размышления по поводу статьи Бориса Кутенкова
«Безутешный утешитель» ( Сибирские огни» №7, 2013)

Начало здесь

Начну с того, что статья мне понравилась — своим скрупулёзным анализом, знанием стихов и прозы Ларисы Миллер, литературы о ней, попыткой разобраться в тончайших нюансах её творчества. Не со всем в ней согласна (об этих неточностях я пишу в комментариях на её странице, поэтому не буду повторяться). Но о многом хотелось бы поговорить подробнее.

Буду приводить те фрагменты статьи, которые меня «зацепили», и — свои размышления по этому поводу.

«Сергей Чупринин задался вопросом о «поэтической норме, имя которой — аутизм» и привёл имена поэтов, «не инфицированных неслыханной сложностью, не отворотившихся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства», — в список счастливых исключений можно было бы легко включить и Миллер. Вспоминается и определение Чупринина «миддл-литература», — то есть не синонимичная усреднённости, но сочетающая художественную ценность с ориентированностью на условного «простого» читателя».

Да, стихи Миллер безыскусны, почти аскетичны. «За чертой бедности»,– как она сама с иронией говорит о них. Сколько за последние годы сменилось поветрий, и много раз открывали, что простота кончилась, что она немодна, отстала от века. Но вся эта пена рано или поздно схлынет, как бывало не раз. А чистые и строгие стихи пишутся снова, и ничто их не берет.

В 1996 году, выступая на презентации книги "Стихи и о стихах", Юрий Ряшенцев сказал:" Когда я слушаю стихи Ларисы Миллер, то возникает загадка. Где те средства, которыми она добивается успеха, успеха у меня – читателя?.. Я почти не знаю людей, которые писали бы стихи настолько загадочно. Этот поэтический аскетизм поразителен... " ("Литературная газета", 19 февраля 1997 г.)

А Татьяна Бек в Литгазете в феврале 2000 года ("Отважная весть" - отклик на сборник "Между облаком и ямой") писала: "«Её строгий, чистый, совершенно отдельный голос талантливо противостоит массовке тупика, являясь вестью оглушающе внятной, насущной и отважной».

Стихи Миллер – вне времени и пространства, по ту сторону всего. Их можно было бы писать и в прошлом веке, они возможны и через века. И в то же время эти стихи современны. Более того, они способны остановить время, замедлить его бег. Читая их, хочется жить медлительнее, внимательнее.

Плывут неведомо куда по небу облака.
Какое благо иногда начать издалека
И знать, что времени у нас избыток, как небес,
Бездонен светлого запас, а черного в обрез.
Плывут по небу облака, по небу облака…
Об этом первая строка и пятая строка.
И надо медленно читать и утопать в строках,
И между строчками витать в тех самых облаках.
И жизнь не хочет вразумлять и звать на смертный бой,
А только тихо изумлять подробностью любой.

Или:

Ритенуто, ритенуто,
Дли блаженные минуты,
Не сбивайся, не спеши,
Слушай шорохи в тиши.
Дольче, дольче, нежно, нежно…
Ты увидишь, жизнь безбрежна,
И такая сладость в ней.
Но плавней, плавней, плавней…

Легкость. Невесомость. Непринужденность. Бунинское «легкое дыхание». Это высший пилотаж в поэзии, когда мастерства не видно, его не замечаешь. Поэзия не должна пахнуть потом.

«Не будучи признанной в так называемом «литературном сообществе», Миллер не обладает и широкой популярностью...» - сетует автор, и в  то же время приводит в пример вечер Ларисы Миллер, на котором ему довелось присутствовать:
«При этом на одном из редких вечеров Ларисы Миллер — прошедшем весной 2012 года в Малом зале ЦДЛ (место само по себе периферийное, с неоднозначной репутацией и отсутствием внятности в отборе выступающих), — яблоку было негде упасть. Симптоматично, что присутствовали в основном люди, совершенно не имеющие отношения к тому сообществу, о котором шла речь в начале статьи, — а благодарные посетители интернетовского блога поэтессы, которые затем признавались ей в любви, читали неумелые, но трогательные стихи собственного сочинения, произносили искренние слова о том, что её творчество для них является спасительной «аптечкой» (позже, из переписки с поэтессой, я узнал, что кто-то из читателей однажды метко употребил по отношению к ней фразу «безутешный утешитель»). Картина была впечатляющая. С трудом представимая и на вечерах гораздо более востребованных и «авторитетных» фигур».

Автор пишет о «тусовочности, умении коммуницировать с «нужными» людьми и правильно подать себя», предлагая задуматься «о разнице между читательской любовью и «признанностью» в актуальном сообществе».
«...среди «профессионалов» создаётся впечатление пренебрежительного отношения к стихам Миллер как к эстетическому анахронизму и недостаточности критической рецепции. При давней и плодотворной работе — ограниченное количество откликов; имя Миллер редко встретишь в премиальных списках...   «Вы сами отмечали, что многим современникам кажетесь старомодной», — это из беседы Инги Кузнецовой с Ларисой Миллер («Вопросы литературы», 2003, № 6).

По поводу «старомодности», в которой порой упрекают Ларису. Кто-то говорил: кратчайший путь – от сердца к сердцу. Наверное, поэзия и есть этот самый путь. Может быть, это звучит старомодно в наш век постмодернизма – игры, пересмешничанья, ерничанья, когда поэзия выполняет совершенно другие функции, но все-таки главным ее критерием всегда был один: нужны ли эти стихи людям? И если нет, то зачем они?
В поэзии Ларисы Миллер я нашла то, чего мне так не хватало в других современных поэтах – разговор о том, как человек справляется с жизнью, как он чувствует себя перед лицом вечности. Я была потрясена невероятной простотой этой поэзии. Она голенькая: ни оборочек, ни рюшечек – стихи из ничего. И при этом так цепляют!

Возвращаемся на круги своя,
Наболевшее от других тая.
А захочется поделиться вдруг,
Не поймет тебя самый близкий друг.
Он и сам в беде, он и сам в тоске,
Он и сам почти что на волоске.
Тянешь руки ты, тянет руки он,
А доносится только слабый стон.
И когда молчим, и когда поем –
Каждый о своем, каждый о своем.

Я читала и соглашалась с каждым словом. Было такое чувство, что не Лариса Миллер делится со мной своими печалями и радостями, а я говорю ее словами, ее мыслями, радостями и печалями. «Кому повем? Кому нужда в моей наживке?» – пишет она, а мне хотелось крикнуть: «Мне! Мне!». Ее стихи стали для меня больше, чем стихи.

«Но позвольте, разве «несовременность» стихов обязательно противоположна критериям художественной ценности? Оценочное ли это вообще понятие? И правомерен ли такой упрёк по отношению к поэту, не гонящемуся за «изменчивой модой»?»

Вот именно. Да, какому-нибудь снобу стихи Миллер покажутся суховатыми, скучными, несовременными. В них не встретишь никакой экспериментальной эквилибристики, никаких неологизмов, стилистических ухищрений, никакого оркестра аллитераций – ничего из того, чем грешит нынешняя поэзия, от чего в ней так устаешь. Устойчивый, в чем-то однообразный ритмический рисунок. Парная рифма, напоминающая дыхание: вдох – выдох, скромная, неброская, не рассчитанная на читательский шок. На ее стихах глаз отдыхает, притом что душа – трудится, работает.
Такая поэзия считается старомодной. Да, она старомодна, если за новомодность принять игру в литературные кубики и шарады. Она старомодна, если старомодны любовь и смерть, детский смех и прозрачный воздух в осеннем лесу.

Поговорим о пустяках,
О том, что не живет в веках,
О том, чего подуй – и нету,
О том, что испарится к лету,
К рассвету, к осени, к весне…

– О чем ты? Говори ясней.
– Я о пустячном, мимолетном,
О состоянии дремотном,
О том, что просыпаться лень,
Как тянет в беспросветный день,
Забыв себя, стать первым встречным…
Постой, но это же о вечном.

Когда читаешь эти стихи – проникаешься внутренней силой. Такая поэзия целительна и животворна. Она для тех, для кого Слово, Живопись, Музыка остались ценностями неизменными.

«Строгая дисциплина стиха становится средством самодисциплины, — потому творчество приобретает смысл почти прагматический («Хоть бы дали инструкцию, как обращаться…»).

Хоть бы памятку дали какую-то, что ли,
Научили бы, как принимать
Эту горькую жизнь и как в случае боли
Эту боль побыстрее снимать.

Хоть бы дали инструкцию, как обращаться
С этой жизнью, как справиться с ней –
Беспощадной и нежной – и как с ней прощаться
На исходе отпущенных дней.

Стихи Миллер и стали для меня такой «инструкцией». Их хотелось выписать, выучить и жить по их «рецептам». В них и молитва:

Ночь метельная была.
Ангел мой, раскрыв крыла,
Обойми меня, закутай,
Не пускай на холод лютый.

* * *

Все зачинает, чтоб вновь погубить.
Ангел мой ласковый, дай долюбить.

И заклинание:

Все переплавится. Все переплавится.
В облике новом когда-нибудь явится.
Нету кончины. Не верь в одиночество.
Верь только в сладкое это пророчество.
Тот, кто был другом единственным, преданным,
Явится снова в обличье неведомом –
Веткой ли, строчкой. И с новою силою
Будет шептать тебе: «Милая, милая».

И утешение:

Ну успокойся, успокойся.
Живи и ничего не бойся.

* * *

Все поправимо, поправимо.
И то, что нынче горше дыма,
Над чем сегодня слезы льем,
Окажется прошедшим днем,
Полузабытым и туманным
И даже, может быть, желанным.

И надежда:

Поверь, возможны варианты.
Изменчивые дни – гаранты
Того, что варианты есть.

* * *

Осенний ветер гонит лист и ствол качает.
Не полегчало коль еще, то полегчает.
Вот только птица пролетит и ствол качнется,
И полегчает наконец, душа очнется.
Душа очнется наконец, и боль отпустит.
И станет слышен вещий глас в древесном хрусте
И в шелестении листвы. Под этой сенью
Не на погибель все дано, а во спасенье.

И руководство к действию:

Ах, не можешь? Надо мочь.
Все твоё – и день, и ночь.
Вот он, день твой, белый, белый.
С этим днем что хочешь делай.

«Эссе Миллер неоценимы для желающих проникнуть в её творческую лабораторию и лучше понять не только жизненные принципы автора, но и стихи. Написанные слегка архаичным языком, на первый взгляд — слишком «человечным» (по сравнению с распространённым наукоидным филологическим воляпюком, который часто маскирует ничтожность анализируемого текста), но затем — единственно правильным. Читаешь — и начинаешь верить в необходимость человеческой сопричастности, недавно казавшейся наивным критерием, выброшенным далеко за оценочный барьер. Вот программное высказывание об отношении к стихам в целом: «Всё в них правильно, всё на месте, а душа моя молчит».

Совершенно верно. Это и для меня главный критерий.
Стихи Ларисы Миллер очень компактны. Четыре – восемь строк. Иногда – двенадцать. Реже – шестнадцать. Как говорил ее любимый Синявский: «Я буду краток, потому что жизнь коротка». Но эти строчки запоминаются сразу, намертво впечатываясь в сознание. Это речь огромной концентрации и напряжения. Миллер хорошо знает, что значит точное слово. На малом плацдарме она ведет большие бои.

Судьбу не надо умолять.
Ты – в окруженье.
В тебя позволено стрелять
На пораженье.
Укрыться где и от кого?
Кругом бойницы.
Нас выбьют всех до одного –
Не уклониться.
Пока для тайного стрелка
Ты служишь целью,
Цветут небесные шелка
И звонкой трелью
Сам соловей пугает тьму,
Сменив кукушку,
И кружит голову тому,
Кто взят на мушку.

* * *

Однажды выйти из судьбы,
Как из натопленной избы
В холодные выходят сени,
Где вещи, зыбкие, как тени,
Стоят, где глуше голоса,
Слышнее ветры и леса,
И ночи черная пучина,
И жизни тайная причина.

Поражает, как в такую лаконичную форму можно вместить бездну глубины содержания. Ведь по сути эти восьмистишия – квинтэссенция жизненной мудрости, их можно было бы развернуть в философские трактаты. В её стихах угадывается влияние античных и христианских авторов, влияние философов-экзистенциалистов и писателей, близких к такому ощущению жизни (Габриэль Марсель, Герман Гессе и др.). Миллер продолжает традиции почти дневниковой философской лирики, которая в русской поэзии восходит к Тютчеву. В одном стихотворении у нее есть такая строчка: «И лежит моя закладка в толстой книге философской». В своей автобиографической прозе она рассказывает, что когда что-то в жизни ее брало за горло, происходили потрясения, с которыми она с трудом справлялась, она начинала читать философов, чтобы разобраться во всем. Она читала китайских, индийских, русских философов, но самым сильным ее впечатлением был Мейстер Экхарт. Он и другие мистики – в частности, исихасты – хотели сохранить Слово ценой молчания, на его грани. Немногословной Миллер это очень близко.

Ждали света, ждали лета,
Ждали бурного расцвета
И благих метаморфоз,
Ждали ясного ответа
На мучительный вопрос.
Ждали сутки, ждали годы
То погоды, то свободы,
Ждали, веря в чудеса,
Что расступятся все воды
И дремучие леса…

А пока мы ждали рая,
Нас ждала земля сырая.

«Штампам поэт, как ни странно это может показаться на первый взгляд, воспевает осанну: это — понятие гораздо более широкое, чем штамп языковой, и связываемое в восприятии Миллер с привычностью, уверенностью в завтрашнем дне. Таковы, по её мнению, «штампы природы». «О мир, твои прекрасны штампы…»

Поэтическая речь Ларисы Миллер непривычно для нас сдержанна. Она словно стесняется пафосности, открытой эмоциональности. «На тьму лирических словес наложим вето»,– пишет она. «Ни цветаевской ярости», ни губановской расхристанности, ни шершавой «плотскости» Т. Бек в ее поэзии не обнаружишь. Миллер не грузит нас своими проблемами, не выворачивает нутро наизнанку, а просто, негромко делится какими-то открывшимися ей вечными истинами. Но так, что истины, увиденные ее незамыленным пристальным взглядом, вдруг начинают сиять заново, помогая ощутить мир в его первобытной прелести.

О мир, твои прекрасны штампы:
То свет с небес, то свет от лампы,
То свет от белого листа…
Прекрасны общие места.

* * *

Неслыханный случай. Неслыханный случай:
Листва надо мной золотистою тучей.
Неслыханный случай. Чудес чудеса:
Сквозь желтые листья видны небеса.
Удача и праздник, и случай счастливый:
Струится река под плакучею ивой.
Неслыханный случай. Один на века:
Под ивой плакучей струится река.

«Мысль о незнании утрат, о творчестве как некоем спасительном приюте, — остаётся с ранних стихов, ещё не лишённых некоторого оттенка общекультурности, но высоко и даже восторженно оценённых Арсением Тарковским. В книгах «Безымянный день» (1977), «Земля и дом» (1986) не к чему придраться: всё математически отлакировано. Есть собственный лирический мир, советская «правильность» размеров и рифмовки. Но и сказать выдающегося о них тоже особо нечего.

Такой вокруг покой, что боязно
                                             вздохнуть,
Что боязно шагнуть и скрипнуть
                                            половицей.
Зачем сквозь этот рай мой
                                   пролегает путь,
Коль не умею я всем этим
                                         насладиться.
Коль я несу в себе сумятицу, разлад,
Коль нет во мне конца
                             и смуте и сомненью,
Сбегаю ли к реке, вхожу ли
                                         в тихий сад,
Где каждый стебелек послушен
                                             дуновенью.

Классически ясное письмо? Милая созерцательность? Всё это было не единожды — и у Рубцова, и у Владимира Соколова, и у второстепенных поэтов… Это отношение к собственным страданиям как к чему-то постыдному, создание иллюзии, тот самый несвойственный Иванову «самообман». Сам акт творчества в этом мире — не честный взгляд в глаза реальности, а средство эскапизма».

Как сказал о стихах Миллер открывший ее А. Тарковский, «у нее прозрачно-родниковая форма при истинно глубоком содержании». Но как обманчива эта внешняя гладкость и прозрачность! Так в чистой, незамутненной воде просвечивает дно, до которого однако не дотянуться, как ни пытайся. Ее стихи – это ровность и глубина океана. У Шнитке есть концерт для хора, где все очень ровно, там нет глубоких перепадов. Но это такая океаническая глубина смысла и миропонимания!

Неужто два такта всего до конца?
Семь нот в звукоряде. Семь дней у Творца.
И нечто такое творится с басами,
Что воды гудят и земля с небесами.

Поэзия Миллер – это трепет радости и боли одновременно.

Небо к земле прилегает неплотно.
В этом просвете живем мимолетно.
И, попирая земную тщету,
Учимся жизнь постигать на лету.
Чтоб надо всем, что ветрами гасимо,
Стерто, повержено, прочь уносимо,
Духу хватало летать и летать,
И окрыляться, и слезы глотать.

Это – жизнь с ощущением вечной иглы в сердце.

Дни текли. Душа алкала.
Кошка с блюдечка лакала.
В небе плыли облака
Далеко, издалека.

Ни в четверг, ни в воскресенье
Не нашла душа спасенья.
Кошка с блюдечка пила,
Тучка по небу плыла,

Проплывала в небе синем…
Нынче здесь, а завтра сгинем,
Кошке сливочек налив
И души не утолив.

"Истинно миллеровское, — то, что в её поздней лирике приобретёт черты едва ли не аутотренинга, — проявляется скорее на уровне психологической интенции, минуя индивидуальные ритмические и стилистические ходы". 

Лариса Миллер признавалась, что ее стихи очень часто – как бы заклинания от обратного: «На самом деле все плохо, а я себе говорю: скажи, что жить легко!» Стихи часто построены как обращение к себе, самоуговаривание, урок. По сути это своеобразный аутотренинг: «я спокоен, я спокоен…». И вдруг прорывается: «День придет, и дожди будут литься,/ И распустятся вновь лепестки./ Будут петь оголтелые птицы/ В день, когда задохнусь от тоски». И эта «проговорка» – у нее так редки стихи от первого лица – обжигает прозрением, что ей не так уж легко и безмятежно живется.
За внешней простотой формы и видимой легкостью слога многие не способны увидеть драматизма и глубины содержания. Ведь в том-то и чудо, и ужас, что «вроде просто – дважды два, щи да каша, баба с дедом, а выходит, что едва мир не рухнул за обедом», что в ее строчках «прозрачнейшие дни вдруг взрываются, как мина». Поэтическая сущность Миллер вовсе не благостна, в ней есть и щемящий трагизм человеческого бытия, и тоска, и страх смерти, и безотчетная тревога, и отчаяние: «Дело, кажется, пахнет психушкой».

Идет безумное кино
И не кончается оно.
Творится бред многосерийный.
Откройте выход аварийный.

Хочу на воздух, чтоб вовне,
С тишайшим снегом наравне,
И с небесами, и с ветрами,
Быть непричастной к этой драме,

Где все смешалось, хоть кричи.
Бок о бок жертвы, палачи
Лежат в одной и той же яме
И кое-как, и штабелями.

И слышу окрик: «Ваш черед».
Эй, поколение, вперед!
Явите мощь свою, потомки.
Снимаем сцену новой ломки.

* * *

…Все канет со временем. Помни одно:
И хуже бывает.
Но время, которое лечит, оно
Увы, убивает.

Продолжение здесь.