Выспаться мне удалось даже сегодня – спасибо весеннему утреннему солнышку, стабильно будящему меня раньше звонка будильника. К одиннадцати общественный транспорт повёз меня в ГИТИС; в качестве ещё одного признака весны несколько человек уже стояли на свежем воздухе во дворе. Потом пошли на ИЗО – слушать окончание готической темы и начало темы Ренессанса, как обычно, относительно архитектуры и скульптуры. На инглише, вопреки моему утопическому оптимизму, досматривать фильм мы не стали, вместо этого Людмила Ивановна припомнила нам текст, который я не только не перечитывала, но и забыла взять с собой. Готовых к пересказу оказалось всего два человека, потом пришлось снова повторять лексику, читать и переводить текст. Наконец, после перерыва настали наши основы всего подряд, с обещанным актёрским тренингом. Мы сдвинули в кучу у окна парты, стулья расставили вдоль стены и встали на «не-зарядку» с упражнениями на каждую часть тела, сверху вниз, – чтобы она двигалась независимо от других частей. От метафизики вроде «поднимите волосы дыбом» и попыток пошевелить ушами или перевернуть язык перешли на шею, повертела я ей явно чересчур активно, ибо в духоте нашего подвала перед глазами залетали мушки, пришлось ненадолго выйти в коридор подышать свежим воздухом из открытой двери на улицу. Потом вертели плечами, грудью, животом, бёдрами, коленями и ступнями, отдохнули, «посчитали» как в прошлый раз словами и хлопками, и приступили к новому упражнению. Пытались всей толпой с закрытыми глазами сделать шаг вперёд одновременно, ориентируясь не на слух (так получается по цепочке), а по некоему импульсу коллективного бессознательного, который чувствовался (ждёшь-ждёшь, и желание наконец шагнуть достигает максимума), но всеми сразу либо опережался, либо передерживался. Из этого Сополев сделал вывод, что мы не доверяем друг другу, и прибег к классике жанра – падению навзничь на руки коллектива, всю жизнь мечтала попробовать. Первый раз, когда ещё стоишь на полу, инстинктивно пытаешься сделать шаг назад, но во второй уже знаешь, чего ждать, а падать со стула почти до самого пола – вообще редкостный кайф, свободный полёт на долю секунды, после которого хочется ещё – думаешь, куда бы забраться повыше для полетать. Когда все прошли через десантирование, нас снова отпустили пораньше, так что у меня был час на обед; в Кофе Хаос я больше ни ногой – а то опять враги отравят, посему устроилась в Шоколаднице на Арбате. Там уже появилось постное меню плюс много новых горячих напитков, и я с удовольствием вспомнила свою радость прошлого года – постный тыквенно-морковный пирог с изюмом и соевой сметаной – и решила попробовать «Штрудель» из чая, сиропа, корицы и кусочков яблока (теоретически изюм там тоже должен был быть, но его не было). Быстро умяв свой кусок пирога, я засела с журналом пить эту очередную сладкую бурду, благо с ней реально было справиться до шести. Расплатившись, я дошагала до метро и поехала – куда? В ЦиМ, конечно, маячить в фойе с другими студентами. С первым звонком стоявшие вместе со мной ломанулись в двери, нас остановили и сказали подождать, но они умудрились как-то просочиться, а я осталась перед входом с заочницами со своего факультета и пенсионерами. Уже после второго звонка, в восьмом часу, нас отчитали за то, что до второго звонка полагается стоять в фойе, и вскоре после этого разрешили пройти. Сдавшись в гардероб, я поднялась на лифте на шестой этаж к залу, где тоже пока ещё была задержка до третьего звонка; когда начали пускать парами, я самовольно вошла и устроилась на свободном месте с самого краю первого ряда; программку купила в антракте.
Под главную музыкальную тему спектакля – ненавязчивый повторяющийся народный мотив, заставляющий вспомнить об отечественном атмосферном кино, – увешанный картонными ярлычками на верёвочках человек привешивает их к собравшимся на сцене актёрам, прикрепляя к одежде на прищепках. На бирках написаны их роли, а действие происходит на деревянных подмостках, выстроенных на сцене – когда актёр уходит с подмостков, он садится на лавочку сбоку и превращается в зрителя. Так «театр в театре» двоится, а впоследствии и растраивается. Человек без ярлыка – Алёшка-дурачок (Черданцев), юродивый, один из самых живучих персонажей русской драматургии, и подразумевается, что только он будет не играть, а жить, постоянно наблюдая за разворачивающимся перед нами представлением. На дереве-коряге, голом столбе с колесом на верхушке, он меняет картонные таблички, обозначающие место действия – ещё один легко читаемый признак условности, стулья в сценографии Атмадзаса заменяют ящики, а стол будет и прилавком, и крыльцом клуба. Пьеса Дурненкова «Экспонаты» названа «хрониками города Полынска», типической провинции, куда прибывают туристы поглазеть на исторические развалины – а новую историю городка предстоит написать двум семьям. Зуевы – бесхитростный суровый пролетариат: недееспособный дед (Василиади), его внуки – хозяйственная Гена, Ангелина (Ходюн) и её братья-алконавты Саша (Манцыгин) и Клим (Окунев), да сын Гены, скромный юноша Роман (Сизых) с Летовым на майке. Морозовы – местные коммерсанты, ненавидимые всеми за их относительное материальное благополучие: у очкарика Юры (Теплоухов) магазин, его дочь Валя (Мекаева) работает экскурсоводом, жена Оля (Кройтор) и впавшая в детство бабушка (Прокоп), не отрывающаяся от телевизора, хранят домашний очаг. У Ромы и Вали, аки у Ромео и Джульетты, - вялотекущий роман с букетиками, стихами, первым поцелуем, но брат Вали, качок Миша (Кочетков), успешно отгоняет от сестры нежелательного кавалера. «Всё меняется, когда приходят они» - два отбившихся от экскурсионной группы человека в костюмах, подрядившихся за государственное вознаграждение воскресить Полынск из пепла: бывалый Воронько (Михалевский) и его помощник, дипломатичный Черновицкий (Гончарук). Он обходит дома, предлагая обитателям Полынска непыльную работу: воплощая в буквальном смысле идею «города-музея», в определённое время каждый день обряжаться в костюмы XIX века и прогуливаться по площади перед глазами туристов. Морозовым, как наиболее ответственным элементам населения, предлагают за вознаграждение усыновить осиротевшего Алёшку, потомка самой Екатерины Великой: на живую достопримечательность претендуют некие французские родственники, - но Оля от денег отказывается, решив принять в дом сына своих друзей молодости просто так. Заходят и к Зуевым, но оказываются далеко посланными: Саша и особенно Клим, едва вернувшийся в родной город, считают себя его полноправными хозяевами, не позволяют никаких нововведений со стороны и объявляют войну как «оккупантам»-туристам, так и их приспешникам. Новый облик Полынска с живыми экспонатами, обязанными не вступать в контакт с посетителями музея, должно быть, не менее смешон, чем пожилой гопник Паштет (Пузырников) в красном кафтане, спьяну не признающий местного жителя в Романе, одетом по-прежнему, - но и не менее безобиден, а вот методы борьбы с ним пугают. Братья Зуевы поджигают магазин Юры Морозова, а потом заявляются на переговоры с начальниками проекта, выпивающими в компании страдающего погорельца, с автоматом и арматуриной. Но большее унижение, чем поставить противников на колени под прицелом, гопницкое мышление Клима сочинить не в силах, и цивилизованные люди легко оставляют его в дураках: посланный им за водкой, Черновицкий возвращается с пистолетом и стреляет, но Саша успевает ударить Юру железным прутом по затылку. Мизансцена замирает немой сценой, Гена – его бывшая любовница – и Оля, бывшая любовница Клима, разговаривают как подруги. Алёша окунает пальцы в красную краску и размазывает её по арматурине, толкает Клима, заставляя его повалиться на пол. Затем актёры начнут уходить со сцены, вешая на дерево свои ярлычки, отыграв последние сцены. Они – тоже экспонаты, пусть и другого порядка, - талантливые и умеющие создавать убедительные, яркие, объёмные образы, за которыми интересно наблюдать на протяжении двух с половиной часов. Из монолога Гены мы узнаем, что Клим выжил и его привезли в Москву на операцию. Роман уедет из Полынска, как и собирался, Валя пообещает последовать за ним, как только всё уладится. А за Алёшей приедут европейские родственники, и колесо, снятое им с вершины дерева, закрутится в последнем пятне света на погружающейся во тьму сцены, своим стуком заменяя стук множества колёс, которые увезут его далеко-далеко от Полынска. Что же сам Полынск, что принесла ему разыгравшаяся трагедия? С одной стороны – главный аргумент Клима о том, что люди – не «бабуины» и не должны выставляться, как в зоопарке, на потеху толпе, неоспорим. С другой – бабуины и есть: что Юра, вскользь обронивший, что его дед был комендантом при фашистской оккупации, и теперь прогнувшийся под власть имущих, что сам Клим, с гордостью рассказывающий, как его отец в годы коммунистического энтузиазма сжёг попа в его доме, и уверенный в своём праве убивать тех, кто, как ему кажется, мешает ему жить. С одной стороны – столичные чиновники и предприниматели смотрят на жителей Полынска как на вещи, манекены, которые должны стоять там, где их поставили, и исполнять возложенную на них функцию, и они искренне удивлены первыми проявлениями бунта, не воспринимая их всерьёз: «Каждого можно воспитать!» - самоуверенно заявляет Воронько. С другой стороны – воинствующие полыновцы их тоже, в свою очередь, не воспринимают иначе как обезличенную угрозу, помеху стабильному привычному существованию, которую необходимо устранить, как вредителей. С обеих сторон включена первобытная схема мироустройства: чужак, человек извне или просто другой – уже не человек, не собрат, никакие морально-этические законы в отношениях с ним не действуют и не требуются. Это напоминает другой недавний спектакль из программы Маски Plus – «Западную пристань», только эксплуататоры и эксплуатируемые не поменялись здесь местами. Но вопрос больше не встаёт о том, возможен ли диалог между людьми из диаметрально противоположных социальных слоёв, хоть и разговаривающих одними и теми же словами (дурненковский текст скромно посыпан лёгким матерком по обе стороны баррикад), или же война обречена длиться вечно. Здесь понимаешь, что Полынск заведомо заслужил такое к себе отношение – как и любое другое больное, и, как правило, безнадёжно больное общество. Злорадная радость старожила деда Толи (Пузырников) на пепелище магазина Юры, не отпускавшего ему водку в долг, - пожалуй, смысловая кульминация этой нехитрой, в общем-то, истории: человек с озлобленным, воспалённым сознанием стремится не к тому, чтобы всем – и ему самому – было так же хорошо, как богачам, а к тому, чтобы всем было так же плохо, как ему самому. Уничтожение окружающего пространства и уничтожение себя самого идут рука об руку: не важно, где теперь покупать водку – главное, что тот, кто был выше тебя, упал в грязь рядом с тобой; как говорится – пусть у меня сдохнет корова, лишь бы и у соседа тоже. И спасение – не в нахождении общего языка внутри системы: «В начале было слово. Все слова – пиздёж», - напоминает Летов (столь близкий сердцу питерского режиссёра Егорова), которого Роман включит, когда дядьям потребуется что-нибудь «боевое» перед вылазкой в тыл благополучного меньшинства. Из системы можно только выйти – как Роман, как Алёша, а не попадут ли они в другую, ещё более враждебную, - остаётся за кадром.
После спектакля я снова погрузилась в метро и поехала домой. Наивно полагала, что быстренько, часам к трём накатаю рецензию и напишу первую маленькую работу по театроведению, а то завтра, оказывается, уже вторую надо сдавать – не сдав хотя бы одну, вообще Наталье Сергеевне в глаза не взглянешь. Фигушки: пока раскачалась, пока отвлекалась – по закону подлости именно сегодня и засиделась до утра вопреки всем доводам здравого смысла. А завтра ещё вместо немецкого в 11 в библиотеке – добровольно-принудительная встреча с польскими критиками… В общем, как проснусь – надо писать чёртову работу, идти сдавать, а ещё определяться с театром. Люпа, на которого все пойдут, будет слишком далеко и слишком надолго, а литовцы – слишком рано и слишком поздно, хоть и ненадолго; куда попаду – не загадываю, куда-то точно надо. Вот до завтра и прощаюсь)