Видимо, пословица верна только каждый второй день, - хотя, скорее, просто есть важные дела, которые мне делать хочется, и потому я могу встать рано, а есть, которые не хочется. В общем, вчера я завела будильник на половину двенадцатого, он честно меня разбудил, но я вырубила беднягу, поняла, что встать не в состоянии, и стала спать дальше. Спала урывками, смотрела сны, дремала-думала, но вставать с течением времени становилось всё ленивей и ленивей, и так – конечно же, почти до половины второго. Впрочем, я успела хотя бы управиться с насущным и закончить прерванное в прошлый раз полезное дело, где фактически ничего уже нечего было и делать, и у меня даже ещё оставалось свободное время, но его я протупила и прострадала ерундой. Как всегда бывает, когда не занимаешься ничем важным, я чуть было не опоздала с выходом из дому, но автобус вовремя подхватил меня с остановки, а подземка домчала до Серпуховской. Когда я дошла до Театриума, снаружи я как раз уже услышала первый звонок и, купив программку, прямиком направилась к тому входу в партер, в который обычно проникала. Но там стояла незнакомая мне тётя и сказала, что-де у них не пускают, когда пускали меня – она не знает, потому что только что из отпуска, и что без разрешения не пустит, только если с бельэтажа начнут всех спускать вниз. Поняв, что она действительно не пустит, я решила попытать счастья у другой двери; тамошняя бабушка строгого вида не удостоила мою просьбу ответом, молча взглянула на мой билет и как ни в чём ни бывало занялась другими входящими, больше не обращая на меня внимания. Я уж было подумала, что тут совсем гиблое дело, но вскоре после второго звонка она неожиданно протянула руку, посмотрела на мой билет ещё раз, решительно надорвала и так же молча позволила пройти. Вот это я называю – профессионализм, а не отпугивание зрителей от театра. Зал был сильно пуст, так что я могла выбрать любое место и остановилась на первом из рядов, у которых было возвышение над передними, дополнительными, на крайнем месте у центрального прохода. Спектакль не начинали долго – может, уговаривали людей на бельэтаже спуститься, но многие оставались там, а также в задних рядах партера и на боковых местах. Даже странно, что на спектакле ЧехФеста в первый день показа собралось так до обидного мало народу. Очень надеюсь, что моя рецензия не отвратит от просмотра ещё не определившихся)
В сопровождении одного человека-оркестра (Кальдуч) на видеозаднике вырастает схематичная пирамида, на ступенях которой появляется человек на разных этапах своей жизни. Взросление, начиная от младенца, поднимается вверх, старение опускается вниз, а в изображении могилы нет нужды: нам предстоит познакомиться с самой богиней смерти, Персефоной. Пока что её зовут Кора, она – Весна, поёт легкомысленную песенку о счастье и невинности, экран зарастает цветами… но стоит ей коснуться, как кнопки лифта, светящегося бутона, как она тут же проваливается в подземное царство. Сменив амплуа, богиня весны остаётся весёлой и изящной: смерть в алом вечернем платье, с изысканной короной на рыжей шевелюре, похоже, забавляется своими трудовыми буднями, благо есть над чем посмеяться: перемежаемый её философствованиями на грани самовосхваления и песнями, разыгрывается похоронный фарс. Вот комичные приплясывающие миньоны в круглых подводных очках выносят гроб и оставляют его возлежать на авансцене, а вот не менее забавные служащие похоронных бюро в песне нахваливают свои товары и услуги вплоть до плазменного телевидения в склепе. Могильщики в зелёных плащах пытаются петь хором скорбный хорал, но быстро сбиваются на шутки и принимаются развлекаться с венками, превращая церемонию в клоунский номер с жонглированием. Затем ко гробу тянется вереница гротескных карикатур-родственников в масках, и все как один строят свои маленькие выступления-анекдоты на том, что продолжают относиться к покойнику как к живому, например, как если бы навещали его в больнице; идея, мягко говоря, не нова, но не скучна. Старый брат умершего, которого, кстати, зовут Рафаэлем, предлагает ему тарелку любимых им спагетти, толстая барышня исполняет обещание сплясать на его могиле в отместку за невыполненные романтические обещания, деловая дама рассыпается в благодарностях за то, что его бизнес остался в её руках, и оставляет ему мобильник и деньги, которые забирает мальчик, посланный с ним проститься, дочь заводит ему музыку и танцует, жена безутешна и пытается оживить его рыданиями… Занятнее прочих сын в маске с длинным носом лгуна-Пиноккио, во всеуслышание сокрушающегося об отцовской смерти, но втихаря проклинающего. В отцовский гроб сынок бросает презерватив, отдавая единственный должок, - кроме жизни, отец ничего ему не дал, - и под неизбежный дождь произносит пафосную речь, а затем распечатывает завещание. Наследство богача осчастливило всех собравшихся причастных – брата, жену, дочь, и только сыну не оставило ни гроша, и тот требует у самой смерти воскресить зловредного папашу хоть ненадолго, чтобы поговорить с ним и изменить кажущееся ему несправедливым решение. Но Персефона непреклонна и, вынув из гроба тряпичную куклу мёртвого тела, срывает с него лицо-маску и вальсирует с ним к заднику, преодолев который, неподвижная бутафория оборачивается тенью живого человека, «входящей» в дурно нарисованный мультик с бородатым скелетом Хароном и туманным Стиксом, по берегам которого извергаются вулканы. Опасное плавание мертвеца с тряпичным лицом, лишённым земных черт, завершается во владениях Персефоны, и она по случаю прибытия дорогого гостя устраивает небольшое кабаре-шоу и предлагает ему выбрать тот вариант загробной жизни, где он проведёт остаток своей вечности. А поскольку старый Рафаэль, по-видимому, собственных представлений о райском бытии не заимел, она оказывается настолько щедра, что проводит ему небольшую экскурсию: на экране одна дверь открывается за другой, а такие же безликие, как и он, персонажи заманивают покойника в свои миры, как могут. В параде причудливых персонажей – ожившая тарелка спагетти, король и римский Папа, наперебой предлагающие свою корону и тиару, гоняющиеся за покойником мужчина с гигантским членом и женщина с гигантской грудью, - видимо, чревоугодие, гордыня и похоть во плоти, - а также белый ангел-воздушный гимнаст, норовящий опутать Рафаэля своим стекающим из-под колосников полотнищем. Но ни одно, ни другое не прельщает покойника, он следит за проплывающим игрушечным кораблём, его поглощает волна-синяя ткань, но выбрасывает обратно в объятия Персефоны, заявляющей, что время вышло и она сама выбрала, куда отправить бедолагу. Расставшись с так приглянувшимся ей мертвецом, Персефона плачет, а под свежим надгробием тем временем открывается ресторан для червей, пропевающих всё своё меню и прославляющих гастрономические качества гниющей плоти. На этом юмор, пусть временами и грубоватый, зато ярко обставленный, заканчивается, и смотреть мюзикл от «Комедиантов» становится всё скучнее. Сюжет возвращается к Персефоне: вот она рассказывает о том, как постылый супруг, Аид, заманил её, нелюбимую, в своё царство хитростью – съев в преисподней шесть зёрнышек соблазнившего её граната, она навсегда превратилась в её часть. Проявляет характер: её с нетерпением ждут старый заключённый, приговорённый к смерти много лет назад, незадачливый самоубийца, всё не решающийся покончить с собой, и вдова Рафаэля, умоляющая, чтобы её забрали к мужу, - но заключённого она обходит стороной, а когда суицидально настроенный юноша и вдова влюбляются в друг друга и незамедлительно отправляются в медовый месяц, устраивает им автокатастрофу. Сын покойника продолжает её преследовать, настаивая на исполнении его просьбы, предлагает в обмен свою любовь и даже угрожая пистолетом; выстрелив в Персефону и убедившись, что смерть нельзя убить, он убивает себя сам. Наконец, проявляет свою тёмную сторону, одевшись теперь в чёрный балахон: демонстрирует своих слуг, четырёх всадников Апокалипсиса, ежедневно пожинающие для неё огромные жертвы в надежде снискать её благосклонность. Данс-макабр скелетоподобных чучел, реющих, как дементоры, сопровождает соответствующий видеоряд – кадры извержений вулкана, пожаров, болезней, оружия и концлагерей, - в общем, внешне бескровного, не шокирующего, не ужасающего, «привычного» по новостным сводкам зла. Неожиданно всё обрывается классическим приглашением от смерти приходить ещё, обещанием скорой встречи и прочей безобидной чернухой, - и вопрос, для чего был устроен полуторачасовой маскарад, повисает в воздухе. Апелляция к мифологии предполагает некую концепцию, комическую или трагическую, некое оправдание использования вышеупомянутых образов всерьёз (поскольку в шутку людям не показывают колонны нацистов на марше), - но «Комедианты» с ней не справились. Они могли бы сыграть на дуализме, амбивалентности Персефоны, дарующей как жизнь, так и смерть, но они пошли другим путём и очеловечили её, не наделив при этом человеческими мотивациями. По каким правилам играет абстрактная смерть, судьба, или некая божественная сила, в чьём ведении могут находиться жизненные процессы, мы не задумывались бы, заведомо подразумевая, что не человеческому разуму постигнуть космический порядок. Зато нельзя не озадачится, почему эта Персефона – человек, а не богиня, не хтоническая стихия, которой чуждо всё человеческое, – с таким усердием исполняет свои обязанности, почему поощряет старания своих приспешников, и как осмеливается при этом утверждать – по-человечески! – что она всегда справедлива? Логический и этический кусок, ими не учтённый, оказался бы постановщикам не по зубам, - впрочем, не забываем, что это не философский, а исключительно визуальный спектакль. Анонс сравнивает его с живописью Босха или с варьете: сменяющиеся картинки должны сложиться в цельную многоплановую картину; однако почему-то складываются они со скрипом – может, потому, что босховские апокалиптические видения и зажигательные мелодии сами плохо сочетаются между собой: такое соседство профанирует гений Босха и нагружает излишним контекстом, ложными смыслами лёгкость и жизнерадостность варьете. Опустим то, что отечественная суеверная публика ещё отнюдь не готова смеяться над похоронами и едва ли не крестится, выходя из зала, - но всё пёстрое многообразие задействованных труппой приёмов не впечатляет. Бедняги безнадёжно отстали от сложной компьютерной графики, изощрённого освещения, чудес машинерии и бутафории, - того разгула прекрасной, блистательной иллюзии, на которую так богат Чеховский фестиваль-2011: буффонные накладки, визгливые голоса, походка вразвалочку устарели на десятки лет. Стоит увидеть «Персефону», чтобы поностальгировать по старому доброму балагану, опирающемуся не на технические достижения, а на древнее как мир шутовское мастерство родом из комедии дель арте и на прямолинейные куклы с белыми черепами и косами родом аж из босховского мистериального средневековья. Жаль только, что спектакль лишён духа импровизации дель арте и атмосферы мрачной сказки мистерий, зато обременён «фестивальными» амбициями, тогда как подобным проектам следовало бы быть камерными. Или площадными.
После короткого спектакля я поехала до родной Молодёги и зашла в Кантату за новым чаем; теперь у меня был с собой бинокль, и я смогла разглядеть состав чаёв на дальнем шкафу в углу за прилавком, который раньше был мне не виден. Я понюхала «чай для мужчин» и «чай для женщин», но, при интересности состава, они мне не приглянулись; зато новинку под названием «Морская крушина» я схватила (да, название приглянулось тоже, хоть и запах для меня – решающий фактор, ведь крушина – волчья ягода). Это зелёный китайский порох с ягодами и листьями земляники и лепестками сафлора, дикого шафрана; у чая и заварки свежий, яркий земляничный аромат, очень аппетитный и сочный, сама заварка получается яркой и красивой, а вкус – не ягодно-сладкий, как можно было бы предположить, а скорее травяной, в меру терпкий, не тяжёлый, хоть и не больно многосложный. Его легко и приятно пить, - если сравнивать чаи с музыкой, то это удачный «фоновый» чай. Дома я постирала голову и долго, ой долго раскачивалась на пост, потом ещё и отвлекалась почём зря, однако к шести часам я, как видите, закругляюсь и надеюсь по принципу «через день» встать-таки завтра по будильнику и осуществить на сей раз то полезное дело, которое хочется. Завтра – да, театр. Всем – до завтра)
