Сегодня его в один голос называют «легендой российской эстрады».
19 марта Валерию Леонтьеву исполняeтся 66!
— Валерий, вы, как говорят американцы, «self-made man», человек, который сам себя сделал. Расскажите, как мальчик из российской глубинки смог стать звездой мирового уровня?
— Наша семья оказалась в республике Коми из-за профессии отца. Он был ветеринарный врач и попал туда по распределению. Мать поехала за ним, и я родился в ближайшем к месту нашего жительства роддоме, в деревне Усть-Уса. Это недалеко от Сыктывкара.
Когда мне было 5 лет, мы оказались в Архангельске. Отчётливо помню, как я летом тонул в Северной Двине, лежал на дне, а из меня выходили пузыри. Но всплыл, не утонул, г...но не тонет (Смеётся).
Когда мне было 13 лет, отец мой разболелся до такой степени, приобретя весь комплект болезней, связанных с Севером, что врачи предписали ему переехать в среднюю полосу России. Вот мы и переехали в город Юрьевец, там я пошёл в шестой класс.
— Бытует версия, что в ваших жилах течёт якутская кровь. Это правда?
— Нет, отец мой был архангельский мужичок, такой блондин с голубыми глазами. А мать — знойная кудрявая украинка.
— И голосистая, как все украинки?
— Да, она пела, у неё было приличное сопрано. На кухне, за готовкой котлет она могла спеть алябьевского «Соловья».
С родителями я жил до 17 лет. После восьмого класса я провалил экзамены в муромский радиотехнический техникум. Не знаю, чего меня туда повлекло. Очень понравилось, что в названии факультета управления телесистемами было слово «телесистема». Что это означало, я толком не знал, но слово было модное.
Вернулся, пошёл в девятый класс, а после десятилетки поехал поступать в ГИТИС, поскольку с первого класса я был участником всевозможных кружков — хореографического, вокального, рисовального и прочих. Пел в хоре, играл, танцевал, и решение лежало на поверхности. Куда ж теперь — конечно в ГИТИС.
— Почему же страна не получила великого артиста, этакого самородка из российской глубинки?
— Из-за «самородности» и не получила. Дело в том, что за годы, прожитые в Ивановской области, я приобрёл местный характерный выговор, с явным «оканьем», как у Максима Горького.
И когда я приехал в Москву, пришёл в Собиновский переулок и увидел безумное количество красивых, уверенных в себе и правильно говорящих абитуриентов, то был настолько перепуган, что, стараясь произносить как можно меньше фраз, немедленно забрал свои документы из приёмной комиссии. У тех, с кем я тогда общался, моё оканье вызывало смех и иронию.
Я поехал в Воркуту, где жила сестра Майя. Она была старше меня на 19 лет. Рано вышла замуж и жила вдалеке от нас самостоятельной жизнью. Сестра, человек деятельный и активный, устроила меня учеником чертёжника в проектный институт, и там же я поступил на вечернее отделение Ленинградского горного института имени Плеханова на факультет технологии подземных разработок.
— Вы, стало быть, должны были стать маркшейдером?
— Горным инженером. Параллельно я пел во всех самодеятельностях, какие только там были: в институте, где я работал, в институте, где учился, и ещё в городском Дворце культуры.
В 1972 году в столице Коми АССР, Сыктывкаре, тамошняя филармония объявила конкурс среди самодеятельной молодёжи, чтобы отобрать наиболее толковых и перспективных молодых людей и отправить их учиться в Москву. Была цель создать филармонический эстрадный коллектив. Я поехал на этот конкурс будучи в гипсе, потому что на своём последнем спектакле в народном театре, где по ходу действия надо было прыгать с довольно приличной высоты, я сломал пятку.
И с костылями я поехал на конкурс. То ли гипс и костыли сыграли свою роль, то ли мои способности, но конкурс я прошёл.
Тогда, в числе 15 выигравших, я поехал учиться в Москву во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства. Моим педагогом был известный в то время советский певец Георгий Павлович Виноградов. Отучившись там, вся наша группа вернулась в филармонию, где мы были зачислены в штат как артисты и начали своё профессиональное существование.
В 1979 году я всё-таки решил расстаться с родимой филармонией. И мы всей группой переехали в город Горький, стали работать в местной филармонии.
Мы там и раньше бывали с выступлениями, и сильно приглянулись местному руководству, которое возжелало иметь в своём штате такого артиста как я. А я к тому времени уже утвердил свои позиции как ведущий солист в нашей группе. В этом же году пришла разнорядка из Минкульта, в которой предлагалось отправить артиста на всесоюзный конкурс. И я стал тем человеком, который поехал в Ялту на конкурс на лучшее исполнение песен стран социалистического содружества.
— Я поехал без всякой надежды. Мне было уже 30 лет, и я решил: что ж, поеду, посмотрю, кто ещё и как поёт. Я ведь никого не видел, кроме тех, кто выступал по телевизору, а их всего-то было человек двадцать.
Я получил там гран-при и совершенно обалдел, так как совсем этого не ждал.
— Отмечали?
— Нет. У меня буквально в этот день умер отец. Поехал на похороны отца, на которые опоздал, и всё было очень печально.
Затем Давид Тухманов, в то время, наверное, самый крутой, самый уважаемый, самый авторитетный и самый исполняемый композитор, услышал обо мне и о моём голосе. А композитору нужен голос. Тем более, что на конкурсе я пел его весьма сложную и, на его взгляд, абсолютно не сценическую композицию «Памяти гитариста».
В итоге он создал для меня оригинальный репертуар, а ведь раньше я пел исключительно чужие песни.
— Есть несколько людей, которые вам помогли на начальном этапе и поддерживали дальше: Александра Пахмутова, Раймонд Паулс, Давид Тухманов.
— Тухманов, конечно, первый среди них, он приложил массу сил для того, чтобы я появился на телевидении. Даже с его авторитетом автора «Дня Победы» ему было непросто, он ведь даже имел из-за меня неприятности.
Потом было множество драматических событий. Для меня в 1981 году закрыли Москву, потом всё пошло лавинообразно, и перестали пускать в Киев. После чего, собезьянничав, мэр города Ялты на всякий случай решил и в Ялту меня не пускать, где я выиграл конкурс.
Недавно в Волгограде мне подарили диск «Живой концерт Валерия Леонтьева 1980 года в Театре эстрады». Кто-то восстановил и сделал CD. И чем больше меня запрещали, тем больше у публики возникало ко мне интереса.
— У каждого творческого человека есть настоящие друзья и настоящие враги. С друзьями понятно, а кто были враги, кто вас запрещал?
— В те годы найти концы было невозможно. Когда меня в один прекрасный день в 1982 году Давид Тухманов пригласил на свой авторский концерт, и я был заявлен в афише, швейцар на вахте заявил: «Пускать не велено». Я позвонил редактору концерта, она просто зарыдала в телефон. И все показывали пальцем наверх, не называя при этом никаких имен.
Кто меня невзлюбил, кого я оскорбил или обидел? Не знаю по сей день. В 1984 году идеологическое руководство из ЦК КПСС и из Министерства культуры всё же было вынуждено выпустить меня на широкую российскую сцену.
Я уже записал в Риге альбом с Раймондом Паулсом. Он тогда готовил в Москве свой авторский вечер «Святая к музыке любовь» и отдал мне всё второе отделение. Когда он узнал про мои проблемы, то поставил московское руководство в известность о том, что вечер не состоится, если Леонтьева не пустят на сцену. Связи в ЦК КПСС у него были. В итоге они плюнули на это дело, и в 1984 году я снова запел в Москве.
Все эти мутные годы моим домом был концертный зал «Октябрьский» в Ленинграде. Может быть потому, что тамошний горком не нашёл во мне угрозы существующему режиму. Все свои проекты я осуществлял там.
— Ведь вы даже институт культуры в Ленинграде закончили?
— Дело в том, что в 1982 году мне сделали операцию на связках, у меня была опухоль. Месяц я не разговаривал, и было неизвестно, запою я или нет. Предвидя подобную ситуацию, я поступил на режиссёрское отделение и в 1987 году его закончил. Так что с Питером меня связывает очень многое.
— Вы — трудоголик. Как вам удается поддерживать себя в такой отличной форме?
Что касается формы, то сама профессия держит тебя в форме. Было один раз в жизни, когда я 50 дней не работал. Я болел, лежал и перескочил в следующий размер. А сейчас у меня дома есть хорошо оборудованный спортзал, в который я захожу иногда.
— Легко ли вы вписались в современный шоу-бизнес?
— К началу «перестройки», я уже основательно застолбил какое-то своё пространство на сцене, у меня уже была своя публика. И какие бы ни случались перемены, социальные потрясения и изменения музыкальной моды, люди, которые меня любили, всё равно приходили на мои концерты. Это не значит, что я застыл в 80-х, я всё время что-то делал, экспериментировал со своим внешним видом, с музыкой. Бросался в рок, пел диско, исполнял романсы, баллады. Пел Моцарта, исполнял «Люди гибнут за металл» в роковой обработке.
Сегодня для меня ничего не изменилось. В 80-е годы люди приводили на мои концерты своих детей, а эти дети сегодня приводят своих детей. Это поразительная верность всю жизнь меня поддерживает.
— Скажите, а как вообще вы относитесь к юбилеям, есть ли какие-то устоявшиеся ритуалы?
— Вот мой добрый знакомый художник Михаил Шемякин дни рождения обычно проводит у мольберта, отключив телефон, считая, что любой юбилей есть репетиция поминок. Я обожал бы юбилеи, если бы можно было лежать на пляже и принимать подарки. Увы, сам установил традицию — встречать даты на сцене.
— Вы живёте на две страны — у вас дом в Майами и дом в Подмосковье. Легко ли жить в двух странах и на два дома. Английский язык хорошо знаете?
— На бытовом уровне. А легко ли жить на два дома? Думаю, что нелегко. Я порою просто теряюсь, не понимая, где я дома. Мне и здесь хорошо, и там хорошо. В США я провожу около трёх месяцев в году. А здесь я практически не лежу, здесь я в бесконечных трудах и перемещениях. Записи, съёмки, гастроли.
— Кроме стремления вложить деньги и гордо говорить, что у вас есть недвижимость в Майами, что вами двигало жить в двух странах — желание спрятаться от назойливого внимания публики?
— Да, такая причина была, конечно. Там можно выйти, спокойно прогуляться. Здесь не выйдешь, реакция будет как на прогуливающегося слона.
Расскажите, а как вы встретились с женой? Было ли что-то романтическое в этой истории?
— Романтического не было ничего. В 1972 году я высадился в аэропорту с рейса Москва — Сыктывкар. К тому времени дирекция филармонии уже сформировала группу из музыкантов, которые сидели и ждали, когда же приедут певцы и танцоры. Они приехали нас встречать в аэропорт. А поскольку мы жили в Москве в весьма скверных бытовых условиях, негде было даже постираться, то вскладчину купили большое розовое пластмассовое корыто, которое везде таскали за собой. С этим корытом я и спустился по трапу самолета.
И моя будущая жена, бывшая среди встречающих, сказала: «А что это за урод прётся с корытом? И вот с этим мы будем работать?» Это была единственная романтическая деталь нашей встречи.
— Вы спели огромное количество песен. Есть ли любимая? Есть ли какая-то яркая интересная история, связанная с какой-нибудь из них?
— Историй много связанных с разными песнями. А любимой, как правило, является последняя. Чем новее песня, тем легче передать свежесть и свои чувства, нежели когда поёшь песню, которой уже лет 30.
— Вы человек верующий? Руку Божью над собой чувствуете?
— Да, в определённом смысле верующий. Я, конечно, не верую в того строгого боженьку с седой бородой, который сидит на тучке и грозит пальчиком: смотрите, ведите себя прилично. В моём представлении существует некий свод законов, управляющий всем живым и неживым во Вселенной. Мне кажется, что в сумме этот свод законов направлен на приумножение чего-то позитивного, на увеличение добра. И, в соответствии с этими моими представлениями, я и стараюсь жить. У меня есть свой моральный кодекс, пусть это звучит и архаично. Я его не декларирую, не заявляю, не везу впереди себя как красивый чемодан на тележке. Но он есть, и он действует.
— А сколько вы ещё планируете выступать на эстраде?
— Я не планирую, это планирует тот, кто над нами. Впрочем, ещё существует фактор здоровья. С человеком может случиться всё, что угодно в любой момент. Во всяком случае, нужно, чтобы тебе хотелось петь самому. И чтобы тебя хотела публика.
