Сто сорок лет назад, в октябре 1874 года, в Москве слушалось дело, в котором в качестве подсудимой предстала игуменья Митрофания. Процесс был громким: впервые перед светским судом предстало лицо духовное, облеченное высшим монашеским саном для монахинь, а в процессе участвовали замечательные юристы, легенды русского правосудия.
Прокурор А.Ф.Кони, возбудивший это дело, и адвокаты со стороны потерпевших Ф.Н.Плевако и А.В.Лохвицкий (отец Мирры Лохвицкой и Тэффи). Защищать же игуменью никто из именитых адвокатов не согласился. Страстная речь адвоката Плевако в защиту потерпевших и сегодня звучит грозно и наверняка вызовет одобрение со стороны многих:

«Путник, идущий мимо высоких стен владычного монастыря, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма - биржа, вместо молящегося люда - аферисты, вместо молитвы - упражнения в составлении векселей, вместо подвигов добра - приготовления к ложным показаниям; вот что скрывалось за стенами <...> Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!»

Честно скажу, у меня к этому делу двойственное отношение. И судить никого не хочу, но и оправдывать деяния облеченных немалой властью над своей паствой, не могу, потому что знаю силу этой власти не понаслышке. Непослушание или даже сказанные мимоходом слова настоятельницы глубоко ранят и могут оказаться для особо чувствительных натур губительными.

В монастыре послушание - один из трёх обетов, которые даёт монах, и слова игуменьи автоматически становятся законом для всех насельниц обители, которые превращаются в послушное орудие игуменьи. Значение слов усиливается, если игуменья обладает сильным характером, большим авторитетом и влиянием, таким, каким обладала подсудимая.

Личность игуменьи Митрофании очень примечательна. Это была редкая женщина: образованная, умная, хитрая, с предпринимательской хваткой и большими связями при дворе, властная, тщеславная и гордая. Она принадлежала к древнему аристократическому роду барона Григория Владимировича Розена, чьи предки появились на Руси еще в XV веке.

Отец, генерал-адъютант Розен, был бравым солдатом и участвовал во многих боевых сражениях: в Аустерлице, за что получил «Золотую шпагу, в Бородино, получив за заслуги в этих боях орден Анны I степени, в боях при отходе армии из Москвы и награжден орденом св. Гергия, а в 1814 году вступил вместе со всем русским войском в Париж. Его портрет включен в военную галерею Зимнего дворца.

Младшая дочь генерала Прасковья родилась в 1825 году. Когда ей было двенадцать, она познакомилась с М.Ю.Лермонтовым, который служил в одном полку с ее братом Дмитрием, а когда Лермонтов впал в немилость государя, то генерал Розен попытался уберечь поэта от монаршего гнева, включив его в эскадрон, встречавший государь-императора, но Николай I не приехал и задумка не удалась.



В пятнадцать лет баронесса Прасковья Розен вновь встретила М.Ю.Лермонтова, который остановился в их доме. В 1837 году генерал впал в немилость из-за почти анекдотичного случая: Николай I принимал парад на тифлисской площади и после парада закричал «Розен!», а солдатам послышалось «Розог!» и все кинулись врассыпную.

Генерал был разжалован, вышел в отставку, поселился в Москве на казенной квартире и через четыре года скончался. Николай I, чтобы загладить свою вину перед семьей, представил девушку императрице и сделал ее фрейлиной государыни. Ни о каком монашестве и речи не было.

Девушка вела вполне светский образ жизни: училась рисовать (ее учителем был Айвазовский), увлекалась конным спортом и была неплохой наездницей, постоянно находилась во дворце и знала его тайны. Но почему-то замуж не вышла (намекали на какую-то личную драму), а в 26 лет неожиданно решила и вовсе отойти от светской жизни и принять монашество.

На ее решение повлияло знакомство с московским митрополитом Филаретом, суровым аскетом, чье слово было законом для многих. Устоять перед его силой девушка не смогла.igumenjaТеперь она стала рисовать не красивые головки, а иконы, которых написала, по ее словам, целый обоз и даже отправила в дар одному из женских монастырей полный иконостас. Сестры поминали ее имя на каждой службе.

Уйдя в монастыре, она организовала там иконную мастерскую и полностью погрузилась в иконопись. Через два года принимает рясоформ, а в 35 лет постригается в монахини с именем Митрофания.

Через несколько дней ее посвящают в сан игуменьи и она становится настоятельницей серпуховского монастыря. Митрофания, однако, не оставила высший свет, не отреклась от прежней жизни, забыв ее как небывшую, а медленно, но верно стала конвертировать свое положение и влияние при дворе в денежные знаки, которые так были необходимы для реализации ее грандиозных планов и удовлетворения тщеславия и гордыни.



Она поставила перед собой очень амбициозную цель - сделать свой монастырь не просто процветающим, но лучшим из лучших. Кроме того, игуменья Митрофания взялась за создание общин сестер милосердия. Одна община была создана в Петербурге, другая – в Пскове, третья – в Москве. Со всей своей энергией, решительностью и страстью игуменья взялась за новое дело, которое далеко не всеми в церковной среде было встречено с энтузиазмом.



Почему же против устава общин, который предложила игуменья Митрофания, выступили многие церковнослужители и особенно - настоятели монастырей? Дело в том, что монастыри в православной традиции – это место общения с Богом, место молитвенное, а община сестер милосердия, согласно уставу, становилось с одной стороны тем же монастырем, но акцент переносился с молитвы на миссионерскую помощь людям.

Однако первоначально орден сестер милосердия возник как светская организация, в которой участвовали знатные дамы, по призыву сердца желающие помочь русским солдатам в Крымской войне. Превращение общин в подобие западных монастырей, во главу которых ставилась миссионерская деятельность, была совершенно чуждой православной традиции.

Но Святейший Синод, в конце концов, утвердил устав общины, предложенный игуменьей, а покровительницей общин стала сама Государыня Императрица Мария Александровна, жена Александра II. Сначала матушка Митрофания пустила на благоустройство своей обители и создание общин всё свое немалое наследство, потом стала привлекать к пожертвованиям богатых купцов и промышленников, стремившихся получить право ношения чиновничьих мундиров или быть награжденными орденом Анны за благотворительность: он давал право на неплохую пожизненную пенсию.



То, и другое игуменья обещала выхлопотать пред императрицей, к которой она по-прежнему была вхожа как бывшая фрейлина. И это у нее действительно получалось, но когда поток таких «благотворителей» иссяк, наследство кончилось, а созданное ею монастырское хозяйство и общины требовали миллионы, которых у нее не было, игуменья Митрофания решила, что цель оправдывает средства.

И, используя свои связи при дворе и высокое происхождение, решила конвертировать их в нужные ей миллионы. Первой жертвой стала Медынцева, московская купчиха, обладавшая большим состоянием, но, поскольку над ней было установлено опекунство, т.к. она тихо спивалась, то не имела права распоряжаться своим имуществом, хотя ежемесячно ей выдавалась немалая сумма – 600 рублей, но этого ей не хватало.

Чтобы снять опекунство и тем самым получить право распоряжения своим капиталом, требовалось высокое покровительство. «Добрые люди» посоветовали обратиться к игуменье Митрофании, имевшей связи при дворе и влияние на государыню-императрицу. Игуменья, когда к ней обратилась купчиха, сразу почувствовала, что здесь можно найти так необходимые ей средства.

Всех знакомившихся с этим делом поражают режиссерский талант, хитрость, ум и выдержка игуменьи. Она поселила купчиху в своем монастыре, на два года полностью изолировала ее от внешнего мира и постепенно приобрела над ней неограниченную власть. Когда Медынцева полностью доверилась игуменье, та стала выкладывать перед ней чистые листы бумаги и просить их подписать, якобы для того, чтобы потом игуменья могла написать на них прошения, куда и кому надо.

Но вместо прошений на бланках появились векселя, подписанные задним числом, когда опекунства еще не было. Прокуратора предъявила суду 16 таких векселей на сумму почти 240 тысяч. Потом игуменья убедила купчиху написать завещание, в котором та отписывала всё свое состояние Покровской общине. К этому времени у игуменьи уже был опыт ведения процессов, в которых она решительно взыскивала с родственников имущество, завещанное ее монастырю, но которое они не желали отдавать.



Другой жертвой стал купец Лебедев, мечтавший об «Анне на шее» и клюнувший на наживку. Игуменья стала вымогать у купца деньги и подделывать векселя на его имя. Третьей жертвой стал промышленник Солодовников, обратившийся к всесильной игуменье не от тщеславия, а от большой беды: в юности он попал в секту скопцов, где его лишили мужского достоинства. По законам Российской империи за сектантство ему грозила тюрьма.

Здесь были уже не 22 тысячи Лебедева, предъявленных ему по поддельным векселям, а миллионы, хотя началось все с малого – с десятков и сотен тысяч. Но обещания игуменьи так и остались обещаниями: Солодовникова, в конечном итоге, арестовали, посадили в тюрьму, а черед десять месяцев он там и скончался.

Но игуменья Митрофания еще при жизни этого старого и больного человека выписывала поддельные векселя, чистые бланки которых с его подписью он исправно поставлял своей «благодетельнице». А когда Солодовников умер, игуменья стала подделывать не только векселя, но и его подписи. В конечном итоге суду представили 62 векселя на сумму, превышающую всё состояние фабриканта.



Дело открылось, когда к А.Ф.Кони обратился Лебедев, которому предъявили вексель им не выдававшийся и не подписывавшийся. Кони был человеком добрым и пошел поначалу игуменье на уступки: не стал отправлять ее в Новодевичий монастырь, т.к. самое страшное для нее было оказаться под началом другой настоятельницы. Матушку Митрофанию заключили под домашний арест в гостинице Петербурга, но игуменья решила потягаться с прокуратурой, наладив связь, через которую дирижировала участниками процесса.

Тогда ее перевезли в Москву. Но и здесь нашлась «духовная дочь», абсолютно ей преданная и ставшая ее связной. В зале суда игуменья сидела не на скамье подсудимых, а возвышалась на троне, который был специально для нее установлен. В зал суда она вошла во всем своем монашеском облачении с тремя наперсными крестами и настоятельским посохом.

На суде игуменья постоянно меняла свои показания: сегодня утверждала одно, завтра – совершенно другое, судьи терялись в ее показаниях. Это была особая и хитрая тактика. Суд заседал две недели. В конце присяжным вручили вопросник из 270 вопросов, по которым они должны были вынести свое решение о виновности или не виновности подсудимой.

По всем пунктам игуменью Митрофанию присяжные единогласно признали виновной. Приговор был суров: три года ссылки в Сибирь, и еще одиннадцать лет – без права выезда из Сибири. РПЦ лишила ее игуменского сана и отказалась защищать. Игуменья Митрофания выслушала приговор смиренно и стала готовиться к ссылке.

Но ни в какую Сибирь она не поехала: высочайшим указом государя-императора сибирскую ссылку заменили ссылкой в Ставрополь, куда она отправилась на лучшем теплоходе в каюте первого класса. Из Ставрополя переехала в Полтаву, а потом - в монастырь Нижнего Новгорода. Оттуда игуменья совершила паломничество в Иерусалим, где прожила два года.



О процессе писали многие, но вершиной стала пьеса «Волки и овцы» А.Островского. Конечно, можно оправдывать игуменью Митрофанию тем, что у нее не было личной корысти, о чем говорил и А.Ф.Кони, что это была великая труженица и всё, что она незаконным путем изымала у богатых купцов, направлялось на благие цели, но давно известно, что добро очень коварно, гораздо коварнее зла. В связи с этим позволю себе процитировать свой давно написанный текст о добре:

«Делать добро надо не потому что это хорошо в системе нравственных координат, а потому что оно больше, чем что-либо другое, проявляет твою немощь, заставляя смотреться в добро как в зеркало, не любуясь в нем отражением нарисованного в собственном воображении портретом Дориана Грея, а видя и принимая того, кого сознание отказывается принимать.

Добро сопряжено с опасностью не увидеть себя настоящего. Добро более беспощадно, чем зло. Зло проявляет немощь человеческую явно, добро - покрывает тайны душ наших. Зло коварно по отношению к другим, добро – по отношению к себе. Зло - всего лишь отсутствие добра, добро - всегда присутствие греха».

Матушка Митрофания не видела в добре его обратную сторону, проявляющую страсти, в ее случае -- тщеславие и гордыню, как не видят этого и сегодняшние ее защитники, мечтающие, что когда-нибудь игуменья будет причислена к лику святых....

источник