Осень ранняя. Падают листья.
Осторожно ступайте в траву.
Каждый лист — это мордочка лисья…
Вот земля, на которой живу.

Лисы ссорятся, лисы тоскуют,
лисы празднуют, плачут, поют,
а когда они трубки раскурят,
значит — дождички скоро польют.

По стволам пробегает горенье,
и стволы пропадают во рву.
Каждый ствол — это тело оленье…
Вот земля, на которой живу.

Красный дуб с голубыми рогами
ждет соперника из тишины…
Осторожней: топор под ногами!
А дороги назад сожжены!

…Но в лесу, у соснового входа,
кто-то верит в него наяву…
Ничего не попишешь: природа!
Вот земля, на которой живу.

Женщина входит в воду
вокруг ее бедер
гибкое зеркало рвется
серпами и звездами
пляшет и режет глаза

вот она глубже вошла
поплыла
исчезая в солнечном полдне

на берегу остаются
друзья с бутылкой вина
узкие листья ивы
белый горячий песок

Михаил Кукин

Порвана реальность на лоскуты. Жизни о разном, про разное, для разных. Не связан один с другим. Не пересекаются, не прикасаются, не отражаются. Хоть и не скрыты, а чаще, напротив, выставлены напоказ.
Что_ты_Гекубе_что_тебе_Гекуба?
Не то странно, что сытый голодного (или сейчас актуальнее "здоровый больного"?) не разумеет, а что кто-то кого-то все же может понять.
И все же прекрасна женщина, входящая в воду. Хоть и так далека.

Осень ранняя. Падают листья.
Осторожно ступайте в траву.
Каждый лист — это мордочка лисья…
Вот земля, на которой живу.

Лисы ссорятся, лисы тоскуют,
лисы празднуют, плачут, поют,
а когда они трубки раскурят,
значит — дождички скоро польют.

По стволам пробегает горенье,
и стволы пропадают во рву.
Каждый ствол — это тело оленье…
Вот земля, на которой живу.

Красный дуб с голубыми рогами
ждёт соперника из тишины…
Осторожней: топор под ногами!
А дороги назад сожжены!

…Но в лесу, у соснового входа,
кто-то верит в него наяву…
Ничего не попишешь: природа!
Вот земля, на которой живу.

Мне суждено умереть.
Тебе суждено умереть.
Не так, как раньше,
когда мы на треть
моложе были, когда философски
смотрели на это, как учит нас Эрвин Панофски:
вот кувшин опрокинутый, вот упавшие лепестки…

Какие там лепестки!
Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,
и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? — спасибо за все! —
и перед разлукой
подожди еще чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.

И посмотри: занавеска, видишь, вздувается,
вот и Боргезе сады золотые,
вот апельсины и розы, флоксы и яблоки —
здравствуй, сухая прохладная осень! —
море Эгейское, Альпы над озером
и на террасе пустые
стулья плетеные, легкие,
и мы их с тобой переносим
ближе к перилам.

Чьи-то фары мелькнут на дороге за черным утесом.
Полночь пахнет костром,
прелым листом и молодым кальвадосом.

Светлый праздник бездомности,
тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня.

Ощущенье бессменности
пребыванья в тиши
и почти что бессмертности
своей грешной души.

Вот и кончено полностью,
вот и кончено с ней,
с этой маленькой повестью
наших судеб и дней,

наших дней, перемеченных
торопливой судьбой,
наших двух переменчивых,
наших судеб с тобой.

Полдень пахнет кружением
дальних рощ и лесов.
Пахнет вечным движением
привокзальных часов.

Ощущенье беспечности,
как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
от скамеек в саду.

От рассвета до полночи
тишина и покой.
Никакой будто горечи
и беды никакой.

Только полночь опустится,
как догадка о том,
что уже не отпустится
ни сейчас, ни потом,

что со счета не сбросится
ни потом, ни сейчас
и что с нас еще спросится,
еще спросится с нас.
1976

Я знаю это чувство, сволочь-жизнь.
Как ты берёшь большой тяжёлый камень
И вкладываешь мне в особый паз,
Тобою же устроенный в груди.
Притом кладёшь моими же руками.
И нет, не всё украдено до нас –
Здесь и сейчас.
- А ну-ка, подержи!
Теперь пройдись.
Не давит?
- Давит.
- Давит? Хорошо.
Так и ходи.

/Ася Анистратенко/

Но иногда - другим бы стать, другим!
О, поскорее! Плотником, портным,
а то еще - фотографом бродящим:
как в старой сказке жить, ходить по дачам,
снимать детей пятнистых в гамаке,
собаку их и тени на песке.

И немножко жутко,

И немножко странно,

Что казалось шуткой,

Оказалось раной.

Что казалось раной,

Оказалось шуткой...

И немножко странно,

И немножко жутко.

Проснешься утром с хорошим ровным настроем на дела.

И начнется все размеряно и правильно: убрать кровать, умыться, полить фикус, попить из этой же бутылочки самой (фикус,мы с тобой одной крови) и вот по дороге к "одеться" зацепиться за комп, влезть в этот дурацкий фб и теперь сидеть, оглушенной, потерявшей ориентацию в пространстве и времени.

И не то чтоб слишком близко, и даже не знаю, понравилось ли? Смело мощью чужих образов.

Дмитрий Воденников

Так вот во что — створожилась любовь:
сначала ела, пела, говорила,
потом, как рыба снулая, застыла,
а раньше — как животное рвалось.
А кто-нибудь — проснется поутру,
как яблоня — в неистовом цветенье,
с одним сплошным, цветным стихотвореньем,
с огромным стихтворением — во рту.
И мы — проснемся, на чужих руках,
и быть желанными друг другу поклянемся,
и — как влюбленные — в последний раз упремся —
цветочным ржаньем — в собственных гробах.
И я — проснусь, я все ж таки проснусь,
цветным чудовищем, конем твоим железным,
и даже там, где рваться бесполезно,
я все равно — в который раз — рванусь.
Как все, как все — неоспоримой кровью,
как все — своих не зная берегов,
сырой землею и земной любовью,
как яблоня — набитый до краев.

как это быстро то чем ты живешь
становится не тем чем ты живешь
и эту строчку замывает дождь
потом её же заметает снег
потом она оттает по весне
и всё уже не отличимо от
того чем кто-нибудь ещё живёт
какой-нибудь отдельный человек

и так же всё надеется успеть
за всех вчерашних встать и рассказать
за всех позавчерашних выйти спеть
и снег вечерний бьёт ему в глаза
и слепит до незнания основ
и та же стайка нерождённых слов
растаявших в стакане как драже
принадлежавших тем кого уже

не встретишь здесь ни на одном углу
не позовёшь к накрытому столу
сидит один ссутулившись спиной
сидит один и пьёт свое вино
и утешает ноющий живот
надеждой что сейчас ещё вот-вот

Уработанный за день на черной работе,
сидя спит человек.

Вагон метро
качает его,
в родную страну везет.

Дождь бежал по улице на цыпочках,
Дождь бежал то тише, то слышней,
Дождь бежал, асфальт вечерний выпачкав
Масляными красками огней.
Под ногами, точно в черном озере,
Светофора вспыхивал рубин.
Отсветы неоновые ерзали
В темноте асфальтовых глубин.
Точно все огни земные плакали
В бесконечных прорезях дождя.
Ночь под землю уносила факелы,
Улицы с собою уводя.
Вот он, город мой неузнаваемый,
Город каменной моей судьбы,
Под тобой оранжевыми сваями
Световые движутся столбы.
Я и сам о том уже не ведаю,
Что ищу я в шуме городском,
За какими отсветами следую
И в пространстве двигаюсь каком.
Я уже не ощущаю хлесткости
Наискось летящего дождя.
Где-то рядом, в вертикальной плоскости,
Плоский сам, проскальзываю я.
Может быть, из всех объемов вынутый,
В измереньях двигаясь иных,
Я теку, в асфальте опрокинутый,
Отсвет – среди отсветов ночных.

Странник прошёл, опираясь на посох, —
Мне почему-то припомнилась ты.
Едет пролетка на красных колёсах —
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре —
Мне непременно припомнишься ты.
Что б ни случилось, на суше, на море
Или на небе, — мне вспомнишься ты.

1922

Ранее солнце пятном на стене,
где-то в песочных часах — песок.
Человек во сне подобен волне,
от земного далек.
Каким он уснул, пожилым, молодым,
измученным, пьяным в дым,
волна не помнит — она скользит
туда, к берегам иным.

Если белокаменный собор
Возвесть над бурною рекою
Я бы стала той рекою,
Чтобы быть самой собою,
Я бы стала, не жалея
Ни корней и ни истоков,
Своих, а неслась бы
К морю-окияну, к богу.
Чтобы кони пили кровь мою,
И дети вброд переходили
мою душу по камням и мелям
и мутили мой покой шальным
весельем, чтобы бог любил
меня такой - за все мои
пороги и ущелья.
Чтобы хоть держи, хоть не держи, -
Не удержать меня в пределах, -
Разозлюсь и разольюсь.
Кому какое дело?
Я сама того хотела, -
я бурлила, я кипела,
Я фонтаном пенным ближе
к солнцу простирала тело,
Чтоб мелели мои вены-
реки, что в меня впадают,
Чтобы чувствовать, как ветры
Мной по осени играют.
Знать, что в жизни у меня
одна дорога, знать, что силы
мои воды не иссякнут
раньше срока.
Впрочем, все это не важно.
Важно только то, что кони
Пьют меня, как из ладоней
детских, пьют шершавыми губами,
Пьют доверчивую воду.
Отражается в зрачках моих
огромных белоснежный камень.

Екатерина Медведева

Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.

Читать далее...

Юрий Борисыч, чужое!
Но что у нас на этой планете свое, что не было бы дадено? Все общее..
А это то, что вспомнилось сразу, и уж ничего своего в голову не идет.

Михаил Кукин

Тёплым жёлтым сквозь синие зимние сумерки светит окно.
Через двор, чуть левее, сквозь ветки.
Сформулировать сложно... "Послушай, о, как это было давно?"
Или что-то подобное?
В сущности, смысл наблюденья, заметки
ускользает, но важное нечто — сквозит ли? болит? —
как признанье в любви,
как молитва без слов,
как прощенье.
Через двор эта лампочка в чьей-то квартире горит,
как положено символу — не уточняя значенья.

В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: «Окажись, что я не гений, —
Я в тот же миг от ужаса умру!..»

Садясь за стол, я чувствовал в себе
Святую безоглядную отвагу,
И я марал чернилами бумагу,
Как будто побеждал ее в борьбе!

Когда судьба пробила тридцать семь.
И брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось — трагическая осень
Мне на чело накладывает тень.

Но точно вызов в суд или собес,
К стеклу прижался желтый лист осенний,
И я прочел па бланке: «Ты не гений!» —
Коротенькую весточку с небес.

Я выглянул в окошко — ну нельзя ж,
Чтобы в этот час, чтоб в этот миг ухода
Нисколько не испортилась погода,
Ничуть не перестроился пейзаж!

Все было прежним. Лужа на крыльце.
Привычный контур мусорного бака.
И у забора писала собака
С застенчивой улыбкой на лице.

Все так же тупо пялился в окно
Знакомый голубь, важный и жеманный.
И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего...

нет нелюбви — есть присутствие лжи (с).

Как часто, как многим, по самым разным случаям мне хотелось сказать: остановитесь, главное сказано, все что дальше - только испортит. Но нельзя. Не вытерпеть пустоты, не выдержать тишины - вот и заполняются паузы.

Как сейчас помню)) Детей забирала из художки.
Препод, как обычно, рассказывала о "текущих упехах": "Вера сегодня молодец, не успела испортить, я вовремя отобрала".
Та картинка, где Кузя "не успела испортить": две трети не тронутой белезны листа, "как бы снежная гора", пуговка далекой церкви, сосна в пять мазков долго у нас на стене висела. И правда удачная получилась.

Цитируемая строчка в начале поста из песни Сургановой, остальное практически ничего нового не добавляет, но всё равно - слушайте))

Ты говоришь: над алтарем,
даже если разрушен храм и следов не осталось,
стоит терпеливый ангел,
ждет перемен.

Я говорю:
прибавь к этому ангелов с вестями,
снами и поручениями,
пересекающими город
во всех направлениях,
ангелов, сопровождающих
наши нелепые колесницы,
и ангелов,
летящих у каждого за плечом.

Мир тесен, и если присмотришься,
в нем попросту не протолкнуться
от невидимых крыльев и прочей иконографии:
свитков, посохов, белых хитонов,
заботливых рук,
то сильных, то нежных.

Мне суждено умереть.
Тебе суждено умереть.
Не так, как раньше,
когда мы на треть
моложе были, когда философски
смотрели на это, как учит нас Эрвин Панофски:
вот кувшин опрокинутый, вот упавшие лепестки…

Какие там лепестки!
Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,
и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? — спасибо за все! —
и перед разлукой
подожди еще чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.

И посмотри: занавеска, видишь, вздувается,
вот и Боргезе сады золотые,
вот апельсины и розы, флоксы и яблоки —
здравствуй, сухая прохладная осень! —
море Эгейское, Альпы над озером
и на террасе пустые
стулья плетеные, легкие,
и мы их с тобой переносим
ближе к перилам.

Чьи -то фары мелькнут на дороге за черным утесом.
Полночь пахнет костром,
прелым листом и молодым кальвадосом.

Михаил Кукин

В трамвае

Глядят не злобно и не кротко,
Заняв трамвайные места,
Старуха – круглая сиротка,
Худая баба – сирота.
Старик, окостеневший мальчик,
Все потерявший с той поры,
Когда играл он в твердый мячик
Средь мертвой ныне детворы.
Грудной ребенок, пьяный в доску,
О крови, о боях ревет,
Протезом черным ищет соску
Да мать зовет, все мать зовет.
Не слышит мать. Кругом косится,
Молчит кругом народ чужой.
Все думают, что он бранится.
Да нет! Он просится! Домой!
Увы! Позаросла дорога,
И к маме не найти пути.
Кондуктор объявляет строго,
Что Парки только впереди.
А рельсы, добрые созданья,
На закруглениях визжат:
– Зачем не видимы страданья?
Зачем на рельсах не лежат?
Тогда бы целые бригады
Явились чистить, убирать,
И нам, железным, от надсады
Не надо было бы орать.

Е.Шварц

Новое стихотворение Татьяны Алексеевой

Очень про меня и очень не про меня. Потому что внутри легковесный петрушка, но этот внутренний человечек так же упрямо держится за своё.
Всю неделю боялась дышать и думать, собака тяжело переносила пироплазмоз. Но вот едва кризис позади (еще не выздоровление, но только пройден пик болезни), как внутренний петрушка рвется наружу, пытаясь наверстать, пытаясь восполнить потерянные безрадостные дни. Каждый раз удивляюсь этой сжатой пружинке, готовой распрямиться пр и первом проблеске.

Песнь песней.
Отрывок в переводе Ольги Седаковой

1. Как прекрасна ты, подруга моя, как прекрасна!
Глаза твои - голубицы
под полотном покрывала.
2. Косы твои – как стадо коз,
сбегающее по склонам Галаада.
3. Зубы твои – как стриженые овцы,
выходящие из купальни:
все ступают попарно,
ни одна не идет в одиночку.
4. Губы твои – как пурпурная лента
и уста твои полны наслажденьем.
Щеки твои – как разлом граната
под полотном покрывала.
Как башня Давидова, твоя шея,
оружейная крепостная башня.
Множество щитов висит на ней,
все доспехи лучших героев.
5. Груди твои – два олененка,
двойня молодой косули,
пасутся они среди лилий.

6. Прежде чем дохнет ночная прохлада
и удлинятся, удалятся тени,
поднимусь я на гору мира
и на холмы воскурений.
7. Вся ты прекрасна, моя подруга,
и нет в тебе пятна и изъяна.

8. Иди со мной из Ливана,
со мной из Ливана иди!
Сойди с вершины Амана,
с вершины Сенира и Ермона,
от логовищ львиных, леопардовых гор.

9. Ты похитила мое сердце,
сестра моя невеста,
ты похитила мое сердце
одним взглядом очей твоих,
одной ниткой твоего ожерелья!

Дочь отпущу любить,
сына отпущу воевать.
Я не знаю, кого винить,
я, наверно, плохая мать.
Я не учу их доверию,
боясь звука собственной фальши.
Детство – это преддверие:
отворишь и не знаешь, что дальше.
Я не учу их свободе – тоже
часто тождественной одиночеству,
вот они и льнут ко мне второй кожей,
вьют из меня то, что им хочется.
Говорят, что мать – поводырь в пути,
говорят, детей нужно учить спиной.
А я не учу, так как не знаю, куда идти,
то есть учу одному: не стоит идти за мной.

Все сделано из воздуха: и ты,
рассеяно взглянувшая куда-то
поверх домов, и светлые листы
раскрытой книги, и крыло заката,

лиловое, с огнистою каймой,
и этот стол, и чашки, и печенье,
и красный твой халат, и голый локоть твой,
настольной лампы в стеклах отраженье,

закатный блик в недопитом вине,
будильник и бутылка на окне.

Читать далее...

Они заслужили покой

Ты знаешь, мне кажется — именно так умирают.
В счастье, покое, довольствии и просветленьи.
Прощают врагов, обидчиков забывают,
Не помнят плохого и просто уходят в забвенье.

Не потому, что прожита жизнь и достигнуты цели.
Не потому, что сделано всё и больше не надо.
Не потому, что успели всё то, что хотели.
Не потому, что все получили награды.

А потому — что незачем жить после счастья.
И боязно, если завтра опять станет — плохо.
Не хочется быть мучительно-ноющей частью
Отвергнутой и одинокой грядущей эпохи.

Гораздо проще уйти, когда не мешают.
Уйти, когда всё хорошо, без тоски и тревоги.
В несколько взмахов крыльев догнать свою стаю,
Чуть-чуть задержавшись на старом, любимом пороге...

Где мы когда-то сидели с тобою, помнишь?
И я грела руки о твой растянутый свитер...
И слушала, как ты говоришь, что купил двухтомник
Бродского и шутил: «Мечту мне верните».

Я нежилась, ты бормотал, и кутал мне шею
В свой шарф, тёплый-тёплый и длинный, как наше счастье.
И сетовал, что такая погода, а я — болею...
«Дождь, листья, осень — всё одержимо страстью!»

Нашей... Которую мы почти потеряли
Когда-то случайно холодной зимою, помнишь?
Как-то не так и не к месту кого-то назвали,
Не встретились на перекрестке, пройдя вероломно

По шумной улице, не окликая друг друга,
Хоть оба знали, что всё мы, конечно, видим...
А после бродили ночью с тобой по кругу...
Порознь, лелея и теша свои обиды.

Как хорошо, что это осталось — в прошлом.
Что можно сегодня не вспоминать былое,
И просто сбросить маски приличий пошлых
И улететь. Вдвоём. Навсегда. С тобою.

Мне сегодня кто-то крикнул – Весна!
Мне кто-то громко крикнул – Смотри!
Я открываю глаза – зима, пусто и холодно изнутри.
Мне кто-то крикнул – Она пришла!
Теперь ты можешь любить и ждать!
Я открываю глаза – зима, и почему-то хочется спать.

А он кричит мне, что, мол, снега,
Так это все для отвода глаз.
Я открываю глаза – пурга, и зажигаю на кухне газ.

А он на ухо кричит – Не спи!
Сегодня март, сегодня март!
Я говорю ему, - Ты посмотри, тебе я верить, конечно, рад.
Но за окошком лишь мокрый снег.
Машины, люди, огни, дома,
А он кричит мне – Наплюй на всех, на самом деле теперь весна!

Наталья барышева

При тебе одной сердце чувствую

Только чиркнул зрением боковым
по лицу случайному в электричке,
проходящей с грохотом роковым, –
в тот же миг в руке загорелась спичка.
Неужели – я? Двадцать лет тому,
на свиданье мчащий к тебе в Хотьково.
Ох, навряд ли грезилось мне тому
превратиться в дяденьку вот такого.
И пока вагоны мимо неслись,
язычок в ладонях за жизнь цеплялся,
обнажая обугленный хрупкий смысл,
обжигая замёрзшие пальцы.

Куда подевался мальчик? Которым я был когда то?

В любой из масок – или кож –
ты неизменно безупречна:
спектакль хорош!
Но вдруг замрешь,
нежданно понятая встречным,
как беспристрастным понятым –
до глубины, без слов и фальши
дрожащих губ, до немоты...
Скорей к нему? Но немо ты
шагнешь назад – как можно дальше
от беззащитной наготы,
когда – во всем, конечно, прав –
твой гость, не вытирая ноги,
придет, чтоб разбирать твой нрав,
твои пороки и пороги.
Как театральный критик – строг,
внимателен и беспощаден
он составляет каталог
в тебе живущих ведьм и гадин.
Он справедлив. Отточен слог.
Ему неведомы пристрастье
и сострадательный залог –
залог любви и сопричастья.
И ты закроешь двери, чтоб
свой собственный спектакль – без судей,
без соглядатаев, без толп
смотреть:
как голову на блюде
несут и, бешено кружа,
в слезах танцует Саломея,
как капли падают с ножа,
как Ева искушает Змея,
как Брут хрипит от боли в такт
ударам, завернувшись в тогу...

А критик видел первый акт.
Не более. И слава Богу.

Что Меня удивляет (говорит Бог) так это надежда.
Я Сам удивляюсь ей; ибо она непонятна.
Как эти бедные дети могут думать, что завтра все будет
иначе.
Как могут они думать, что завтра все пойдет лучше - видя,
как все происходит сейчас.
Это удивительно и непонятно.
И, по-видимому, это самый великий дар Моей благодати,
Которому Я Сам удивляюсь.
Ибо Моя благодать, вероятно, имеет непонятную силу
И течет из источника, который никогда не иссякнет,
С того самого мгновения, как она излилась
На все Мое творение:
Духовное и телесное, каковое тоже духовно,
Вечное и временное, каковое тоже вечно,
Смертное и бессмертное
С того мгновения, как Моя благодать еще раз излилась,
подобная реке крови из пронзенного ребра Моего Сына...
Какова же сила Моей благодати,
Помощью которой эта девочка - Надежда -
Колеблемая ветром греха, задуваемая всеми ветрами, -
Остается все той же - верной, чистой, прямой;
непобедимой, непотухающей и бессмертной...
И вот это Меня удивляет, - говорит Бог.
И Я Сам не могу придти в Себя от удивления.
Эта маленькая девочка Надежда,
Эта слабенькая девочка Надежда,
И она - бессмертна...
Ибо вера - это верная жена,
А любовь - это любящая мать,
А надежда - маленькая девочка...

Вера твердо стоит во веки веков,
Любовь вся отдается во веки веков.
А Моя маленькая надежда
Каждый день встает со своей детской кроватки и
говорит нам: доброе утро!
Вера бдит во веки веков.
И любовь бдит во веки веков,
А Моя маленькая надежда
Каждый вечер ложится в кроватку
И, помолившись на ночь, спокойно спит,
Чтобы утром встретить восходящий день
Новым словом и новой молитвой.

Ибо вера - это храм всего мира,
А любовь - это больница всех бед и скорбей,
Но без надежды все это было бы только кладбищем.
Но без надежды все это было бы только кладбищем

Шарль Пеги. Врата мистерии о второй добродетели

Второй ковчег

По паре - каждой твари. А мою,
мою-то пару - да к другому Ною
погнали на ковчег. И я здесь ною,
визжу, да вою, да крылами бью...
Ведь как же так?! Смотрите - всех по паре,
милуются вокруг другие твари,
а я гляжу - нелепо, как в кошмаре -
на пристани, у пирса, на краю
стоит она. Одна. И пароход
штурмует разномастнейший народ -
вокруг толпятся звери, птицы, люди.
...Мы верили, что выживем, что будем
бродить в лугах, не знающих косы,
гулять у моря, что родится сын...
Но вот, меня - сюда, её - туда.
Потоп. Спасайтесь, звери, - кто как может.
Вода. Кругом вода. И сушу гложет
с ума сошедший ливень. Мы - орда,
бегущая, дрожащая и злая.
Я ничего не слышу из-за лая,
мычанья, рёва, ора, стона, воя...
Я вижу обезумевшего Ноя -
он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!
Второй ковчег заглатывает ночь,
и выживем ли, встретимся когда-то?
Я ей кричу - но жуткие раскаты
чудовищного грома глушат звук.
Она не слышит. Я её зову -
не слышит. Я зову - она не слышит!
А воды поднимаются всё выше...
Надежды голос тонок. Слишком тонок.
И волны почерневшие со стоном
накрыли и Олимп, и Геликон...

На палубе, свернувшись, как котёнок,
дрожит дракон. Потерянный дракон.

Сицилия. Отзвуки войны

В маленьком итальянском городке,
где улицы карабкаются по склонам,
возбуждённо, как крыльями, размахивая бельём на верёвках…

В маленьком итальянском городке,
где усатые старики, одетые в чёрное,
сидят на стульях перед кафе
и поворачиваются всем телом,
чтобы проводить взглядом каждого прохожего…

В маленьком итальянском городке
мы пили кофе из маленьких белых чашек
под звуки вечно оживлённых разговоров
на певучем и сочном языке.

Разговор за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел, а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.
– Какие все стали нервные из-за этой войны, – сказал он, помахав газетой.

Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять, рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках. Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…

Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.
– А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, – сказал он, – "хлiба нема". И песни помню, – и он запел что-то весёлое про "дiвчину чорнобриву", лихо пристукивая палочкой. – Столько лет прошло, а я помню.

Вопрос: «А что вы там делали?» – завис на губах:
– А… в каких городах вы были?
– До Сталинграда дошёл. Холодно было. А потом – назад. Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть – Муссолини капитулировал, и нас всех – в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.
– Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, – заметил мой спутник.
– Нет, там хоть было чем заняться, – он весело посмотрел на нас и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.

Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с весёлым азартом нажал бы на заледеневший курок – настоящий, железный – меня бы тоже не было.

Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про "дiвчину чорнобриву", убегая прочь по узким гнутым улочкам.

А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про "дiвчину чорнобриву", сплетённая с леденящей памятью о том, что "хлiба нема".

А мы сидим и пьем горячий кофе.
И обсуждаем новую войну.

Гром

Ходит-бродит
В облаках
Гром
В огромных
Сапогах.

Громыхнёт и — 
Притаится…

Огнехвостая лисица
Вспыхнет,
Полыхнёт хвостом!

За лисицей
Гром помчится,
Не догонит — 
Огорчится,
Вслед
Запустит
Сапогом.

И — давай ворчать в усы:
Жалко,
Не догнал лисы. 

Сергей Козлов

http://ejik-land.ru/mist/liric09.html

помоги мне не быть одним из.
говоря это, помоги избежать громких фраз.
слов. звуков. потому, что честное всегда тихо.
потому, что страшно разбудить лихо
в себе же самом. не говорю "в нас",
т.к. "в нас" больше массы. а значит "нам" проще "вниз".

прости за то, что когда молюсь,
то при чтении "Отче наш" запинаюсь обычно.
так и хочется произнести "Отче мой".
это не присвоение Тебя.
просто сил не хватает просить за всех. прошу за себя лично.
еще два-три имени плюс.

что я смогу оставить после?
строчки? слова? слова - субъективная штука.
каждый услышит в словах, что захочет услышать.
эти банальные мысли? а если брать выше,
то горло срывается с высот таких звуков.
лучше я буду здесь. рядышком. возле.

возле себя. возле своих ян и инь.
прости за буддистский термин, но мне так проще,
а тебе все равно.
и еще. не закрывай к тебе окно. особенно вечером.
во имя Тебя и Сына и мамы. аминь.

П.Фахртдинов

я оказался позади себя
Черненко Андрей Григорьевич
Земную жизнь до донышка пройдя,
Я оказался позади себя.

Увидел угловатого парнишку
В китайских кедах. С кепкой на виске.
Листнул до дыр зачитанную книжку,
Ощупал финку в рваном пиджаке.

Поймал взгляд женщины из глубины вокзала -
Скос влажных глаз монгольского лица.
Был месяц май. И каждый день - начало.
Теперь февраль. И каждый день - с конца.

Качаюсь в лодке - выбираю сети
И лунную дорожку по волне.
Когда-то был я за него в ответе.
Вся его жизнь - по моей вине.
Андрей Черненко