Уже кончается июнь -
Застенчивая радость лета...
Прозрачность где?
Где эта юнь?
Крылом невидимым задето,
Пышнеет и темнеет лето.

На одуванчик только дунь -
И улетит быстрее света
Воспоминаний эстафета...
Еще недавно был июнь -
И вот уж осени примета:
Всё ярче, всё рельефней лето.
(Николай Ушаков)

Не ври ей, зеркало, не ври,
Твоя вселенная фальшива,
А эта женщина красива -
За то готов держать пари.

Ты лишь холодное стекло,
В котором утонула бездна,
Самостоятельно ты - бездарь,
Полезная, пока светло.

А эта женщина сама
Источник и тепла, и света,
Её сиянием согрета
В тебе скрывавшаяся тьма.

...Потом, когда календари
Сотрут с твоей оправы глянец
Она в тебя устало взглянет -
Соври ей, зеркало, соври.

Василий Гуляев

Художник Андрей Маркин

Я завещаю вам шиповник,
Весь полный света, как фонарь,
Июньских бабочек письмовник,
Задворков праздничный словарь.

Едва калитку отворяли,
В его корзине сам собой,
Как струны в запертом рояле,
Гудел и звякал разнобой.

Там, по ступеням светотени,
Прямыми крыльями стуча,
Сновала радуга видений
И вдоль и поперек луча.

Был очевиден и понятен
Пространства замкнутого шар -
Сплетенье линий, лепет пятен,
Мельканье брачущихся пар.

Арсений Тарковский

От незабудок шёл чуть слышный звон.
Цветочный гул, лелея над крутыми
Холмами, васильки, как в синем дыме,
В далёкий уходили небосклон.

Качался в лёгком ветре ломкий лён.
Вьюнок лазурил змейками витыми
Стволы дерев с цветами молодыми.
И каждый ствол был светом обрамлён.

И свет был синь. Кипела в перебое
Волна с волной. Лазурь текла в лазурь.
Павлины спали в царственном покое.

Весь мир в пространство перешёл морское.
И в этом сне, не знавшем больше бурь,
По небу плыло Солнце голубое.
Константин Бальмонт

В лето хорошо бы без билета.
В лето? У него куда билет?
У него трава — одна примета,
Да ещё река. Поклон, привет!

А река такая золотая,
А весной такой на свете дождь,
И по свету ветер пролетает,
И обратно ветер не вернёшь.

И реке спасибо, и тебе спасибо,
И тебе спасибо, ветер над водой,
Ты такой весёлый, ты такой красивый,
Ветер, ветер, ветер,
Ветер молодой.

Геннадий Шпаликов

Томительный, палящий день
Сгорел; полупрозрачна тень
Немого сумрака приосеняла дали.
Зарницы бегали за синею горой,
И, окропленные росой,
Луга и лес благоухали.
Луна во всей красе плыла на высоту,
Таинственным лучом мечтания питая,
И, преклонясь к лавровому кусту,
Дышала роза молодая.

Денис Давыдов

Хочется радости...
хочется свежести...
Солнечных зайчиков и светлячка...
Досыта, допьяна хочется нежности.
Бусинок.
Дудочки.
Вишен.
Сверчка.
Хочется бабочки.
Ландыша.
Фантика.
Шалостей...
Сладостей - лишь закажи...
Хочется радуги.
Звёздочки.
Праздника.
Не для себя...
Для уставшей души... (Мила Даничкина)

Гаснет мир . Сияет вечер .
Паруса . Шумят леса .
Человеческие речи ,
Ангельские голоса .

Человеческое горе ,
Ангельское торжество...
Только звёзды . Только море .
Только . Больше ничего .

Без числа , сияют свечи .
Слаще мгла . Колокола .
Черным бархатом на плечи
Вечность звёздная легла .

Тише... Это жизнь уходит ,
Всё любя и всё губя .
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звёздную тебя .

Георгий Иванов

Художник Станислав Брусилов

Живёт ни где-нибудь, а рядом.
Всегда открыта нашим взглядам,
Всегда доступна и чиста.

Живёт повсюду красота:
В любом цветке, в любой травинке,
И даже в маленькой росинке,
Что дремлет в складочке листа.

Живёт повсюду красота,
Живёт в закатах и рассветах,
В лугах, туманами одетых,
В звезде, манящей как мечта.

Живёт повсюду красота,
Сердца нам радуя и грея,
И всех нас делает добрее
Она, наверно, неспроста.
Михаил Пляцковский

Так быстро ветер перелистывает
Роман, лежащий на окне,
Как будто фабулу неистовую
Пересказать мечтает мне,
Так быстро, ветрено, мечтательно,
Такая нега, благодать,
Что и читать необязательно,
Достаточно перелистать.

Ну вот, счастливое мгновение,
И без стараний, без труда!
Все говорят, что скоро чтение
Уйдет из мира навсегда,
Что дети будут так воспитаны, —
Исчезнут вымыслы и сны...
Но тополя у нас начитаны
И ветры в книги влюблены!

Александр Кушнер

Листвы лазоревую прелесть
Апрель передоверил маю,
Весна вступила в свою зрелость,
Расцвет природы принимая.
И на деревьях птицы спелись,
Красу такую понимая,—
Уходит сумрачная серость.

Звенят в родимых рощах птицы,
Весна зеленая грядет —
Ей всюду слава и почет,
Расцветка трав пестрее ситца.
У речки радостно весьма,
Шикарно чист шатер небесный —
Купаться нам велит весна,
Ее вода зело полезна!

Улыбка солнечной весны
Мне говорит, что скоро лето.
Нас тянет в лес, в листву одетый,
И на простор речной волны.
Цветы цветут, как самоцветы,
Есть в них отрадные приметы!
Николай Глазков

Ночь свежа, черемух брага
Пьётся-льётся через край.
На траве туман и влага –
Я угадываю: май.

Я улавливаю вишен
Шепот-шелест лепестков.
Май ночной почти не слышен,
Хоть совсем недалеко...

В самый первый час рассвета,
В час, когда почти что рай –
То ли в май приходит лето,
То ли в лето входит май.

Терентий Травник

Майский вечер. Открытая книга.
В старой лампе шуршит мотылёк,
Льётся тихая музыка Грига,
Из вселенной сквозит холодок.

Впереди — могилёвское лето,
Полустанки, грибные дожди,
Окна, полные тёплого света…
Всё, что было — ещё впереди.

Игорь Шкляревский

«Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву»

Эти стихи поэт Николай Гумилёв написал в 1916 году и, конечно, не предполагал, что пять лет спустя они сбудутся. 24 августа 1921 года он вместе с шестьюдесятью другими осуждёнными по делу о заговоре против советской власти был приговорён к расстрелу, а в ночь с 25 на 26 августа приговор был приведён в исполнение. Хотя поэт не написал ни одного антисоветского стихотворения, его творчество было запрещено вплоть до 1986 года — и при этом Гумилёв стал настоящей легендой. Почему он попал под запрет и как его стихи вернулись в публичное поле?

Для начала удивительный факт: практически сразу после расстрела вышел сборник стихов Гумилёва «Огненный столп». И ещё более удивительный: до 1925 года ни о каком запрете речи вообще не шло. Да и с чего бы? Стихи Гумилёва абсолютно аполитичны, более того, в некотором смысле оторваны от тогдашней российской реальности. В них куда больше визионерских романтический странствий, философских исканий и эфемерных сущностей. Но, возможно, именно этот «эскапизм» вкупе с неблагонадёжной биографией оказался не по нраву советским властям, и в 1925 году поэт был признан «певцом империализма» и оказался персоной нон грата в советской печати.

Под запрет попало даже само имя Гумилёва. Если оно и встречается в тогдашней мемуаристике, то в основном у эмигрантов — Ирины Одоевцевой, Владислава Ходасевича. Но Гумилёв не забыт: его стихотворения ходят по рукам в «списках», их читают друг другу наизусть. В 1943 году, воспользовавшись неразберихой военного времени, в Одессе крошечным тиражом печатают сборник Гумилёва: представьте себе, как сильно должны действовать стихи, чтобы ради них рисковать в разгар войны! Стихи Гумилёва давали людям надежду на то, что за пределами страшной реальности есть иной, красочный мир — посмотрите, как об этом пишет Евгения Гинзбург в романе «Крутой маршрут»:

«Вот сегодня, например, мы заговорщическим шепотом ВЫДАЁМ друг другу Гумилева. Как он утешает здесь! Как отрадно вспомнить здесь, на Эльгене, что далеко-далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф. Так и бродит себе, милый, пятнистый, точно ничего не случилось. Потом, перебивая друг друга, вспоминаем от начала до конца стихи о том, как старый ворон с оборванным нищим о ВОСТОРГАХ вели разговоры. Это самое главное: уметь помнить о восторгах даже на верхних эльгенских нарах…»

Только в перестроечное время, когда страну охватил ветер перемен, Гумилёв по-настоящему вернулся к советским, а потом российским читателям. И правда, кому ещё

быть ветром свободы, как не поэту-путешественнику, поэту-рыцарю, поэту-визионеру? Он-то про этот ветер точно многое понимал:

«Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня».

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля...
И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад.

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,
Я сразу звонким стал и жарко-золотистым,

Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода.

Вот утро... Все в луче, лазурью пропыленном,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,

И, распахнув окно, сквозь жаркий полумрак
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.

Пересекая свет и голубые тени,
Подошвой чувствуя горячие ступени,

По лестнице бегу на раскаленный двор,
На берег, где шумит взлохмаченный простор

И, с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.

Там, с ветром сочетав стремительный разбег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,

Плечом взрезаю синь, безумствую на воле
В прозрачной, ледяной, зеленоватой соли.

Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,
Качаюсь на спине под чашей голубой.

Потом на берегу, песком наполнив руки,
Я долго предаюсь пленительной науке,

Гляжу на камешки, на форму их и цвет...
То четки мудрости, жемчужины примет.

У ног моих шуршит разорванная влага,
Струится в воздухе громада Карадага,

И дымчатый янтарь расплавленного дня
Брожением вина вливается в меня.

5 августа 1932 года в долине Ла Фавьер под городком Борм-ле-Мимозас в Провансе произошла трагедия. О ней и по сей день мало известно: вроде бы Саша Черный на страшной жаре помогал тушить лесной пожар, и сердце не выдержало. Поэта похоронили на кладбище соседнего городка Лаванду; могила не сохранилась.
Все эти события уже подернуты тленом времени. Творчество же стареет гораздо медленнее или не стареет вовсе.

Одна из последних фотографий Саши Чёрного. Ла Фавьер. Лето 1932

Полжизни мы теряем из-за спешки.
Спеша, не замечаем мы подчас
Ни лужицы на шляпке сыроежки,
Ни боли в глубине любимых глаз...
И лишь, как говорится, на закате,
Средь суеты, в плену успеха, вдруг,
Тебя безжалостно за горло схватит
Холодными ручищами испуг:
Жил на бегу, за призраком в погоне,
В сетях забот и неотложных дел...
А может главное - и проворонил...
А может главное - и проглядел...

Юлия Друнина

Какого цвета грязь? – Любого.
Пол грязным может быть и слово,
Идея, руки, площадь, шины,
Грязь – лишний штрих, и нет картины.
Грязь в вечном споре с чистотой,
И дух свой, смрадный и густой,
Свое зловонье, безобразье
Грязь называет простотой.
И чистоту ведет на казни,
Грязь – простота убийц и палачей.
В орнаменте народного фольклора
Есть в лживой простоте ее речей
Смертельная тональность приговора.
Грязь – простота страшнее воровства.
Из-за таких, как мы, в нее влюбленных,
Молчание слепого большинства
Кончалось страшным воем заключенных.
И так проста святая простота,
Что, маску позабыв надеть святоши,
Открыто, нагло, с пеною у рта
Устраивает грязные дебоши.
Уже близка опасная черта,
Пустые души искажают лица.
О, вечная земная Простота,
О, вечная земная Чистота,
Спасительница мира – Красота,
Явись скорей, хочу успеть отмыться.

Валентин Гафт

*Стихи мои из мяты и полыни,

полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод — в чет и нечет.

Не человек игру ту выбирает —
вселенная сама в нее играет.
Мои стихи — они того же рода,
как времена круговращенья года.

никуда ей из рук не деться.
Знай, что больше никто не тронет,
так как ты мои ум и сердце.
Нелюдима и непреступна,
Для других я теперь отныне,
Дни, недели, часы, минуты,
Что летели вперёд застынут.
Далеко, далеко, в разлуке,
в сильной радости, иль печали
не коснутся чужие руки,
меня вечером в чьей-то спальне.
Говорят то, что время лечит,
Но я в это совсем не верю
И разлука длиною в вечность
Не смягчит ни на грамм потерю.
Пусть пустует на сердце место,
и зудят нестерпимо раны,
для другого чужой невестой,
всё равно никогда не стану.
Я наполню тоской ладони,
никуда ей из рук не деться.
Лишь того мы так верно помним,
кто разбил нам однажды сердце

В день памяти САМУИЛА МАРШАКА
________________________________________
одного из самых любимых несколькими поколениями детей поэта, драматурга, сказочника, блестящего переводчика

Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.

Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет — наперекор всему,—
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.

Любите зелень, синеву —
Всё, что дано вам во владенье
Двумя словами: я живу.

Любите жизнь, покуда живы.
Меж ней и смертью только миг.
А там не будет ни крапивы,
Ни звезд, ни пепельниц, ни книг.

Любая вещь у нас в квартире
Нас уверяет, будто мы
Живем в закрытом, светлом мире
Среди пустой и нищей тьмы.

Но вещи мертвые не правы —
Из окон временных квартир
Уже мы видим величавый,
Бессмертию открытый мир.

*Свои стихи, как зелье,

В котле я не варил
И не впадал в похмелье
От собственных чернил.

Но четко и толково
Раскладывал слова,
Как для костра большого
Пригодные дрова.

И вскоре — мне в подарок,
Хоть я и ожидал,—
Стремителен и ярок,
Костер мой запылал.

Вера Бутко

ОНА:
Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба,
Вязать излишне длинные шарфы,
Ходить, держась за стены и шкафы,
И долго-долго вглядываться в небо,
Когда все женское,
Что мне сейчас дано,
Истратится и станет все равно -
Уснуть, проснуться, или не проснуться.
Из виданного на своем веку
Я бережно твой образ извлеку,
И чуть заметно губы улыбнутся.

Вадим Зинчук

ОН:
Когда мне будет восемьдесят пять,
По дому буду твои тапочки искать,
Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,
Носить какие-то нелепые шарфы
Из тех, что для меня связала ты.
А утром, просыпаясь до рассвета,
Прислушаюсь к дыханью твоему,
Вдруг улыбнусь и тихо обниму.
Когда мне будет восемьдесят пять,
С тебя пылинки буду я сдувать,
Твои седые букли поправлять,
И, взявшись за руки по скверику гулять.
И нам не страшно будет умирать,
Когда нам будет восемьдесят пять...