19.05.2011 На то, чтобы встать на немецкий, у меня не оказалось сил от слова «совсем», поэтому, когда я раскачалась, можно было успеть только к первой паре. Тем не менее я торопилась, однако, когда прибыла с опозданием на добрые полчаса, Аня сообщила мне, что немецкого не было в принципе. Радуясь своей интуиции, я немного помаячила на свежем воздухе с хорошими людьми, да и пошла со всеми на семинар по критике, посвящённый моей работе по пьесе Арро «Смотрите, кто пришёл» (всё время тянет её обозвать «Слава Богу, ты пришёл»). Поговорили за пьесу, поспорили, окончание семинара перенесли на следующий раз. Второй парой выдалась история русского театра, с лекцией Натальи Сергеевны по «Маленьким трагедиям», стало быть, на последнюю пару оставался семинар по театроведению, и я могла с чистой совестью отпроситься и, поучаствовав в распределении билетов на зачёты и экзамены, покинуть универ, дабы помочь матушке доставить бабушку до поликлиники и обратно. В промежутке между этими действиями я успела заскочить в любимую парикмахерскую над кинотеатром «Брест» - очереди в первой половине дня ещё не было – и попасть в руки парикмахерши, соорудившей мне на свой вкус классическую мужскую стрижку всего за 170 рублей плюс чаевые до двухсот. Теперь мне снова ничего не лезет в глаза и за шиворот, легко и приятно, особенно в такую жару – а лето шагает по планете: множество одуванчиков, полетел тополиный пух, зацвела сирень. Вернувшись домой, я бодро приступила к делам насущным и полезным, в частности, написала полустраничный отчёт по практике, к двум часам с копейками осталась довольна собой и дисциплинированно запинала себя спать, хоть поначалу и не хотелось.
20.05.2011 Проснулась я даже раньше будильника, дождалась, пока он прозвонит, перевернулась на другой бок и благополучно задремала снова. Успела словить ряд бессвязных утренних сновидений – я хотела похвастаться перед Натальей Сергеевной своим кофе, а это оказывалась пачка совсем другого, какого-то сливочного; мой отец лазил по веткам деревьев вниз головой, будто белка; оказавшись на даче, я тискала двух крупных мопсов на крыльце дома правления, а их хозяин тем временем пенял моим родителям, что они не пользуются телефоном, тогда как это так выгодно. Разбудили меня снова уже опаздывающей на философию, я собралась без завтрака и поторопилась на остановку, но спешка хороша только при ловле блох: я села в маршрутку, открыла кошелёк, а там оказались только использованные билеты в кино – последние деньги я вчера использовала на стрижку! Пришлось вылезать и ждать, пока мама не занесёт мне на остановку денег, и садиться в следующую маршрутку, опаздывая уже бесповоротно на двадцать минут. Однако, прибыв в универ, я снова застала беззаботно сидящих на улице однокурсниц: Дергачёв ещё не появлялся. Я сдала в деканат свой отчёт, – в самый последний день, крайний срок, после которого меня бы без зачёта практики не допустили бы к сессии, – презентовала Алине распечатки по инглишу и получила от неё свою флэшку, а Дергачёв так и пропал, и мы решили расходиться. Проводив Алину и Сашу, заявлявшую, что у меня стрижка как у Шагина и поэтому она теперь будет меня любить, в библиотеку, я вернулась к метро и по привычке поехала обратно по Филёвской ветке. Дома я занялась постом, потом успела осуществить ещё одно полезное дело и пораньше, часу в шестом, выехала до Трубной – в первую очередь мне нужно было в Додо, срочно забрать пару свежеобретённых ими книжек, пока кто-нибудь не сделал это до меня. Самостоятельно они не нашлись, но мне охотно помогли – сначала выдали вторую мою книгу Ле Гоффа, «Рождение Европы», аж в суперобложке, последнюю из трёх у них появившихся, а потом не без труда отыскали куда-то завалившееся очаровательное издание «Избранника» Томаса Манна, младшего брата Генриха. Расплатившись и прихватив свежий БГ, я, оторвав себя от созерцания полок (чего там только ещё не осталось!), пошагала по бульвару до станции Цветной бульвар, чтобы в кассе напротив первую порцию билетов на июнь выкупить. Управившись к половине восьмого, вырулила на Последний переулок и дошагала до Школы Драматического Искусства. Я купила десятирублёвую программку, дождалась, пока не позовут в Тау-зал, и обнаглела на первый ряд.
Опера «Человеческий голос» с драматургией Жана Кокто и музыкой Фрэнсиса Пуленка – удивительный часовой вокальный моноспектакль, точнее, диалог музыки и пения. Сценография Попова подчёркнуто театрально-условна – монохромный интерьер на плоскости задника, стул с круглым отверстием в спинке, так и намекающий на удобство для желающих застрелиться, нотный пюпитр и старинный телефон с длинным проводом и крошечным револьвером в ящичке. Женщина со светодиодами на козырьке кепки (Редичкина) садится за такой же винтажный деревянный ящик фортепиано, другая с зонтиком, в шляпе и светлом плаще (Зайкова) врывается в дверь в лучах яркого света. Музыка дисгармонична и порывисто-стихийна, музыка – звонок телефона, музыка – гудки в трубке, музыка – граммофон у соседей абонента, музыка отвечает ей, когда она говорит с невидимым нам собеседником на другом конце телефонных линий. Говорит пением, прерывистой арией, но её текст – не подогнанный под темпоритмы белый стих либретто, а проза разговорной речи, которая, будучи записанной Кокто, может читаться каждым из нас так, как мы в жизни и разговариваем по телефону. Незнакомец, к которому обращены её слова, - покинувший её мужчина, и она любит страстно, ревнует, тоскует, надеется и ждёт каждого нового звонка. Одно лишь слово, одинаковое на всех языках, – «Алло!» - может звучать сотней разнообразнейших оттенков эмоций: от радости до нервозности. Раздеваясь до строгого чёрного платья, раздвигая алые занавеси на окне с видом на соседние дома города, живописно раскидываясь на кушетке и роняя стулья на балконе, она вспоминает, признаётся, исповедуется, рассказывает о своей жизни. Возврат ему их писем через его слугу Жозефа, попытка самоубийства путём отравления снотворным порошком, болезнь пса, чахнущего в отсутствие хозяина, верная подруга Марта… мы можем только догадываться о реакциях предполагаемого, гипотетического, абстрактного человека, по какой-то причине оставившей героиню Кокто наедине с телефонным аппаратом – и этот аппарат поддерживает в ней жизнь в самом буквальном смысле слова. Когда нет ничего, кроме звонков, - живёшь звонками, дышишь звонками, тонкой хрупкой ниточкой-проводом связи на долгие километры и короткие минуты. Эту связь то и дело прерывают, перебивают, между двумя то и дело вклинивается некая дама и не торопится разъединяться, бесценное время утекает невосполнимо. У Кокто не бывает частных мелодрам – и его «Человеческий голос» тоже мифологема, символ человеческих отношений вообще, и не имеет значения, какие расстояния разделяют нас: одинаково сложно докричаться и лицом к лицу, одинаково мало нам общения с самыми дорогими даже круглые сутки, одинаково легко потерять, не удержать, не привязать к себе даже единственным нервом, единственной артерией телефонного провода. Он умеет писать о любви, о человеческой любви вообще, как мало кто другой – вечными и простыми словами, от первого лица, не скупясь на нарастающую амплитуду чувства, достигающее края напряжение мучительной искренности, самозабвенного доверия и открытости: «дорогой, родной, милый… любимый» - иначе, полнее и не могла бы выразить себя душа его героини. Её союз с голосом, возрождающим в её воображении любимый образ, обречён: он уезжает в Марсель, уезжает с кем-то ещё, не с ней, - и всё, о чём она просит, это чтобы они не останавливались в том номере, в котором он часто жил с ней. «Рви всё!» - босая, с завязанными чёрной траурной лентой глазами, она отпустит его навсегда, и последние её слова, когда она уйдёт со сцены, будут всё равно о любви. Любовь выше потери, выше обиды, выше ревности и гордости – «Ибо крепка, как смерть, любовь», напоминает эпиграф спектакля словами из «Песни Песней». И уже излишним будет финал, когда под мощным напором воздуха и ослепительного света полотнища задника взовьются волной ткани, даже мебель подвинется по полу, спугнув пианистку, и всё погаснет и затихнет окончательно – вопреки равнодушной тишине и смерти всегда остаётся любовь. Стараниями постановщика Яцко и прекрасной актрисы Зайковой, которая, не будучи оперной певицей, потрясающе пропела весь час с лишним, так что голос иногда вибрировал в ушах, и отыграла каждую эмоцию, история вне времени и пространства, не могущая не задеть каждого, ожила и заиграла, затрепетала, «замерцала», пользуясь режиссёрским определением, тончайшими мотивами, красками и аллюзиями. Быть может, звук в этом спектакле и преобладает над визуальным рядом – игра светотени на отлично, но при перемещениях актрисы по сцене иногда тянет закрыть глаза и просто наслаждаться оперой; но, быть может, просто я – неподготовленный оперный зритель, а требовать от вокалистки ещё и пластических номеров было бы слишком. Всё равно главное, остающееся где-то под сердцем после прослушивания-просмотра, - атмосфера, настроение, пронзительное и надрывное, надсадное до боли, до физического неприятия несправедливости, разлуки и одиночества, существующих в мире.
После короткого спектакля я снова прошлась по Последнему переулку; Кантата на Цветном ещё работала, и я зашла посмотреть, что там есть нового и старого, чего нет у меня в Трамплине. Изучила ассортимент, понюхала их новинку – «Летнюю росу» с клубникой, киви, мятой etc, но она показалась мне слишком сладкой, и я переключилась на «Грецкий орех» - зелёный с, собственно, грецким орехом, миндалём, кокосовой стружкой и ананасовыми цукатами. Аромат чая, аромат заварки и вкус на редкость идентичны в своей прекрасности – это очень аппетитный и при этом легко пьющийся ореховый чай с долгим насыщенным послевкусием, в меру сладким и в меру горьковато-терпким, он очень напоминает старые добрые ореховые пасты вроде «Нутеллы» или как там их. Объедение, в общем. Машинально я пошла к станции Цветной Бульвар, продираясь сквозь туристов, выходящих большими группами из цирка, приехала домой и неспешно, отвлекаясь, занялась рецензией. Завтра, помимо театра, мне надо бы заскочить в библиотеку, ибо в понедельник зачёт, и я должна подготовить к нему свой билет по роману Ариосто и прочитать чужие. До новостей!)