Детство.
Когда мне рассказывали о рае, я всегда думал: неужели там не будет Кремля? И пускать-то тогда туда никого не пускали, а вот мне почему-то без него рай раем не представлялся.

Мне было шесть лет, к тому времени я уже научился бегло читать, и у меня появилось хорошее "книжное убежище": в комнате стоял большой стол с перекладиной внизу, стягивавшей его ножки. Я входил под него, почти не нагибаясь, и устраивался на этой перекладине. Стол был покрыт скатертью, которую я мог опустить со стороны двери, чтобы меня не было видно, и поднять со стороны окна, чтобы было светло. Там я мог читать, сколько душе угодно. Иногда меня ловили на том, что я читаю что–то, что, по мнению старших, мне читать еще рано. Я тогда отвечал, что то, что мне рано, я пропускаю.

Старая Москва.
Часто говорят о том, что в среде духовенства было очень распространено пьянство. Шутили, например, что в Москве есть два парадоксальных явления: непьющий извозчик и непьющий дьякон. Извозчик - тот, который стоит на Большом театре, а дьякон - первопечатник Иван Федоров. (Имелся в виду, разумеется, памятник.) Но наш отец, когда еще был семинаристом, дал своим товарищам клятву: дома не иметь спиртного. И родители выдержали ее, пронеся это правило через всю жизнь. У нас дома слово "водка" считалось неприличным.

Холодильников в квартирах не было, и под Новый год за каждой форточкой висела авоська с разными вкусностями. Рассказывали даже такой анекдот: два приятеля решили снять с чужого окна авоську со снедью. Подходит к ним милиционер и спрашивает, что они делают. "А мы хотим приятелю на Новый год подарок сделать, вот только не знаем, вешать ли, боимся, что снимут". "Конечно, снимут!"- сказал милиционер, и воры благополучно удалились.


Окрестности Иосифо-Волоцкого монастыря. Автор воспоминаний митрополит Питирим (Нечаев)
и журналист Норберт Кухинке.

Достоинство в нашем русском обществе всегда хранили свято - Боже упаси уронить его хотя бы в какой-то детали поведения: в манерах, в осанке - согнуть перед кем-то спину. Так, помню, в Патриаршем Елоховском соборе были два старичка, никогда не снимавшие своих георгиевских крестов. Георгий, как орден за личное мужество, был признан во время Великой Отечественной войны (по существу, наш орден Славы является его прямым наследником и даже в чем-то повторяет его в оформлении), и тогда многие стали доставать их из коробочек, но эти носили свои ордена и в тридцать пятом, и в тридцать седьмом, и в любом другом году. Один из старичков был совершенно согбенный, с палочкой, видимо, тяжело раненый, получивший какие-то костные повреждения. Другой - чрезвычайно бравый, с усами, ходил всегда в сапогах, защитного цвета шинели и - полный бант, четыре георгиевских креста. Представлялся он: "Лейб-гвардии уланского полка Ее Императорского Величества императрицы Марии Федоровны..."- дальше следовало его звание и имя, которых я не помню, но он всем этим очень гордился и это достоинство пронес через все те страшные годы, и никто его не трогал - настолько он был утвержден в своем солдатском мужестве. Прошли годы... однажды встречаю его на улице. Он говорит: "Ты знаешь, какое дело: иду я тут как-то раз, вдруг слышу - кто-то за мной идет. Я остановился - никого. Иду дальше - кто-то снова идет, шаркает ногами. Огляделся - никого. Так это... я!! Я - шаркаю ногами!!! Ну, вспомнил я нашего ротного, который говорил: "Ешь солому, а вида не теряй". Скомандовал себе под левую ногу и пошел. И хожу".

Патриарх Алексий (Симанский).
Однажды показывает он мне телеграмму от одного архиерея: "Поздравляю Ваше Святейшество Первым мая". Когда я прочитал текст телеграммы, он прокомментировал: "Какая сволочь!" Действительно, репутация у этого архиерея была весьма дурная. Он считался предателем Церкви, идущим на поводу у властей. Зачем он мог послать такую телеграмму? То ли переусердствовал, рассылая необходимые по протоколу поздравления, то ли хотел продемонстрировать свою лояльность по отношению к тем, кто держал под контролем переписку архиереев... Казалось бы, инцидент с телеграммой был исчерпан. Но через месяц подзывает меня патриарх и говорит: "Костя, отправьте телеграмму". Подает деньги и текст. Телеграмма адресована тому самому архиерею: "Поздравляю Ваше Высокопреосвященство первым июня".

Когда одна сотрудница Патриархии стала ходить на работу, как на богослужение, в платке, он, увидев ее в очередной раз, показал на платок и с любопытством спросил: "Что это за гадость такая у тебя на голове?"


Троицкая Сергиева лавра. Патриарх Алексий и иподьякон Константин Нечаев (слева).

После войны он долго ездил на "Победе". Когда уже появилась "Волга", все равно предпочитал "Победу": в нее можно было войти и только после этого сесть, а в "Волгу" надо было садиться и потом втаскивать ноги, а ему это было тяжело. Еще у него был ЗИС-110, который шел как корабль - плавно, мягко. Ездить на высокой скорости он не любил. Обычно ездили со скоростью 85-95 километров. Бывало, чуть шофер прибавит газ, так что зашкалит за сто, он стучит ему в стекло: "Георгий Харитонович, вам что, так велели?" Шофер извинялся, а Патриарх прибавлял: "Ну, а если бы мы, как до революции архиерею полагалось, ездили на шестерке лошадей, то неужели гоняли бы во весь опор как пожарные?"

У Лёни [Остапова] было необыкновенно развито чувство юмора. За столом он часто смешил патриарха своими рассказами. Патриарх смеялся до слез, приговаривая: "Ой, не могу! Как ты сказал? Повтори!" Потом, бывало, успокоится, но через некоторое время вспоминает опять и переспрашивает, смеясь: "Так как ты сказал?" Вот, к примеру, один из его анекдотов. Некий епископ на Святках объезжал епархию и приехал в один женский монастырь. У матушки-игумении был говорящий попугай, который знал молитвы, псалмы, нараспев читал "Блажен муж", а "Господи, воззвах" пел на все восемь гласов. Епископу попугай страшно понравился, и он стал просить: "Матушка, благословите на Пасху прислать эту птичку ко мне! У меня будут гости - то-то они порадуются!" Игумения пообещала. "Ну, так я пришлю за ним людей,- сказал епископ.- Мы его укутаем, ничего с ним не случится". На Пасху епископ послал за попугаем. Собрались у него гости - ждут диковинку, - все нет и нет. Да и не удивительно: снег растаял, дороги развезло. Наконец, явились посыльные. Спрашивают их, что так долго. "На переправе,- говорят,- долго ждали". Поставили на стол укутанную клетку с попугаем, развернули. Попугай сидел замерзший, нахохленный, сердито посмотрел на присутствующих одним глазом, и вдруг - как заорет: "Эй вы, там на переправе! Да чтоб вам..." И разразился потоком брани.


Патриарх Алексий и семья Данилы Андреевича Остапова.

Богословский институт - Московская духовная академия.
Приходилось мне встречать засланных - даже иеромонахи были - и надо сказать, попадались среди них и хорошие люди. Был у нас, например, такой отец Симеон. Был, был - а потом исчез: срок командировки кончился.

В 1947 г. состоялась аттестация преподавателей. О ней надо сказать особо - это показывает наши нравы во всей красе. Голосование было тайным. Колчицкого сразу большинством голосов завалили: он давил своим авторитетом, не являлся на занятия, на занятиях говорил не по теме. Все голоса были против, и только один голос - за. Едва закончилось заседание, как один из преподавателей поехал в Елоховский собор к Колчицкому. "Николай Федорович, вынужден вас огорчить: все были против вас, один я голосовал "за". Я так вас всегда уважал!" - "Спасибо, спасибо вам…" Только ушел этот - появился следующий: "Николай Федорович! Что делать: все кроме меня были против! Я же всегда относился к вам с почтением..." - "Ммм-да? Ну, спасибо..." Следом за ним явился третий: "Вы знаете, это я голосовал за вас..." - "Да что же это, наконец?!"- взревел Колчицкий. Дальше можно не продолжать.

Вообще в годы моего инспекторства столовая была самым "узким" местом. Я защищал интересы студентов, а архимандрит Дионисий, казначей - интересы работников кухни. Доходило до крика. "Я не дам вам распинать рабочий класс!"- кричал архимандрит Дионисий.


Слева направо: протопресвитер Николай Колчицкий, митрополит Николай (Ярушевич), митр.Сергий (Страгородский), митр. Алексий (Симанский).

Обновленцы.
От храма Христа Спасителя осталось в моей памяти впечатление громады, но меня к нему и близко не подпускали. Храм был занят обновленцами и мы туда не ходили. Старший брат зашел однажды посмотреть. Там проповедовал Введенский, но народу было мало - несколько человек по углам. Храм был темный, запущенный, опустевший.

Я застал только уже самый закат обновленчества. Кончилось же оно со смертью Введенского. Как–то он пришел на прием к Патриарху, но тот его не принял. Оскорбленный Введенский заявил: "Вы меня позовете, но ноги моей больше здесь не будет!!!"

Однажды ехал я в трамвае на площадь Борьбы и, выходя с передней площадки, заметил, что с задней в трамвай входит какое–то духовное лицо - в синей или даже голубой полинявшей рясе, с крестом и панагией, - человек очень неприятного вида. Потом я спрашивал, кто бы это мог быть, - мне сказали только, что это кто-то из Пименовского храма. Там же служил сам Введенский с семейством. Периодически они устраивали в алтаре "разборки", - чему благоговейно внимали прихожане через алтарную преграду. Говорили, что однажды из алтаря вылетела митра и покатилась по храму. Оставалось только гадать, была ли она в кого-то пущена или сбита сыновней рукой с головы первоиерарха. Мне довелось лет пять держать у себя на приходе в Песках его сына, который был уволен туда за полную неспособность к ведению регулярной службы в городском храме. Это был сын от второго или третьего брака, всю блокаду проведший с матерью в Ленинграде, - что наложило на него свой отпечаток. По душе это был человек очень хороший, с глубоким покаянным духом (и во хмелю и после оного). Он, к тому же, был автомобилист, и я подарил ему генератор и ветряк для выработки электричества, а потом мне жаловались, что он одному себе лампочку провел и книжки читает, а другим электричества не дает. Тогда я просто провел электричество в храм, и это обошлось дешевле, чем прежние самодеятельные затеи.


Обновленческий митрополит Александр Введенский у себя дома с молодой супругой.

Митрополит Никодим (Ротов).
В 1962 году мы с Никодимом ездили на Афон. Это был всего лишь второй визит туда представителей нашей Церкви. Был май, уже стояла жара. Часть пути мы ехали на осликах, часть - шли пешком. С ослами тогда была целая история. Путешествовали мы втроем: Никодим - 120 килограммов, я - 70, еще с нами был сопровождающий переводчик - обычной комплекции. Ослики ведут себя очень интересно. Дорогу знают прекрасно: где ветка - наклонятся, где обрыв - прижмутся к скале, вверх идут бойко, а вниз осторожно, как кошки. Я со своим легко нашел общий язык: гладил его, хвалил: "Ах ты какой красивый! Да какие у тебя уши длинные!"- при случае совал ему какую-нибудь ветку. А Никодим все на своего ворчал: "А ну, куда пошел?! Да, куда ты меня, сейчас свалишь!" Потом была ночевка. На следующее утро мой ослик пошел ко мне легко, переводчик тоже оседлал своего без каких бы то ни было сложностей. А Никодима - никак не подпускает: брыкается, лягается, близко не подойдешь. Я говорю: "Вечером, видно, у них профсоюзное собрание было по технике безопасности и гигиене труда, постановили: тяжелых не сажать". Сбежались монахи - ослик и им не дается. Еле-еле общими усилиями водрузили на него митрополита и пустились в путь...

В опубликованных воспоминаниях архиепископа Брюссельского и Бельгийского Василия приводятся слова митрополита Никодима о патриархе: "Патриарх Алексий - робкий и равнодушный человек. Он аристократ, барин. На церковь смотрит как на свою вотчину". Лучше бы он, конечно, не Никодима цитировал, а написал свои впечатления. Никодим патриарха ненавидел лютой ненавистью и совершенно не понимал.


Архиепископ Никодим (Ротов) - в центре, в черном с крестом клобуке.

Митрополит Антоний (Блум).
Кода ему было одиннадцать лет, он где-то услышал разговор о христианстве, о Евангелии, и вмешавшись, заявил, что, по его мнению, религия и Церковь - это все чепуха. Кто-то из взрослых сказал ему: "Слушай, ты все это отрицаешь, но ты сам-то хоть что-нибудь знаешь?" - "Нет, не знаю и знать не хочу!" - "Это неправильно,- ответили ему.- Если ты что-то отрицаешь, ты хотя бы должен знать, чтó именно ты отрицаешь". Ему стало досадно, а надо сказать, что он всегда был очень самолюбив - до сих пор. Тогда он решил: "Пусть я это и не признаю, но вот, возьму и назло всем прочитаю Евангелие!" Придя домой, нашел на полке Библию, стал смотреть. Все книги показались ему слишком длинными, он выбрал самое коротенькое Евангелие - от Марка, - а взявшись читать, прочитал залпом и, закрыв книгу, подумал: "Какие же эти христиане сволочи,- это я говорю с его слов,- что, имеют такую книгу, а живут не так, как в ней написано!" Так он впервые задумался над текстом Евангелия.

Потом его посылают в Англию, чтобы наладить там церковную жизнь. Там было много русских, но шел распад общины, которая таяла. Владыка Антоний ни слова не знал по-английски, хотя прекрасно, как родным языком, владел французским и немецким. Чтобы изучить язык, а заодно подготовиться к своей будущей работе, он стал читать по-английски Библию короля Георга. И вот, приехав в Англию, выйдя в Лондоне из поезда, обратился к первому встречному с вопросом: "Как мне пройти на Гарден-стрит, дом 15?" Прохожий в ужасе шарахнулся в другую сторону - вопрос на устаревшем английском звучал приблизительно как если бы у нас кто-то спросил: "Рцы ми, человече, камо гряду?"

У многих наших иерархов, привыкших к традиционной, ритуальной манере, митрополит Антоний вызывал удивление неординарностью своего поведения. Он мог, например, выйти на улицу в подряснике, подпоясанном пояском, пойти на Трафальгар-сквер, сесть рядом с хиппи и беседовать с ними. Помню, однажды был я у него. Вечером он вдруг стал куда-то собираться. "Куда это ты, на ночь глядя?"- спросил я. - "На Трафальгар-сквер, хиппи кормить. Пойдешь с нами?" И мы пошли туда, где сидят эти хиппи - мохнатые, раскрашенные, с зелеными хохолками. Это были 60-е годы и состояние нравов в Англии было несколько лучше, чем сейчас: во всяком случае, никаких наркоманов среди них не было. Владыка Антоний сам подходил к молодым людям, заговаривал с ними, угощал булками, говорил о жизни - английским языком он уже владел великолепно.


Митрополит Антоний на встрече с молодежью.

Католики.
Очень давно, когда я занимался историей Западной Церкви, в одной из хроник мне довелось вычитать такую забавную фразу, один епископ пишет другому: "Недавно прочитал Библию. Очень занятная вещь, но, к сожалению, там очень много против нас".

До второй мировой войны в Америке католики были на положении почти что гонимых, а вот к концу войны, когда и во главе ЦРУ, и во главе Католической Церкви в Америке стояли два человека по фамилии Даллес, - католичество расцвело. Надо сказать, что ЦРУ немало позаимствовало у Ватикана в смысле организации разведывательных структур.

До Иоанна XXIII Папой был Пий XII, человек очень суровый. Он держал колоссальную службу безопасности, за стол всегда садился один, а когда гулял по саду, там никого не должно было быть кроме охранников. Когда избирали Иоанна XXIII, исходили из соображений, что это недалекий старичок, который недолго будет править. Однако он оказался человеком ярким и совершенно иного склада, нежели прежний Папа. За стол он садился с целой толпой родственников и гостей, а когда в первый раз вышел гулять в сад, с ним произошел такой случай. Садовник, попавшись ему навстречу, бросился от него бежать, а он пустился вдогонку. Человек он был полный, грузный, бежать ему было нелегко. В конце концов он закричал этому садовнику: "Куда же вы от меня бежите, я же Папа!"


Папа Римский Иоанн ХХIII.

Старая русская эмиграция.
В Париже древний старичок-офицер мне говорил: "Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!" А у самого зубов нет, так что звучало трогательно.

Возвращение духовенства из эмиграции началось с визита в Европу митрополита Николая и закончилось печально. Людям было сказано: "Возвращайтесь!" Волна хлынула, но почти вся проследовала дальше. Это очень повредило репутации митрополита Николая, хотя никакой его вины в этом не было. Митрополит Евлогий (Георгиевский), который всегда был очень политизирован, тогда тоже принял советское гражданство. Он пришел в посольство оформлять паспорт. "Да, хорошо, хорошо... А это кто, чей портрет на стене?" - "Это товарищ Сталин!" - "Да... Хороший! И молодой какой!" Сталин на портрете был лет на двадцать моложе, чем в жизни. Случай этот тогда передавали из уст в уста и все очень смеялись. Митрополиту Евлогию выдали паспорт №1, но вскоре он умер.

Греки.
Архиепископ Макариос был очень милый, приветливый человек. На Кипре его все любили и когда он умер, от Никозии до Киккского монастыря, где его хоронили, народ стоял сплошной цепью - где-то гуще, где-то реже, но без перерыва. Как президент он ездил в сопровождении эскорта автомобилей и мотоциклистов, а после того, как на него было совершено покушение, его часто сопровождал также вертолет. Но когда он, как архиепископ, ездил служить по кипрским городкам и деревням, при нем не было почти никакой охраны - иподьяконы, дьяконы, - и иногда один автомобиль сопровождения. Однажды он приехал в деревню, где его особенно любили. Там заранее готовились к встрече высокого гостя, которая должна была происходить в церкви, а приветственную речь должен был говорить с амвона учитель местной школы, как самый образованный человек. У греков, как и у католиков, проповеднический амвон расположен очень высоко. Учитель, маленький толстый грек, принес тщательно подготовленную речь (в высокопарном византийском стиле) и заранее взобрался на амвон. Но, когда архиепископ Макариос подъехал к деревне, весь народ выбежал из церкви и бросился встречать его за околицу, и учителю пришлось слезть с амвона и бежать вдогонку за всеми. Прибежав на место, он не растерялся, взобрался на кучу сухого навоза и торжественно начал свою речь: "Ваше Блаженство! В этот знаменательный день, стоя на сем священном и возвышенном месте, я хочу приветствовать Тебя..."

Вспоминаю одну сценку, которую, может быть, неделикатно воспроизводить, но все же я ее приведу. Настоятель одного из храмов в Палестине, грек, говорит мне - быстро-быстро, на смеси греческого с русским: "Как хорошо, как хорошо, что вы приехали! Надо больше, больше, больше русских паломников. Ведь это все золотые рубли!"


Встреча президента Кипра архиепископа Макариоса в Волгограде.

О поездках за границу.
Когда мы начинали свои экуменические контакты, был такой случай: миссионеры, прибывшие в Африку, встретились с вождем племени, который, оценив добропорядочность их намерений, представил их своим соплеменникам следующим образом: "Не смотрите, что они белые, душа у них такая же черная, как у нас".

В Индии я бродил по одному из древних памятников, естественно, с фотоаппаратом. И вижу: сидит в уголочке некий отшельник, одетый в красную ткань, около него сосуд с водой - сушеная тыква; и сидит он в сосредоточенной позе. Мне захотелось его сфотографировать, но он взглянул на меня настолько выразительно, что у меня всякая охота отпала. Это был взгляд не ненависти, не злобы. Просто я понял, что появлением своей нелепой фигуры с фотоаппаратом нарушил его внутреннее состояние.

В Англию нельзя было ввозить спиртное, но мы возили туда водку. Однажды я вез целый чемодан водки. Помню, иду храбро за тележкой, в которой везут мой багаж, и вдруг с ужасом замечаю, что одна из бутылок разбилась, и за моим чемоданом тянется благоухающий след. Служащий спрашивает: "Спиртное есть?" Я показал на мокрый след: "Видишь - уже нет!" Пропустили...

Однажды мы были в Америке на каком-то конгрессе и в последний день нам преподнесли подарки: каждому из членов нашей делегации подарили по довольно большой - около метра в высоту - глиняной статуе Моисея. Мы, конечно благодарили, а про себя ругались всеми словами. Им хорошо - они подарили, а нам-то теперь что с этим делать? И уже в аэропорту, в нейтральной зоне, все искали укромные углы: кто нашел - быстренько поставил туда своего Моисея и отошел как ни в чем не бывало. Слава Богу, всех пристроили.

Архиепископ Сергий (Ларин), назначенный служить в Берлин, приезжая оттуда, жаловался: "Согласно правилу, архиерею полагается ехать на Рождественскую службу в санях, запряженных шестеркой лошадей, в бобровой шубе. А мне как быть? Праздник Рождества у меня есть. Сани тоже есть, и "шестерка лошадей" найдется (он имел в виду свой роскошный автомобиль). Бобровая шуба, наконец, есть… Но где же мой снег?!"

Отношения с властями.
В ночь на 8 сентября 1943 г. в Кремль были вызваны три митрополита... С этого дня, кстати, пошло нерусское произношение имени Алексий: Алéксий. Когда Молотов диктовал корреспонденту ТАСС коммюнике о том, что такие–то три митрополита были приняты председателем Совета министров, и прочитал, как было написано в тексте: "Алексéй", - Сталин повернулся и поправил: "А-лэк-сий" - ничего не понимают!" Произнес он это со своим обычным кавказским акцентом, и у него прозвучало именно ударение на е. Таким образом слово вошло в обиход.

Время от времени к Патриарху приходили его старые знакомые, с которыми у него были давние, теплые отношения... Помню, частым гостем был старый генерал Алексей Алексеевич Игнатьев. Кстати, именно благодаря Игнатьеву, Сталин подарил патриархии Переделкино. Игнатьев рассказывал, что Сталин однажды обратился к нему с вопросом: "У патриарха скоро юбилей. Что бы подарить ему?" Игнатьев посоветовал: "Подарите Переделкино".

В самом начале хрущевских гонений у патриарха как-то раз зашел разговор о том, как вести себя в новой обстановке. На почти риторический вопрос: "Что же теперь делать?" о.Владимир Елховский, настоятель Брюсовского храма, бывший военный, бодро ответил: "Ваше Святейшество! Наступать нельзя, но в окопах сидеть - можно!"

Собираются отпевать Брежнева. Звонит мне некто из ЦК, спрашивает: "Константин Владимирович, как же так? Брежнева отпевать будут, а как же его называть? Неужели "рабом Божиим"? - "Да нет, зачем же,- говорю,- можно "воином", а хотите - "воеводой Леонидом"...


-------------
Читать целиком здесь - Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима.