В этот день всегда такой странный воздух - чистый и прозрачный. И всем существом своим ты испытываешь радость и скорбь. Только скорби каждый год всё больше и больше...

А накануне - старики из магазинов спешат по домам... И лица у них светлые и какие-то сосредоточенные. Их никогда не бывает так много на улицах, как в эти два дня. (Где они прячутся в другое время? Чем питаются? Ведь не Духом Святым...)

Этот день необычный - тот самый, раз в году, когда им уступают место в транспорте. Правда, теперь они уже почти не ездят никуда. Это день, когда им говорят, что их помнят и ими гордятся...

Я, увы, давно не могу сказать о себе, что горжусь. Не потому что их подвиг с годами стал меньше, не дай мне Бог хоть на йоту умалить его. Просто вдруг однажды понимаешь, что есть вещи, на которые никто, кроме очень немногих, не имеет права. Как носить раз в год ордена - это право лишь тех, кто вернулся с войны. Но и право гордиться - даже его по жизни надо заслужить. И у меня такого права нет.

Когда я в первый раз почувствовала это? Не помню. Но точно одной из причин стал добровольный уход из жизни Юлии Друниной. Той самой, что десятиклассницей ушла на фронт и чьи слова с детства клеймом прожгли душу на всю жизнь:

Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву и тысячу во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.

Это та самая Юлия Друнина, что смертью своей первой в моей жизни поставила крест на всём нашем поколении: "Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл..."

Но начиналось всё не тогда. Каждый год наша школа ездила в сентябре в Невскую Дубровку. Вот она, на фотографии, в военные годы. Здесь находился легендарный плацдарм - Невский пятачок, с которого в течение 400 дней советские войска пытались прорвать блокаду Ленинграда. На этот небольшой участок земли - длиной 2 км, а шириной всего 800 метров, падало 52 тысячи бомб и снарядов ежедневно. Практически это была мясорубка, в которой мало кто уцелел, потери измерялись сотнями тысяч людей, и повезло лишь тем, кто был ранен настолько сильно, что был эвакуирован с поля битвы. Вот эти уцелевшие в сентябрьские дни и собирались здесь. А нас туда привозили с целью военно-патриотического воспитания. Но нам больше нравилось нырять в запрещённый (там то и дело кто-то подрывался на минах) лес, где мы собирали пули, как грибы, а Серёжка Буланов даже нашёл пулемёт. Потом моя мама, которая была у нас классным руководителем, договаривалась с некоторыми из ветеранов и они приходили к нам в школу.

Они приходили и казённым языком рассказывали о стратегии и тактике боёв, о числе потерь, называли какие-то цифры, которые мы не запоминали, но все эти рассказы вежливо выслушивали. А они не говорили о своих личных воспоминаниях, и не потому, что берегли нас - это было выше их сил. Так было проще для всех: для них и для нас. Только теперь этих рассказов так не хватает...

Среди этих ветеранов были одинокие старики, и моя мама уже одну меня таскала к ним по домам (то ли тоже в целях воспитания, то ли деть меня было некуда), и вот ей они уже исповедовали всю ту боль, что пронесли с собой через десятки лет. А я тогда была совсем тупа в своей подростковой эгоцентричности (хотя это нисколько не является оправданием), и все эти рассказы попросту пропускала мимо ушей. И смутно-смутно помню только лица. Даже имён не помню. Вот только одна история потрясла настолько, что от нее в памяти остался фрагмент.

Это была история женщины. Её точно звали Вера. А фамилия - то ли Дронова, то ли Доронина, то ли Дородонова, да, пожалуй, Дородонова, да. У нее в комнате находились игрушки - старые невзрачные. И она как-то, словно нехотя, призналась, что с одной куклой до сих пор спит каждую ночь. У нее была дочка в блокадном Ленинграде. А потом её удалось вывезти. И в первый же день эвакуации местные мальчишки накормили девочку беленой, назвав её морковкой. И девочка умерла, не удалось спасти. Помню, это меня потрясло, помню, думала, что какими бы ни были тупыми пацаны нашего класса, но до такого никогда бы не дошли. Откуда же только такие взялись? И вот после смерти дочки (если я правильно помню) она отправилась на фронт и попала на Невский пятачок. И об этом в моей памяти уже ни проблеска не осталось.

Я помню очень мало. Но каждый день по дороге в школу я проезжала мимо надписи на одном из домов Невского проспекта, у этой надписи лежали цветы и все питерцы знали её: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Каждый день я проходила мимо покорёженных осколками колонн Исакия. И это всё вошло в мою плоть и кровь.

Но я не помню рассказов мамы. О блокаде она не говорила - это было слишком. Но об эвакуации изредка рассказывала. Знаю, что была она где-то под Омском, и было ей 14 лет, и они работали на полях, и еще она была воспитателем в группе детей, которые были младше её. Помню, что одна девочка из эвакуированных умерла, об этом зашла речь, когда умерла Оська - а так она об этом не рассказывала. Почему? Наверное, потому, что о войне по большому счёту можно было говорить только с теми, кто был на войне, знал войну - только он мог понять.

И эту память, как бы нас ни жгло,
Не троньте даже добрыми руками.
Юрий Воронов

Только раз человек на моей памяти рассказывал о блокаде со слезами на глазах. Я тогда училась в первом классе. И это была наша учительница продлёнки - Зоя Петровна Егорова, весёлая, заводная тётка, и как-то всегда казалась моложе, чем она есть. Она была инициатором всех школьных капустников, праздничных гулянок и всего такого. Но однажды речь зашла о блокаде. И нам, мелюзге, она рассказывала о таких же мелких, как мы, детишках - наверное, чтобы нам стало понятнее. Она была воспитателем в детсаду, и её мучил, как и всех голод, но не только свой собственный, но и голод этих ребятишек, которые, как она говорила, целыми днями просились на горшок, потому что им казалось, что им хочется в туалет, но какать им было нечем, а организм был слабый, и у них выпадали кишки. И поэтому ей надо было не разрешать им садиться на горшок. А они просились... Это я помню. И как она отрезала от буханки кусочек хлеба в 125 грамм, на глаз, но уверенно, потому что не глядя могла отрезать ломоть такого размера, и показала нам, какого размера была их дневная норма. А потом разломала этот кусочек на три совсем крохотные дольки: завтрак, обед и ужин. А потом добавила, что это был не такой хлеб, а из жмыха, и еще из него текла вода, потому что в магазине для веса добавляли воду.

Как-то раз Рудик зазвал к нам в клуб Даниила Гранина. Я не помню, о чем говорил Гранин, но только что был сух и отстранен - чужие дети, что они поймут? Говорить глаза в глаза - это не то, что писать. Мне было скучновато. И только одно удивляло: почему Рудик с таким уважением смотрит на него? Ведь не такой уж и писатель, этот Гранин, хоть и печатался, и известен был... А Блокадная книга... ведь он не сам ее с Адамовичем написал, они всего лишь собрали чужие рассказы. Мне по дурости неясно было, а Рудик, конечно же, понимал, что то, что сделали Гранин с Адамовичем - великое дело. Ибо они сохранили живую историю. Сумели разговорить этих молчаливых стариков - стариков, не верящих, что их рассказы кому-то, кроме них, могут быть понятны и нужны. Даже отцензуренная (а из нее многое вырезали) Блокадная книга - единственное в своем роде хранилище памяти. Потому что без нее невозможно понять, что тогда происходило на самом деле.

Еще я помню передачу на Маяке, которую вела Агния Барто, и эта передача называлась "Найти человека". Это была история живых людей, которые через годы и десятки лет не теряли надежды вновь встретиться со своими родными.

Я помню очень и очень мало. Гораздо меньше, чем должна. А ведь это то, что было мне доверено. И я не сумела сохранить. И всё это ушло в лету. Как когда-нибудь уйдут те жалкие остатки, которые я все-таки в памяти держу. Я цепляюсь за них - ведь в ряде случаев это всё, что осталось от тех людей. Не станет меня - от них в этом мире уже ничего не останется. И что толку повторять, как мантру: "Я помню... я горжусь..." Скорее так: я бы хотела всё вспомнить... я бы хотела гордиться... но не могу.

Не имею права. Это право есть у тех, кто создает дома престарелых для ветеранов, у тех, кто посещает их там, старается как-то помочь, у тех, кто рассказывает о войне детям, сохраняя нить преемственности, у тех, кто по лесам до сих пор собирает останки погибших, идентифицирует их, собирает информацию, увековечивает ее, у тех, кто работает с архивами - у тех, кто хоть что-то делает для того, чтобы эта память осталась. Когда-то мне был дан шанс, но я его упустила - вместо меня следопытской работой занималась моя мама (Дань памяти, которой и без того хватало, вот она была человек, и могла гордиться. Гордилась ли?

Не знаю... право слово, не знаю... но точно знаю, что сделала она много. И думаю, что она не стала бы, даже символически, носить Георгиевскую ленточку - если бы это конкретно никому не помогло жить... И уж точно вешать эту ленточку на аватары с изображениями волков, поросят и прочих странных сущностей, которыми пестрят наши блоги (впрочем, мы и сами такой странной единорожьей сущностью являемся).

Я не знаю, гордилась ли моя мама... это было, собственно, совсем не в ее характере - гордиться. Но она испытывала боль, чужую боль, как свою. Может, вот этому и надо было научиться? Ибо только личная боль хранит память. Ибо боль не позволяет душе мельчать, продавать и предавать своё прошлое. Ибо боль сохраняет в нас людей, когда мир вокруг перестает быть человеческим.

Вот насчет памяти еще. Одно имя мне хорошо заповедали хранить - эту женщину звали Кристина Яковлевна Вевер. Она жила в блокадном Ленинграде, не знаю, была подругой бабушки или просто соседкой, но весь период эвакуации она оплачивала комнату нашей семьи. И только это позволило маме при возвращении вернуть комнату, хоть и с большим трудом. Ещё она до эвакуации пару раз помогла моим с продуктами - материально она была лучше обеспечена и сумела где-то что-то когда-то добыть, чтобы поесть. И поделилась этим. С людьми, которые даже не были ей родней.

Семь лет назад умерла одна моя знакомая старушка. Она эвакуировалась с маленьким сыном из блокадного Ленинграда и возглавила детский дом. После войны она вернулась и жильё не сумела себе возвратить. Несколько лет жила с сыном у знакомых, которые приютили ее. Таких случаев, когда управдомы разоряли чужое жилище и отбирали его в отсутствие хозяев, было немало.



Странная всё же у наших людей манера гордиться. Я бы не стала публиковать в этом посте подобные снимки, но вчера произошел примечательный случай. Когда я подошла к мужику на остановке, чтобы проверить, жив вообще или уже догордился, одновременно со мной к нему поспешила старушка с продуктовой сумкой, той самой, с которыми 8 мая они спешат домой. И когда я попыталась по мобильнику вызвать скорую, а он почему-то на 03 упорно ругался, она сказала: "Ох, бедный, видно же, что не пьяница, пойду в магазин попробую дозвониться"... И глядя вчера на этих мужиков, а не они одни были поддатые, и вспомнив разоренные памятники, и вспомнив неуважение и обиду, которые они получают от нас все остальные дни в году, даже и до сих пор... наверняка не ото всех, но при нашем... (да нет, не могу за всех говорить) при моём личном попустительстве, я подумала, что лучшей нашей гордостью было бы то, чтобы они могли за нас гордиться и знать, что отдавали свои жизни не зря...

Спасибо за терпение тем, кто прочел до конца. Всех с праздником, действительно, великим и прекрасным - может быть, единственным праздником, который еще сохраняет в нас уважение к своей родине, который объединяет нас.