Пишешь, что и святую воду пьёшь, и херувимский ладан куришь, а мира не обретаешь. Святую воду следует пить реже; а херувимский ладан не кури. Не поможет тебе никакой ладан, так как всё дело в высокоумии, от которого усиливаются все твои душевные брани, и ты лишаешься мира.

Цит. по: Собрание писем Оптинского старца Амвросия.
— Введенский ставропигиальный мужской монастырь
Оптина Пустынь, 2012. — 768 с. (С. 657.)

Философы имеют обыкновение становиться перед жизнью и опытом — перед тем, что они зовут миром явления, — как перед картиной, которая развёрнута раз навсегда и неизменно указывает на одно и то же событие; это событие — полагают они — надо правильно истолковать, чтобы отсюда умозаключить к существу, которое создало картину, т. е. к вещи в себе, которую принято рассматривать как достаточное основание мира явлений. Напротив, более строгие логики, резко установив понятие метафизического как безусловного, а потому и необусловливающего, отвергли всякую связь между безусловным (метафизическим миром) и знакомым нам миром; так что, по их мнению, именно в явлении отнюдь не является вещь в себе, и умозаключение от первого к последней должно быть отвергнуто. Обе стороны, однако, упустили из виду возможность, что эта картина — то, что люди теперь зовут жизнью и опытом, — постепенно возникла и даже находится всецело в процессе становления, и потому не должна быть рассматриваема как постоянная величина, из которой можно было бы сделать — или хотя бы только отвергнуть — умозаключение к её творцу (достаточному основанию). Благодаря тому что в течение тысячелетий мы смотрели на мир с моральными, религиозными, эстетическими притязаниями, со слепым влечением, со страстью или страхом, в достаточной мере насладились бесчинством нелогичного мышления, — этот мир постепенно стал столь удивительно пёстрым, ужасным, значительным и одухотворённым, он приобрёл краски, — но мы сами были его колористами; человеческий интеллект заставил явления явиться и внёс свои ошибочные воззрения в вещи. Поздно, очень поздно — он опоминается; и теперь мир опыта и вещь в себе кажутся ему столь безусловно отличными и отделёнными, что он отвергает умозаключение от первого ко второй, или же грозно-таинственно требует отказа от нашего интеллекта, от нашей личной воли — чтобы тем самым прийти к сущности, чтобы стать подобным этой сущности. Другие же собрали все характерные черты нашего мира явлений — т. е. сотканного из наших интеллектуальных заблуждений и прирождённого нам представления о мире — и, вместо того чтобы признать виновным интеллект, обвинили сущность вещей как причину этого действительно весьма жуткого характера мира и проповедовали спасение от бытия. Со всеми этими воззрениями когда-нибудь решительно справится постоянный и упорный процесс науки, который некогда отпразднует свой высший триумф в истории происхождения мышления, и результат, к которому он придёт, быть может, сведётся к следующему положению: то, что мы теперь зовём миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно возникли в общем развитии органических существ, срослись между собой и теперь наследуются нами, как скопленное сокровище всего прошлого — как сокровище, — ибо на нём покоится ценность нашей человечности. От этого мира представлений точная наука действительно лишь в малой мере может освободить нас — что и отнюдь не желательно, — ибо она не может по существу уничтожить силу древних привычек чувства; но она может постепенно, шаг за шагом уяснять историю происхождения этого мира как представления — и, по крайней мере на мгновения, возносить нас над всем этим процессом. Быть может, мы тогда познаем, что вещь в себе достойна гомерического смеха: ибо казалось, будто она содержит столь многое, и даже всё, — на деле же она пуста, т. е. лишена значения.

Цит. по: Ницше Фридрих. Сочинения в 2 т. Т. 1. /
Сост., ред. изд., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна;
Пер. с нем. — М.: Мысль, 1996. — 829 с. (С. 248–249.)

Человеку без философских предубеждений кажется совершенно безумной мысль, что повседневно окружающие нас предметы внешнего мира получают свою реальность лишь от нашего переживания. Каждый здоровый человек уверен, что мебель по-прежнему стоит в его спальне и в том случае, если сам он выходит за дверь. Естествоиспытатель, знающий об эволюции, твёрдо убеждён в реальности внешнего мира: конечно же наше солнце сияло в течение эонов, прежде чем явились глаза, способные его увидеть. То, что стоит за нашей формой созерцания пространства, или законы сохранения, постижимые для нас в форме нашей категории причинности, существуют, может быть, вечно, чем бы ни была эта вечность. Представление, что всё это великое, быть может, бесконечное, получает реальность лишь оттого, что человек, однодневный мотылёк, кое-что из этого замечает, кажется каждому связанному с природой не только нелепостью, но прямо кощунством — кто бы ни был этот «связанный с природой», крестьянин или биолог.

При таком положении вещей крайне удивительно, что в течение столетий самые умные из людей, и прежде всего подлинно великие философы во главе с Платоном, были убеждённые идеалисты в точном, определённом выше смысле этого слова.

Всем нам, и особенно нам, немцам, эта платоновско-идеалистическая установка столь основательно внушается с детства каждым словом наших учителей и наших великих поэтов, что кажется нам самоочевидной. Но если мы способны однажды этому удивиться, то возникает вопрос, почему же столь многие люди, искренне стремящиеся к познанию, видели навыворот отношение между феноменальным и реальным миром.

Я позволю себе предложить объяснение, как возник этот парадокс. Открытие собственного Я — начало рефлексии — должно было быть потрясающим событием в истории человеческого мышления. Недаром человека определяли как существо, познающее самого себя. Постижение того, что сам человек является зеркалом, в котором и которым отображается действительность, должно было, разумеется, оказать глубокое обратное действие на все другие познавательные функции человека: все они вместе поднялись на более высокий уровень интеграции. Лишь это постижение сделало возможным объективирование, которое является предпосылкой любой науки […].

Это было величайшее из открытий, совершённых человеком за всю историю его духа; и вслед за ним явилось величайшее, чреватое самыми тяжёлыми последствиями заблуждение: сомнение в реальности внешнего мира. Может быть, именно величие открытия, вызванное им потрясение побудило наших праотцев усомниться в самом очевидном. Cogito, ergo sum — я мыслю, следовательно, я существую, — это достоверность. Но кто может знать, кто докажет, что красочный мир, который мы переживаем, также реален? Сновидения могут быть столь же красочны, столь же богаты подробностями, убеждающими спящего в реальности сна. Может быть, мир — всего лишь сон?

Такие размышления должны были с неодолимой силой обрушиться на человека, едва пробудившегося от бездумного, «животного» реализма. Понятно, что человек, одолеваемый такими сомнениями, отворачивается от внешнего мира и сосредоточивает своё внимание исключительно на вновь открытом внутреннем мире. Большинство древнегреческих философов пошло по этому пути, и естествознание того времени, давшее многообещающие ростки, было обречено на увядание. Если можно было сразу же узреть глубочайшие истины, заглянув внутрь самого себя, в то время как взгляд наружу мог в лучшем случае обнаружить закономерности химерического сновидения, то кому хотелось бы заняться долгим и утомительным изучением внешнего мира — да ещё такого мира, многие стороны которого выглядели малопривлекательными?

Так возникла наука, почти исключительно занятая человеческим субъектом, закономерностями его созерцания, мышления и чувствования. Первенство, отдававшееся этим процессам, к которым относились, конечно, также и функции человеческого аппарата отображения мира, имело то парадоксальное следствие, что образ и действительность поменялись местами: действительностью стали считать образы вещей, нарисованные нашим «perceiving apparatus»[*], подлинные же вещи стали толковать как несовершенные и преходящие тени совершенных и непреходящих идей. Idealia sunt realia ante rem — общее есть действительность, предшествующая конкретному предмету. «Идея собаки», столь образно высмеянная Кристианом Моргенштерном, для идеалиста есть нечто существующее само по себе, обладающее более высокой реальностью, чем любая живая собака или даже совокупность всех живых собак.

Думаю, что объяснение этого парадокса надо искать в антропоморфном истолковании творческого процесса: если, например, столяр делает стол, то и в самом деле идея стола имеется прежде, чем она воплощается в реальный стол, и она совершеннее этого стола, потому что в ней нет, например, дыр от сучьев, столь же не «предусмотренных» ремесленником, как и случайные срывы рубанка. Идея также не столь преходяща, как реальная мебель: когда эту мебель источат древесные черви или поломают дети, идея может найти новое воплощение в починке старого или в изготовлении нового стола.

Но собака, как и подавляющее большинство предметов нашей вселенной, вовсе не создана по человеческому плану. Идея собаки, которую мы носим в голове, есть абстракция, извлечённая с помощью наших органов чувств и нашей нервной системы из опыта, где было очень много реальных собак. Вряд ли мы отдаём себе отчёт, какой это невероятный парадокс — считать реальный предмет образом того, что в действительности есть его образ.

Цит. по: Лоренц Конрад. Оборотная сторона зеркала: Пер. с нем. /
Под ред. А. В. Гладкого; Сост. А. В. Гладкого, А. И. Фёдорова;
Послесловие А. И. Фёдорова. — М.: Республика, 1998. — 396 с. (С. 256–258.)

Человек по факту собственного существования репрезентирует не только себя самого, но и работу вида. В его психике просматриваются два ключевых паттерна, один из которых связан с выживанием индивида, а другой — вида. Из этих паттернов проистекает два типа концепций, одна из которых свидетельствует о приоритете частного, другая — общего.

Первая концепция опирается на сознательное начало, которое обусловлено конкретной жизненной ситуацией с присущими ей подробностями и деталями. В её рамках человек оказывается ограничен, уязвим, самоценен, уникален и конечен.

Вторая концепция опирается на бессознательное, которое обусловлено общими видовыми характеристиками. На фоне жизни вида отдельный человек и его судьба не имеют особого значения. Вид не ограничен во времени и не знает смерти.

Каждая из этих концепций справедлива и эмпирически обоснованна. Когда есть угроза выживанию, психика выбирает тот или иной паттерн в зависимости от оценки ситуации. Проблемы начинаются тогда, когда оценка ситуации игнорируется, а та или иная концепция абсолютизируется в рамках какой-либо системы взглядов.

Такая ситуация касается философии традиционализма Рене Генона. Вся его система мировоззрения — это развитие концепции, которая опирается на бессознательное.

Метод Генона не требует никаких доказательств, потому что его валидность основана на соответствии интеллектуального постижения реальности априорному внутреннему чутью. Именно благодаря этому чутью Генон постулирует «нормальный порядок вещей», знание о котором он черпает из бессознательной сферы.

Внутреннее чутьё, возведённое на уровень интеллектуальности, отражает видовое начало и вещи универсального порядка — оно имеет мало общего с индивидуальными эмоциями и чувственностью, которые ведут к «ложным интерпретациям», к «деформациям воображения» и к субъективизму.

Бессознательное составляют типы реакций, поведения, отношения и оценки, которые складывались длительный период развития, — они сформированы, испытаны и проверены в процессе эволюции на огромном количестве «прецедентов» и «фактов», а посему ориентация на фактографию через такую перспективу зрения действительно воспринимается как избыточное и ненужное переживание подробностей. Ощущая устойчивые структуры психики, Генон ни в чём не сомневается — он транслирует сплошные однозначные утверждения.

Чтобы лучше уловить философию традиционализма, достаточно расширить эго до тождества с нутром всего вида и созерцать мир. Обратившись в сущность «универсального» и «всеобщего» порядка, картина выстраивается предельно логично: любой другой порядок становится «ограниченным», «недостаточным» и, в конечном счёте, «ненормальным». Отсюда пессимистичность, отрицательность и уныние традиционалистского мировоззрения, которое сфокусировано на распаде существования. Особенно дискомфортно от такой философии индивиду, который, несмотря на всё его обширное воображение, ограничен и уязвим. Обрушиваясь на мир, он обрушивается на себя.

Видовые бессознательные паттерны принимаются Геноном за «сверхчеловеческую истину», а то, что связывает с ними человека, — это «традиция». Такая «традиция» обусловлена наследуемыми структурами психики, а вовсе не обычаями разрознённых социальных групп. Культуры мира, изолированно формировавшиеся на разных континентах, бесконечно далеки от общего происхождения, однако видовое начало примордиально.

Примордиальность психически ассоциируется с состоянием блаженства и самостью, поэтому она гипнотизирует, кажется истинной, абсолютной и незыблемой. Традиция в данном ключе — это способ связи с самостью, поэтому кажутся важными преемственность, подчинение правилам и инициация, обеспечивающая продвижение навстречу самости — от тьмы к свету. Это иллюзии, поскольку Генон смешивает метафизический опыт постижения наследуемых структур психики с опытом культурных традиций.

В отличие от рационалистов, которым для констатации несостоятельности традиции было достаточно критики суеверного мышления, Генон поступает совершенно иначе — он разделяет традицию на экзотерическую и эзотерическую. Если первая склонна деградировать во времени, то понимание последней требует инициации, которую якобы нельзя получить на Западе. Благодаря такому ходу Генон входит в образ безусловного авторитета, в тени которого оказываются не только современники, но и практически все европейские интеллектуалы, начиная с Просвещения.

Придание традициям метафизического измерения достаточно радикально изменило ситуацию. Генон до небывалых высот развил подход, позволяющий любые, даже самые несостоятельные традиционные представления наделять сколь угодно глубоким эзотерическим значением, недоступным для понимания «профана».

Это отчасти вывело традицию за рамки истории и времени, но вызвало к жизни трудности совершенно другого рода — устаревшие, отмирающие и ригидные традиционные формы получили основание для обоснования собственной легитимности. Первобытные традиционные представления, созданные людьми с неразвитым абстрактным мышлением и отсутствием способности к рефлексии, благодаря традиционализму оказались настоящим кладезем «примордиальных» знаний.

Теория статуса выдвинула новое понимание классового устройства современного общества и происходящей в нём классовой борьбы. Хотя она довольно существенно отличается от классической марксистской теории, тем не менее эта теория стоит на фундаменте марксизма и исторического материализма. Согласно её основным положениям, в силу произошедших в XX веке кардинальных изменений в материальной базе и производственных отношениях, центр эксплуатации сместился с рабочего класса на научно-технический класс, который теперь, так же как рабочие в начале XX века, занимает ключевую позицию в общественном производстве.

Научно-технический класс подвергается статусной эксплуатации, то есть его общественный статус и общественно признаваемая доля материальных благ сильно занижены, тогда как именно этот класс в настоящее время создаёт основную часть общественного богатства, и без его участия невозможно продуктивное производство во всех без исключения звеньях общественного производства.

Задача освобождения научно-технического класса от эксплуатации обосновывается не только идеями справедливости (класс, создающий богатство, должен иметь соответствующую долю его и приоритетное право его распределения), но и необходимостью дальнейшего развития человеческой цивилизации, связанной с масштабной космической экспансией, которую никакой другой класс, кроме научно-технического, подготовить и осуществить не сможет.

В прошлой части я коснулся темы социал-дарвинизма, который и является основным источником украинской катастрофы. Там же я указал, что социал-дарвинизм не является чисто украинской проблемой, а — как основной элемент антисоветизма — охватывает всё постсоветское пространство. Он проникает и в ряды исламских радикалов (несмотря на все отсылки к их якобы традиционности), и в ряды столичных «либералов» вне зависимости от национальной принадлежности столиц (вернее, тут нельзя сказать, что проникает, — напротив, социал-дарвинизм является основой их мировоззрения), он популярен среди националистов разного плана. И что самое удивительное, он захватывает умы некоторых левых, которые неожиданно начинают повторять заезженные мантры о «нации рабов». И, конечно, социал-дарвинизм является определяющей идеологией для нашей элиты. Именно поэтому нынешнее время может рассматриваться как череда бесконечной борьбы индивидуумов за свои личные интересы, за место в иерархии (и не важно, идёт речь об очередном «путинском призыве» или, напротив, о современной оппозиции, ищущей очередных грантов). Общие интересы, общесистемные особенности никого не волнуют и принимаются во внимание только в том случае, если могут выступать в качестве ресурсов для личного успеха.

Подобное положение характеризует нынешнее общество как находящееся в состоянии «суперкризиса», когда абсолютно все существующие силы примерно одинаковы по своей эффективности по известному принципу: «борьба была равна, боролись два говна». Такое положение характеризуется определённой стабильностью, вернее, квазистабильностью — поскольку ни одна существующая сила не обладает внутренней связностью, достаточной для решительных действий (т. е. ни один член любой из существующих систем не желает пожертвовать своими интересами ради победы этой системы). Данный аспект очень хорошо, кстати, проявился на Украине — когда, с одной стороны, практически вся прежняя власть в полном составе от милиционеров до депутатов приняла «майдан» в качестве победителей, а с другой — когда победившие представители «майдана», став властью, с удивительной быстротой начали борьбу друг с другом за представившиеся ресурсы при полном невнимании к реальным проблемам общества.

Забавно в этом случае и то, что не только «генералы», но и рядовые участники «майдана» быстро сообразили, в чём состоит суть «революции» и какие блага (и издержки) она несет. Например, эти герои социал-дарвинизма в большинстве своём не желают нести тяготы гражданской войны в виде службы в действующей армии. Пока дело касалось всевозможных добровольческих батальонов, занимающихся полицейскими операциями, желающих было предостаточно, но когда дошло дело до реальных боевых действий — всё, как отрезало: главными их участниками стали те же «ватники», которых практически отлавливают и силой загоняют на военную службу. А «активные» — если и идут, то в формирующиеся «интернет-войска». Это понятно: война, даже за «единую Украину», — это очевидные издержки, которые каждый адепт социал-дарвинизма должен минимизировать. Т. е. призывать убивать «колорадов» (особенно получая за это деньги) — это хорошо, а воевать, имея вероятность получить пулю в голову, — это, несомненно, плохо.

Один из наиболее известных украинских писателей Юрий Андрухович в интервью заявил, что единство Украины — вовсе не необходимое условие её существования. Говоря о возможности отделения от страны Донбасса и Крыма, писатель сказал: «Я бы не отказывался от такого проекта и не делал бы вообще эту проклятую целостность какой-то догмой. Зачем упираться в то, что в действительности уничтожает нас и губит?»

По его мнению, политики из густонаселённых восточных и южных областей Украины тянут страну «в совок», не дают сформировать во власти прочное «проукраинское большинство», поэтому без них стране, возможно, жилось бы лучше.

Андрухович сказал, что большинство жителей этих регионов принадлежат к другой — российской — политической нации, поэтому попытки привить им любовь ко всему украинскому заранее обречены на провал.

«Там априори агрессивно заблокировано любое украинское движение. Оно заблокировано не в результате каких-то репрессий, а потому что действительно этого не хочет тамошнее население. Оно чуждо Украине. Украина ему чужда и неинтересна, по меньшей мере безразлична», — пояснил писатель.

При этом он высказал предположение, что единство Украины в настоящее время базируется только на том, что у власти стоят как раз выходцы из Донбасса. «Украина сегодня — союз племён, которые рассорены между собой, но держатся вместе на основе определённой государственной фискально-репрессивной машины. Как ни парадоксально это звучит, но Украину вместе держат материальные интересы Януковича и его окружения. Ничто другое нас не держит».

Источник, а также всё его интервью целиком, очень интересное и удивительное адекватное

Сказано было ещё в 2010 году, между прочим. И его предсказание насчёт Януковича (нашего Али Абдаллы Салеха) — сбылось: не стало Януковича — не стало и единства. Так вот, Андрухович — это патриот и в хорошем смысле слова националист (если у этого слова есть хороший смысл). А вот те, кто сейчас воюет за «единую Украину», — это шовинисты и враги собственного народа.

Читайте, обдумывайте и учитесь на чужом горьком опыте, граждане России, потому что сейчас вы находитесь в схожей ситуации. Это не угроза, не пропаганда за того или иного политического лидера (или против), а просто констатация факта.

«Ещё одним фактором проблем Йемена является традиционное разделение его на относительно развитый и урбанизированный Юг [наследие «советского империализма» — как мы помним, Южный Йемен — это бывшая Народная Демократическая Республика Йемен] и на менее развитый и сельскохозяйственный Север. После объединения Йемена не удалось соблюсти баланс интересов, и Юг стал финансовым и промышленным придатком Севера [как это обычно и происходит в странах, идущих по «постиндустриальному пути развития»], что вновь создало линию напряжённости, которая до поры до времени стабилизировалась сильной авторитарной властью Али Абдаллы Салеха» (источник, комментарии в квадратных скобках мои).

Я не вникал в ситуацию детально, там действительно может быть много и других факторов, включая религиозный, но параллель с небезызвестными событиями просматривается. Особенно интересен здесь даже не этот факт сам по себе, а то, что «цивилизованная» Украина сталкивается с точно такими же проблемами, что и «варварский» Ближний Восток (клановость, межэтническая рознь, деградация общественных институтов, вымывание капитала за рубеж etc.), — и пытается разобраться с ними аналогично: сначала — игнорирование реальных вопросов под мантры националистического толка до тех пор, пока обстановка не накалится добела, а затем — «решение» их с помощью военной силы. И если конфликт на Донбассе можно списать на «российскую агрессию», то чьи войска вторглись в страны Ближнего Востока, где сейчас тоже идёт гражданская война?

Чуть меньше чем полтора года назад я написал статью «Дети поражения», где рассматривался пресловутый «евромайдан», ещё не ставший синонимом постигшей страну катастрофы. Тогда, в 2013 году, ещё неясно было, какая тенденция возьмёт верх, сможет ли данный «майдан» стать очередной «оранжевой революцией» или нет. О том, что «оранжад» 2004 года будет вспоминаться, как лёгкий бриз, по сравнению с накрывшей Украину бурей, трудно было представить. Но всё же определённые закономерности этого процесса были видны. Например, было заметно, что «восставший народ» удивительным образом игнорирует свои социальные интересы, которые, по идее, и должны были быть основной причиной выступления. Причём даже попытки «майданных вождей» использовать подобные вещи (вроде борьбы с ростом коммунальных платежей) для временно затухающего протеста (в конце декабря) провалились. Гораздо больший успех имели лозунги совершенно иного плана вроде «евроинтеграции» — с которой, собственно, всё и началось. Причём эта самая интеграция удивительным образом принимала характер некоторой «сверхценности», которая не только по значимости перевешивала все имеющиеся социальные проблемы, но и даже допускала ухудшение социального положения. Напомню, что ещё до подписания пресловутой «ассоциации» были известны все её минусы вроде повышения коммунальных платежей или неизбежных проблем от открытия рынка. И, несмотря на это, довольно большое число жителей Украины выступало за «интеграцию».

Разумеется, в этом факте трудно было увидеть то, что случилось потом: гражданскую войну, разрушение экономики и распад страны. Но семена будущей катастрофы уже вызревали, и мирный пока ещё «евромайдан» производил довольно странное впечатление. Ещё не рушили памятники Ленину, ещё не бросали «коктейль Молотова», но первый шаг к пропасти был уже сделан. Удивительно тут скорее то, что именно зародыши будущей катастрофы упорно не замечались в то время, причём независимо от стороны конфликта. И если со сторонниками «майдана» всё ясно — о них и будет сказано ниже, то слепота противоположной стороны была и остаётся поразительной. Основная идея «антимайдановцев» и тогда, и сейчас состоит в том, что данное выступление было организовано извне. Разумеется, Госдепом. Тогда, в 2013 году, среди «пророссийской» стороны только и разговоров было, что про «печеньки Нуланд». Правда, потом оказалось, что основную роль в «технической организации» «майдана» сыграл олигарх Коломойский, а собственно Госдеп вложил в это дело довольно скромные средства и силы, но тем не менее до сих пор господствует мнение, что события на Украине — это американский проект.

Как уже отмечалось мной ранее, украинские войска в нынешнем конфликте на Донбассе играют не самостоятельную роль, а являются проводниками воли американских империалистов, подготовкой чему послужил «национально-освободительный» Майдан (для чего он, собственно, и затевался его подлинными организаторами). Вот уже и американское телевидение говорит об этом практически в открытую (CNN для США — это примерно то же, что Russia Today — для России). Как верно заметил мой друг, ситуация начинает очень напоминать ту, которая сложилась в Европе накануне Первой мировой войны. Следовательно, нам нужно делать всё, что в наших силах, чтобы противостоять развитию событий по такому сценарию — хотя бы на уровне бесед со знакомыми и освещения происходящих событий. Вести же милитаристскую пропаганду, как это до сих пор делают украинские националисты, — значит совершать преступление, и в первую очередь против собственного народа.

Так что все, кто называет ополченцев «пророссийскими сепаратистами», по справедливости должны также называть Вооружённые силы Украины «проамериканскими войсками».

Свидомые начинают разоблачать украинские СМИ.

Знаю, что такое писать нельзя. «Созрело» само, за полчаса. Где-то на подкорке… Не хотел это выкладывать. Не ко времени.

Но потом решил — выложу. Лучше быть пораженцем и паникёром, чем зазомбированным «вышиватником», брезгливо складывающим губки бантиком, когда обосравшуюся власть тычут носом в дерьмо. ТАКАЯ власть — это не моя власть. Власть, цинично бросающая своих защитников, — должна уйти. Точка.

Недавно в новостях мелькнула фраза: «Красный Партизан взяли под контроль террористы». Как бы само собой разумеющееся. Тут же выскочило разъяснение, что это и не село вовсе, а так — пять дворов и три деда-пердуна на завалинке.

«Громадське ТВ» внесло ясность: «Селище Красний Партизан на Донеччині взяли під контроль бойовики. Цю інформацію Громадському підтвердив начальник прес-центру АТО Роман Туровець. При цьому він підкреслив, що до цього Красний Партизан був нейтральною територією, українських військових там не було. Тому, за його словами, сюжет, показаний на YouTube-каналі бойовиків (записує їх телеканал «Россия»), з буцімто вбитими бійцями «Правого сектора» — сфабрикований. Раніше незалежний журналіст Олівер Корелл з посиланням на свої джерела повідомив, що бойовики увійшли в Красний Партизан».

Ну что ж, нейтральная территория — это не смертельно. Жаль, конечно, что АТО так «разбрасывается» казёнными землями, но — им виднее. Оказалось, всё было намного печальнее. И страшнее. Вот тот самый сюжет, который пресс-центр АТО назвал «сфабрикованным».

Оказывается, на «нейтральной территории» располагался совсем не нейтральный блокпост ВСУ. Вот карта, на которой журналист А. Братущак объясняет, где именно располагался тот самый «невидимый» блокпост. Оказывается, он прикрывал стратегическую трассу Донецк–Горловка и препятствовал террористам удобному маневрированию резервами. Всего лишь...

Сейчас ребята из группы «Патриот» занимаются вывозом оттуда тел погибших и организацией возврата пленных. А вот видео передачи тел наших «несуществующих воинов» с несуществующего блокпоста.

Страшное видео, но его НУЖНО смотреть. Чтобы понимать: наш враг не только на Востоке. Наш враг — в киевских кабинетах и загородных коттеджах. Сытый, довольный, получающий высокие зарплаты и жирные пайки. С лампасами и многочисленными звёздами на погонах. Или без лампасов — но со звёздами во лбу и наглыми, циничными глазами профессиональных барыг.

Если мы не будем это знать, то рискуем повторить судьбу тех мальчишек с блокпоста. Они были уверены, что занимают важный участок обороны. Они наверняка думали, что о них знают и помнят. И что если им придётся туго — им помогут. Даже когда они поняли, что не помогут, — они продолжали воевать до конца. Как воины, как патриоты. Они просто не могли иначе. А вот другие — смогли. Те самые, с большими звёздами и большой властью отправлять других на смерть. Те, другие, просто вычеркнули парней с листа довольствия, как вышедшую из употребления рухлядь. И даже не вспомнили в сводках новостей. «Ничьи воины на ничьей территории». Подумаешь…

Где-то в другом месте толпы возмущённых протестантов осуждают расстрел мирных жителей Мариуполя. Да-да, того самого Мариуполя, где весной оголтело рвали украинские флаги и ревели: «Рр-а-с-е-яяяя! Пу-тииин!». Я понимаю: бедные мирные жители не виноваты в том, что по ним выпустили «Грады». Они не знали, ЧЕМ могут закончиться их вопли и их действия. Мальчишки — знали, на что шли. Поэтому их гибель никого не встревожила. Её назвали «фейком»…

Как-то плохо подбираются слова. Это если подбирать без мата… Мне стыдно перед этими ребятами. Я прошу у них прощения. Я могу подобрать для этого нужные слова. Но когда я размышляю, чем отличаются наши «отцы-командиры» от тех же ленинцев-сталинцев или пуйловцев, — слова не находятся. Всплывает только одно: «ничем». Ничем! Они, похоже, такие же скоты, такие же лживые вороватые крысы, достойные ученики своих наставников! Совки…

Кто-то недавно обронил в дискуссии примечательную фразу: власть будет продолжать идти на преступления, пока не начнёт бояться. Бояться наказания за содеянное. И что единственным способом заставить власть нас уважать остаётся «отстрел». Выборочный. Как только «они» увидят, что их может ожидать, — они тут же начнут нас уважать. Как после Майданов. Ничего, кроме права силы, они не понимают. Другого пути, похоже, нет. Иначе — НИКАК. Или всё-таки — как-то?