые знамёна, развеваются броские транспаранты, и кто-то говорит в мегафон, я знаю, Мила где-то здесь – «координирует и направляет». Она и сегодня одевается стильно. Она до сих пор верна Бродскому. А её глаза – наивные, и ныне заволакивает дымка, поскольку тот мир, куда, кроме неё, нет больше хода никому, никак не желает её отпускать.

Она остаётся той, с кем я однажды и познакомился.

А что детей Бог им не дал...

- Агнета, а это – Аня.

Лёха выгуливал двух очаровательных пуделей – чёрного и белого.

- Сестрёнки?

- «Двоюродные», - улыбаясь, уточнил он. – Хорошие девчонки. Правда, хозяйка имена их путает постоянно.

- Обижаются, поди?

- На кого? На Милку-то? На неё невозможно обижаться. Ты же знаешь...

Продолжая улыбаться – с каким-то, неприятно кольнувшим меня нажимом, - Леха добавил, что клички, клички этих двух очаровашек, он никогда не устанет ей напоминать.

Да, иногда мы видимся; редко – но видимся: я – и они. Или: я – и Лёха. И если с ним у нас получается парой словечек переброситься или даже в кафе на полчасика задержаться, то с Милой всё иначе.

Нет, я ничего «такого» не хочу сказать, но всякий, всякий редкий случай, что меня с Милой сталкивает, эта встреча – словно бы первая встреча: вот я – вот она. И столько слов, готовых с губ сорваться!.. Но слов нет. А когда она уходит: исчезает за поворотом улицы, в такси садится, - время начинает отрабатывать назад. И тогда это есть сны, цветные сны из прошлого, сны наяву, откуда время выветрило, выхолостило всех, кто с нами был прежде, оставив место только нам двоим.

Только мы.

 

 

     Осень. На нежарком теперь уже солнышке я сижу в Кольцовском сквере. Падают листья. Два саксофона, солируя, наполняют и наполняют меня тем настроением, с каким кажется: стоит только повернуть голову – и там, в конце аллеи, я увижу знакомый силуэт. Услышу стук шпилек о тротуарную плитку – и Мила будет идти навстречу мне, а я буду идти навстречу ей...       

         

 

 

 

 

    

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
Часть 4 - Мороженщица
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

Фотографии fgeyfox : Удивительное рядом, и оно разрешено

Сидим и смотрим

... Да пошли они все! Лёха, девчонки. Обойдусь. Один отпраздную. Выпивки – в-во! Пусть портвейн, пусть. Зато – много. Ща приоденусь только. Рубаха вот. Носки. Новые. Белые тоже. Чего бы ещё напялить? Нечего, что ли? Ничего парадного? Что ж, придётся облачаться в отцовское. Костюмчик, там, туфляки остроносые. Сколько же им лет, если он говорил, что аж свадебные? В туфлях по дому? А что? Буду как Штирлиц. Вон даже радиола - «Сакта», и то не по-нашему звучит. Ага, как Штирлиц. Он тоже без чувих обходился. Жену ему вроде бы привозили. Бряхня, небось. Да конечно. Кто же это говорил, что бабы столько ждать не могут? Лёха, что ли?.. Ладно, всё равно. А Штирлиц, выходит, мог. Вон как. Ну да! Мог. Он-то конечно! Да и когда ему, собственно, налево-то ходить, отвлекаться? То Борману дезу гони. То Мюллеру баки заправляй. То Холтоффу бутылкой по черепушке бей. Пастор ещё. Предателя шлёпнуть нужно. И шифрограммы, шифрограммы, шифрограммы. А когда Кэт попалась! Мало того, что без связи остался, так и с ней возись. И всё один, да в одиночку. Один-одинёшенек! Как я. Сейчас. Да, я – Штирлиц. На сегодня. Новый год встречаю. С 44-го на 45-й. Вдали от Родины. В тоске по ней. Кругом враги. Вокруг всё чужое. Видал я ихний шнапс! Даже «Мартель» видал, пусть и французский он. Всё видал! И камин видал, дымить, сволочь, начал. Как я теперь картох испёку? Никак. А то бы, а! Закатал бы рукава на рубахе белоснежной, прежде костюм сняв и галстук...

Галстук? А, ну да, галстук. Разве у Отто фон Штирлица мог быть такой галстук? Нет, ну, то, что чёрный он, - это в масть. Но причём здесь крокодил Гена с Чебурашкой, оранжевые? А пальма над ними? А солнце? А надпись «Сочи»? Вот батёк гаврилу-то прикупил – даже Штирлицем не побудешь. А уж стеклянные брюлики заместо песка – вообще дешёвка! Хотя... Почему бы и нет. Это подарок. От Юстаса. Впрочем, нет, не подарок. Какой, блин, подарок? Это же вещдок! Да и Гена с Чебурашкой тогда ещё не родились. А кто родился? Микки Маус был? Был. Вот: это – Маус, это – Том. И не «Сочи», а «Рио» - тогда и пальма к месту. А галстуком фон Штирлиц в Бразилии разжился, когда «запасной аэродром» бонзам рейха пробивать ездил. Правда, бриллианты... Беда с ними. Не мог фон Штирлиц на дешёвку польститься. Не мог! Он же «фон». Тут хоть бы и не стекло, всё одно безвкусица. И что теперь с «гжелью» сей делать? А! Я же снимать его собирался. Так. Снимаю. Пиджак снимаю. А поскольку дымоход не исправен, принимаюсь варить картошку «в мундире». Клэ, да? Эх, жаль, в Германии с водкой русской туго! Жаль. Ладно, и портвейн прокатит. Крымский? Ага, хоть что-то и мне от разграбленного Крыма досталось.

Трофей!..

Чёрт, неужели я настолько привык думать по-немецки? Похоже на то. Это хорошо? Смотря с какой колокольни. С моей – да. Мюллер-то не спит – смотрит, кого бы «колпаком» принакрыть? Бдит! Оком окрест водит. Не расслабляться! Не!.. Вот. Вот так. Молодец. Сейчас «Интернационал» спою. Про себя. А может, «Русское поле»? Нет, это уже перебор. Впрочем... Сначала выпью. За победу. За Новый год. Крымского солнца выпью! Из фужера. Из которого? Из хрустального? Из хрусталя хорошо шампанское пить – смотрится оно в нём. А шампанского нет. «Почему нет шампанского?! Что?!.. Мне плевать, что эшелон разбомблен! Что?!.. Портвейн? Крымский? Точно крымский?.. Ладно, давайте. Но чтоб в последний раз! Чтоб, мать вашу! Чтоб!!..» Как я их, а? Да, разведчику необходимо расслабляться. Хоть как-то стресс снимать. А шампанского всё равно нет. Как же я не подумал о нём заранее? Тогда и фужер не нужен – бокал подойдёт. Высокий. На длинной тонкой ножке. Бокал: льёшь – и видишь, как розовый бархат его наполняет.

Ну, за тех, кто в тылу!..

Эх, как Родиной-то пахнуло! Закусить? Картошкой? Крымский портвейн германской картошкой? Нет. Шоколад. Мандарин, наконец. Вино, мандарины и Новый год... «Мандариновый запах Нового года!» Неплохо звучит, да? Новый год пахнет мандаринами. Он всегда так пахнул. Это из детства. Из моего довоенного детства. Меня звали Максим Исаев. Пацанва дразнила меня. Спрашивала: «Исаев – выходит, Исай? Выходит, еврей ты?» Я давал сдачи. Я бился как лев. Сражался, не понимая, чем так плохи евреи, что их именем можно травить, но евреи могли бы мною гордиться. Да! Я побеждал и был бит, но никогда не сдавался. А значит, побеждал всегда. Я закалил характер и кулаки. Меня было за что уважать. Потом решил, что «еврей» - звучит гордо, и вопрос с кличкой отпал сам собой; меня уважали даже за прозвище. Да, я поставил его себе на службу. О, хитёр же я был! И расчётлив. Расчётлив в драке, на футбольном поле, в игре на деньги. Я обладал фотографической памятью, учился на «пять» и имел способности к языкам. Мне говорили: «А ты еврей!» - и кто бы видел мою улыбку. Я улыбался потому, что слышал здесь нотку восхищения. Когда же говорили зло, улыбался назло. Ещё шире. Я слышал тут бессилие – и улыбался. Широко. Широко-широко.

Очень.

Понятно, способного человека невозможно не заметить. Меня ждали в аспирантуре. За мной гонялся ЦДКА. Ко мне приходили знаменитые столичные каталы. Но я уже сделал выбор: товарищ Сталин, вы можете на меня рассчитывать! Отрубил – в разведку! Я поеду по миру. Пойду по ленинским местам. Буду любоваться видами Праги и Рима. Отрогами швейцарских Альп. Буду пить французские коньяки. Тягучие – португальские, лёгкие – итальянские, коллекционные вина. Отведаю сметаны. Сколько бы их там ни было, этих сортов! Даже на сыр польщусь. На германские сосиски и пиво. На спагетти даже. Лягушек есть стану! Английский бекон, овсянку. Лувр посещу. Развалины Колизея. Акрополя. В Баден-Баден загляну. В Монте-Карло и Ниццу. На Ривьере жариться буду! По Капри пройдусь, в Мадриде – по Прадо и Эскуриалу. В кафе на Монмартре меня увидят. В аристократических салонах: я – и они, враги. Как перчатки, стану менять я роскошных женщин. Автомобили. Страны. Континенты. Президентские апартаменты, превращённые мною в явочные квартиры...

И всё это ради Дела!

Ради дела Революции я проникну в святая святых всех, без исключения, империалистических разведок.

Глупый...

Чего я добился? Ленинские места – да, посетил. В летних кафе на Монмартре сиживал. Лягушки? Дрянь! В Лиссабоне медленно потягивал тамошние вина. Альпы? Прошёл. Сметана? Ну её. Особенно если учесть, что потом всегда наступает утро, а своей Инессой Арманд я так и не обзавёлся. Нет, ну, можно, конечно, да... Словом, перемещаться всю дорогу нужно. Из Парижа в Вену. Или в окно. Чего я добился? Того, что мне словом, кроме той старой немки, перекинуться не с кем? Чего? Того, что меня, мега-индивидуалиста, Партия приметила, в ногу со всеми шагать заставила? Женись, сказала, иначе, мол, ни Праги, ни Рима, а Тамбов, скажем, или Урюпинск. Этого?! Может, я и жену люблю?!.. А что? Может быть. Тут, под бомбами, всё может быть. Чего я добился? Проникнул в святая святых? Проникнул. И что? Сижу вот теперь в сером и мрачном, почти что разрушенном Берлине и картох, под вой сирен, испечь не могу. Хорошо ешё, Потсдам это, предместье. А то бы, может, профессора Рунге от дела создания «оружие возмездия» отодвинуть не удалось: бах – и нет Отто фон такого-то, штандартенфюрера СД, полковника армии Советов, Максима Исаева, царствие ему небесное, нет. И ведь свои же! Или американцы. Или англичане. Да какая разница! Бах – и нет. Нетути. Был же вот только что, а куда пропал...

Тут какие-то сепаратные игрища затеваются – и без меня?!..

О! Опять сирены воздушной тревоги воют. Почему они так противно воют? Кто придумал такие сирены? Какая б... их придумала?! Я всё равно не побегу в бомбоубежище! Нет! Нет. Ни за что. Я фаталист. И я русский фаталист! Что это значит? Значит то, что даже если бомбы будут рваться на участке, так заботливо, по-немецки, обхаживаемом мною, я примусь петь «Интернационал». Я стану петь во всю мощь лёгких! Мюллер? Мюллер не услышит, какую бы чувствительную аппаратуру он сюда не понатыкал. Я буду петь! «Варяга» буду петь. Или о поле. Да, о нём тоже. Я напьюсь и стану ругаться матом. По-русски. Достанется всем. Впрочем, нет, напиваться обожду: сегодня сеанс связи с Центром, с Юстасом. Что он там пропиликает мне по приёмнику? С Новым годом поздравит? Спасибо. Только прежде скажет, пойди туда, сам не знаю, куда, и принеси то, сам не знаю, что. Слухом, видите ли, земля полнится, вот ты, значит, и сходи незнамо куда. Ага, скажет. Давай, скажет. Потом маляву подгонишь через Кэт. Кэт?!

Кэт...

Она красивая. Сучка. Пузом обзавелась, ещё одного борца за идеалы Революции произведёт. Без спросу. Где вот она сейчас? Красивая... О чём это я? Об «этом»? Нет, Партия ни о чём, кроме неё, не велит думать. Ни-ни. Ну, разве что только ради Дела. Ага, ради него, Дела, можно. Даже нужно. Скольких же шикарных тёлок я знал! Иногда, бывает, смотришь на неё и думаешь: «Партия, почему я не импотент?» Почему?! Почему в наших фильмах разведчики предстают как малопьющие импотенты, когда как приходиться глушить галлонами и трахать и трахать зачастую дрянных, иногда дурно пахнущих баб? Почему-у?!! Мы так, Партия, не договаривались! Почему бы тебе, Партия, хоть раз, вместо связного не прислать мне жену, а? О, я бы смог тогда проверить: под бомбами, в грохоте обрушающихся зданий – мне кажется, или я действительно её люблю?

Почему, Партия?..

Хочу водки. Ведро хочу. Да. Под картошечку. Под огурчик малосольный. В пупырышках. Зачем мне шоколад? Зачем портвейн, пусть и крымский он? Хочу напиться и поблевать. Хочу морду кому-нибудь набить. Очень! Ну что портвейн – так, лишь пузо разносит. Бормотуха. Пойло. Нет, Партия, ты не думай – не пьян я. Ну, если только чуть. С утра? Так ведь Новый год! Да и трезв я. Трезв. Вот как стекло. Да нет, нет, не остекленевший я. Трезвый. Как... Короче, разведчик вообще не бывает пьяный, разве что выпивши. Иногда. Да. Я просто устал, Партия. Домой хочу! Страшно. Ни в Монте-Карло, ни в Ниццу – домой!

Устал...

Этот ещё галстук. Я же «фон». Как меня угораздило обзавестись уродом? Это, наверное, бразильское солнце виновато. Оно. Больше некому. И что это у меня за сигареты? Я... Я-ва. «Ява»? Русские, получается? А, пусть. Пусть. Если Мюллер спросит, скажу, нашёл. Скажу, там парень в оцеплении стоял, вроде как чахоточный, он подтвердит. Какого чёрта занесло? А я «пианиста» вражьего искал, парень не мог меня не запомнить. Ну, запоминающийся я, хоть и не к лицу разведчику. Хотя... Я что, в наружке служу? Подтвердит. Пусть «Ява», пусть. Шелленберг, к примеру, «Кэмэл» курит, и ничего. Скажу: «Вашбродь... ну, группенфюрер, значит. Если я «Яву» курю, а Шелленберг – «Кэмэл», ни о чём это ещё не говорит. Мы верные солдаты Рейха!» Да и вообще, скажу, что это за подозрения меж своими ребятами?! Хорош, скажу, Мюллер, выделываться, будь проще. Как я. Как товарищ Ленин. Ну, или возьмём выше – Сталин. Сам-то, говорят, армянский коньяк втихомолку глушишь, а мы с Вальтером – чем хуже? Я, стало быть, ради всех нас по бразилиям лажу, на дурацкие галстуки трачусь, а ты что? Куда мы так придём? А что бы, а? Зайти. По-товарищески. Посидеть. Песняка давануть. По девочкам прошвырнуться. Я вот, скажем, вчера видел Лёху... Что это ты сразу за кобуру, Генри? Можно я буду звать тебя Генри? Вот, понимаешь. Уважаю... О чём, бишь, я?.. А, ну да. Только не Леху, а «Лёху» - оперкличку Шелленбергу я дал. Ну, сам знаешь, разведка. Так вот. Он мне и говорит: раз хата твоя на Новый год свободная, давай-ка мы бардачок устроим. Ага? Девочек пригласим, бухалова наберём. Море. Погуляем, мол, всласть, от работы грёбаной да от жён отдохнём. Повеселимся, значит. Какую-нибудь чучу отчебучим. Например, по Унтен-ден-Линден с красным знаменем пройдём. По приколу. Лады? Знаешь, чем перво-наперво соратник твой поинтересовался? Мюллера... тебя, Генри, тебя... Что ты всё с парабеллумом-то? Как пацан... Мюллера, спросил, с собою возьмём? А знаешь, почему мы с Вальтером общего языка не нашли? Вижу – знаешь. Понял, да? Вот и я о том же: Вальтер – он хоть и друг мне, а та ещё еврейская рожа. Мол, зачем нам копна? Ну, жид, чего там. Ага: вмазали, потанцевали и по койкам разбрелись. А по мне, лучше уж одному, чем так, как Вальтер. Согласен? Разве это жизнь, коли душа не поёт? И всё тихой сапой он, всё с улыбочкой этой, значит, своей. «Да ну, - говорит, - его, этого Генри! Зальёт глаза – и от пианино потом его не оттащишь!» На нервы, мол, пианино ты ему действуешь. Думаешь, в пианино дело? Верно, не в нём. О себе, мальчик наш золотой, печется: дюже ты, Генри, до баб падок. До чужих. Вы бы, правда, группенфюрер, полегче. С меня пример берите. С... Ладно, пошли они. Ага, давайте. Однако. Не только из-за вас, нет, с Вальтером я нынче не поладил.

Не только...

Не знаю. Наверное, бомбёжки. Видать, они меня из колеи повыбили. А может, Центр. Может, Юстас доконал меня. Подай, видишь ли, ему информацию для размышления! Мыслитель. Или ещё что. Не знаю. Гложет что-то меня. Только... Генри, как на духу, между нами: устал я чего-то от баб. Не хочу. Вот ежели б чучу какую – всегда пожалуйста. Со знаменем? Красным? По аллее Лип? Да хоть на рейхстаг! Без проблем. А бабы... Да, бомбёжки. Как пить дать, они. Ты бы, что ли, вышел на Геринга, а? Пусть он скажет своим люфтваффе, а то я и вовсе веру в себя потеряю. Выйдешь, а? Выйди. Ну, надо. Веры мне, Генри, никак терять нельзя. Я ариец истинный. Истовый! Характер, сам знаешь, какой. Спортсмен. Семья, правда, далеко, зато в связях, меня порочащих, никогда замечен не был. Если поможешь, за мной не станет. Тут мне по приёмнику пропиликали, чтоб я с тобой перебазарил. Ну, насчёт перехода к нам. Рейху ж ведь всё одно хана. Вот. Да и что ты в Бразилии делать-то будешь? В футбол играть ты не умеешь, самбу плясать тоже. А жара! А галстуки! Там такие поганые, Генри, галстуки! Купил я один – тьфу!..

А может, и не бомбёжки. Чёрт его знает, группенфюрер, чего я от девок устал. Знаешь, когда тебе за тридцать, и ты начинаешь жизнь переосмысливать, всякое в голову лезет. Бывает, такая хреновина попрёт, что одно спасение – запой. Запой как амнезия. Чтоб ничего не помнить и не чувствовать, в который раз не приходить к выводу, что жизнь живёшь не так, как бы хотел, группенфюрер Генри. Мечешься, короче. И потом. Похоже, идеалист я, манией совершенства больной. В книжке одной недавно вычитал. Все симптомы в ней прописаны. Мания! Или всё – или ничего. Понимаешь, о чём я? Ну, взять, к примеру, девчонку. Нет, не абы что подай, пусть и краса она писаная, а непременно такую, какую больной сам выдумал. Ни больше ни меньше. Во всём. И статью, и лицом. Скажем, лодыжка или линия губ не та, что воспаленным мозгом нарисована, - всё, крест на ней уже поставлен. Неосознанно, может, а всё одно – крест. А природа требует. Вот маньяки, вроде меня, себя и насилуют. Потом, ища и не находя ту, которая как икона, самобичеванием заниматься принимаются. Когда же находят, то выясняется, до того они себя замордовали, что и не верят, будто та, которую искали, - она та, которую искали. Или не хотят верить. Ну, стало быть, вошли в роль. Окончательно. Баста! Мания совершенства. Ага, так и написано. С собой сличил – последняя стадия! Если книжке верить...

Генри! Что ты всё со стаканом-то теперь? Закусывай! Картошка вон. «В мундире». Закусывай...

В прошлом годе отпуск мне недельный дали. Помнишь? Помнишь, какой загорелый я вернулся? С Лазурного берега вернулся. Хорошо там, тихо. Прямо-таки рай. Ну, ты же знаешь, как я дедуктивный метод люблю, а где, как не в раю, врага на чистую воду выводить, анализом всего вся заниматься. Так вот. Лежу я как-то себе на песочке. Птички щебечут. Пальмовая листва шелестит. Волны на берег накатывают. Лежу. Млею. Ща, думаю, в Древний Рим подамся, восстание рабов по косточкам разложу. Только, стало быть, к Помпею мысленно оборотился – она, женщина. Девушка. Да нет, девчонка, пожалуй. Француженка, по всему видать. Ну, может, так сразу и не определишь, мадемуазель она или сеньорита, но кому, как не соплеменнице Жанны д’Арк, на Лазурном берегу следы босых ног оставлять да над незнакомцами тенью нависать. «Фройляйн, - однако говорю, говорю по-немецки, чтоб она сразу уразумела, кто перед ней, - вы от меня солнце, как Александр Великий от Диогена, загородили...» А француженки, Генри, они вот какие: им фашист не фашист – он прежде всего мужчина. Вот и той – хоть бы хны! «Вы кто?» - на ломаном нашем спрашивает. Нет, ну ты понял, а?! Пугануть её, что ли, думаю? «Из гестапо я», - по-французски теперь отвечаю. Ничего, что я вашим ведомством, группенфюрер, прикрылся? Не сердитесь? Нет? И правильно. К тому же, девчонка и бровью не повела, будто я не гестаповцем, а директором «Мулен Руж» представился, контракт сейчас предложу. «Можно рядом лечь?» - и, не дожидаясь ответа, давай с себя сарафанчик-то стягивать. Через голову, Генри, всем, что там у неё было, вовсю вихляя. Представляете? Ну, думаю, всё – теперь и фигурки из спичек строить не придётся. Попал! И точно. Легла – и тонкий аромат духов, и тепло её тела. По ноздрям-то! Меня как взрывная волна подбросила. Ага, как снаряд, рядом легла. Тут бы в окопчик какой отползти, а никакой возможности для манёвра. «Может, мсье, яблоко желает?» - и её ладошка, к небу развёрнутая: на, мол, Отто, отведай. Генри! О, Генри... Вот так, как со стороны себя слышу, и оканчивается тернистый путь разведчика. Амба. Засланная она, думаю. Партизаны подослали – маки. Думаю и с ужасом осознаю, что не в силах, как прежде, как истинный наци, чарам вражеским противостоять. Думаю, чувствуя огонь внизу живота и язык, к нёбу прилипший!..

Зря вы смеётесь, группенфюрер. Ох, зря. Сами же говорили, вам только можно верить, никому больше. Зря. Я, к слову, с собою всё-таки справился, хоть почти и польстился на яблоко то. «В другой раз, мадемуазель», - сказал. А вот Адам, если вы помните, от Евы, Змеем-Искусителем подосланной, яблоко принял. Да, слабоват паренёк оказался. Теперь вот мыкаемся – войны, революции, противостояния. То есть трупы, трупы, трупы. Горы трупов! Да и мы с вами – ну вот с чего вроде как враги? А что бы, а! Жили бы да жили в раю. В раю, группенфюрер, в раю. Это, поди, здорово – жить в раю. Как думаешь, Генри?..

... Высокое небо, нежаркое солнце, яркие цвета, запах моря и женщины... Не знаю, что со мною случилось, но я заговорил. Говорил и говорил. Точно заведённый. Прорвало меня, группенфюрер. Наверное, я выболтал немало секретов и тайн. Наверное. Но важно ли это? Мы лежали на песке Лазурного берега. Адам и Ева. Неискушённые. Два человека в раю, называемом планета Земля. И было нам, Генри, необыкновенно хорошо. А тайны... даже если я их и выдал, то кому они, на самом деле, нужны? Кому?! Все эти наши тайны – не шибко умная мистификация не доигравших в детстве мужчин, взрослые, кровавые игрища которых оставляют после себя лишь гниение и тлен, и обусловлены переизбытком половых гормонов в организме.

Да, у большинства мистификаторов – и я, конечно, не имею в виду нас с вами, группенфюрер, - было тяжелое детство. Им доставалось от старших сестёр и братьев. Их не любили матери. С ними были жестоки отцы. Девчонки смеялись им вслед, когда открывали, что те существуют. И что ещё оставалось будущим мистификаторам, как не подглядывать за девчонками в душе. Их лупили сверстники. Они служили штангами ворот. Я уж и не говорю о деревянных игрушках, группенфюрер!

Так что тайны – полный блеф. Да их попросту нет, тайн, Генри! Тайна, группенфюрер, в том, почему мы все, словно сговорившись, в них верим. Почему? С какого-такого рожна мы идём ради них в разведку? Зачем? Ради какой такой Идеи, скажи хоть ты-то мне, Генри, мы подкладываем самых красивых, самых лучших наших женщин в постели тех, кого считаем своими врагами, чтобы что-то они там выведали, а? Скажи, золотой ты мой человек, зачем?!

Не знаешь...

Конечно, француженка была подослана. Трудно судить – кем. Маками. Всевышним. Змеем ли Искусителем. Мне всё равно. Я уходил, чтобы вернуться. Но ушёл навсегда...

Погоди, Генри, кажись, кого-то несёт. Вряд ли француженка нашла меня здесь. Вряд ли. Шелленберг, небось, ломится. Морду ему, что ли, набить?  Чё он, в натуре, такой всеядный? Чё он, гад, всегда весёлый такой?!..

- А-а! Вальтер. Сколько зам, дружок, сколько зим. Пришёл-таки.

- Вальтер?.. А, ну да. Понятно - Вальтер.        

- Я же тебе говорила!

- Чё она тебе, Вальтер, говорила-то?

- То!..

- Погоди. Э-э... Ну-у... И как же к тебе теперь обращаться?

- Фон Штирлиц. Ты можешь запросто – Отто.

- Подвязывал бы ты, Отто.

- Нет, ты мне, Вальтер, ответь... Впрочем, сначала представь нас. Я...

- Посмотрите-ка вы на него! Хочешь, знать, что говорила? Что нельзя тебя одного оставлять! Какой теперь Новый год?! Какой?!..

- Вальтер, почему фройляйн столь неучтива?

- Послушай, Оль...

- Оля? Славянка? Я тоже славянку хочу! Желательно, русскую. Чтоб Света звали. Знаешь, Вальтер, поскольку Рейху всё равно хана. Согласен?..

- Оль, приведи ты ему Светку! И впрямь, псу под хвост праздник.

- Да! Приведите мне Светку! Юстас, сволочь, всё только обещ...

- Какой ещё Юстас?..

- Да не пойдёт Светка! Он ей там всего уж наговорил.

- Ещё кого-нибудь приведи.

- Да! Приведи! Приведите мне кого-нибудь! Я должен...

- Да кого тут кому теперь вести?! Знаешь, Лёш, я, кажется, сейчас на всё плюну!..

- И молодец! И правильно! Слюней набери поболе – и как!.. А мы. Да с Вальтером! Да с красным знаменем! Да по Унтен!..

- Всё! Я пошла!

- Да ещё и с Мюллером!..

- Так ты со мной, Лёша?!

- Да потом на рейхстаг!..

- Дураки!

- Водрузим!

- И чёрт с вами!

- Да газетку подстелим!

- Сволочи, я три часа в парикмахерской проторчала!

- Да-а-а?!..

- Ты идёшь или нет?!

- О, Вальтер! Знаешь, этот портвейн...

- Так водка же при мне!

- Ну и оставайтесь!

- Есть?! Да ты меня спас!

- А иначе и быть не может!

- Сейчас картох испечём!

- Где ты их печь собрался?!

- Ща объясню.

- Мне понравится?

- Спрашиваешь!

- ... плевать я на вас хотела!

- Жаль, шампанское с Ольгой осталось.

- А ты не жалей – они вернуться.

- Думаешь?

- Оно и ты так думаешь.

- Ты знаешь...

- Да будет тебе! Вернётся. Пойдём с Мюллером знакомить буду.

- Путёвый малый?

- Вот такой!

- Сомневаюсь я что-то.

- А ты верь. Просто вот верь. Без веры, Вальтер, нельзя. Между прочим... Галстук у меня один имеется. Бразильский.

- Откуда у тебя бразильский галстук?

- Потом расскажу. Классный галстук. Хочешь, подарю?..

 

                   

 

                                                   

             

     

                             

Серия сообщений "Чтиво":

очерки, рассказы, мысли вслух, зарисоки

Часть 1 - Штирлиц
Часть 2 - Мила
Часть 3 - Изюминка
...
Часть 9 - Островитяне (окончание)
Часть 10 - Островитяне (начало)
Часть 11 - «You end I» — АЙ!

Фотографии fgeyfox : Сладкое Настоящих мужчин

Красота

 

 

В колонках играет - Landing In London