июнь. в разгаре ягодный сезон. у Времени нет времени на сон. у городских рачительных завхозов — дороги, скверы, улицы, мосты. иной стакан не терпит пустоты. любой из нас — отъявленный философ, что занят наполнением посуд. потом ещё подарки принесут на день очередного оборота Земли вокруг светила и оси. пусть сбудется, о чëм ни попроси. создатель пашет до седьмого пота, содействуя служителям пера. всегда на высоте, всегда пора проверить на случившемся досуге не патефон — проигрыватель, но зато большой. всегда заведено. в почете нынче творческие муки затворников — из комнаты ни-ни.
а зря — настали солнечные дни, те самые, которых не хватало. в лесу глазами хлопают грибы, предпочитая улизнуть с тропы при виде перочинного металла. иные страхи почвенны, увы. для полного — абзаца ли, главы? — довольно незначительной детали. надеюсь, век оставив за бортóм, про нас напишет кто-нибудь потом: они любили жить.
они летали.

(с) Резная Свирель

кочевники сидят на берегу. смеркается. на том и этом свете горит костёр. качает лодку ветер. ночь, примеряя лунную серьгу, исследует размеры пустоты, сверяет факты, изучает формы. пытается предстать в пределах нормы. а ты смеешься, потому что ты — плывущий лотос, ловчие комет, калмыки, статуэтка бодхисаттвы, окрашенная в цвет осенней жатвы. великие создатели примет придумывают новые — к добру. по-барски щедро делится дарами окраина, богатая дворами. пожалуй, только смерть не ко двору.

кочевники поют своё нигде усталой птице, облаку, дороге. ненужные отечествам пророки есть братья не по крови — по воде.
в границах улиц, города среди сквозь каменную пыльную рогожу, сквозь серую асфальтовую кожу просвечивают древние пути. там каждый первый назван, но незван. здесь только лес, поляны, ежевика. попробуй для начала поживи-ка в какой-нибудь из нашенских нирван.

туман крадет у взгляда берега. вселенная — большая кладовая. издалека течёт, не уставая, спокойная буддистская река стеной горизонтального дождя.
минуя тень фонарного скелета, кочевники шагают дальше, в лето. и коллективно машут, уходя.

(с) Резная Свирель

на затерянной станции Малые Тьмутаракани, вдалеке от дедлайнов, стартапов и прочих обуз, к существующим правилам нет никаких нареканий. по субботам вальсируют, в августе режут арбуз, на досуге сидят, вспоминают рецепт маринада. всё исполнено, сани готовы, дела на мази́.
поезд едет в закат, потому что действительно надо, потому что экспресс, и попробуй ему возрази.

кареглазый пастух погоняет козу хворостиной. домовой разговляется. леший стоит на посту. живописец Онфим, восхищаясь родной палестиной, в результате терзаний душой предпочёл бересту. в оглушëнной глуши распевается новый Шаляпин. помидоры закатаны древней старухой Губой.
едет поезд. зелëный товарищ в потрепанной шляпе уверяет попутчика: каждый вагон — голубой.

королевствуют ведьмы. царит красота и отрада. звёздочет выбирает себе марсианский надел. дядя Шарик, умеющий вычислить площадь квадрата (чья-то девочка плачет, что шарик её улетел), не читает газет ни за ужином, ни за обедом (ах, оставьте надежду — надежде уже не помочь).
едет поезд вперёд. подозрительно пахнет щербетом, потому что восточный экспресс и арабская ночь.

обретя вожделенный покой напряжённых извилин, поклонись домовому, скрипучее кресло уважь. станционный смотритель Самсон по фамилии Вырин — беззаботен, бездетен и просто другой персонаж — продолжает смотреть, отгоняя настырную муху, достаёт самоварное счастье, смеётся до слëз.
поезд едет в рассвет, и приятна усталому уху повсеместная удаль его говорливых колëс. так убийственна звонкая ложка в гранëном стакане. так причастна фрамуга к тому, что в вагоне свежо. пассажирский состав едет в Малые Тьмутаракани, потому что везде ему плохо, а там хорошо.

(с) Резная Свирель

Вставали рано, а ложились поздно. Он говорил ей: "Скоро будет лето, уедем к черту в глушь смотреть на звёзды, и даже без обратного билета.
Сорвёмся в "далеко" — бежать от тучи и не успеть. Дремать на сеновале. Варить компот.
Вернёмся, как наскучит, хотя я в этом сильно сомневаюсь.
Ори с котами песни во всё горло — никто не посчитает за дебила".
Он говорил — она любила город. Но и его, естественно, любила, поэтому и слушала вполуха, снимая с кофе бархатные пенки.
Купили дом — не дом, а развалюху с дырявой крышей. Сущие копейки.

Поехали. Оставили квартиру на попечение бдительной соседке. Такое солнце в пятницу светило, лучи сочились прямо через сетку. И отчего-то улыбались люди. И потерялась в рюкзаке заколка.
Он говорил ей: "То ли ещё будет". Она считала — это ненадолго, мгновение от выдоха до вдоха, залечь в себя, пережидая бури.
А оказалось — там совсем неплохо: подкрасить, подлатать, подштукатурить,
и можно жить, и чуду дать случиться под шепот ветра, сказки домового.

Вставали рано — спать мешали птицы. Ложились поздно — не давали снова ватаги соловьиных новобранцев. Другого шума не было, что странно. И дом им так понравиться старался, что выгнал и мышей, и тараканов метёлкой, смехом, кистью виноградной красиво и с изяществом владея.
Он говорил: "Решай, пора обратно?" Она: "Да нет, давай ещё неделю".
Такой туман во вторник плыл молочный — жалели, что не видно звездопада.
Но дом был счастлив, абсолютно точно. Ну много ли домам для счастья надо?
Цвели бы груши, яблони, черешни, пеклись бы пироги и пахло б щами.

Молчали грустно, уезжали в спешке. Он говорил: " Мы быстро, обещаем".
И вот апрель. И на краю планеты дом протирает чашки, ложки, блюдца и вспоминает — скоро будет лето. А будет лето — и они вернутся.





(с) Резная Свирель

Земля рассыпает зерна: "Пятёрка", ломбард, аптека.
Идёт по земле Лисенок, похожий на человека. Идёт при честнОм народе: метро, переход, Макдональдс.
Всё есть у Лисенка вроде, но нет у Лисенка дома.
Есть мама, друзья, квартира — нора угловатой формы. Поставлены, словно в тире, глазастые светофоры.
Лежат на балконах лыжи, играют таджики в квиддич.
А хвост невозможно рыжий, но он никому не виден.
И если реальность кем-то сколупнута как извёстка, Лисенок шагает в кедах, шагает, поёт про звезды.
Лисенок поёт о птицах Венеры, Сатурна, Марса,
и мех его серебрится, и розовым пахнет маслом.
Встают сквозняки на цыпки, закаты танцуют шелест.
Идёт по планете цифр пришелец или ушелец,
идёт далеко ли, близко, до звёздного королевства.
И лес подпевает Лису, и Лис подпевает лесу.
И кажется, жизнь — по силам.
Бегут по воде мурашки, бегут облака по сини,
кудрявые как барашки.
У жизни — свои вопросы, экзамены и зачёты.
Сигналит холодный космос: "Неплохо быть прирученным,
сложнее быть приручившим".
Лес ухает и морочит.
Летит по страницам книжным бессмертный французский лётчик.
Лес старый, дремучий, добрый, он гладит зверька по шёрстке.
И Лис говорит: "Я дома",
и Принц говорит: "Нашёлся".





(с) Резная Свирель

был вторник. вечер. мартовский, немаркий. на крыше потихоньку таял снег. шла женщина с работы в супермаркет навстречу неслучившейся весне. играли на гитарах музыканты. курьер боялся получить разнос. атлант работал в городе атлантом, и у атланта зачесался нос.
нос чуял запах жареного лука, салатика, печенья с молоком. атлант осознавал: опустит руку — не рухнет небо. упадет балкон.
а на балконе тосковали лыжи, ковровая дорожка, самокат, стремянка, колокольчик медно-рыжий, железный подстаканник и плакат, надеясь на звезду второго шанса. однажды, ненароком, поутру.
атлант крепился. как же он держался. нос вел свою нечестную игру.
и представлял атлант (бездушный с виду), как он, душой на время обмелев, почешет нос.
вернётся в Атлантиду. заплачет главный по его земле: эх ты, атлант, надежда, блин, опора. а дальше будет солнце и самшит. и вот уже, колодой под забором, лежит атлант, и нос его лежит, не замечая ни зимы, ни лета, ни шума волн, ни мраморных колонн.
хотя первостепенное не это. атланту жизнь доверили, а он. ужасно обошёлся с ней. прегадко. в кошмаре видел, как на мостовой валяется тряпичная лошадка и кукла с говорящей головой.
была среда. обед. кричала птица. стоял атлант, держал балконный свод. некстати заболела поясница. подумаешь, фигня. переживет. он сможет. беспокоиться нелепо. он сильный.
он несущий. он несёт.
наверно, иногда важнее неба бывает чье-то маленькое всё.







(с) Резная Свирель

мне кажется, я что-то упустил и чудится — я что-то потерял. апостолы садятся на настил, пьют красное вино, едят угря, забавно спорят — кто кому нальёт. часы спешат вперёд, не могут вспять.
Ассоль стирает грязное бельё. Ассоли сорок шесть, а может, пять. да разве это важно, чёрт возьми, когда волна, и все мы на волне. когда одновременно все за мир, но, видимо, не все. и не вполне. вчера была кошмарная гроза, сегодня море тихое, как вдох. какие, к аргонавтам, паруса, ракушки, корабли, помилуй бог. стабильное предчувствие беды. ряд новостей не терпит новизны. Ассоль устала, дремлет у воды. ей снятся сны. возможно, что не сны.

Ассоли двадцать шесть, а может, семь. по вечным меркам это ерунда. друзья не покидают насовсем. зовут дороги, страны, города. апостолы из растаманских каст хиппуют на задворках у небес. добрейший Бог заметит и подаст, а не подаст — так обойдутся без. ныряет в бездну голубой марлин. в кафе старик печётся о жарко́м. цветочницы с глазами Магдалин кокетничают с местным рыбаком. по радио играет Дебюсси, и — лунный свет, и жизнь на чистовик. Ассоль на берег валится без сил. раскручивает сказка маховик.

блокнот запоминает имена теней, что появлялись за плечом. Ассоли восемнадцать лет. она о юности, и больше ни о чем. она из солнца, облака, дождя. надежда — глупость, глиняный колосс. апостолы встают, и, уходя, легко её касаются волос. идут по морю, в пене, как в снегу, за море выпадают, как роса.

Ассоль не будет ждать на берегу. Ассоль сама поднимет паруса.






(с) Резная Свирель

Мы были теми, кто гонял по улицам на великах и в "казаки-разбойники".
Нам говорили мамы не сутулиться и ночью не сидеть на подоконнике.
Но много понимают эти взрослые. Они же сразу родились серьезными.
Когда мы в поздний час болтались в космосе, нам нравилось шушукаться со звёздами.
На небе, правда, столько интересного. У неба нет ни сложного, ни прошлого. Мы те, кто насмехались над болезнями, лечили все болезни подорожником.
Теперь боимся хроноса и вируса (и это мы, словившие бессмертие!) Пожалуйста, скажи, куда мы выросли? И почему мы это не заметили?
Мы те, кто вечно прятали в песочнице бутылочно-конфетные "секретики", уверенные — детство не закончится, блины в субботу, мультики полтретьего.
Прекрасно, что теперь их можно скачивать. Мы были мушкетерами, русалками. И солнце было летнее, горячее. И зимы были с ёлками и санками.
Но годы справедливо и безжалостно берут своё, и им не надо лишнего.
Мы есть, мы живы, значит, продолжаемся дорогами, стрекозами и вишнями.
И в лучших снах всё также скачет конница, летят ракеты и плывут кораблики.
А мамы? Мамы также беспокоятся: поесть бы супа не забыли, зяблики.
Когда ты снова станешь очень маленьким, когда уйдёт всё глупое и вздорное, начнется новый мир, качнется маятник. Не обьясню, но это будет здорово.
Ты просто верь, и ни о чем не спрашивай. Под музыку Бутусова и Летова мы нарисуем звёзды карандашиком.
Из наших звёзд получится вселенная.





(с) Резная Свирель

Стареет год. Покой невозбраним, но только снится. Утешайся этим. Полжизни пролетит — и не заметим. Вдали темнеет лес: то леший с ним, то ступа с дамой элегантных лет идет-бредëт, постукивают колья, покуда отдыхают от застолья бубнящий туз, крестящийся валет, в забытом прошлом — мелкий дворянин. Такой же мелкий, как его огрехи. Вновь звездочëты обсуждают вехи очередных Господних именин: звезда горела, где-то очень "там", и ночь была, и шар висел на ветке — образчик фантастической расцветки. Недолговечность свойственна цветам.
Стареет год. Подавлены снега подошвами волшебного Мороза. Замечен симбиоз анабиоза у сапога и пары сапога. И окна наподобие гербов, и жалобные звуки электрички. Уже смеются новые привычки над будущим восстанием рабов: кишка тонка привычек супротив. Реальность отражает в полной мере бардак в загромождëнном интерьере с претензией на тихий креатив: то дудочка в почёте, то кувшин. Молочны реки, берега конфетны. Надеемся — кому-то мы заметны, смешные созерцатели вершин. И в декабре, гирляндами рябя, чихая (окаянная простуда!), год спросит: как ты? Снова веришь в чудо?
А ты ответишь: с праздником тебя.




(с) Резная Свирель

С утра мелó. Потом до вечера мело.
Как будто нет на свете правды, кроме снега.
Такая вышла тишина, такая нега, такое небо. Стало городу мало его изношенно-любимое тряпьë кривых балкончиков, лохматых штукатурок.
Пусть наступают времена изящных турок. Пускай шкатулка музыкальная поëт: возможно многое. Волшебное. Почти.
Что невозможно — может, в принципе, не надо. Стекло троллейбуса узорами пернато, богато знаками — пожалуйста, прочти. И те поэты, до которых не дорос, спустились сдуру прогуляться в белом парке.
И у волшебника закончились подарки, а без подарков он фальшивый Дед Мороз, а без подарков он вполне нормальный дед. Забавно шмыгая, по-кроличьи моргая, дедуля скажет: возвращаюсь, дорогая. Да у меня вообще другой менталитет.
Найдет за пазухой отвергнутый варган, повысит голос: натерпелись, мол, доколе. Теперь я, кажется, весëлый дядя Коля, а не какой-то безымянный старикан.
Теперь я, видимо, маэстро водных лыж. Курю табак. Держу собак. Ловлю марлина.
Моя дражайшая супруга Ангелина весьма строптива, но пугливая, как мышь. Боится — сгину, ненароком пропаду. Вот если нет меня — кто явится с повинной? Стараться без толку — прекрасной половиной не одобряется шатание по льду. Ещё по вторникам неджентельменский клуб. Одни свои. Сильвестр, Крампус, Йоулопукки. Бывает, в карты даже режемся. От скуки.
Вожжа под хвост — видавший лучшее тулуп вдруг дядя Коля достаёт из сундука: опять метëт. Дороги где-то заметает. Пожарь, родная, на прощание минтая. Я скоро буду. До свидания. Пока.
Берёт билет, и наконец, предавшись сну,
меняет статус, посылает фотки клубу и обязательно отращивает шубу (и никогда не забывает про жену).
Хотя в конечном результате входит в роль, уже поверив сам в себя, иначе скверно. Вот бородатость возникает соразмерно. Вот для мешка пора придумывать пароль.
Тоскует хижина на дальнем берегу. Рыбак, насвистывая вальс, выходит в море.
***
А ты, замерзший в этом северном миноре, стоишь и слушаешь (у вечности в долгу), какая музыка сквозь трещины течёт. Сверкает месяц, словно сабля у аварца. И обстоятельства — куда же им деваться — чуть снисходительно берут тебя в расчёт, и дядю Колю (лет не более трёхсот). На нём кредиты нескончаемых доверий. Подумай — ты сидишь в стеклянной полусфере, и дядя Коля тебя изредка трясëт.





(с) Резная Свирель

Обычным утром первого числа, обычным утром, только слишком тихим, когда отбарабанили шутихи, и во дворе дремота проросла, он вышел не спеша убрать бардак. Убрать останки праздничных салютов. Смотрели окна равнодушно-люто: чужое горе точно не беда.
Он вычистил обиду и вражду, подмёл обрывки вялых разговоров с энтузиазмом городского вора, давно не подлежащего суду. Он прихватил подробности бесед и корки неизбежных мандаринов. И небо было взбитая перина, и снег летел, засахарен и сед.
Обычным утром недоволшебства, обычным утром сотворения мира, когда зима со злостью конвоира опомнилась, стабильно нетрезва, он снова вышел в зиму без людей, уснувших в наших северных широтах. Он вроде человеческой породы, угрюмый ангел, звёздный прохиндей.
Довольный кот увидел из-за штор, как дворник смёл скупые своды правил. Но всё-таки он что-то нам оставил. Попробуй, кстати, догадаться, что. А миру снилось — маленькая тень его считала никуда негодным. А мир проснулся чистым и свободным. И наступил восьмой морозный день.



(с) Резная Свирель

Любовь моя, останься навсегда. Сейчас зима, растрёпанно-седа, перевернёт последнюю страницу, и год начнётся заново, и день. И — варежки, пожалуйста, надень, когда шкала к моменту приценится. Но, кажется, весна предрешена. Подумай — здесь такая тишина, что в ней растворены часы и крыши: ни суеты, ни окриков, ни драм. Нередко вьюга бродит по дворам, где по-хозяйски занимает ниши, укутывая то, что на виду. Любовь моя, пусть в будущем году ни боль тебя не тронет, ни хвороба — распорядится кто-то больше нас, которым за стеной играет джаз. Пёс наблюдает контуры сугроба, синичье мельтешенье за окном. Нагрянут гости с праздничным вином, начнётся праздник. И приедут дети. Гляди, какие выросли, гляди. Любовь моя, всë точно впереди согласно и прогнозу, и примете. Нагуливают ветры аппетит. На юг смешное облако летит, на великанский валенок похоже, пока старик — действительно не мал — умаялся. Случайно задремал под вечным покрывалом из рогожи. Ему приснится весть издалека: свет появился ранее зрачка. Звук — изначальней голоса и связок.
Любовь моя, неважно, что первей. Вон обладатель северных кровей несёт и волшебства тебе, и сказок. Кому ещё нести, как не тебе. Здесь горизонт при крайней худобе бескрайний, в этом смысл горизонта. Медвежью чехарду развеселя, успешно самокрутится земля под рáкушкой космического зонда. Горит звезда, сверкает Млечный путь.
Любовь моя, ты непременно будь: живым, весёлым, добрым, настоящим. Действительно, найдётся ли изъян? Почаще навещали бы друзья, и дети приезжали бы почаще. Декабрь, наподобие иглы, сшивает ёлки, улицы, углы. Дороги, тропы, глины, чернозёмы. Быт сглаживает внешний непокой, и словно нет истории такой, где мы не влюблены и не знакомы.



(с) Резная Свирель

Надо как-то собраться, собрать своих, тех, в кого ты поверил, кого узнал. Для начала неплохо придумать стих, а потом записать в судовой журнал: здесь тяжëлые волны. Опять штормит. Так случалось доныне, так было встарь. Бог буквально вчера исчерпал лимит, поистратил спасательный инвентарь. Облака небесам придают объëм, кровь заката разбавлена молоком. Пусть кого-то назначили кораблём, но тебя-то назначили маяком.

Надо как-то собраться, хотя зима — собираться не хочется лишний раз.
Обрести вожделенный покой ума. Да, у праздничной даты другой окрас. Да, никак без сюрпризов, душа моя. Запретили компасы, не те пути? Ты упрямый, ты маленький. Ты маяк. Значит, нет вариантов — давай, свети. Позови капитанов, китов, ундин, а появится хтонь — подойдет и хтонь.

Даже если спасëтся всего один — в темноте ты не зря зажигал огонь.





(с) Резная Свирель

смешалось всё: эпохи, люди, сны. дворы — колодцы, солнышки — лесны. с витринным отражением увидясь, в кафе скучает местечковый сноб. у камня — безусловно, хронотоп, — стоит условно бесконечный витязь, загадочно кручинясь о стезе. великой попрыгунье-стрекозе (возможно, за особую прыгучесть) по-прежнему готов и стол, и дом. и чай налит, и разговор ведом тем муравьём, что разделяет участь, пшеничный хлеб ломая пополам. и поделом ему. и по делам. а по словам — наверное, чуть выше, значительно позднее и не тут, где среды зреют, пятницы растут, болтают понедельники на крыше о тяжести пока небытия. душа твоя (искусного шитья, лекала дорогого костюмера) нуждается не в жалости — в любви. звони друзьям, приятелей зови. вот это правда, прочее — химера: и медь трубы, и золото крылец. и слава Богу, никакой подлец не бросится в объятия при встрече.

сегодня точно будет волшебство. прекрасный день, чтобы прожить его, избавясь от служебной части речи.

(с) Резная Свирель

А лето проходило и прошло. И не было особенной печали, и поезда по-прежнему встречали. И цокотухи бились о стекло над пирамидой яблочных долей, устроенной с хозяйственным азартом. Умом не соответствуя стандартам, решил жениться царский дуралей. Сел на диету, мышцы подкачал (камней каких-то привезли карелы). Взял самонаводящиеся стрелы плюс вышитый драконами колчан. И меч — на крайний случай, кладенец. И паспорт — на конкретный крайний случай. Любой дурак с рождения везучий. Отправился шершелить наконец.
Придворные порвали клавесин — не подвернулось под руку баяна.
Местами вплавь, местами осиянно, добрался аж до гримпенских трясин. Да если честно, сам не понял, как. Упал, отжался — дальше всё в тумане. Наверно, колдовали басурмане. Возможно, чародействовал баскак. Упрямства дуракам не занимать. Спасибо, добрый Господи, за шило.

На кочке обнаружился Страшила. Дурак смекнул: отец же, вашу мать. В межвидовой естественной тоске. В накидке из ворсованного драпа. Ответствует потенциальный папа на ситуационном языке: почто, царевич, крутишься ужом? Корона жмёт, портные дали маху? Скажу, царевич, как монарх монарху, — отстань уже, угомонись ужо. Вот ящерки — хоть всех перецелуй. Вот рыбы. Нежелательные (вроде). Для дочери, царевич, ты негоден. Ступай назад, расслабься, съешь валуй.

Домой-то не вернулся — стыд и срам. Куда домой — не солоно хлебамши. Рыдали пикси. Хохотали бáнши, не запрещая частным секторам воображать чертоги пустоты. Занятие пустое, ведь на деле, пока ты жив, пока ты в этом теле, радей за тех, кому потребен ты.

А царский сын, великий остолоп, четыре дня лежал в кишечном гриппе, по осени примкнул к весёлым хиппи. Кормил слонов, смотрел на антилоп, ловил сачком космических медуз.
Теперь застрял в тропических широтах. Мечтает иногда о рижских шпротах, из трубочки потягивая джус. Читает книги. Беспокойно спит. Пренебрегая мелким адюльтером, читает панегирики гетерам, с бандюгами, конечно, жарит спирт. В дожди (оно понятно, почему — по вышеобозначенной причине), нет-нет — и загрустится дурачине. Нет-нет — и закручинится ему, когда фонарь мигает, одинок, когда лежит звезда на дне бочонка, когда вдали грохочет коробчонка, когда фосфоресцирует щенок.

Когда вздыхает гримпенская гать: одна весьма влиятельная жаба желает идиотского масштаба. Царевичей, увы, не предлагать.







(с) Резная Свирель

И плавно день перетекает в синь, планируя не длиться дольше века. Лежит на кресле тень от человека. Несётся стрекозиное такси маршрутом неслучившейся беды. Блестит звезда у ангела в петлице. По-деловому изучают лица пустынные калашные ряды. Восток опаслив, запад молчалив, до севера нет никакого дела. Толпа летящих к югу поредела. У бабушки в кладовке был залив, собственноручно связанный на днях, копирующий контур Сенегала. Бабуля иногда туда сбегала. Вкушала мидий, сидя на камнях. Брала бутылку красного вина, хорошего, а не из концентрата. Махали ей весёлые пираты: нам повезло, мадам опять одна? Судачат, что в портовом кабаке на этот счёт есть множество теорий.

Когда бабуля возвращалась с моря с поющими ракушками в кульке, старалась домочадцам не мешать: ни креслу, ни серванту, ни буфету, ни Гоголю карманному, ни Фету. Фарфорового белого мыша нёс на спине приземистый комод. Мыша и семь слонов, на всякий случай. На тесной кухне сох пырей ползучий, и пижма, и журнал нелепых мод. Над ними возвышался геркулес. Но ветры здесь особенные дули, наверно, потому что у бабули на чердаке шумел дремучий лес, недавно сшитый ей из лоскутов, вблизи напоминавший одеяло.
Старуха иногда туда гуляла. Рвала малину с колдовских кустов, росы в бутылку наливала всклянь, кивала муравьиному амбару. Сны приносила Лешему в хибару: опять одна, голубушка? Ты глянь. Болтают сойки: в гоблинской норе на этот счёт есть множество гипотез (придумывают гномы, озаботясь писательством, особо в ноябре). И небо доставало ей до пят, когда бабуля покидала чащу, и прошлое мешалось с настоящим, и половицы, жалобно скрипя, пеняли на волнение в душе: всё шляется, поди уже мозоли. Ещё гора была на антресоли плюс радуга в цветном карандаше. Туман, удачно скрадывая твердь, ютился в уголке, дружил с порогом. Торшер считал себя единорогом.

Престранно жизнь перетекает в смерть, в безвременье, вместилище тоски. Искусство не нуждается в эксперте. А если Смерть — бабуля свяжет Смерти зелёные в полосочку носки. По облакам, в плетении тенет, они пойдут, неправильно, несмело. Бабуля спросит: как ты, Смерть, поела? И Смерть кивнёт, хотя, конечно, нет. Соврёт, но первый раз за кучу лет. Запутавшись в роскошестве хламиды, Смерть скажет: стоп, а как же пирамиды, а как же звёзды в кухонном столе? Ты им нужна. Ты, правда, им нужна. Прости, чутьё сегодня подкачало.

И хлопнет дверь небесного начала, и кто-то крикнет: Смерть, чего одна?






(с) Резная Свирель

"Не нервничай.
Просто представь, что она вернётся.
Она же всегда возвращается ровно в восемь.
Она будет пахнуть зелёным болотным солнцем,
и чем-то далёким, щемящим,
как будто вовсе
и нет в этом мире вообще ничего прекрасней,
чем тонкие пальцы терзающая осока,
блуждающих ярких огней карнавальный праздник,
кудрявые мхи и заросшие мхами сопки".

И шёл человек на конфорку поставить чайник,
а руки его всё никак не могли согреться,
и чай пах не хрусткими травами, а печалью,
как пахнет несбывшийся путь отменённых рейсов —
прогорклым железом,
бумажных клочков метелью, включившимся автоответчиковым моллюском.
И чай с этим запахом пить уже не хотелось,
хотелось отмыть себя содой и "Пемолюксом".

"Давай успокойся. Представь, что она в дороге.
И в этот момент дорогая подходит к дому,
и скоро затянется в нежной груди воронка,
поскольку ужасно неправильно по-другому,
а значит, уже по-другому и быть не может.
Она поиграет в дорогу, как в прятки-салки,
и скоро появится, с бледной прозрачной кожей,
с глазами как блюдца, похожая на русалку.
Как чувство сакральное,
близкое до озноба.
И в мире не будет вообще никого чудесней.
В трепещущем небе пролягут лесные тропы, за ведьминым кругом затянут дриады песни".

И шёл человек посмотреть новостную ленту,
тянулся как глупый младенчик к заветной кнопке,
и даже пытался окуклиться мягким пледом,
читая рассказы о страшных болотах топких.
Где что-то внутри копошится как жидкий студень,
клокочет, бурлит заманухой и просит пищу.
Как в них с лиходавних времен пропадают люди,
сначала их помнят и ищут,
потом не ищут.
Он снова и снова о жутких читал находках
с коричневым телом
и рыжими волосами.
И только бубнил тихим шёпотом, как экзамен:
"Не думай,
не думай,
не жди ничего плохого.

Расслабься, попробуй расслабиться, медитируй.
Ты море, ты в море, и волны тебя колышут.
Представь, как ключом открывает она квартиру,
и ключ заедает,
и сломанный зонт под мышкой.
В сердцах говорит, говорит, тяжело и гневно.
Он слышит слова, но не может понять их смысл,
поскольку слова — это бабочки-однодневки,
трескучие птицы с пиратских скалистых мысов.
И нет в этом мире вообще ничего бредовей, чем верить их крыльям,
и им придавать значение. Они существуют, пока есть старик-садовник,
и свет, и земля, и роса, и воды течение".

Она появилась,
когда он на грани срыва,
качаясь как будто пластмассовая болванка,
сидел и рассказывал скользким лупастым рыбам,
которых они завели в трехлитровой банке,
как в зыбких болотах немецких, английских, датских
седые и очень усатые полисмены черкают в казенных блокнотах координаты, и думают:
"Боже, да что за дурная смена",
и тащат в участок одну из болотных мумий,
и долго детей поучают, для их же блага:
"Вот дядя не слушался,
дядя упал и умер".
А дети пугаются и начинают плакать.
И умный учёный, который был чьим-то мужем,
отцом или братом,
но точно был чьим-то сыном —
в желудке потом изучает последний ужин: похлёбка и овощи, зерна и ломтик сыра.

Люби,
оставайся внутри молодым и летним.
И в мире не будет вообще ничего такого.
Любой из боёв для тебя может стать последним,
но если тебя кто-то ждёт, то всегда есть повод
вернуться,
остаться и тьму озарить свечами,
найти долгожданный покой, как находят клевер.
Он молча уходит на кухню и ставит чайник,
она берет чашку,
и руки его теплеют.






(с) Резная Свирель

Ты расскажешь мне сказку про рыбу в бульварной реке. В будний день человек, в выходные волна с плавниками.
Её можно узнать по кружку серебра на щеке и по тихому слову, едва различимому в гаме.
Ты расскажешь мне сказку про птицу в бетонном лесу, что играет на флейте, где бары, туристы и лодки. А потом вспоминает про крылья, и крылья несут.
Кроме крыльев, её отличает прыгучесть походки.
Если ты улетишь насовсем, мой отважный пилот, если ты уплывешь далеко, мой кораблик бумажный — сразу рыба умрёт, сразу добрая птица умрёт.
Замолчит моё глупое небо, но будет неважно. Потому на земле оставайся подольше со мной, чтобы рыба плыла, чтобы птица жила у канала. Ты придумаешь солнце, и это случится весной. Ты расскажешь его, а я сделаю вид, что не знала.




(с) Резная Свирель

Старик, живущий сразу под холмом, считался магом низшего разряда. Возможно, деда сглазила наяда. Скорее, правда, что-то в нём самом сложилось чародейству вопреки, поскольку бытие определяло, зато не отменяло танец яла на безмятежной плоскости реки, зелёный шум, осиновый настил, дубовый веник. По закону дышл в углу возился постоянный Мышел. Из круга вечный Шишел выходил, а водяной топил за красоту кувшинки. Красота спасает, кстати. На финише, в конечном результате. Понятно пню, доходчиво кусту.


Рискну отметить — чаще чудеса случались смехотворного пошиба. Плыла неисполнительная рыба, катилась нехрустальная слеза, что капала то в кофе, то в «Агдам», то на письмо царя Сарданапала. Ножи тупились. Серость наступала по грозным климатическим фронтам. Но магия, туды её в мифрил, — помощник даже в каверзных вопросах. Волшебник взял достал из шкафа посох. Из серости Собаку сотворил. Сонливую, как память сундука. Лохматую, как пыль из-под кровати. Ленивую, как водонагреватель. Большую, как вселенская тоска. Такого раньше не было нигде. В честь праздника сварили гномы брагу, поскольку меньше на одну Собаку расстройства в окружающей среде. Харон — в сердцах отрёкся от весла — катал детей в коляске мотоцикла. Собака улыбнулась и привыкла, за ветром побежала, весела. Кошмарно подорвав авторитет, чудовище сплясало буги-вуги. Кого пугать? Вот запахи, вот звуки, вот с пяток до ушей прекрасный дед.


Старик, сидящий прямо на холме, глядел, как с неба машет гуманоид. Всё думал: хорошо, сустав не ноет. Старинная подруга в Костроме. Колдунья. Ведьма. Статус невысок, и зелье с явным привкусом укропа. Начну сначала. Почитаю Проппа. Куплю цветы. Заштопаю носок. Воздам по лету должное возне жуков в саду приветливого пака.
Под боком на холме спала собака, подрагивая лапами во сне. И сказочник устраивал привал, и пастырь клал под голову солому. И человечность как-то по-другому творец того холма не толковал.


(с) Резная Свирель

Теперь уже прохладно по ночам, и дождь идёт, и яблоки созрели. И далеко до нового апреля. И звезды барабанят по плечам до жути романтичного моста, где регулярно назначает встречи носитель рассыпающейся речи: какие неуместные места. Небесный свод убийственно-свинцов. Чихая, отставной герой-любовник заваривает мяту и шиповник на улице Троллейбусных Скворцов. Зеркальный брат в нём сразу опознал случайно неизвестного поэта: похожая размытость силуэта. И то не то, и это не финал — дурачество, безделица, смешок.

В краю, забытом всеми, но не Богом, рецепты каш сорокам-белобокам приносят самобранка и горшок. Дюймовочка беседует с кротом. Ушастая сова кричит на холод. Никто не стар, никто уже не молод, особенно брюзгливый мажордом Крутись-избы. Хорошая изба, нарядная, но крутится со скрипом, и бредит знойным сказочным Магрибом искусная наличная резьба. Гармония: вот инь тебе, вот янь, вот смысла нет, вот истина сокрыта. Взывает говорящее корыто: ты только посмотри, ты только глянь. Несите лампу, зеркало, кристалл. Быстрей вставайте, сонные тетери. Ведь золотые рыбы полетели. День Главного Желания настал. Хохочет лес, восторженно, взахлëб. Морзянке дятла вторят перегоны.

Коты садятся в звонкие вагоны на улице Трамвайных Недотëп, где ждёт фонарной армии сержант великого закатного приказа. И в чëрт-те где заманивает касса, и чëрт-те что напяливает бант. Сизиф, в пустячной роли муравья, на кочку тащит булочную глыбу. Заметишь в небе золотую рыбу — не сомневайся: именно твоя. У рыбы есть плавник и есть мотив, она летит, и царствует, и учит. Загадывай чего-нибудь покруче. Сбывается. Здесь нет альтернатив.





(с) Резная Свирель

Вечереет на улице. Солнце умерило прыть. По какой-то причине мне надо с тобой говорить. Хорошо, что ты есть. Умоляю тебя — не исчезни.

В Лисьем Городе каждое лето танцуют фокстрот, раздают конопушки носителям рыжих бород и, подняв паруса, распевают пиратские песни, потому что на небе сияет морская звезда. Пожилые шлагбаумы учат летать поезда, если нет пассажиров, иначе возникнут вопросы. Всепрощающий Бог заблудился в своих именах. В Недостроенном Доме гостит шаолиньский монах. Возле Дома растут исключительно чайные розы. Почаевничать всласть медвежонок приходит. И ëж. Просто вдруг получилось, что ты никогда не умрëшь. Никогда-никогда. Согласись — получилось неплохо.

В Лисьем Городе каждую осень играет тромбон. Тень друида сидит на горе, предвкушая Мабон (широко отмечается Орденом Чертополоха).
Стало раньше темнеть, замечаешь?Действительно так. Вот луна — то ли ломаный грош, то ли медный пятак. То ли тёртый калач — при её-то значительном стаже, при её-то щеках. Этот вечер тебе посвящён. Хорошо, что ты есть. Обещай, что ты будешь ещё. Я реально другой вариант не рассматривал даже. В Лисьем городе памятник дворнику думает вслух, развлекая словарным запасом кленовых старух. И старухи смеются, и бусы звенят, и мониста. Над вокзалом недавно космический шаттл завис, а в фарфоровой лавке слона продаётся сервиз под названием "Пятый рождественский сон пианиста".

Ты, наверно, устала. Поэтому тоже ложись. Начинается новая ночь, продолжается жизнь. Твоё небо измерить нельзя, твоё море — не высечь. Часовые любви в тех же рангах, на тех же постах. Что ещё пожелать? Пусть качают тебя на хвостах сотни ангелов Лисьего города. Тысячи тысяч.




(с) Резная Свирель

Потянуло холодом от реки. Бог несёт за пазухой облака. В облаках — веселые дураки пустоте наглаживают бока. Есть иголка, нитка — возьми и вдень. Залатай прореху. Могу помочь. Скоро снова станет короче день. Скоро снова будет длиннее ночь. В темноте алхимики тишины изучают мутные витражи. Если мы кому-то ещё нужны, пусть подарит сны да научит жить. Ты давай, крутись, колесо времён, золотая репка, вельможный пан.

И приходит к ведьме дурак Семён, и приходит к ведьме дурак Степан. Говорят: старуха, не обессудь, накорми ты нас, напои ты нас. Мы искали мира — постигли суть. Мы ломились в двери, а там стена. Мы в другие двери — на них засов. Не предложат, значит, вино и снедь.
А когда пробьет двадцать пять часов, поумнеем. Надо бы поумнеть.

Ведьма смотрит пристально, из-под век: я вам тут не Гудвин — давать ума. Впрочем, тоже сказочный человек. Ничего не делаю задарма. Дорожу традицией, чту закон, в сундуке храню лягушачью слизь. Там в избушке батюшка лепрекон, у него и золота завались, и богатства разного до черта́. Я сейчас вам, мальчики, разжую: у ирландца только одна мечта: раздобыть русалочью чешую. То есть надо к озеру Мышь-камыш. Там по лету жарко, почти Ташкент. Иногда сам гуру небесных крыш к водяному шастает на уикенд: порыбачить вволю, сплести венок.
Вы ступайте, милые, мне нельзя. А взамен русалочке — пару ног. Да почем я знаю, откуда взять. Впрочем, вру, бабуля умеет, да. Прихватило, верно, меня тоской. По опушке носится ерунда: многоног обычный, неколдовской. Две недели спит, две недели ест, две недели смотрит на карту звёзд. Он вообще как ящерка, вот-те крест, разве что отбрасывает не хвост. Ерунде бы обуви на века с бубенцами, пряжками, бахромой

Дурошлепы думают: на фига нам такие квесты, пошли домой.
И уходит молча дурак Степан, и уходит, скалясь, дурак Семён. По дороге кваса литровый жбан, обхитрить лису, распугать ОМОН. То ли это счастье звенит в груди, то ли это лето звенит ручьем.
Не зашил ты облако, вот гляди, как на землю сыплется дурачьё наивысшей доблести. Краевед, торопясь, записывает в блокнот: двадцать пять кукушек летят в рассвет и кукуют весело мимо нот.





(с) Резная Свирель

В лесу, где ночами кричит сова, и клюв у неё остёр, растёт у пенька помогай-трава, трава четырёх сестёр. У первой сестры в волосах луна, начищенный медный бок. За пазухой ветер чужого сна и ветер чужих дорог, развеявший пепел былых утрат в угоду другой весне. Да только холодная та сестра, как лёд холодна, как снег.

Вторая — черёмуха и сирень, русалка в большой реке. Накидка, надетая набекрень, браслет на худой руке. И всё ей понятней, и всё видней, и землю апрель прогрел. Царевна-лягушка хранит на дне коллекцию царских стрел. Играет на флейте рогатый пан, под музыку пляшут ши. А если проблема — найдётся план, как быстро её решить. Сестра разжигает за тенью штор лаванду, герань, сандал. Да только капризна она. Чуть что — устраивает скандал.

У третьей сестры под ногами мох пружинит, шумит, поёт. Она — листопад, паутина, вдох, она заберёт твоё. Сперва поиграет, потом отдаст, умножив добро стократ. Серебряный пёс у неё мордаст, калиновый лис космат. Прикинувшись бедной, как мышь, вдовой, печалится ни о ком. И шаркает тапками домовой, колдуя над кипятком. И кот в полудрёме мурлычет блюз про ведьму да пар котла. Да только печальна сестра, но плюс, что это печаль светла.

В лесу, где ночами дрожат кусты, где каждый грибник — друид, четвёртая — это, наверно, ты, и пламя в тебе горит драконьих сокровищ, далёких звёзд. По трассе сплошной любви комета летит, расправляя хвост, в ладони тебе — лови! Пусть сказка получится наяву, простая, как карандаш. Никто не сорвёт помогай-траву, пока ты сорвать не дашь.
Иди по тропе, по росе жнивья, смотри волшебству в глаза. Сегодня начнётся твоя — твоя — счастливая полоса.




(с) Резная Свирель

Смотри — сегодня будет хорошо. И завтра тоже. Да и послезавтра.
Бог пестует ручного динозавра и запрещает всяческий рожон, обыденно заканчивая май. Упрямы календарные законы. Поют жар-птицы, в теме жар-драконы. Остановись, задумайся, внимай, и что не замечала — замечай.
Вот этот куст похож на осьминога. В меню опять же — классики немного: вино из одуванчиков и чай. Напитки самых сокровенных троп. Для конных, и особенно для пеших, лес тайно прихорашивает леших, а город обновляет гардероб, который не включает (в основном) ни курток, ни сапог, ни макинтошей. Шагает вдаль, обремененный ношей, какой-нибудь заезжий астроном. Алмазы, изумруды, янтари устроились в потертом саквояже. Фортуна улыбнется, карта ляжет. Заранее за них благодари.




(с) Резная Свирель

Теплый ветер лохматит космы, у ограды растет трава. Отправляйся в открытый космос нереального волшебства. Ты теперь из такой легенды, где любая строка добра. В небе пишутся хэппи-энды цвета звездного серебра. Так со всеми всегда бывает, даже если забыл пароль. Едет гоблин в пустом трамвае, под мостом отдыхает тролль. Демиург подбирает коды к обольщению стюардесс. Разве можно измерить годы, отведенные для чудес?
Бей баклуши, ходи в дурацком, временами навеселе.

Мисс Ракушка жила в рыбацком, неизвестном тебе селе. В доме старого корабела или старого рыбака. Мисс Ракушка, конечно, пела, солнце гладило облака. Море в шутку на пирс рычало. Рыжий лодочник пил саке. Говорила волна с причалом на русалочьем языке то в мажоре, а то в миноре, ноту "до" не беря в расчет. Кто-то взял и обидел море, кто — неясно пока ещё.

Утром люди пришли на берег, посмотрели, а моря нет. Сколько было тогда истерик. Обвиняли парад планет, чернокнижника, Чернобога, гуманоидов, НЛО. Непонятно, с какого бока, непонятно, кому назло. Просто сделалось неприятно, неуютно. Кругом враги. Выводили с бушлатов пятна, шили шапочки из фольги, предлагали фамильный перстень за охотничий карабин. Мисс Ракушка сложила песню про изгибы китовых спин и про тех, кто удрал с маршрута. И про тех, кто его нашел. В общем, море вздохнуло: круто. Замечательно хорошо. И вернулось. Домой, по следу. Рыжий лодочник пил коньяк.

Прямо завтра наступит лето, лучезарное, как маяк. Развесёлое, как игрушка. Бесконечное, как полёт. И найди уже мисс Ракушку. Представляешь — она поёт.




(с) Резная Свирель

Рассказывали часто старики: на соловьином берегу реки водилось раньше всякое такое. То пели на французском осетры, то по ночам косматые костры, то мёртвые, не обретя покоя, играли в салки или вон в лапту. То тракторист вернулся, весь в поту, за три недели не сказал ни слова, то хлеб внезапно кончился в ларьке, поскольку мельник спал на потолке, обдумывал карьеру птицелова.

Пытались разобраться. Это факт. Нашли в реке огромный саркофаг, нездешний, серебристого металла. Брат кузнеца (учёный старший брат) изрёк, что перед нами аппарат. Космический. Изрядно помотало. Не кот наплакал, не комар чихнул. В сельпо мгновенно раскупили хну — на случай неожиданных вторжений. Вот прилетят — а мы красивы все. Хлеб-соль вам, хороводы на десерт. Нисколько не потерпим возражений.

Рассказывали часто мудрецы, которые годились нам в отцы: у речки летом было аномально. Мангал сельчан немного напрягал, он вел себя как варвар или галл. По-идиотски он шутил. И сально. Когда на берег вылез водяной — достал со дна зелёное вино, потребовал русалок и валюту. Взашей прогнали. Вероятно, зря. А вышли тридцать три богатыря — село не удивилось абсолютно. Молчал эфир, молчали небеса. Осётр нежно пел: комси комса. Ни марсиан, ни Ктулху, ни Сварога. Нелепое осутствие комет.
Схватили ящик, отнесли в цветмет. Туда ему и самая дорога.

Сейчас у нас покой и тишина. У тракториста добрая жена, благоухает в чайнике мелисса. Патруль проверил: никого нигде. Лишь лодочка качнулась на воде, и кто-то в камышах зашевелился.





(с) Резная Свирель

Дочь Восточного Ветра живёт на краю земли. Невозможного нет. Кстати, времени тоже нет. В чайной чашке лавируют белые корабли. Вместо двери — астрал, вместо люстры — парад планет. Обожает гвоздику, корицу и куркуму. Музицирует, сев за растроенный клавесин. В понедельник у Дочери часто гостит самум, в воскресенье у Дочери часто гостит хамсин. Иногда ей становится скучно, и вот тогда из волос терпеливо выпутывает стрижей. Осторожно ссыпает песочные города, убирает подарки морщинистых ворожей.

Надевает футболку, браслеты оленьих троп, недешёвые джинсы (конечно, слегка малы). И, сливаясь с толпой, залезает в вагон метро, всё читает, всё вертит кольцо из лесной смолы.
Дочь Восточного Ветра (за пазухой — звездопад, в рюкзаке — календарь предсказаний, забытый миф) вылезает из мрака тоннеля, а там Арбат. Или Невский смеётся, тоску голубям скормив. Самолётик летит, поездами шумит вокзал, удивляется облаку кукольный верхолаз. Дочь Восточного Ветра, увы, выдают глаза. У людей не бывает настолько прозрачных глаз.
А у Города улицы слов, и они честны, даже если извилисты. В доме под цифрой пять неприметный Волынщик играет на крыше сны. Дочь Восточного Ветра находит его опять. Говорит: ну, салют. А потом говорит: огонь, что нашла я тебя. И ещё говорит: как сам?
Начинается лучшее лето. Не проворонь. Дочь Восточного Ветра живёт по твоим часам.




(с) Резная Свирель

Бери рюкзак. Оставить города — не доблесть, а спасение для сердца. Ведь ты не город, ты тропинка вдаль, ты дерево, ты звуки птичьих терций. Машины в пробке движутся ползком. А ты уходишь, светофорам вторя, поговорить с бывалым лесником, что знает много сказочных историй. Кто главный здесь, откуда лес возник, куда ведёт извилина оврага. Посмотришь снова — вовсе не лесник. Чурбан, замысловатая коряга.

Бери рюкзак. Не раскрывай секрет. И всё путём (маршрутом, курсом, галсом). Нет обуви вернее старых кед, каким бы ты груздём не назывался. Иди туда, где зреет тишина, где ведьма тронет за плечо, радея. Но обернёшься — вовсе не она. Цветы, цикады, царство Берендея. Комар, зудя, прицелился в висок, солируя на собственном концерте.
Так лето бьёт в тебя наискосок, спокойно, с осознанием не-смерти.

Лети, смешной лохматый воробей. Лети, ветров отчаянная смута. Мир точно улыбается тебе, пожалуй, даже шире, чем кому-то. Он, правда, неплохой, дружище мир, ему бы до конца не расколоться. Бери рюкзак. Останемся людьми. И вон лежит звезда на дне колодца.






(с) Резная Свирель

Просто наше от нас не уйдёт, заруби на носу. Жизнь придумана наспех, зато преподносит сюрпризы: великанов, закатных драконов, прохладные бризы, заблудившийся ветер, друидов в бетонном лесу. Это проще списать на усталость и счесть за враньё. Это лучше принять. Наконец, с этим нужно смириться. И по части создания красок весна — мастерица, затруднительно серости выстоять против неё.

Вот и кролик спешит. Зазеркалью к лицу кривизна. Соответствуя кроличьей моде, белеет колонна. Размываются контуры облака, здания, склона. Не пейзаж — легковесный набросок субботнего сна. Верный признак — поблизости каста сбывателей снов. Что попало они не сбывают, лишь самую малость: только то, что до жути понравилось. То, что поймалось. Или то, что для сказки послужит основой основ. Обладание телом как способ отбрасывать тень — вещь довольно приятная, если не снятся кошмары, ведь седые ловцы начинают писать мемуары. Так верните же людям великую вседребедень.

Правда, наше останется с нами — счастливый билет, разговоры каких-то богов под какой-то оливой.
Жизнь намерена стать, по возможности, очень счастливой, несмотря на большое количество будущих лет. По хребту подоконника скачет весёлый Ктотам, на чудесных полях деловито сидят Буратины. И тебе улыбнëтся молочница с жёлтой картины, и нальëт молока безнадёжно реальным котам.






(с) Резная Свирель

Никто не выбирал такие времена.
Ты шастаешь в астрал, ты помнишь имена людей и городов, морей и континентов. Разрушенный Парнас, оборванная нить. И страх, что кто-то нас захочет отменить, сильнее холодов, значительней момента. Забудь про этот страх, почувствуй эту быль. Всё превратится в прах, всё превратится в пыль, за вычетом души, приговорённой к Богу. Но если прямо край — беги на летний луг, бессмертный самурай, сломавшийся каблук. Замри и не дыши, врастая понемногу в дыхание земли, в тропинки, в облака. Рисует корабли закатная рука, рисует паруса, и якоря, и тросы. Фигуру на носу, крылатую горбом.
Вот сундуки несут. Вот шмель уже старпом. Вот банда муравьёв — отличные матросы.

Никто не получал инструкции, как жить.
Уходит по ночам шуметь за гаражи бунтующая рать небесных баламутов.
Уходят дураки прикуривать от звёзд. Прохладно от реки. Ты покидаешь пост в надежде не соврать себе или кому-то. А если прямо всё — закрой глаза, свети. Куда тебя несёт? Вот камень на пути, вот синяя вода и серая волчица, вот рыжий летний дух, насмешлив, конопат. И воздух на меду, и луг, и звездопад. И больше никогда плохого не случится.




(с) Резная Свирель

Ничего, это просто до жути смешная игра. И тебе в ней досталось водить. Безупречная роль. Столько разных проблем. Постоянно куда-то пора. Знать бы только зачем, что в итоге, где прячут пароль от сердец или просто дверей, или просто миров. Всё смешалось в домах у Облонских: и правда, и ложь. Бог отправился в отпуск — проверить священных коров, нацепив предварительно пару священных галош, потому что великие росы, небесная близь.
Что ты знаешь о дали, моё дорогое дитя? Завтра снова суббота. Воистину — звëзды сошлись. Скоро вечер. Закаты. Надеюсь — не будет дождя.

Арлекин с наслаждением снимет дурацкий парик, зашвырнёт его в угол и в лето сбежит налегке. Загорится высокий маяк. Коренастый старик станет петь до утра на гортанном чужом языке. Ничего, ты поймешь. В каждой песне слова о любви, а которые нет, как известно, не слишком нужны. Это просто такая весна. Ты её проживи. У весны недостаток — короткие странные сны.

Бог сидит на скамейке, вино разбавляет водой, для прокорма четы почтарей умножает хлебá. Дух летает над городом. Самую малость святой. За спиной — стрекозиные крылья, под мышкой — труба. Над дорогой туман. У дороги волнуется чиж. В Неверлэнд отправляется поезд с шестого пути. Разреши себе слышать чуть больше. Тогда зазвучишь. Разреши себе видеть чуть лучше и тоже лети. Может, где-то реально спешит к Магомету гора, ведь хорошие новости часто минуют печать. Ничего, это просто сегодня такая игра. И тебе в ней хранить, понимать, обнимать и встречать.




(с) Резная Свирель

Старик Андрей завидовал богам. Четыре года сторожил стоянку. Для неба мы ручные обезьянки, что производят суету и гам, — так, сплёвывая горькие слова, он говорил. И в животе урчало. Любила деда верная овчарка, пока она ещё была жива. Давным-давно — избитое словцо — Андрей работал местным портретистом. Победы часто отмечал игристым, счастливчиком считался и ловцом возможностей. Упрямо пёр быком. Но время — неплохой учитель танцев. Куда тебе, спесивому, бодаться с его ежеминутным каблуком. Найдутся ли такие закрома, где старость в радость, мрак обезоружен. Портреты стали продаваться хуже. Андрей завёл собаку и роман. Скорее, чтобы тосковалось всласть. Переводились ссоры в гигабиты. Роман оставил некую обиду, собака совершенно прижилась. Когда весной овчарка померла, неделю пил, передвигался боком. Потом собака снилась ненароком, чудные поднебесные дела. Позднее стал отъявленным брюзгой, купил очки, пиджак из дерматина. Устроился в чужие Палестины — автомобильный охранять покой.

И снова, словно вопреки судьбе, старик затеял рисовать портреты. Так пролетали вторники. И среды, и пятницы в стоической борьбе. Наверно, где-то есть собачий рай, собачий бог, нечаянная милость. Хотелось деду, чтобы им гордилась собака. Для собаки край — не край, а смерть — не смерть. Наверно, потому дарил старик водителям наброски. Так светофор мигал на перекрёстке, как будто норовил рассеять тьму.
В набросках каждый узнавал (почти) свое лицо, но мягче и добрее. Бог тоже позавидовал Андрею. Мечтал господь собаку завести. Назвать ее Полкан или Дружок. Овчарку, сенбернара ли, борзую. Собака знала — человек рисует, просила бога, чтобы свет зажёг. Собака знала — человек хорош, он как-то разглядел под слоем пыли всё то, за что собаки полюбили людей, тогда и впредь, везде и сплошь.

Старик Андрей выходит на балкон с небесной разговаривать собакой. Не замечая мусорного бака, который не вывозят испокон. Старик исчезнет — он настолько стар, что просто миру прекратит казаться. На радуге откормленные зайцы. Бог и собака. Вроде бы Мухтар.





(с) Резная Свирель

В этом доме есть много книг, много света и тишины. Даже, кажется, есть тайник, где хранятся чужие сны.
В этом доме ворчит в углу домовой — борода до пят. Кот хвостом отгоняет мглу. По ночам, когда люди спят, вылезает из всех щелей беспокойное волшебство: будет трудно, но уцелей, до конца сохранив его — чувство радости, что жива, разговариваешь с котом. Кот устал сторожить диван, кот хотел рассказать о том, что однажды, давным-давно, в царстве сливок и колбасы, у него была пара ног, неуверенность и усы.

Он тогда был известный маг, сочинитель и филантроп, консультировал задарма пешеходов чудесных троп, не оставшихся в стороне. Рассуждал он примерно так: написать бы балладу мне. Жаль, фантазии на пятак. Очень трудно не жить котом, человеком прожить трудней. Сел однажды, придумал дом, крышу дома, луну над ней. Огонёк у свечи дрожал, пыль захватывала плафон. Маг придумывал песню Джа и кассетный магнитофон, птицу возраста "тридцать плюс" (не летает, зато поёт). По субботам играет блюз — знаешь, ранчо, салун, койот.

Красота же, ну? Красота. От восторга ноздрёй трубя, маг придумал себя — кота. А потом сочинил тебя.
Вот ты в кресле сейчас сидишь и красивая, спасу нет. В этом доме такая тишь, что реально услышать снег, как он падает за окном, как он тает и как лежит. В этом доме бормочет гном что-то летнее, для души, ерундовую милоту (кот запомнит порядок фраз).
Предоставь этот мир коту. Разберётся, не в первый раз. Отрастит себе пару рук — тут работы на полчаса.

Если кот не приходит вдруг, может статься, что кот — ты сам. Или кошка. Удел неплох — спи, мурлыкай, храни очаг. Пусть рождается новый бог, сочинитель и весельчак.





(с) Резная Свирель

Твой внутренний ребёнок уцелел, предпринимает робкие попытки, хохочет, плачет, требует напитки. Куда-то лезет, безрассудно смел. А если смерть — стряхнëт её с плеча. Бродячий бог, федорина посуда. И как же он укатится отсюда, тот колобок, что в форме кирпича? И как же быть, и кто теперь Кащей? Но, совершенно не жалея связок, твой внутренний ребёнок просит сказок, смешных чудес, несбыточных вещей, сговорчивых волшебников под стать Хоттабычу и Гудвину, конечно.

Большая Ведьма устрашала внешне. Большая Ведьма не любила ждать. Раз не любила — то и не ждала. Имелись:
кот с раскидистого дуба,
русалка,
дрессированная ступа,
котëл,
ветхозаветная метла.
На грядках рос порей и полз пырей. Болотники бродили в душегреях, но с кольями. В болотных эмпиреях в достатке маргинальных упырей. Капусту лихо квасила бадья, кофейной пеной удивляла джезва. Запретный плод катился очень резво, являя моментальность бытия. Давно курьером числился башмак. Один, зато известный марафонец. Всё кончилось, когда на этом фоне нарисовался древний архимаг. В числе достоинств:
пел, как Джо Дассен.
Умел заснуть, танцуя на канате.
И замедлитель был.
И заклинатель.
Его настиг неизлечимый дзен в младенческом кудрявом разлюли. Монахи просветленно грызли кешью. Потом на запад шли по побережью. Там архимага в лотосах нашли. Впоследствии на голубом глазу ребенок успокаивал лавины. Земную жизнь пройдя до половины, он заблудился в сумрачном лесу, где супротив тибетских серенад не выстояла ведьма. Так бывает.
Добило путешествие в трамвае.
И фанты,
и кино,
и лимонад.

Везде, малыш, гармония нужна. Поэтому оставь себя в покое. И то — не то, и это — не другое. Из ведьмы преотличная жена. Метла организует телемост, летая от Камчатки до Памира. Твой внутренний ребёнок хочет мира, счастливых снов и разноцветных звëзд.




(с) Наталья Захарцева

Моя душа, ты, главное, не бойся. Огонь имеет правильное свойство погаснуть в неожиданный момент, но если не погаснет — плохо дело. Тогда взлетишь отчаянно и смело по тонким траекториям комет.

Ты птица из рогожи, льна и ситца. Последыши великих инквизиций ведут досье на каждого из нас. Но мы хитрее, слышишь, мы хитрее. Коварно никогда не постареем и вступим со Вселенной в резонанс.

Уткнулся в берег острый нос залива.
Моя мечта, дивись, как ты красива, и как твои уродливы враги. Ты представляешь, как они несчастны. А мы уже успели обвенчаться с рассветами, и птицы пели гимн.

Глухим от песнопений мало толка. Наместники священного престола не верят нашим травам и лесам.
А ты-то веришь. Глупо? Да не слишком. Потом слепцы сожгут дома и книжки, заклеят рты и вырвут голоса.

Река моя, по воле божьей длани мы лихо поменяемся телами. Я попрошу всех колдунов земли.
Твоей рукой я стану и браслетом, попутным ветром. Ты увидишь лето, и облака, и воробьев в пыли.

И яблоко с румяным крепким боком. В тебе сейчас намного больше Бога, чем в их словах, кривых как колея. Я стану сном и деревянной ложкой. Прошу, не плачь, когда придёшь на площадь смотреть, как я танцую по углям.

Моя душа, пожалуйста, не бойся. Любовь имеет правильное свойство не прекращаться, сколько ни живи. Ты — ведьма, но гонителей не злее. И палачей мы просто пожалеем, как и других, живущих без любви.

А ты живи сто лет. Я буду рядом приметой славной, щедрым звездопадом, иллюзией, мелькнувшей впереди.
Одно печалит — мыслящих инако через века клеймят рогатым знаком. Но мы, моя судьба, им не дадим.





(с) Наталья Захарцева