В Международный день грамотности мы встретились с лингвистом, профессором, директором института социолингвистики РАНХиГС и автором книги «Русский язык на грани нервного срыва» Максимом Кронгаузом и поговорили о том, что сегодня происходит с языком, как на нашу речь влияет ситуация в Украине, что важнее: грамотность или свобода изложения, и для чего грамотность вообще нужна.

Фото ИТАР-ТАСС

— Как бы вы оценили сегодняшний язык телевизионных новостей и официальных печатных изданий?

— Совершенно очевидно, что еще до войны, когда начала развиваться ситуация с Майданом, в работу СМИ активно включились креативные люди и занялись целенаправленной пропагандой. Пропаганда идет с двух сторон — на самом деле, сторон больше, но на русском языке — с двух. Я не хочу говорить, правда это или вранье; существенно то, что используется такая лексика, которая применяется именно для пропаганды, а не для описания событий. И именно поэтому сегодня трудно доверять любой информации. В любом тексте об этих событиях используется оценочная лексика — а это и есть один из главных признаков пропаганды. Цель пропагандистского текста в том, чтобы убедить читателя, что одни хорошие, а другие плохие, и одни побеждают, а другие проигрывают, поэтому оценки навешивают почти на все слова, сообщения о маленьких удачах раздуваются, а большие поражения почти не упоминаются.

Для пропаганды подбираются или придумываются специальные слова, с помощью которых некое нейтральное явление оценивается либо со знаком «плюс», либо со знаком «минус». Очень хороший пример — разного рода игры с «гуманитарным конвоем». Есть гуманитарная помощь, которая отправляется на грузовиках. Поскольку гуманитарная помощь воспринимается неоднозначно — и противная сторона, и Европейский союз подозревали ее в том, что это не вполне гуманитарная помощь, а что-то еще, — то возникали разного рода определения, где подчеркивалась эта негативность. И другие словосочетания такого рода вытаскивают на поверхность именно это негативное отношение.    

— Есть ли типичные примеры языкового манипулирования?

— Например, в том, как называются участники боевых действий с двух сторон. Есть нейтральные определения: «силы украинской армии» и «ополченцы». В слове «повстанцы» уже появляется легкий знак минуса, который может усиливаться разными способами, но максимальный минус — это, конечно, «террористы». Соответственно, от «сил регулярной армии» мы тоже переходим к «бандеровцам», «фашистам» и так далее. Эта линейка, когда от нейтрального самоназвания переходят к максимально негативной номинации, — типичный способ языкового манипулирования, с помощью которого мы не просто называем явление, а даем ему оценку. Фактически эта оценка не является, как говорят лингвисты, эксплицитной — явной, но она заложена внутри значения слова. Мы не говорим, что повстанцы или солдаты украинской армии — нехорошие люди, мы сразу закладываем эту оценку в номинацию, и, соответственно, с этим бессмысленно спорить. Это стандартный пропагандистский прием.

Кроме того, вырабатываются специальные слова ненависти, тоже характерные для нашей ситуации, когда для одной или другой противоборствующей стороны придумывается как можно более оскорбительное название, потому что привычные нам «кацап», «москаль» и «хохол» никого уже не обижают: они слабые. Так появилось название «ватник» для прорусски настроенных граждан — тут не только национальная окраска, но и социальная: ватник — это одежда для не самых высоких слоев общества, поэтому это еще и принижение по социальному признаку. Интересен случай с ленточками. Есть принижение людей, а это принижение символа. Это началось с белой ленточки — символа протеста, которую Путин первым сравнил с контрацептивами. И с обратной стороны тот же прием используется в отношении георгиевской ленты. «Колорад» — это принижение символа георгиевской ленточки. Сходные языковые приемы применяются в разных конфликтах всеми сторонами, иначе говоря, конфликты разные, участники разные, а языковые приемы одни и те же.

И ответное: «укры» — издевательство над тем, что укры якобы были предками украинцев, и даже более сильное «укроп» или «укропы». Здесь много игровой, креативной ненависти, но все-таки ненависти.

— То есть в сознание внедряется идея, что это не совсем люди и с ними можно особо не считаться?

— Это принижение: если враг — человек, ты вступаешь с ним в равное общение, а как можно быть человеку на равных с укропом, какие с ним могут быть переговоры? Либо это такие коллективные животные, среди которых не выделяются отдельные личности. Это важная идея: власть может не общаться с представителями протестных групп, потому что это масса, и там нет лидеров, с которыми стоит разговаривать. Идея таких оскорблений — желание спустить собеседника со своего уровня ниже. Язык к этому готов, он хорошо вырабатывает бранную лексику, это одна из его важных функций.

— Любой язык или именно русский?

— В любом языке гораздо больше негативной лексики, чем позитивной, больше оскорбительной, чем хвалебной. Это просто отражает сущность людей. И в таких конфликтных ситуациях это хорошо используется.

— Среди новых слов есть такие, которые я для себя назвала эвфемизмами: они звучат нейтрально, заменяя собой другие: например, вместо «война» говорят «АТО», хотя, судя по всем признакам, — это самая настоящая война.

— Тут две цели. Во-первых, не произносить слово «война» и, во-вторых, назвать противную сторону террористами. Назвать ополченцев террористами — это дать им максимально отрицательную оценку, хотя на самом деле называть их террористами не вполне точно, потому что они все-таки воюют с армией, а террорист — это человек, убивающий и калечащий мирное население с целью воздействовать на правительство. Сейчас, хотя мирное население и страдает, это в первую очередь противостояние двух армий.

— То есть получается, что определение «антитеррористическая операция» само по себе неверное?

— Строго говоря, да. Большинство правительств согласны с тем, что надо бороться с терроризмом. Борьба с терроризмом — одна из главных идей нашей цивилизации. И спор не о том, надо или не надо бороться с терроризмом — с этим все более или менее согласны, — а о том, кого называть террористами. Называя своего врага террористом, ты легализуешь свои действия и привлекаешь весь мир себе на подмогу. Это важный прием: обозначить врага тем словом, которое неприемлемо ни для кого. Он используется на Украине, чтобы называть так ополченцев; этот же прием используем мы, называя проукраинские силы — фашистами. Фашист — это для нас бесспорное определение: раз фашист — можно убивать.

— Еще одна группа актуальных сегодня слов — военная лексика, которая в обычное время не используется, и вдруг она повсюду: «режим прекращения огня», «фронт», «боевые потери», «трофеи», «выход из окружения», «прямое попадание»…

— Это самая уместная лексика, потому что это полноценная война, и все эти термины описывают военное положение.

— То есть тот факт, что эта терминология сейчас актуализировалась, говорит нам о том, что это не антитеррористическая операция, а война.

— Совершенно верно. Если мы вспомним наши антитеррористические действия в Чечне, там были другие термины: например «зачистка».

— На интернет-площадках, где общается, скажем так, либеральная интеллигенция, — другой язык?

— Либеральная интеллигенция использует те же самые приемы, только с противоположным знаком. Более того, либеральная интеллигенция довольно изысканна в смысле владения языком и часто выбирает очень сильные оскорбления, не говоря о том, что она ругается матом так же, как нелиберальная и неинтеллигенция. Увы, принципиальных различий я не вижу. И когда происходит редкий сход двух сторон — редкий, потому что площадки поделены: это — площадка власти, это — либеральной интеллигенции, — то там уже никто не стесняется. Это и есть, по-моему, самая большая трагедия нашего общества: раскол таков, что коммуникация невозможна. Если люди сходятся, то они обмениваются ярлыками, никогда не споря по сути. У нас по любому вопросу полярные точки зрения: присоединение Крыма — хорошо-плохо; парковки в Москве — хорошо-плохо; или недавняя проблема из моей области — оценки за сочинения: никто не спорит по сути, но если министр Ливанов считает, что оценка не нужна, то либеральная интеллигенция думает, что оценки — это хорошо. Мы не думаем о сущности проблемы: раз Ливанов так, то мы иначе.

— «Если Евтушенко против, то я — за»?

— Именно так, и не важно, нужны колхозы или не нужны. Меня, помню, обвинили в том, что я работаю на пропаганду, когда была дискуссия о мате, и я повторил то, что говорил много лет назад: что мат как некое явление существует только в контексте запрета, потому что если снять все запреты, то мат теряет свою силу. Но когда я это произнес, мне сказали: как же — вы за запреты, за штрафы? Важно повесить ярлык. Мне кажется, что это и есть главная трагедия нашего общества. Пропала идея общения, важно обозначить, что я принадлежу к одной группе, а ты к другой.

— Почему так получилось?

— Мы к этому шли и пришли. Это наша постсоветская история. Произошла поляризация мнений, и очень трудно быть посередине. Если ты вдруг считаешь, что здесь права эта сторона, а здесь — эта, то ты оказываешься врагом для обеих. Это такой большевистский принцип: кто не с нами, тот против нас.

— Насколько наш президент влияет на наш язык?

— В России принято, что первое лицо влияет на язык, и мы знаем примеры сталинского, хрущевского влияния, когда многие чиновники стали повторять за Хрущевым, например, его мягкое «з»: «социализьм», «коммунизьм». Многие повторяли лексику вслед за Горбачёвым — слово «консенсус», например, пришло, потому что его любил Горбачёв, но стоило Горбачёву уйти с политической арены, слово тоже фактически ушло. Путин стал образцом, с моей точки зрения, не в смысле языка, а в смысле речевого поведения. У него яркое речевое поведение: он часто пользуется сильным приемом, который в стилистике называется «снижение»: говорит грамотно и хорошо, потом вдруг — бах! — «мочить в сортире», «замучаетесь пыль глотать», «жевать сопли» и так далее.

И, надо сказать, интеллигенция это критикует — как можно, первое лицо! — но на самом деле, когда Путин говорит, все ждут этого момента.

Появился даже термин «путинизмы» для обозначения таких приемов. Тут важно не то слово, которое он употребил, а сам прием, который указывает, что Путин в речи ведет себя как настоящий мужчина. Надо сказать, что, когда Медведев стал это использовать, это выглядело гораздо хуже, потому что нехарактерно для него: его «хватит кошмарить бизнес» казалось неестественной вставкой. А у Путина это выглядит естественно и подчеркивает его образ. Он задал некую манеру крепкого мужчины, своего в доску. У него речь не бюрократа, а мачо, и этот прием работает. И если мы посмотрим на наш политический олимп, то Путин — один из самых ярких ораторов, который задал как образец не какие-то словечки, а именно речевую манеру. И многие пытаются изображать такого же «настоящего полковника». Это как раз проблема правых политиков и политиков, представляющих интеллигенцию. Либо они говорят действительно интеллигентно, и тогда над этим издеваются (скажем, пример Гайдара), либо пытаются показать, что они тоже свои, и это выглядит не очень естественно.

— Можно ли утверждать, что такими речевыми снижениями он целенаправленно работает на определенную аудиторию?

— Не факт, потому что это воздействует на всех. Во-первых, это запоминается — а гладкая речь без ярких явлений не запоминается. Во-вторых, это оказывает на всех эмоциональный эффект. Другое дело, что оценки разные. Интеллигенция оценивает это отрицательно, но все равно ждет, все равно интересно. Всегда запоминают отдельные кусочки выступлений. Из первой после начала войны речи Сталина запомнились только «братья и сестры», потому что от Сталина никто не ожидал, что он на равных обратится к своему народу, всегда сверху вниз, и вдруг! Речь никто не помнит, а «братья и сестры» запомнили все. Это очень важный прием, которым умелые политики и хорошие ораторы пользуются.