Сегодняшней, сиречь вчерашней, ночью я осталась довольна: закончив прошлую рецензию, я осуществила одно полезное дело и начала другое, в районе пяти ушла спать и, поскольку спала у мамы в компании часов на стене, могла просыпаться, смотреть на время, спать дальше со спокойной совестью, а как проснулась в половине двенадцатого – встать вовремя. Подготовка к экзамену, конечно, снова плакала: я закончила второе полезное дело, начала третье, почувствовала, что вдохновение выдохлось, и решила отдохнуть, отвлёкшись на насущное, сиречь на драконов и френдленты. Так я потихонечку и скоротала остаток первой половины дня и пораньше вышла из дому, направляясь на общественном транспорте до Маяковской. Оказавшись там аж за час до спектакля, сиречь в семь, я решила посидеть в ближайшей Шоколаднице на веранде, ознакомиться с новым черничным меню. В черничном меню мне ничего не приглянулось, зато в основном появились новые холодные напитки, и я купилась на какой-то клубнично-вишнёвый сорбет. Получила огромный стакан приторно-сладкой и кислой жижи под слоем собственно сорбета, и когда я её высосала через соломинку, пришлось попросить ложку, чтобы попытаться съесть сорбет. Но ничего хорошего не обнаружилось в этом мелком ледяном крошеве со вкусом сиропа, да и оставалось полчаса, и я вынуждена была бросить остатки гадости и пойти дальше. Слегка заплутав, – к doc’у я вышла, а куда дальше, запамятовала, – я нашла театр «Практика» и, купив программку, протолкалась в единственное место, где с ней и со свежим БГ можно было приткнуться: в буфет. Оттуда не было слышно звонков, и только после второго собравшихся там позвали в зал; зато я сразу посягнула на второй ряд, была согнана и обустроилась на краю третьего. Когда всех рассадили и расставили по ступенькам стулья-табуретки, спектакль начался.
Драматург с типично женской пафосно-двойной фамилией Погодина-Кузмина написала типично женское произведение «Мармелад» с подзаголовком «пьеса про геев». Но, что тоже типично по-женски, - пьеса получилась не про геев и не про мужчин вообще: персонажи носят женские имена, регулярно говорят о себе и друг о друге в женском роде, злоупотребляют эпитетами «мармеладный-шоколадный» и компьютерными метафорами, их поведение, характеры и речь – также исключительно женские. Да, именно женскому искусству – литературному в первую очередь, и привет многочисленным фэндомам – мы обязаны процветанию дичайших стереотипов, не соответствующих реальности, поскольку женщине кажется, что всякий, кто любит мужчин, должен быть похож на неё, - и, следовательно, воплощать её идеал, ибо подобное тянется к подобному. Но на интересе к драматургу можно ставить жирный крест, открыв начало программки и прочитать её высказывание о том, что ей «кажется довольно глупым западный подход к наличию в обществе геев», - видимо, восточный подход ей либо импонирует больше, либо не волнует в принципе, ибо гипотетические «геи» используются ею как жареная приманка на охочего до жёлтой прессы и аналогичного телевидения зрителя. Тем же путём наименьшего сопротивления и ханжеской отстранённости последовал и режиссёр Виктор Алферов, поставивший на все роли женщин и с уверенностью профессионального профанатора заявляющий, что «именно такими они хотят быть в жизни – женственными… Всё-таки женская природа ближе природе гея». Получается, будто есть женщины, есть мужчины и есть геи, как нечто среднее, - при том, что любой человек, мало-мальски знакомый с культурой и искусством, знает, что в основе гомоэротизма лежит брутальность, маскулинность, - те самые «могуч, вонюч и волосат», которые женщины преимущественно отвергают, воспевая вышеупомянутую женственность на все лады. А раз актрисы подкрепляют своим внешним видом, пластикой, жестами и интонациями «женский» текст так, что становится окончательно невозможным при самой богатой фантазии увидеть за персонажами предполагаемых автором мужчин, - то и я буду описывать этих персонажей как женщин. После титров мы видим квадратное ложе, застеленное малиновыми шелками; Юра (Лесниковская) выкапывается из-под одеяла сразу в очках на пол-лица, говорит о стайлинге и лезет в чат. Рядом просыпается немолодая Ник (Байрашевская) и мрачно хватается за коньяк: Юра забыла об её очередном дне рождения и даже не собирается откладывать визит к парикмахеру. После краткого, но бурного выяснения отношений с претензией на расставание Юра таки сваливает, а в гости приходит Надя-Офелия (Рычкова), теоретически лесбиянка, приносит в подарок розовый галстук, а за ней увязывается остальная компания прихлебателей: шлюха Энджел-Ангел (Тетенова) с повадками гоп-стайл, одинокая толстушка Регина (Унгард) с шутками-прибаутками и откуда-то ими притащенная Илья-Одуванчик (Брагина/Бушмелева). Одуванчик, естественно, Божий – святая простота с аккордеоном из Консерватории, фигура модельная, сиречь первая стадия дистрофии, дунешь – улетит; всё время невпопад несёт сентиментальную чушь о любви, душе и прочих наивных абстракциях. Из всей этой братии, затеявшей приготовление пельменей, Ник до поры до времени вызывает наибольшую симпатию, на её месте ещё можно было бы временами представить себе мужчину – олдскульного, обстоятельного и невозмутимого джентльмена, привыкшего платить за всех и цитирующего стихи и Ветхий Завет (нет, дорогие мои идиоты от театра, Содом и Гоморра никак не были связаны с гомосексуальностью). Но потом она принимается нести околесицу – что устала от «такой» жизни, что хочет стабильности, семьи и детей, а стало быть, что надо меняться, - и вот так запросто признаётся в любви Офелии, делает ей предложение и собирается на следующий же день тащить её самолётом знакомиться с мамой. Офелия влюблена в Ника тоже, тили-тили-тесто, вроде-как-гетеросексуальная идиллия, продолжать празднование шайка-лейка едет в клуб, но добрая душа Регина жаждет помирить разругавшуюся парочку и звонит Юре, держа её в курсе перемещений. Та уже ищет утешение у Ренарда (Майст), философствующей бабушке-эстетке в блондинистом парике и костюме, и уговаривает его поехать в тот же клуб. Разборки с рукоприкладством продолжаются, пока Энджел демонстрирует отменный цинизм, Регина грустит по поводу своих лет, Одуванчик напивается и паникует по поводу «ребята, давайте жить дружно», Ренард наблюдает со стороны. Наконец, Ник демонстративно удаляется вместе с Офелией, чтобы посадить её на такси, напутствуя собрать вещи и документы и быть готовой наутро отправиться в путь, - и возвращается снова. Затемнение, пьяные голоса расходящихся тусовщиков, - и мы возвращаемся в очередное утро, только на сей раз из-под одеял выбираются Юра, Ник и обнажённая Одуванчик, лишившаяся невинности, похоже, только в физическом смысле. Традиционную грызню Ника и Юры прерывает звонок в дверь: заявляется Офелия в нелепейшем зелёном платьице а-ля утренник в детском саду, с багажом и в полной уверенности, что хоть Ник ей и не позвонила, свадьба состоится. На глазах вездесущих гостей – Регины, Энджел, Ренарда – Юра закатывает безобразный скандал, они с Офелией делят Ника, не особо интересуясь её мнением, а Одуванчик совершает провалившуюся попытку порезать вены и попадает в загребущие лапы Ренарда. В финале Ник выбирает Юру – ибо любит, хотя с её деликатностью они были бы идеальной парой с Одуванчиком. Всего за полтора часа эта переливающая из пустого в порожнее, кишащая самоповторами поверхностная и пустая мыльная опера со взрывами оглушительной музыки и вспышками света, наигрышем и несмешным юмором, без психологии и драмы, - успевает набить оскомину. Единственное, что в целой пьесе заслуживает внимания, - реплика Юры: «любовь – это когда я слышу, как во мне бьётся его сердце, когда он кончает»; в это веришь больше, чем во все сахарно-розовые фантики Love is… вместе взятые. Но общее впечатление от спектакля, к сожалению, таково: любви нет, счастья нет, гармонии нет. И ладно бы всего этого не было у человечества в целом; «Мармелад не про геев, а про людей вообще», - говорит режиссёр, но это бессмысленная отмазка для лезущих со свиным рылом в калашный ряд. С тем же успехом можно было поставить спектакль «про людей вообще» с участием какого-нибудь африканского племени хрумба, ни разу не пообщавшись с представителями оного племени, не прочитав о них ни одной книги, не посмотрев ни одного фильма, - а потом хрумба приходят на спектакль, и все видят, что они на самом деле не людоеды в львиных шкурах, а цивилизованные люди в костюмах и с айфонами. Я утрирую, но – если кого-то дискредитируют, значит, это кому-нибудь нужно; также кому-нибудь было нужно разместить в программке интервью с откровениями актрис, по мере чтения которых сомнения в истинном посыле спектакля отпадают: нам пытаются доказать, что именно в гей-сообществе нет любви, счастья и гармонии, - эдакая агитка, замаскированная отчасти под дешёвый театральный курьёз, отчасти под «манифест толерантности» (и страшно уже то, что в русском обществе приходится доказывать, - точнее, делать вид, будто доказываешь, - одним людям, что другие люди – тоже люди). «Приложение» к программке, которое, должно быть, читают не все, проходит от невежества через снисходительную жалость к суеверной опаске, животному страху и, как следствие, ненависти. Тут и высказывания о неполноценности сильного пола в целом: «Большинство мужчин мыслят одномерно, а большинство женщин – трёхмерно» (Тетенова), «В женщине есть два начала: и мужское, и женское. В мужчине недостаёт чего-то, поэтому он в себе ищет женщину» (Байрашевская). И вытекающие из них сказки: «Есть мужчина-гей, есть женщина-гей. Кто-то берёт на себя роль женщины» (Лесниковская). И влияние зомбоящика: «Если бы мы начали играть геев, мы бы ударились в клоунаду» (Лесниковская), «Гомосексуализм сейчас в моде. Люди идут на это, потому что это модно. Тем более, Москва – город, который настойчиво предлагает это, навязывает» (Бушмелева). И заявления о том, как бедным геям и лесбиянкам, оказывается, тяжело живётся: «Она лесбиянка. Это тоже говорит о каких-то неразрешённых внутренних вопросах… Её невостребованная женская сущность ищет выход» (Рычкова), «У геев же всё время игра, интриги» (Байрашевская), «Это люди – гипервозбудимые, гиперревнивые, гиперстрашные» (Лесниковская), «Между ними происходят такие страшные вещи, которые возможно не происходят между мужчиной и женщиной» (Брагина). Уже страшно? Страшно и Марии Бушмелевой, которая «надеется, что у людей в зале будет возникать подобное понимание искажённости мира главных героев, неприятие его», которая завидует Индии, где «гомосексуализм преследуется законом». Но апогей фобии, доведённой до патологии, - самое большое интервью с Натальей Унгард, которое можно сплошь растаскать на цитаты, но всей этой мерзостью и без того полнится интернет – со ссылками на Библию, обвинениями в СПИДе, в бездушии и обречённости; квинтэссенция этой быдло-позиции из интервью – «Я не могу сказать, что я играю человека – я играю гея». Вот так в самом центре столицы открыто продаются материалы, на которые следовало бы подать в суд, - по крайней мере, так бы поступили в цивилизованном мире сразу же после премьеры. Конечно, можно сказать, что актёрское ремесло не предполагает высокой интеллектуальности, и мы почти никогда не знаем, какова личность творца, создающего привлекательный образ на экране или на сцене; но когда узнаём – мы уже иначе воспринимаем природу его искусства. А ответственность за выход в свет программки-буклета с абсурдом, враньём и открытыми оскорблениями несут не только актрисы, но и режиссёр, и художественный руководитель театра «Практика», допускающие моральное уродство, а следовательно, недалеко от него ушедшие своим (в лучшем случае) молчаливым согласием. Это не относится к рецензии как таковой, - но у меня лежат ещё два билета в «Практику», я не собираюсь выкидывать большие деньги на ветер и с удовольствием схожу на спектакли, оправдываясь былым счастливым неведением, но больше покупать билеты в этот театр я не стану. Чего и всем настоятельно рекомендую.
После спектакля я машинально увязалась за толпой в ещё не изведанном направлении и, бездумно лавируя в этом потоке по переулкам, внезапно увидела впереди МТЮЗ и вырулила на Тверскую, - так путь до Чеховской занял у меня, конечно, больше, чем до Маяковской, зато погуляла, благо погодка светла и тепла. Доехав до дома, я провела за рецензией, слегка отвлекаясь, эту ночь лунного затмения и опять не доделала всех полезных дел. Есть ли у меня завтра театр, не знаю или не помню, - но, кажется, нет; в любом случае, выродок отечественного мракобесия необходимо закусить искусством. До новостей!