Я помню, как смотрю в окно. Мгновенье мне кажется, что я лечу с парашютом, а дороги под растопыренными ногами разрезают пирог гугл мапс на причудливые бело-желто-зелёные секторы. Вот стоянка. Вот поле. Вот дом. Шёл забор, да не дошёл. Уже можно различить направления авто и людей, правда, людей тут всегда было исчезающе мало.

               Чаще всего я ухожу из дома в одиночестве, не пересекаясь ни с кем. При сильном толчке закрываемой дверью внутри выпадает ручка – нет смысла менять замок при съёме – приходится заново открывать и вставлять обратно. Иногда ты уже на ногах или вот-вот на них, вернее, три часа как глазами в одну точку экрана, изредка улыбаясь или же глядя поверх смесью вины и упрёка.  Я могу спросить, спала ты или нет, а могу и забыть. Для меня твоё бодрствование уже предательство. Испуганные глаза, быстрый, оценивающий риски, взгляд, равнодушный бэк назад в монитор, за штору, попытки моих объятий (где мы свернули не туда?)и неудача, дежурный вопрос, ответ или молчок, гиря в моём желудке начинает проступать сквозь кожу угловатым боком, я снова пытаюсь что-то сказать и, всегда подсознательно зная итог, всё равно ввязываюсь в ссору… Крик, кулак, стена, побелка, крючковато-дрожащими пальцами зашнурованные ботинки – стою, как дурак, 20 минут, насвистывая под нос своё же молчание, раздражаю, сь, каждую секунду понимаю, что опоздал, но не в силах просто так взять и выйти. Ты можешь что-то сказать. Окей. Я могу что-то сказать. Окей. Потолок может упасть и прихлопнуть нашу планету. Окей. Заворачиваю пружину воли ключом и утопаю в снегу под его шамкающий рассыпчатый смех.

                Мне ужасно нравится твоё тело, я люблю каждую его точку, где мышцы с кожей образуют дугу или тупой угол, или равнину, или мелкую дрожь, или повод подумать, или повод не думать, а впиться. Вот, ты улыбаешься, расторгаешь пояс липкого и тёплого зелёного халата и кокетливо показываешься, а внутри моей головы из болота начинают подыматься подозрения, обязательно сделающие тебе больно, но даже я этого пока не знаю, чувствуя лишь легкие покалывания пунктиров вместо слов там, где должны быть мысли; веки и зрачки синхронно трясутся, я думаю, что это страсть, пересыхает рот, чешется затылок, кости просят хруста, нос перестаёт ловить любые запахи, кроме вони, мозг уже ждёт красной тряпки, я теперь в два раза менее уверен в себе, чем когда ты была в одежде, но не могу понять, почему… Почему, спускаясь всё ниже по зажженному, тяжело дышащему, вибрирующему, влажному телу, я стираюсь, уменьшаюсь чуть ли не до полного исчезновения(?), в конце к своему ужасу не в силах найти собственный член – где-то ж тут был? – остается только рот, и как только я это понимаю, мозг чеканным молотом с безжалостным размахом огревает одной и той же, но с каждым разом всё более сильной несостоятельностью. «Фу, даже губами двигать не можешь, слабак! Зубы, снова эти лакированные зубы! Повернись, а, не, не повернись! Блядь, как же я хочу ХОТЕТЬ! Мне прямо сейчас ХОТЕТЬ нужно, эй, ты понимаешь?!» БАХ ещё раз. БАХ. И снова. А потом ты садишься и утешаешь, а я смотреть на тебя не могу. И руки нужно куда-то класть, а я читаю побуквенно каждый комплекс в твоей голове, раскачиваюсь и ною, что дело во мне. А потом внезапно крик. А потом я будто в дымке пытаюсь закрыть тебе рот, не в состоянии терпеть кромсающую истерику, чтоб всё вокруг в секунду не сгорело и не сгнило. А потом ты кричишь, что я тебя бью, и начинаешь бояться (где тут найти удовольствие?)… А потом проходит неделя-две и мы снова пытаемся пробовать. В морщинах отложив прошлый опыт.

                Ты ужасно произносишь «Стеблич», когда ты говоришь это слово, я мысленно выбиваю тебе зубы, и тут же, ловя нитку, ты слишком часто начинаешь его говорить. Мне кажется, моё лицо работает на тебя.

                Порой ты наскоком подходишь вся накрашенная и в ебучем тональнике, отражающем все лампы вокруг, цепляешься сухими глазами в меня и выдаешь «Я хочу, чтобы ты сжался, забился в угол и не смог даже говорить», а я, всегда считавший себя куклой вуду всех, кто ко мне прикасался (готов отрубить руку сейчас! Прямо сейчас! Страдайте!), лезу за железнодорожным костылём, чтоб вбить себе в грудь, но впервые понимаю, что причиню вред только себе… Я что-то кричу тебе, что-то обиженно пытаюсь узнать, чем-то поддеть, затеять спор по любимым ревностным поводам, потом случайно озираюсь и вижу: в углу, сжавшийся, забитый, не в состоянии и слова промямлить, зачем врать(?). Моя жертва за твои слёзы в окне, за нависшую тишину после первой неудачи в постели, за кривые губы над вилкой с твоим блюдом, за случайно брошенное слово, а потом – просто за каждое.

                Разрастаясь, как кризис, который я, невзирая на всю бестолковость, бесперспективность и антисмысл, уже много месяцев никак не хочу отпустить, выискивая повод за поводом продолжать всё даже в одиночестве…

                Впрочем, что это я всё в настоящем времени?    

                Сейчас за окном кружат кометы. Канонада пробными зарядами лижет чернеющее небо, в спёртом кубике без окон и даже розеток – дабы на утекло в щели с таким трудом давшееся новогоднее настроение – горлышками шампанского уже целят в углы. Моё мёртвенно-синее широкое лицо освещено холодной гирляндой, я сижу в кресле, напротив погнутая свечка с рюмке с рисом, искрит выключатель, смерти Тома Йорка в микрофон осталось в лучшем случае секунд семь, возле балкона задумчиво остывает утюг, из комнаты сзади иногда долетают клубки света, алкоголь дозревает в рюкзаке, мороз с улицы настойчиво постукивает в окно хрустящим отливом, перевалился с ребра плашмя на кухне нож. Подымаю руку на свет – прекрасно! – почти очистилась от бородавок. Совсем чуть – и ластиком затрётся календарь, год, в котором я прочитал наибольшее за жизнь число книг и в то же самое время разучился понимать фразы длиной более 160 символов, вильнув обвисшим задом, свалит в ничто на счёт двенадцать, а я, надеюсь, проглочу этот взращённый на отборных дрожжах кирпич, также, как выплюнул этот текст - в пику всем радостям праздников.

                И когда придёт время открывать глаза, за ними будет больше почти забытого шума всех открытых дорог сразу, чем привычных гулких ударов крови в виски в неустанных безуспешных попытках к бегству.

                Женя и Настя, cегодня всё кончилось для последнего из вас, простите, что так долго мучил.

Настроение сейчас - вперёд

            Они убили его.

            Просто. Да, иногда не нужно привлекательных выстрелов, ярких междометий, матов, рвущих контекст утверждений, начало может быть просто началом. Вот как сейчас. В прямом смысле заключаться в том, что его убили, и он мёртв. Честно.

            4 сидел за столом. Как обычно. Какие-то торжества «для галочки» уже отгремели, какие-то, как всегда, мрачно нависали, они шли параллельно мозгу, иногда прислушиваясь, – в черепе без конца играла музыка, – но быстро убегали далее, к своему череду. За окном виднелись грибки салютов, падали одни и те же ежевечерние звёзды, зимний дождь покрывал бетон вторым слоем – всё, разумеется, шло к убийству; он знал это, но было плевать. Сегодня, да и в последние недели вообще всё вокруг мучительно вежливо и садистски добродушно. Вот и пару минут назад начальник через два стола сообщил, что, дескать, спасибо, можешь идти домой и до конца недели не потревожу – праздник же… «И ты тоже в сговоре что ли?». Потом встал, попрощался и вышел. Всё равно.

            «Стариииик, ты же невероятно стар для всего этого!»

            Понимающе улыбавшиеся цехи провожали его в последнюю ночь, там, где их не было, по контуру горизонта виднелся розовый поясок будто накрытого гигантским вантузом неба. Дорога отодвигала лужи в стороны, останавливала мчащиеся легковушки, и в доброжелательной маршрутке он, казалось, раз шесть услышал «Пожалуйста», пока не заснул, а после… В пепельных искрах из-под век ему вспомнилось, как пару недель назад какая-то женщина уступила место как раз в момент нового температурного рекорда, взятого простудой… «Она знала про этот день, она обязательно придёт! Я точно увижу её с молотком!». Это сейчас же наложилось на мелодию и зазвучало в голове. «Сегодня. Вечером»…

            Ехать к родителям всегда было сложно, особенно когда вырос, и каждый год для этого находили все более новые и сволочные причины; но сегодня они собирались его убить, потому было просто немного странно. Как желтый троллейбус. Или мужчина на каблуках.

            «То, что не делает тебя сильнее, убивает»

            …И вот уже 4 дома, спиной в диване, ногами в руках. В магазине ему вежливо улыбались, хм. Таааак… Отец дважды приглашал к столу, мама по-доброму отозвалась о девушке, даже брат, которому всегда насрать, поинтересовался, всё ли в порядке и на автоматический ответ переспросил, точно ли, мдааа… Что еще? Кто еще? Ах, да, полузабытые номера вычеркнутых людей поздравили запамятованными голосами, они и вправду были рады слышать… Где еще? А, вот, раз пять звали к себе друзья. Трижды другие. Два раза звонила девушка. Сообщения со смайлами забили весь экран… А дальше? О, вот еще преподаватель, которую не видел лет пять, просила зайти на чай, рассказать, как дела… БОЖЕ! Твою мать, и ты, Брут???!! Ты же знаешь, невозможно вытерпеть столько лезвий!!

            «Это очень подозрительно, когда о живом тебе либо хорошо, либо никак»

            «Всевсевсе, ДА, все хотят моей смерти! ВСЕ!» - с дико визжащими глазами он влетел в ванную и закрылся с такой силой, что замок заело. Не раздеваясь, сел на дно, пытаясь прийти в себя, обезопаситься, забаррикадироваться или придумать пути отступления, но все, кто мог ему помочь, были рады встрече, радовались и стремились убить. В растерянности и полубреду он оказался на улице, кишащей людьми, то толкавшимися, не замечая, то не дававшими прохода, тянувшими руку помощи, крепко сжав, пряча за спиной другую. Протягивали и хватали. Хватали и тянули, цепко впиваясь. А он вырывался и бежал. От одних к другим, третьим, к свободному переулку, к посторонним, к ближнему углу, хватался рукой за бамперы, балконы, решётки, столбы, казалось, сам асфальт толкал его, сбивая с ног, но БААХ!..

            «Самое время заняться делом, да?»

            Почесывая шишку на виске, он поднял глаза и увидел их. Всех. Чугунная ванна всё еще гудела колоколом. Углы убежали до горизонта, комната растянулась и нависла над ним своими исполинскими размерами. Тоже сразу вся.

            С раковины, кажется, бесконечно и монотонно звенел телефон СМС с проникновенно-ванильным текстом, о который он, будто о стекло, поранил в кровь ладонь, за вытянувшейся, бескрайней стиралкой стояла такая же бездонная открытая бутылка кальвадоса и нагло пахла спиртом…

            И вот тут они начали действовать.

            Вернее, тут и убили.

            Они сплотились в тысячеликое бесформенное скользкое улыбчивое существо. Они амёбой распяли его по гладкой ванне. Они зафиксировали каждую конечность. Они защекотали до судорог. Они заставили дико смеяться. Они взяли с полки бритву. Они отрезали первый кусочек творожного тела – из конической ямки в ноге вовсе не текла кровь, она будто застыла на стенках. И мясо воняло, хоть выглядело как запакованный на заводе в полиэтилен почерёвок.

            Они вырезали традиции. Они корчевали цели. Они удаляли принципы. Они отключали от всех сетей, настоящих и выдуманных. Они сдирали затупившимся лезвием опухоли предпочтений, обид, доброты, гнева, злости, жалости, снисхождения….

            А, превратив в перфорированное месиво, перерезали горло. Каждой знакомой, каждой любимой, каждой встретившейся и согласившейся рукой.

            «Умерший стоя долго не простоит, верно?»

            «Как всегда, бестолково, да?»

            «Эй, Жень?»

            Эй????...

            Грузовик вез медь. На медленном огне жарилось небо, в подворотни пробивался сумрак, разряжалась батарейка дня, и все положительные ионы, отрываясь от земли, улетали прочь, протаранивая озон… Грузовик вез медь, смятой разношерстной националистической кучей, бликуя ярко-сиреневым , раскрепощено и лениво лежала она, подпирая нарощенные досками бока. А он себе вез. И слышался звон по нотам дорожных колдобин. И среди петушьих споров мотка кабеля с чайником под вечный скрежет сбившихся в толпу крышек тихо посвистывала старая труба. Как-то так. Своенравно и легко, совсем не задумываясь над мелодией, каталась по верху кучи, а встречный маслянистый ветер продувал насквозь… И даже если эти звуки были слышны, то лишь грузовику, которому было вовсе не до таких мелочей – он вез медь и усердно старался не уснуть у ближайшей обочины.

            Рядом прогремел трамвай под счастливым номером «2222». Он вез людей. Не по своей воле, конечно, что за глупость их двигать, если сами могут, они ж не медь… Но так уже вышло. И как раз в этот момент на поручне справа повис старый человек. Вещи вращались вокруг головы, вальс заполненных кресел, летящих без траекторий авто, серпантинных падений скомканных талонов, иллюминация, так ярко, страстно и по-новому красиииво… ффф…Вдох. Он мигом покраснел, шатнулся и обмяк, вырвав на пол густой оранжевой жижей. «Фу, пьянь!» - гаркнул кто-то спереди. «Угу» - подхватили там же. Трамвай вез людей.

            Труба резвилась и никак не могла надышаться, за пыльным вихрем в подарок угасающему дню летела уже отчетливая мелодия, в неё даже уже дважды пыталась пробиться мятая туба с самого дна, но всё как-то не складывалось, потому она в обиде и рефлексии уткнулась в борт и едким басом выдохнула, согласившись: грузовик вез медь, значит, именно это было нужно, и нечего страдать херней.

            Ускорившись, мимо продымел самосвал. Он вёз горячий черный асфальт. Людям вез, которые так ждали, хоть и не будут рады его запаху. Вот как эта грузная женщина, что идет по уже посеревшей дороге и, скорчив мину, затыкает себе нос, рассеянно поглядывая на плетущегося сзади ребенка. «Блядь!» - говорит она ему; мальчик автоматически повторяет: «Блядь» и валится с ног пощечиной. «Что ты сказал, тварь?» - и еще одна летит и сбивает с ног, как только встал. «Я убью тебя» - цедит он сквозь пальцы едва шипящим шепотом… Через 10 лет так и случится, и пока её тело будет выливаться сквозь разлом в голове на этом же самом месте, он убежит, сияя глазами, сжав в кулаке такие вожделенные бумажки.  Только асфальт об этом и вспомнит. Жаль, что его всё равно не спросят. Но так уж заведено.

            Грузовик вез медь. Воздух вокруг окончательно скатился в чернь. Три тонких полоски попеременно низко гудели под натиском напористого ветра, и под их аккомпанемент труба солировала, разливаясь особенно настойчиво. Она ревела на правом повороте, и пара тазов аплодировала, не раз вызывая на бис, она свистела при торможении – и все крышки разом звенели, подбадривая, даже туба попыталась взвыть, но как-то неуверенно и негармонично, потому на кочке, осмеянная кабелем, смолкла. Грузовик вез медь, приближался горизонт, заставляя кузовной оркестр особенно надрываться. Развлечение да и только!.. Нет ничего более безыдейного, чем джаз. Ну, разве что джаз по металлолому.

            Грузовик вез медь, на обочине стояла легковушка, еще недавно она везла парочку, но теперь там свершалось изнасилование, и совсем через чуть-чуть эта девочка выпадет на колени из двери пассажира, с сумочкой в окровавленных руках…

            Грузовик вез медь, а справа высотка двадцать два года носила человека. Носила да и выплюнула через окно.

            Грузовик вез медь, а на змеящемся от дороги кладбище двое отрывали и носили сталь, и у них очень хорошо получалось. По кромке асфальта шел человек, увидел – и перешел на другую сторону, съежившись.

            Грузовик вез медь.

            За любым из окон, над каждым из люков, перед всякой дверью разливалась музыка, оставленная выброшенными, украденными, обменянными, сданными за бесценок предметами, и она вилась воронками, зациклившись на себе, чтобы смыться ночным дождем в канализацию. Чтобы завтра, отравленная хлором, очищенная углем, наполненная ржавчиной труб и вновь очищенная сеткой на кране, вскипяченная медью, эта вода попала в наш утренний кофе и заставила прожить еще хоть один день. Внутри бортиков такого же кузова, где просто некому петь. А горизонт приближается.

…(…)жаль, что предупредить вовремя не успел, не хотел, наверное, от зависти. И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Другой был совсем не таким, каким было бы привычно видеть своих друзей – необычно слабый, он постоянно закрывался в комнате, выходя оттуда редко и еще более угрюмым, чем был, его волосы постоянно нагло кружились вокруг головы, не садясь и не желая укладываться под рукой, и это наковальней давило его также, как растянутые на коленях джинсы, также, как неудержимые и бесконечные шатания в маршрутке, так же, как невозможность что-то вспомнить вовремя, так же, как участившаяся дрожь в руках, просыпавшая сахар на стол и совсем нехудожественно ронявшая мелочь… Он пару раз говорил, помню: «Я иду и ощущаю её. Ненависть» - выделяя отдельным предложением. – «Я чувствую, как она льется на меня с округи. Ненависть. Все видят только меня, а я только её. Ненависть». И чем чернее делались его мешки, проглотившие глаза, тем больше ходил он в людные места, тем охотнее лез на проигрышный рожон, тем громче входил в дом, где ради ножа в спину только и ждали... И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Мне сказал об этом бывший одноклассник. Крепкий такой парень с четкой целью жить, но совсем без плана, как. Мне помнится его хитроватый прищур, на который в ответ нельзя не улыбнуться, и по одному полезному знакомому в каждой ячейке бюрократической сети мирового господства; он часто говорил странными словами, что молодили его раза в три, добро и напористо, но любая глупость выходила слишком безобразно наивной и милой (я часто завидовал этому умению), так что края пола приподнимались в улыбке… Как бы в отместку реальности строился его характер, вопреки жизни, которую пристало видеть, с широко вытянутым языком и глуховатым громким «Хе-хе-хе»… И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Страшно. Так мало времени вечно остается, еще меньше проходит, и каждый раз оглядываешься то ли со смертельным испугом и кадыком в желудке, то ли с удивлением, когда трясет. А оно само как тряхнет и резко зависнет в воздухе! Вчера был последний день, и ты изо всех сил кряхтел на геморрой, погоду, врачей и политику, завтра тебе двенадцать, ты снова смеешься над забавными кошечками, а сегодня... Сегодня тебе будто и нет вообще. То ли от осознания происходящего, то ли от вселенского сговора, и уличные люди прутся сквозь тебя, натыкаясь на препятствие и матерясь. Со смехом вспоминаю знакомого, который любил в ответ бросать таким в рожу окурком. Казалось, он тварь, которой все похуй, на самом же деле каждая деталь, всякая дежурная мелочь взрывалась под кожей ядрами клеток – просто однажды зубы в скрежете сточились в цепкий замок, и с тех пор ключ стал не нужен… В последние годы я мало с ним общался, еще меньше видел и еще менее хотел видеть – в нем было что-то слишком вырывающее глаза моё. Не знаю, что. Может, будущее? И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой…

            Водка залечивает даже хроническую глупость. По крайней мере, для меня она уже нашла кучу перспектив, в которых я благополучно разочаровался, познакомила с уймой красивых людей, что я растерял от эгоизма, в очередной раз по-новой нашла смысл жизни, который я трезвым иак старательно и почти автоматически закапывал в новом месте при всякой возможности. И я уверен в ней наперед. И еще мне на неё открыл глаза один хороший давний друг, заставив смотреть сквозь бутылочное дно и четко разграничивать события на «Не хотелось бы» и «Бляяя…». Наверное, поэтому его жизнь мне до сих пор кажется идеально спланированной, гениально простой, и потому же я вижу его четко в том будущем, в которое глядеть по другой причине попросту опасно. К примеру, как тонкое жирное, но теплое покрывало окутывает его всё увереннее и надежней, и от очевидного примитива реальности смотреть странно, но всё же приятно. Он заметно возмужал и, наверное, единственный, кто за эти годы повзрослел, и теперь всегда, когда мы видимся, я не могу скрыть своего удовлетворенно счастливого отеческого взгляда, хоть и вижу его уничижительный на себе. Колкий. Крошащийся о меня, как кирпич. Плевать, что так! Зато теперь я понимаю, кем… (Звонок и минута. Смолчал. Налил. Согрел. Выпил.)… А, нет, вот совсем-совсем недавно я узнал, что он покончил с собой…

            Мой старый универский товариш бойко и метко сказал бы об этом, правда, с присущим ему(…)…

           Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
           И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
           Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
           ----------
           Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
           И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
           По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
           Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.

здесь нельзя ошибаться. нельзя. а то будет много больше нынешних сорока.

но как жить с такой установкой?

http://focus.ua/photo/1234

счастливого пути. пожалуйста.

Настроение сейчас - спиртокраски

              Мои руки пахнут луком, и я обожаю этот запах – сладковатый, стойкий, индивидуальный, а самое важное, не становящийся кислым, - попеременно поднося пальцы к носу и затягиваясь. В моём одиночестве не стоит никого винить – всё равно всех не перечислить, а главное, что не вскружилась голова от такого количества совершенно посторонних, кармически обошедших локальных счастьев… У меня как раз тот возраст, когда могу себе позволить веру, хоть опыта хватает только на половину, а мыслей всего на несколько вдохов, надежда же вообще умерла последней – стул, я, стол, стакан, борода – моя программа на вечер; можете направить на меня камеру, чем не реалити-шоу? Ну, направляйте же!.. А, ну да чёрт с ним.

             …переливающиеся светом в тридцатидвухбитных оттенках масляные капли враз затираются половой тряпкой, в попытке удрать под стол заливаются пеной до ослепительно-серой будничной белизны, предваряя подсвеченные жалюзи рассвета поверх заживо протухшей головы.

             Да, я читал, да, слышал, в Польше то или России ли, блицкриг или бомбежки, под кучей обломков или накренившейся стропильной балкой, мать с перебитыми ногами и руками, намертво ухватив край обожженной пеленки, извиваясь змеёй по собственному кровавому следу тащила ребенка в укрытие, к безопасности, подальше от оглушающих взрывов, что шли вечной очередью и отдавались в грудь, и, разрывая кожу под драным платьем о каменную терку, до последнего ползла, спасая. И что мне теперь, с двумя руками и ногами, мне, в чистых штанах и взмокшей рубашке осознавать, что его больше нет, как ни зови и какие новые игрушки не покупай, что не прибежит в пыли и ссадинах и ручонкой не схватит за мои пальцы, нет, …он лежит в соседней комнате. В небольшой коробочке, опертой на две белые табуретки.

             Со всем изяществом балерины в фартуке, сметая усохшую, скукоженную листву от оградки к свежему крестику в центре, он порхал с веником из угла в угол, от изголовья к калитке, и сознание, затуманиваясь мохнатым, дымным одеялом под ритмичные звуки отовсюду, кренилось в глубокое забытье, чуть напевающее, колыбельное, мягкое…

             Слова, которыми ты молчишь, навсегда въедаются в память, кулаки, которыми ты молчишь, бьют по твоей же морде… Вот здесь и вот так я перестаю молчать! Вот так я прекращаю думать и верить, вот так я берусь за золотистую дверную ручку закрытой от страха комнаты и что есть силы насилую, пока она не развалится к чертям на мелкие-мелкие пылинки. Эй, проклятые высерки! ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ! Эй, неработающая тварь, чтоб ты сдохла! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Посмотри на меня, выругай меня, ударь меня, еще ударь, чтоб я заорала как резаная и ты не смог уснуть, бесчленное никто! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Вы, суки, ВЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ!..

             Мокрый уборщик придет и вытрет острые края пятен, домоет разводы. Хоть чисто только там, где не сорят, но в этом случае в нём просто не было бы смысла и, как следствие, его самого, но ведь сейчас, когда каждый стремиться свернуться трубочкой, перевязанной цветным бантиком, как не заметить, что он скрупулезно и молчаливо отделяет ржавчину от костей, вымывает грязь из извилин, разливает моющее в тусклую лужицу на абсолютно чужой земле, выведенные краской границы влияния по частям которой он смачивает бензином и бережно затирает тряпочкой, что только он это и делает… Как не услышать его зовущий, но такой безликий вопрос в детском наивном «Откуда я взялся?», от чего до «Зачем?» рукой подать? И уж, конечно, бессмысленно тупить об него лезвия, пережигать дула, вырезать целые поселки и города, прикрываясь почти крестоносскими «благими намерениями»… Ты ведь видел его, перетянутого ремнями, зеленого и немощного в чуть голубоватой больничной палате с насквозь проколотым воздухом? Помогло?...

             И думается, если мы все когда-то доживем до времени, где всё, что нас окружает, можно будет получить из мусора, то увидим мы это глазами, сливающими отработанную жидкость в луженые, освинцевевшие от тоски алкогольные вены.

               Крики! Вот сейчас бы в тишине они отчетливо отчеканивались бы на любой поверхности, дырявя пространство по чем зря, безнаказанно и с удовольствием, а потом там же расходились волнами, ломая скрюченные лапы деревьев вместе с полуоборотом человеческой боязливой походки… Но. Сейчас далеко не тишина, и, упорно убегая от ближайшего прошлого на остановку, намеренно слушая специально выдуманный и записанный мелодичный крик, я всё равно их слышу. Сквозь грохот помех китайских ушей, трамвайное приветствие лязгом и доброй мордой, сквозь туго распираемый острыми вопросительными знаками беременеющий живот, всё более дискретные лица, по строчкам уплывающие из памяти, через… Хватит! Я всё, блядь, равно слышу их, и они ярче повалившегося на землю Солнца, что вот-вот, в десяти метрах распахнуло свою уставшую глотку и, заорав миллионом переливающихся голосов, прикрыло лавочку жизни на застойный переучёт, а никто и не заметил! И в довершение услышанного вот уже – почти вижу – испещренный червивыми мыслишками коллективный ум, насаженный на самый высокий флагшток для пущей важности, посвистывает ветром из своих собственных дырочек, и что-то членораздельно, спутано крякает: «Нет, сейчас не поймать маршрутки, а так ноги гудят, так находилась, правда, вот это сиськи, да, эх, пожрать бы сейчас, только не жирного, конечно, надо кинуть на кредитку денег, ужас, я такая толстая, интересно, а как убивает кокс, ооо, посмотри фотку на стене, поржи, еще бы не забыть взять бабла…» - и всему этому я вверяю свой извиняюще-боязливо-писклявый, будто выметенный из-за печки сухой голос – «Можно?», звучашее как «Мо» или «Мя», снова протискиваясь и подставляя зад в печальном обзоре сорока глазами…

            Сломанный самим собой, я уже вижу гораздо больше причин остаться для или ради, я более согласен и более спокоен, менее задумчив, в выводимых головой закономерностях гораздо больше счастливых финалов, и это придает дополнительное ускорение движению под сорокатрехградусным Джеком в прямом направлении по ровному и твёрдому.. Из человека я превратился в побежденного мечтой, и теперь лепить из меня можно всё, что угодно; а от осознания этой неизбежной конечности хочется на полную громкость врубить «тикалку» на всех часах вокруг, закричать под этот адский метроном , перекрикивая всех так срочно в ненужном дерьме нуждающихся и, прихватив с собой парочку очень срочных и важных информаций, врезаться с разбегу в стену, оставив только мокрый уплывающий след… Пусть растекается, обои все равно переклеивать, да и к чему врать - это всего лишь очередное «хочется»…

            То, что никогда не будет моим, манит, оставляя на внутренней стороне кожи рубцы размером с карандаш каждый раз каждой мысли. Когда-то, когда я полностью обрасту ими, потеряв глаза, совесть, восприимчивость, какие-нибудь дети, с интересом в меня, случайного, заброшенного и темнеющего, всматриваясь, спросят в прошедшем времени: «Дядь, а зачем ты оставил после себя так много ненависти? Она же вызывает рак…», а я только и смогу, что прошамкать бестолковую ложь, вспоминая, как закатывал в банки, обжигал в кирпичи, зарывал в земле, прятал в чужих ушах под сгустками серы, заливал в бутыли, выдувая алкоголь, а иногда и просто смывал в унитаз сиюминутности городской жизни тонны соленых капель вырабатываемого для внутреннего пользования яда... И чётко осознавая, что они, подобно радиоактивным отходам, прямо сейчас, в этот момент, укорачивают жизнь кому-то, кто просто не в силах выключить эти доводящие до исступления крики в своей голове и оттого забивает себя всё глубже от органов чувств, буду тихо ухмыляться удачно переданной подаче. Полностью довольный.

  На краю посадки, что стоит редким-редким древесным лезвием, высится покатый холмик, в промасленной чугунной пыли на белом кирпиче, сточенном зубном кольце под наносами ветра и времени. Иногда сюда стаей прилетают птицы, неясные, черно-серые, посидят напротив, поглядят друг на друга нарочито серьезно, поклюют показавшееся, отпоют свою минуту молчания – и разом снова взлетят до поры.

            Я видел, как собаки, заприметив гул надвигающегося состава, начинают вертеться вокруг оси, а потом с лаем бросаются бежать вдогонку до следующего, отрезвляющего вдоха, в страхе с каждым шагом отпрыгивая вбок, но продолжая выть по вагонам, смотрел, как дети синхронно машут руками в блики окон, смеясь, или старые деды, остановив велосипед посреди параллельно змеящегося проселка, превращались в столбы-статуи и долго еще смотрели со странной морщинистой ухмылкой вслед, будто насквозь поезда проглядывая на предмет мелькнувших, удаляясь, юношеских мечт, за которыми бы сорваться с места – и вдаль по рельсам до упаду головой о щебенку или до заветного поручня, где всё сразу стало бы близко, спокойно и долго... Когда? Давным-давно. Но она была не такой. Она чувствовала поезд ступнями, она рывком выходила из дому и аккурат к концу электровоза носочками становилась на шпалы. Чтобы с запутанными и, казалось, отлетевшими в направлении вперед, волосами, с руками, разбросанными в стороны, балансируя, вытянуть губы и целовать ребристое движение стали. Её глаза открывались и светились, щеки сияли алее обычного, я прижимал её после и ощущал жар, что не спадал, и будто все внутренности слились в одно сердце, и оно, завернутое в кожаный халат, пульсировало «ту-дух, ту-дух. ту-дух, ту-дух…», оставляя всё, что вне его, за ним, бесконечной стеной леса от Москва до Хабаровска, одинаковым, постоянным, милым какому-то ностальгическому, душевному закоулку, но бессмысленным, постоянно проходящим мимо и неинтересным… Да. А я прижимал её, хотел близко и еще ближе, хотел украсть себе и только для себя, хотел долго, хотел детей… Но какие ж там дети – она любила поезда.

             Мы немало прожили в этом доме, с этим забором за задворками поселков, у самой колеи, в полусотне километров до ближайшего райцентра, мы чуть диффундировали кожей, вернее, она в меня, постаревшего и чуть подавшегося вперед, но её обязанность встречать каждый проносившийся, блестящий ли в утренних каплях, будто только из утробы, разъедающий ли предночной сумрак влажный состав отогнала и возраст, и разговоры, и семью, и даже само существование времени, что здесь и так напропалую давало сбой своим уставшим непостоянством хода на обочине бесконечно длящегося поля, засеянного заброшенной культурой…

            И, наверное, потому однажды я нашел её с вывернутой шеей, сжатыми губами и далекой улыбкой разреза глаз в кювете. На щеке синело пятно с пробивающимися красными прожилками – да, на ста двадцати случайно открытая дверь раздает смертельные пощечины... И как бы не обращая внимания на нереальность произошедшего, я, не знаю, почему, всё пытался вспомнить хоть одно слово, один взгляд на меня или хоть что-то в этом вербальном роде, хоть одно колебание её, но глухая стена полотна множила на день за днем и в бесконечности повторений в безупречном расписании без единого исключения, и всё не мог понять, вспомнить, выбрать, угадать, как её зовут, а заодно и кто я вообще такой. Так и не вышло у меня этого тогда сделать.

            По документам, датированным выцветшей ручкой и слезшей с правого нижнего угла печатью, она до сих пор жива, проживает со мной на совместной жилплощади, она конкретно зовется, чуть старше, по скучным строчкам она была рождена женщиной и продолжает ей быть конкретного числа и года в далеком-далеком, очень людном и почти уже исчезнувшем от этого месте, в её паспорте фотография сосредоточенной девушки, бережно выведенная роспись и абсолютно пустые страницы, давно перевернутые временем и правилами… А на самом деле – вот же она, вот холмик с деревянным крестом и табличкой последней даты, когда я мог сказать, что видел её приложенной губами к движущемуся вагону, вот уголки вкопанных кирпичей в чугунной саже и промасленной пыли с колес. Вот она. У колеи, где и всегда. На краю посадки, что всё также стоит древесным лезвием.

            Поезда проскакивают нас всегда мельком, скоро, случайные взгляды не успевают остановиться, а брошенные раз, не успевают схватить ответ; и вылетевшие однажды в год бычки падают об землю в десятках метров, уносимые вслед за заснувшей в дороге затяжной спешке куда-то вдаль… Мне уже давно за старость, но иногда по ночам я выхожу во двор с махоркой и вижу, как белый сгусток тумана подымается на цыпочки и прижимается на прощанье к мчащемуся матовому зеленому. А иногда мне кажется, будто вижу застывшие круглые глаза ошарашенного машиниста, будто его приветствует могила. Будто ему показалось, что улыбается и машет нереальной рукой обветренная земляная насыпь. И невдомек ему, что так оно и есть. Ведь она любила поезда.

Неосторожный шаг – и снова в западне у собственных прошлых удач, я на миг забываюсь, впопыхах ищу опоры, сажусь на скамейку. Мне 21, а я опираюсь на палочку и, картинно выпячивая угловатый жирный зад, аккуратно примеряюсь к спинке, кряхтя, наклоняюсь, пока не теряю равновесие и не плюхаюсь на неё всем телом, в миг одним большим раздразненным нервом. Кажется, у меня болят штаны и куртка, а ноги прохудились до дыр…

            Невозможно чешется нос – сегодня утром в ванной я нечаянно порвал его пальцем слева до самой переносицы, потому весь день хожу с одним застывшим выражением лица: не дай бог кто что заметит! Впереди, на желтоватой глади реки замер игривый «бесовской» буй, приветом из навсегда прошедшего врезается на полной скорости пьяная камера, в ней снующие улыбки, знойный ступор, много водки и слишком странно одинаковые женские имена – помнится, был вечер рождения, и красный поплавок неваляшкой подпрыгивал и моргал из-за каждой волны, сам их и нагребая, будто в песочнице... И была там одна бледная со шлейфом утерянного смеха, осторонь, но очень близко, и я всячески пытался увлекаться любой подворачивающейся мелочью, только бы не взглянуть на неё, вина душила. А она ждала. Она давно ожидала, так, что, казалось, всегда, беспощадно и полностью, в шаге назад за тенью смерти – и страшно, что как ни поглядывал, она всё равно оставалась там... Недавно я увидел её вновь, опускаемой в яму после позиционных войн с туберкулезом; глаза были открыты, руки крепко сжаты перед грудью и тряслись, а в словах с немых губ только и слышалось гулкое как обух «Ты!..Ты!..Ты!»; она попирала носком комья земли на крышку собственного гроба, через каждое «ты» ударяя ладошкой по моему стиснутому в точку лбу; она нагромоздилась крестом над свежим бурым холмиком, а вечером вываливалась на нём из каждого окна улицы домой, и с криком «Ты!» смотрела в упор, разжимала пальцы и ежесекундно разбивалась об асфальт…

            Мой левый зрачок укрылся тонкой плёнкой, как калькой – так всегда бывает, когда глаза начинают стягиваться кожей, но веки еще не отмерли, я читал, но – черт бы побрал оптимизм медсправочников! – даже не представлял, что случится так скоро!.. Некоторые из встреченных мной между делом бывших одноклассников пытаются обмануть необратимость очками, но, увы, на разлазящемся на полоски носу над надорванными уголками губ они выглядят еще несчастнее и жальче, резко начиная отражать твою собственную заискивающую деловитость, животный страх идущих на взлёт волов с твоей ускоряющейся упряжкой и все абсолютно лживые попытки удрать «по делам»... Но нет, мне темные стекла ни к чему – я хочу еще разок развернуться и взглянуть на дерево за спиной.

            Когда-то оно приняло меня, моё бесконечное «почему?» на повторе, пиво и створки циркуля моих беспомощно брошенных об землю ног, а теперь с камнем на шее уносит вниз руками людей, от которых отказался ради будущего. И вот, дальше некуда, будущее настало, и будто смятые с детства знакомой ладонью фотографии порхают бабочками вокруг стремительного падения, они машут крыльями-лицами, восклицают иглами в мозг о себе, местах, временах, жизнях, моих опрометчивых словах и ветре, что поднял их и нагромоздил на мою голову корону из дерьма. А затем много-много отксеренных рассудочных раз, где я, никогда не щадя шалостей, размахивал бревнами в глазах, успешно подбивая игривые соринки и их покушения на безжалостную оптимизацию возомнившего себя самодостаточным эгоизма кучки комплексов....

            Чтобы рот зарос правильно, обязательно нужно дождаться, пока выпадут зубы. Все до единого. И вот ты ждешь, пока десны вытолкнут их через неистовую, бестолковую, но «абсолютно природную» боль, ты ходишь по автобусам, магазинам, улицам, работам, жмешься по всё тем же углам, скрываясь, пытаясь жить обычной жизнью, но всё равно сталкиваешься там с такими же, с лицом, превращенным в рваный фарш, пережеванным, залитым слизью и приклеенным на место, обязательно неравномерно, клочьями, что раздраженно шевелятся при каждом шаге, рвутся с жуткой болью и опадают всегда не вовремя, у всех на виду жутким зрелищем, особенно для тебя самого... И за каждой сухой или подгнившей частицей вечно стоит мыслишка-Иуда, клокочущая на ухо, что это последняя и что еще не время, и что тебе повезет, что, вопреки реальности всё отрастет заново, укрепится на былом месте, сроднится с кашицей остатков – и привет, юность!.. А потом вдруг едешь напротив такого же лысеющего, смотришь на безобразные черты некогда виноватой улыбки, думаешь, что ему-то ничего уже не светит, а вот у тебя сказка в кармане…и резко осознаешь, что он-то думает также!

            В доме темно и пусто, ночь, я захожу в туалет, как вдруг ручка начинает быстро дергаться снаружи, заставляя жаться в угол и скулить, расстилаясь перед стучащимися в темя древнейшими кошмарами – помнишь, какие они?…

…..//…..//…...//……

            Мне 21 год, я сгорблен и потушен, еле передвигаюсь с палочкой, кажется, я иду на улицу Чайковского, дом №72, чтобы дернуть бегом от калитки к загорающей иве, наделать из листьев корабликов и запустить в лужу армаду детской всесильности... На самом же деле я просто не знаю, где я – моя голова больше похожа на вытянутый из воротника палец, да, я был у парикмахера, теперь гладок и неотличим от тысяч таких же. И девушка в салоне, действительно, права – так на самом деле можно жить, если наловчиться, а для знакомых с более удачным набором генов у меня на груди есть бейджик. Там имя и фамилия. И еще веселая голубая рожица – я видел её последней, когда мне утягивали правый глаз…

            …Я снова нащупываю скамейку и сажусь, вздыхая. За мной свежеокрашенные ворота, дедушкина зелёная «копейка», вездесущий запах «Нашей Марки», бабушкин борщ из-под занавески на кухню, греющийся на солнце раскаленный стальной куб с водой, лающий вслед непогоде Шарик и его звонкая цепь, бордовый верстак с тисками в масле, детская качелька у окна, крыльцо в дом с солдатиками в серванте и шумно тикающими часами на стене, за спиной вечное лето, и все заняты извечными делами, бегая по двору и изредка перекрикиваясь… Тогда был совершенно другой на вкус «тархун» в стекле, да и воздух, в нем не было привкуса пластиковой трубки, в нем вообще никогда не было ничего синтетического, и, знаете, что…

Тут балконная ограда лопается под моим весом, и я неуклюже падаю спиной вперед, успевая подумать лишь о том, что на этот случай у меня и есть бейджик. Там имя и фамилия. Да плюс веселая голубая рожица.

...в центре толпы, запертой в горящей пластиковой банке?

Раскуроченное газами небо, растянутое за обрывки и до пустоты разворованное, кренится в нашу сторону, осыпая дождем толи снегом по прямой линии. Той самой прямой, по которой от дома до маршрутки, от неё до дома, от двери куда угодно, и которая перпендикулярна стеклам окон – бьет яйцом града с утра раннего, пробуждая… Спасибо, Башлачев, за «ничего я больше не хочу»(с).

             Всё, чему осталось мне научиться – спать на сжатом кулаке подбородком. Мне больше не стоит верить, в воздушные замки не пустят, в земных и подземных и так пОлно.

             Всё, что мне теперь нужно – целовать кулак, засыпая. Ни к кому не привязываясь, никого не забыв, но и не открывать никого, чтоб не ранили.

             Тело моё  слишком позднее для выправки – сетка бикфордова шнура от мускула к мускулу. Неразвитому от недоразвитого передается амбиция, больше нечего. Врач засыпает золотыми антибиотиками, градусник врет, что болезнь острая, мозг предупредительно врубает автономку, родственники в обмороках, воздух в напускном сумраке – а внутри в печке динамитная шашка ожидает своего языка и зуба пламени, что уже прогрызает сахарную оболочку…

             Всё, что мне осталось – упереться в кулак и заснуть. Без имени и имени, без слов и желания, без молчания и воя, без прямых ссылок за горы и границы.

             Всё, что мне осталось кулак в подбородок. Осторожно, только не в зубы! И сон. И мне страшно.

             Где-то утром подымется солнце, причешется, будто из поезда удаляющегося видное, в самолеты запрягут небесных коней и понесут людей крест-накрест, оставляя разметку на свинцовой дороге  одного сплошного облака. Мне вколят в глаза ртуть – и они опадут зрачками к носу, да так и останутся зашоренными. Ветры будут отвоёвывать друг у друга высоты за высотами, вода в который раз отдастся морю, а люди возьмутся за руки и запляшут кольчатым хороводом вокруг планеты под задорный свист... Может, устав лить бронзовые слезы, сойдет где-то с постамента памятник и пойдет добивать недобитое и стучать ночами в форточки недоделанным. Верю, и ко мне придет – и поделом…

             А я буду спать на кулаке подбородком небритым – сам на себе замыкаясь, без предательств и обещаний, которых не в силах исполнить. Ревность сгинет, как проглоченных силикатный кирпич, грузно осядет в желудке побежденной химерой и будет ждать выхода, в адских муках перевариваясь в ничто…

             А я буду спать на кулаке подбородком. Уже без зубов – выбиты, и без глаз – выгнаны, с вогнутым носом внутрь – торчал, и ушами оборванными – выделились. Мой вырванный по клочку скальп застрянет между кровавых костяшек пальцев с вытатуированной на них мантрой «Забудь и живи» - и ударом за это ежесекундным, безжалостным.

              Что мы можем знать о смерти? Так часто о ней пишем, говорим, шутим, искромсывая вдоль и поперёк, как ткани, тысячи как будто тел, заливая огненно-алыми, но всего лишь буквами, сотни пустых ячеек крестиками или нулями, освобождая души, как воздух из воздушного шарика, только затем его лопая… Чем звонче, тем лучше.

             Но что мы знаем? Что мы можем судить о людях-пистолетах, то беспрестанно палящих в нас своей чрезмерно выставленной напоказ жизнерадостностью, то с дымком у самого дула завалившихся набок в перегретых передышках… И что нам трепаться о последней пуле, которая всегда готовится вроде бы для себя, но выстреливает ядерным взрывом, расплескивая отвердевшие капли на миг ставшей жидкой земли по ошарашенным головам самых близких? Даже тех, кто давно за ороговевшей стеной убежища.

             И что об этом патроне мы вообще можем знать, если только ему известен конец нашего познания? Если только он решает, предавать нас или прерывать, выключать или освобождать, вносить в залы истории или убаюкивать на вечно сладкий сон?.. Только он и позволит нам жить, понимаете? Только благодаря его благосклонности мы можем по пять часов пить чай и сутками сидеть в искусственных мирах, седлая полигональных коней; он подписывает контракты о встречах завтра, он же выбирает билеты в кино через неделю и отпуск на ближайшее лето…

             Всё время, когда мы, пенясь, цитируем и придумываем классиков, взбешенно входим в пике бессмысленных споров по вечным вопросам, на которые в этом мире еще никто не ответил, он неистово смеется, он РЖЁТ, водя круги пальцем около спускового крючка… И всё это время почему-то по-скотски ждет.

            ------------

             Он приходит хлопком между ночных трелей телефонного звонка, среди дней, сбившихся в один Большой Ничем не Примечательный – и ударяет в колокол! И звон этот настолько мощен, что может только нарастать, заглушая окружающих птиц, трафик, сквозняк, голоса и даже сам момент выстрела – он приближается, становится материальным, легко влезает в форточку и, наконец, садится на кровать рядом с оторопевшей хозяйкой черной трубки, из которой отрывчато и пискляво вступает в жизнь бесповоротно совершенный вид смертельного деяния…

             Вот уже неслышные гудки, и трубка положена. И вот она, чуть подавшись вперед, смотрит на звенящий во весь опор родовой колокол, на его бронзовые глаза со статичными зрачками, на руки, мирно лежащие на коленях, и на золотую корону, растущую прямо из повернутой её взгляду головы, и вот уже её хочется спросить его о чем-то очень важном, что забылось в прошлую их встречу, но... Она встает, набирает справочную вокзала, делает какие-то пометки и уходит в спальню.

             И до самой последней лопаты земли по деревянной крышке в её голове будет пустая комната, в которой ночь, помехи в телевизоре при выключенном звуке и устремленный сквозь мутное окно к глазастому небу лицом незамолкающий звон о том, что в этот день он перестал сопротивляться.

             ------------

            Дядя Слава, покойся с миром. Я всё равно буду помнить тебя задорным.

            Вдруг со щелчком выключается свет. Что за черт?.. И сразу же порыв ветра – болты в карнизах, не выдержав, отрывают тебя от стены и, вместе с надутой парусом шторой,  очерчивая четверть окружности, подводят ко мне. Ты утыкаешься низом живота прямо в моё лицо, я чувствую волосы и… Жидкость? «Что это?» - спрашиваю у тебясебя и понимаю, чего там только нет… И мгновенно за осознанием в нарастающем страхе проявляется твердый, разрывающий голову запах, доносящий всю суть туда, где вместо мозга давно околачивается собранный кубик Рубика из одноцветных граней: и о копошащихся внутри жирных червях, и о раскисшей от времени коже, и о всех соках тела, смешавшихся и вытекших, будто из разбившейся оземь тучи, и о самом времени, которое вовсе не прекратило идти, зашторив эту комнату, а до сих пор сочится сквозь щели стен, разложившимися стрелками протыкая разом каждую из миллиардов моих изголодавшихся клеток... Мои зрачки уходят всё глубже в голову, я уже вижу бинокуляры глазниц – две простейшие неровные дырки окон в мир. Я чувствую, как рука не может оттолкнуть тебя, чтобы вернуться в сияние зовущего дисплея, в моем статусе «Он-лайн» закрался баг, мне плевать, что света нет, что УПС красным диодом догорел и издох, что жизнерадостная картина встретит чернотой экрана в тёмной комнате предбанника ада… Я вижу ошибкой, что я здесь, а не там, и что пока меня не догнал стыд, нужно уберечь себя любой ценой. Замуровать. Закрыть глаза. Зарыть ноздри. Свернуться в клубок и до упора питаться лапой…

           Но как? Мои руки не могут двигаться дальше мыши уже очень давно, я забыл, как это, а веки ресницами увязли в коже и не схлопываются. Я не могу пошевелиться, мне некомфортно и невесело... Почему у меня даже не хватает голоса закричать? Я беспощадно шуршу пустой рукой взад-вперед по столу. Я скулю, силясь выговорить «О-той-ди». Моё тело начинает дрожать, как ударенное током, и эта дрожь передается тебе. Колышется штора, скрипит полуоторванный карниз, ветер прижимает нас друг к другу так близко, что мне сложно дышать, а стул предательски упирается подлокотником в стол и фиксирует меня неподвижно. Моя грудина еле дышит выпрыгивающим сердцем, ссохшиеся легкие наполняются едким гнилостным воздухом из тебя, похожим на раздражающие пары кислоты, я толкаю тебя языком, но он лишь погружается в скользкую затвердевшую резину кожи в язвах. Я очень устал…

           В этот момент ты должна бы открыть глаза, посмотреть сверху и усмехнуться. Но ты медлишь. Ты выжидаешь. «…Это моё первое видео с любимой кошкой Мусей. Вот, какая она красавица!», «Привет, почему не спишь?», «Ух ты!», «Сомневаюсь в вашей компетентности судить о…», «XD», «Новые корпуса от Lian Li, на этот раз из алюминия», «В Кемерово задержан 79-летний педофил», «Смени аву!», «Нет, пора удаляться отсюда, это стало совсем не тем…», «По-ни-ма-ешь?...».

           Представь и получи дом с крышей из блестящей металлочерепицы, приготовь костер и маринад для шашлыков на майонезе, возьми жену с сыном на руки и закружи посреди двора, между поливаемых опрыскивателем цветочных клумб, схвати молоток и сколоти скамейки, заведи машину в гараж, под покровом ночи прильни к ней и, сверкнув глазами, укрой одеялом все ваши любимые животные помыслы, согласись на новое пасмурное утро, потянись и выйди встречать замаскированное солнце. С новой недели начни делать зарядку, убирая брюшко, с нового месяца прикинь, сможешь ли выдержать вскоре ожидаемую дочурку, не бойся мечтать, с каждой новой секунды прыгая на спину жизни… Она ж твоя!

           Представил? Получил?.. А теперь сымитируй дистрофичными лопатками последний чахлый вздох на засыпанную грязью веб-камеру, которая включится через три…две…одну…

           Или через 1…2…3… , но уже после тебя.

           Так легко представить, что это происходит по-настоящему: налитые жаром угли, тренога прогорающих дров над ними, вытертые сидением бревна, дом напрямик по поливному шлангу и его дышащая садящимся солнцем крыша, редкий забор в травяных скульптурах, глотки торнадами носящейся проселочной пыли, сынишка, топящий и спасающий человечков в корыте, та самая женщина с туго стянутыми волосами в клетчатой рубашке навыпуск, её глаза и розовые щеки, что сливаются с миганием прощающегося солнца; медленно, спокойно, размеренно, еще раз медленно…

           А потом «Крррааак!». Кто-то словно оторвал половину, проведя белой рукой по экрану, и сейчас справа только молчаливая звездная ночь... Сначала исчез сын: он пропал, будто выключенное изображение советского телевизора – сжавшись в белую полосу, а затем в точку, с резким хлопком. Белые стены неба бросили закатной спичкой об землю – и по шлангу, как бикфордовым шнуром, пошла искра... Сдетонировавший дом раскрылся внутренностями и стенами пошел прямо на меня, враз проглотив и траву с забором, и высь исчезнувших облаков, и воздух, заразив сжатием, втиснув меня в четыре ободранные заобоенные плиты с прокопченным потолком и, замкнувшись за спиной, утих.

           Затхлая вонь в момент поднялась под самый карниз, разрастаясь, сочась отовсюду – из меня, из мебели, свечения монитора, оконного дерева, скрученных листов в коричневой пыли, грязи с пола, мятого домашнего очага, спрятанного за давно упавшей драпировкой для фона счастливых фотографий, даже из моего ехидного смеха. Волосатая грязь поедала падаль следом – от её челюстей в комнате постоянно стоял оглушительный лязг, они вгрызались в любую поверхность без сна и устали, даже в меня, дергающегося, со всей силой разрывая мясо на кости. Ей воздастся, не отвлекает, жить можно, я терплю.

           Полуприкрытая шторой, на ремне раскачиваешься ты, потерявшая взгляд в чавканьи живого хлама. Сейчас с тебя что-то капает, набираясь в лужу, наверное, так и должно быть… Черное озеро под тобой забрала себе подоконная тень батарей, отдав только запах лежалой мертвечины; ничто тебя не освещает уже очень долго, ты въелась в интерьер комнаты слишком плотно, настолько, что я со своего ракурса не могу судить о том, что же ты сейчас. Скорее всего, просто мусор, который мне лень выносить. Даже притрагиваться не хочу! Ты мне всегда была противна, сколько себя помню, висела и мешала…

           С экрана сыпятся шутки в картинках и убивают. Без лажи, со вкусом – целая серия удачных, таких, что смех пробирает до низа желудка, и, возвращаясь, закупоривается в гортани и продолжает бесчинствовать там... О, вот эту, с сиськами, круто обложили! Потрясно, и, блин, как же жизненно!.. И странно же, как мне самому такого в голову не приходило, ведь кучу же раз встречался, хахах. Но вот эта чего-то…хм…можно ведь было и до конца дотянуть, школота… И что я здесь делаю?

           Я беру со стола стакан и пью. Это бесцветная, безвкусная, вонючая жидкость, даже не вода. Я называю её «безалкогольной водкой» - пусть хоть удовольствие будет, чёрт с ним, раз уж с радостью никак. Она растекается по телу, и я чувствую каждый угол пищевода, извилин, вен, капилляров… Так, что у нас тут еще нового?..

            Дорога мигала и молниеносно менялась – то вытягиваясь струной, выпячивая блестящую серую грудь, то словно узлами наспех размотанного асфальтового клубка ложилась под самые ноги. Ветреный вечер предвещал не кончаться никогда, наэлектризованный воздух лил влажными струями, чуть касаясь бледных щек и, отпрыгивая к фонарю, дергал за приглушенные лучи, разжигая локальную зарю.

           Резким движением руки она отошла от столба к ртутному такси сплошь из холодных оттенков. Сказала адрес, таксист улыбнулся, хлопнула дверь, шаркнул протектор… Заброшенный светом проспект завернулся в трубку и со световой скоростью унесся назад, фона вдавились в дворняг, звезды упали в тёмные форточки, а бордюры согнулись в полозья и теперь несли внепространственные сани навстречу черной известности в конце нескончаемой разметки. Она устала. Голова клонилась в сон на будто отмершей шее, грудь то сжималась как перед воплем, то начинала критически растягивать сердцебиение под стать редким вдохам. Она ловила воздух ртом и снова выплевывала – вонь. Адище города, адище одинокого страха и просто собственное адище. Кажется, гарь въелась в стенки гортани, а зола застряла между зубов – кажется, холодная кровать преследует и на ходу, и стоя, и сидя, и в отключке, и в секунды забывчивой радости. Или нет – вроде бы там лежит, не спит, что-то живое, теплое и непривычное. Оно говорит, сильными руками водит перед собою, хочет, обожает, не может остановиться, оно всё больше он... Поэтому пусть. А что еще?

           Резкий поворот хвостом сбивает луну вправо. Мрачные облака семенят за нею и, догнав, хватаются за ветряной поручень и начинают трястись в унисон. Она расстегивает пальто, обнажая черную дыру на самом солнечном сплетении; в ней ясно видны  обходящие стороной темные работницы-вены… Никто не видел и не знает, но там, в глубине, живет и питается предательство, паразитируя на пищеводе, спинном мозге и неугасающей Её внутренней теплоте. Корча страшную гримасу из своей вечно уродливой рожи, оно царапается и кричит, не переставая, оно практически не спит, выпивая всю энергию околицы, слизывая раздвоенным языком краски улиц и витрин, с аппетитом заглатывая звуки и мелодии, оставляя лишь человеческий шум – путь к скорейшему скончанию времен в безумии. И оно, как и всякий паразит, готово умереть в любую секунду. Всегда только и твердит об этом. А она… Она кладет на дыру руки и начинает гладить... Она с недавних пор приучила себя только к собственным касаниям и искренней реакции лишь на них. И она снова в тревоге, осознавая это…  

           Но ведь чем больше людей вокруг, тем больше их потеряешь. И себя следом.

           На сверхскорости далеко за несколько тысяч километров в час лошади за окном играют мускулами, как атлеты, толкая сладко пахнущий салон по ночному коридору. Каждая прозрачная дымная морда скрытой мощности разбивается о заднее стекло, придавая всё большее ускорение, секунды возводятся в квадрат и выхлопной трубой вылетают в дорожную пыль. В её голове от неудачного скопа слишком недобрых мыслей всё неудержимо вверх дном, так, что спасительная веревочка к здравому рассудку обрывается при первой же возможности. Высасывая воду тела, рекою слезятся глаза, а колокольный звон в ушах по насущным, кажется, слишком грандиозным проблемам перерастает в гул сжигающего личность ракетного двигателя. Сама ракета с силой взлетает, но под самым куполом неба разрывается в мельчайшую крошку о потолок неподъемных для хрупких плеч обязательств, связывающих и бросающих на марафонскую дорожку. Мир вокруг комкается и готовиться выброситься в утиль во имя подвешенного за все восемь членистых ног паучьего честного одиночества без права на ликвидацию самого ценного – себя. И заставляет её то и дело бегать на привязи вокруг красной кнопки, на тонких стенках которой не написано ни одной хорошей концовки, и помнить, что в любой момент можно прыгнуть сверху, согласившись вместо жизни на наблюдение за автоматикой тела со стороны…

           Стороны! Кругом появились лишние стороны, даже во взгляде в небо углы и прямые грани с очередными вариантами безысходностей – теми, что, шатаясь, очень прозрачно намекают на…

           «Приехали.» - шофер обернулся и сразу же понял, что никого не довез. В том числе и себя. Чёрная дыра заднего сидения от падения единственной настоящей женщины расширялась и поедала всё, что только попадалось её сумрачной глубине. Через пару секунд ставшее на ручник посреди спального района время превратилось в пустую белую скатерть на глазах невидимого наблюдателя…

           Alt.

           Испуганный до визга водитель еще раз проверил Её дыхание и пульс, убедился, что всё кончено, на секунду взял себя в руки, пошарил в её кармане в поисках телефона, достал, дрожа, набрал последний исходящий и…

           …попал ко мне.

Настроение сейчас - again

            (Много букв, лично и вряд ли интересно)

            Мне противно к тебе прикасаться, но я все равно бью тебя, чтобы стало хорошо и легче, пусть даже пощечина – не удар. Мне неприятно глядеть на заросшие жиром щеки, наливающиеся бордовым, но я барабаню по ним, искренне получая удовольствие. Волосы цвета грязи качнутся еще несколько раз, мне будет всё равно не понять, почему не расширены зрачки, рот извергнет ещё сотню потоков дерьма – ничего не произойдет. Меня и так, и так схватят и уведут туда, где я упрусь в стену, закрывшись.

           Там, где вчера рисовали молнии, даже облака запылены – всё в этом городе, что окружает меня, куда бы я ни ехал, свинцово и грязно. Наверное, именно потому крошка на полу озверяет…

           Помню, я шел под падающим из-под фонаря голливудским дождем, вскидывая голову и моясь – капли падали прямо в желудок, а оттуда выстрелом по позвоночнику неслись к мозгу, и глаза сверкали… Помню, я шел один полями, опаздывая стать посреди трассы, видел, как, сговорившись, кланялась пшеница, чувствовал каждый наименьший камешек проселка – и было неповторимо свободно…

           И всё оставшееся время помню резкий матовый нож и спину, вечно зияющую продырявленной белизной спину в конце тоннеля детства, там, где на самом деле должен разливаться теплый, софитный свет. И сейчас, на правде помешанным переростком, я не хочу верить, что перенесу на своей спине родовые кресты с надписями о бегущих иконах, огромных прозрачных бабочках, о топоте в пустых коридорах затхлой квартиры, о разговаривающих ликах, дающих якобы дельные советы… Те, что – прячь или нет – всё равно вскроются язвами на совести и стыде тех, кто будет рядом отчаянно тушить воспламенившийся эгоизм, пожирающий всё, даже оставленную помойке или дьяволу душу. Но как случилось, что я влез в эти долги, грехи, окольные пути, зыбучие пески, игры разума и по всем статьям проигрышный вариант развития событий? Я просил? И зачем мне это видеть, если всё равно по ненавистному генному щелчку вся жизнь смоется в жировик, прихватив с собою парочку чужих?.. Вопросов, как всегда, больше, а я, как обычно, из-за проклятого стыда вру изощреннее и запутанней.

           Мне противно прикасаться к себе. Я стою возле зеркала и натягиваю кожу на скулах, чтобы быть не похожим, быть волевее, сильнее, нужнее тебя, все мои движения стараются перечеркнуть память о том, что въелось в голову чайниково-моечной бытовухой… Парень со вчерашнего соседнего сидения бычится и каждые несколько секунд вертит головой – в нашем цивилизованном информационном переразвитом гуманном обществе каждый второй хочет, чтобы его «отпустило» побыстрее, для новой, свежей дозы. Я держу головой то, что меня разлагает, и напрягаюсь, всерьёз ненавидя и боясь всего нездорового, что внутри, что вокруг… Посмотри, ты, посмотри на свой продукт!.. Но ты… Слушай, а ты могла бы смотреть, слушать, трогать, думать, ходить, знать, чувствовать, пробовать, просить и соглашаться, если бы не было меня? Если бы я не слышал донормилово-винного бреда из самого жерла извергнувшей шизофрении? Думаю, нет. Тогда почему моя неизбежность обязательно ошалело летит на зеленый, данный заранее и на многие годы? молчишь? плевать?.. или я уже говорю сам с собой..

           Мне негде спрятаться от тебя – я знаю, ты всё равно догонишь. Рваные годы, обвисшая кожа, морщины на лбу и выбеленные пятна на мозге… Именно от этого я хихикаю куску стекла в пластмассе. Именно поэтому я сутками напролёт сплю, подмяв до удушья потную подушку. И именно здесь начинается заглавный трек моего извечного интровертивного одиночества, в твердейшей скорлупе которого весь смысл моего боязливого и обязательно деградирующего существования. Мои зубы гниют с корней, пусть там хоть какая у них сияющая верхушка.