П. Ф. Соколов. Портрет Александры Григорьевны Муравьевой, 1825

Этот портрет кисти Петра Соколова давно стал хрестоматийным, лицо красавицы, изображенной художником, наверняка всем знакомо – это Александра Григорьевна Муравьева, жена декабриста, последовавшая за ним в Сибирь. А вот о том, при каких обстоятельствах был написан этот портрет, и какую роль он сыграл в драматической истории любви Муравьевых, знают куда меньше.

А. Маньяни. Портрет А. Г. Чернышевой, 1816 | Фото: birmaga.ru и nkj.ru

Александра (Александрина) Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева, могла бы избежать своей печальной участи, если бы не вышла замуж за человека, которого искренне любила. Хотя вряд ли она выбрала бы себе другую судьбу, даже если бы у нее была такая возможность. О ней говорили: «Ее красота внешняя равнялась ее красоте душевной», и в этом не было преувеличения.
Читать далее

"

...Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти..."
(М.Ю.Лермонтов "Валерик")

Пролог. Каратели

Дворяне Коновницыны (часть 2).



Н.А. Бестужев. Портрет Елизаветы Петовны Нарышкиной. 1832 г.

В год рождения дочери Елизаветы, боевой генерал Пётр Петрович Коновницын, попавший в немилость при императоре Павле I, коротал дни за хозяйственными делами в имении Кярово близ Гдова. Нероскошно, но со вкусом обставленный дом в два этажа, с верандой и большими венецианскими окнами, стал уютным очагом для девочки Лизы. Она получила хорошее домашнее образование, научилась музицировать. Братья баловали единственную сестрёнку. Души в ней не чаяла мать Анна Ивановна, воспитавшая в детях самостоятельность, верность долгу. Рассказы отца о военных походах, о славной истории России возбудили в них патриотические чувства.

Более десятка декабристов были связаны с Псковским краем. Их «гнездом» оказалось село Гораи Опочецкого уезда (ныне Островский район). У владельцев села Лореров не раз собиралась целая компания молодых дворян. Здесь Елизавета однажды приехавшая с братьями Петром и Иваном, познакомилась со старшим офицером лейб-гвардии Измайловского полка Михаилом Михайловичем Нарышкиным. В 1824 году, всего за год до восстания, они поженились в Петербурге.

Из северной столицы полковника Нарышкина перевели в Москву, где у молодых родилась дочь. Но девочка вскоре умерла. А вслед за этим ударом судьбы последовала целая катастрофа - арест главы семьи. Вместе с матерью Елизавета Петровна, далёкая от политики, борётся за облегчение участи мужа, осуждённого на 8 лет каторги. Узнав, что Е.И. Трубецкая первой отправляется за близким человеком в Сибирь, она тоже возбуждает ходатайство. Отъезд привыкших к роскоши дам обставялся суровыми условиями. Но это не остановило добровольную изгнанницу. В далёкую дорогу её сердечно напутствовала надломленная горем мать Анна Ивановна. Прислуживать в Сибири вызвалась 20-летняя крестьянка Анисья Карпова, получившая для этого вольную (крепостных разрешалось брать лишь для сопровождения).

В августе 1827 года Нарышкина приехала в Читу (тогда это была деревня из 18 дворов). И упала в обморок при первом взгляде на спутника жизни. В кандалах, исхудавший, с бородой он совсем не походил на прежнего блестящего гвардейца, обещавшего деве юной вечную любовь.

Она тотчас пишет матери: «Мишель ежедневно проходит мимо меня, а я не смею к нему приблизиться... Вы хорошо знаете его душу и никогда не измените своих чувств к нему». Осталась верна своим чувствам прежде всего сама молодая графиня.

Жёнам осуждённых разрешалось жить в отдельном домике со свиданиями 2 раза в неделю в арестантской палате. Но Елизавете Петровне, как не имеющей потомства, дозволили поселиться в каземате вместе с мужем. Как ни крепилась молодая женщина, страдавшая с детства астмой, вскоре всё-таки заболела и перебралась в небольшой домик недалеко от читинского острога. На первых порах она очень страдала от одиночества, сторонясь других женщин. Поняв, что детей у неё не будет, взяла на воспитание сироту Уленьку Чупятову (по некоторым данным внебрачную дочь М.М. Нарышкина, рождённую от крестьянки).

Экстравагантная дочь бонапартиста Жанетта Поль, ставшая Прасковьей Егоровной Анненковой, 18 раз рожала в суровых краях (шестеро детей дожили до амнистии). И вспоминала о своей подруге по судьбе: «Нарышкина казалась очень надменною и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато когда вы сближались с этой женщиной, невозможно было оторваться от неё, она приковывала всех к себе своею беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера». Мария Николаевна Волконская добавляла: «Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная (аффект - душевное волнение - авт.), но в сущности, вполне достойная женщина; надо было привыкнуть к её гордому виду, и тогда нельзя было её не полюбить».

Кстати, о фигуре Нарышкиной есть другое свидетельство. Один из декабристов так описывает первую встречу с ней: «Она была в чёрном платье с талией тонкой в обхвате; лицо её было слегка смуглое с выразительными умными глазами; головка повелительно поднятая, походка лёгкая и грациозная».

Через полтора года декабристов перевели во вновь построенную тюрьму в Петровский Завод, на 600 верст западнее Читы. Туда же последовали жёны, составив дружную общину с кассой взаимопомощи. А в 1832 году, когда окончился срок каторги, Нарышкины прибыли на поселение в г. Курган. Жить стало полегче, тем более, что маменька отправляла на восток целые обозы с продуктами, вещами, книгами.

Приветливость Михаила, внимание к людям Елизаветы сделали дом Нарышкиных в Кургане центром притяжения. Здесь вечерами горели свечи, звучала музыка, читались стихи. Сюда тянулись поселенцы и местные жители. Однако у поэта В.А. Жуковского, посетившего Курган проездом и беседовавшего с Нарышкиной, сложилось унылое впечатление. Он писал императрице Александре Фёдоровне: «Она глубоко меня тронула своею тихостью и благородной простотой в несчастии. Она была больна и, можно сказать, тает от горя по матери, которую хоть раз ещё в жизни желала бы видеть».

В 1837 году Нарышкин вместе с другими декабристами был по собственной просьбе отправлен солдатом на кавказскую войну. Елизавета Петровна проводила мужа до Казани, а сама с Анисьей и Ульяной отправилась на Псковщину. Но только для того, чтобы повидаться с родными. Уже через год она поселилась в просторном доме с фруктовым садом в станице Прочный Окоп в Прикубанье, где служил супруг.

Здоровье женщины было уже основательно подорвано, а причин для нервных стрессов хватало: над головой мужа свистели пули. И Михаилу Михайловичу между походами против чеченцев и кабардинцев приходилось целыми неделями ухаживать за женой.

Получив шесть лет спустя чин прапорщика, бывший полковник Нарышкин тотчас вышел в отставку. И поселился с супругой под Тулой: здесь «отписала» дочери имение Анна Ивановна в раздельном акте. После смерти Николая I в 1856 году был издан манифест об амнистии. Бывшие изгои, которые остались в живых; 55 человек из 429», получили возможность навещать друг друга. Е.П. Оболенский в 1857 году написал И.И. Пущину: «Лизавету Петровну нашёл не таковою, какую её оставил... Мы сошлись, как близкие родные... Обнимем друг друга семейно-крепко, дружно и порадуемся, что есть ещё друзья, подобные Мишелю и Елизавете».

Михаил Михайлович умер в январе 1863 года в возрасте 65 лет. Елизавета Петровна жила то в Кярове, то в Гораях (у своей тёти Марии Ивановны Лорер). В памятных по молодым годам Гораях она и ушла в мир иной в 1867 году. И согласно завещанию была похоронена рядом с мужем и дочерью в Москве, в Донском монастыре.

Истории не известны жёны, отрекшиеся от мужей — «государственных преступников». А одиннадцать из них обрекли себя на нравственные и физические страдания вместе с избранниками. Декабрист Басаргин писал: «Они точно и во всём смысле исполняли обет и назначение своё. Это были ангелы, посланные небом, чтобы поддержать, утешить и укрепить не только мужей своих, но и всех нас на трудном и исполненном тернии пути». Чудные ангелоподобные существа! Слава и краса женского пола!.. Да будут незабвенны имена ваши!»— восклицал декабрист Беляев.


Приложение

Письма Е.П. Нарышкиной к её матери — графине А.И. Коновницыной. 1824 г.


№1

[Царское Село, сентябрь 1824 г.]

Я счастлива, что могу писать вам, моя добрая мама, и сказать вам, что я постоянно с вами, что моя привязанность к вам очень сильна, и я хочу выразить вам благодарность за всю вашу доброту.

Мы с трудом добрались до Царского Села и устроились здесь несколько часов назад, мои братья ещё со мной, что доставляет мне огромное удовольствие, мне кажется, что я больше ценю вас всех с тех пор, как вас покинула, и чувствую больше чем когда-либо, что люблю вас всем сердцем. Я не могу удержаться от того, чтобы дать вам отчёт о том, что я делала с тех пор, как мы расстались, я умолчу об отчаянии, которое я испытала, когда покинула вас, оно не оставляло меня во время всего путешествия, я несколько успокоилась, лишь когда увидела Ивана и Григория. Мы отправились затем к г-ну Кошелеву, который очень любезен, и к м-ль Волуевой. Вы видите, что я уже начала делать визиты, и вас удивит, что это было мне не слишком неприятно, хоть я и делала их неохотно, я выполняла желания Мишеля, который серьёзно ищет возможности снова вернуться к вам, дорогая и милая мама. Напишите нам как можно скорее, мне не терпится получить хорошие вести о вашем здоровье и здоровье бабушки, передайте ей уверения в моём уважении и привязанности. Я целую её, как и всех наших дорогих родных, их дружба тронула меня.

Прощайте, добрая и любимая мама, целую вам руки, я вас очень нежно люблю.

Лиза

Тысячи поцелуев Алексею и Петру. Привет м-ль Клавель и бонне.

Мне нужно говорить вам, дорогая и добрая мама, в каком я отчаянии от того, что мне пришлось расстаться с вами, вы должны быть убеждены в том, что память о вашей доброте всегда будет со мной, что моя благодарность и привязанность к вам всегда будут безграничны. Дорогая, чудесная мама, я вас люблю всем сердцем. Мое самое горячее желание - это знать, что вы спокойны, смиритесь, я надеюсь, что наше отсутствие будет недолгим, я уже сейчас думаю о том, как мне снова оказаться около вас, дорогая, милая мама.

Я целую Алексея, бабушку, всех наших родных, я их благодарю за дружбу, которую они проявили ко мне. Передайте им, что я всегда буду ценить их. Пусть м-ль Клавель иногда вспоминает обо мне, я очень рада, что она находится около вас, она так добра, и будет утешать вас, я знаю, что вы в этом нуждаетесь. Вашим утешением будет счастье ваших детей, Бог не оставит их. Прощайте, дорогая мама, целую вас тысячу раз, я вас нежно люблю. Прощайте. Благословите меня.

Лиза

Нянюшку обнимаю, всем нашим людям кланяюсь и благодарю всех - всех.

Место написания следует из текста письма. Дата предполагается на основе того, что венчание Михаила Михайловича и Елизаветы Петровны произошло 12 сентября 1824 г.

№2

Москва

2 октября 1824

Я очень рада, что могу писать вам, моя дорогая и добрая мама, я пишу вам из Москвы, мы сюда прибыли вчера после довольно удачного путешествия. Я забыла усталость среди моих новых родных, которые осыпали меня знаками внимания; я в восторге от приёма, который мне здесь оказали, он предвещает мне счастливые дни, я начинаю уже испытывать нежную привязанность к семье Мишеля, но несмотря на это, я сердцем всё время возвращаюсь к вам, моя добрая мама, и я спешу воспользоваться любым случаем, чтобы рассказать о вас здесь, это приносит мне удовлетворение. Вся семья просит передать вам множество нежных слов, все очень хотят вас видеть. Я убеждена в том, что вы очень скоро подружились бы с моей свекровью, это добрый ангел, её главная забота - это доставлять удовольствие тем, кто её окружает, она вкладывает в это всё своё сердце, она напоминает мне мою дорогую маму, и вы догадываетесь, что это меня очень с ней сближает.

Я хотела бы написать вам более подробно обо всём, что со мной происходит, но уже поздно, сейчас пошлют на почту, и я с удовольствием узнала, что каждый день будет отправляться почта в Петербург. Я буду часто этим пользоваться, завтра же я напишу вам длинное письмо. Прощайте, у меня хватит времени лишь на то, чтобы вас нежно обнять, так же нежно, как я люблю вас. Мне очень не хочется расставаться с вами, я возмещу себе за это завтра, у меня очень большая потребность общаться с вами, и это приносит мне удовлетворение.

Обнимаю братьев, бабушку, дядюшек, тётушек, кузенов и кузин, благодарю их за дружбу и шлю им тысячу приветов, нежных слов, объятий и поцелуев. Прощайте, я уступаю перо Мишелю.

Ваша Лиза

№3

Москва

4 октября 1824 г.

Я в вашем распоряжении, моя милая мама, и надолго. Мишель ушёл по делам службы. Я исполнила свой долг по отношению к родным, составила им компанию часть утра, и только что покинула их, чтобы улететь к моей дорогой маме, моё самое приятное занятие - это писать вам, и я в восторге от того, что могу это делать часто. Мне хотелось бы рассказать вам обо всём, что со мной происходит, дать вам портреты всех тех, кто меня окружает. И начну с того, что я чувствую себя здесь уже совсем непринуждённо, ко мне относятся дружески, я отвечаю тем же, на доброжелательность ко мне со стороны Папа и Мама я отвечаю заботой, знаками внимания, которые не кажутся им неприятными. Моё счастье было бы полным, если бы я не была вынуждена расстаться с вами и с моими дорогими братьями, их дружба всегда будет очень ценна для меня. И я никогда не забуду счастливые годы, проведённые в семье, которую люблю всем сердцем, и которая всегда будет центром моей самой нежной привязанности. Уверяю вас, Мама, что я постоянно занята вами, и с удовольствием думаю о времени, которое сможет нас соединить снова, я была бы счастлива увидеть вас этой зимой, вас приняли бы с распростёртыми объятиями, вам было бы приятно увидеть это почтенное семейство, какая искренность в привязанностях, откровенность в разговорах, самая живая дружба и полное согласие между братьями и сёстрами, которые собираются все вместе, чтобы проявлять самую нежную заботу о родителях, и относятся к ним с привязанностью, полной уважения. Одним словом, мама, здесь любят, как у нас, и умеют наслаждаться семейным счастьем.

6 октября

Я была вынуждена расстаться с вами так поспешно на днях, вы не подозреваете себе, с каким сожалением я это сделала, и только сегодня я могу закончить моё письмо. Сейчас мы заняты визитами и новыми знакомствами. Вчера я была у ближайших родственников, и вы можете представить себе, какое стеснение я испытываю от всех этих рекомендаций и комплиментов. Сегодня утром мне сказали, что предстоит сделать 15 или 20 визитов. Мы подумали о моих братьях, 5-го искренне молилась за их счастье. Мы ходили в церковь Маргариты М., - там была служба. Я вспомнила и о папе в молитвах. Добрая мамуши, как тяжело мне было находиться вдали от вас в этот день, вы легко можете поверить, что я мысленно тысячу раз переносилась в Кярово, я с нетерпением жду ваших писем, одно слово от вас успокоило бы меня, я даже не знаю, находитесь ли вы ещё в деревне. Что касается нас, мы сможем жить в Москве сколько захотим, и мы расположены воспользоваться этим разрешением. Я ещё раз повторяю, мама, что мне здесь очень хорошо, и Папа очень любезен и очень нежен, я забыла рассказать вам, что он мне подарил прелестный чайный сервиз. Меня просят всем передать привет, и очень хотят с вами познакомиться. Поскольку почта в Петербург отправляется каждый день, завтра я смогу написать бабушке. Я надеюсь, что она здорова, и что она вспоминает иногда о внучке, которая очень ей предана. Если Пётр ещё с вами, скажите ему, что я люблю его всем сердцем, и когда он вернётся в город, он получит письмо и небольшой сувенир от нас. Мы выпили за его здоровье, а также за здоровье Алексея, я рассказала о его болезни, и мне сообщили о том, что есть порошок, который представляет собой очень эффективное средство от таких нервных болезней. Я должна сказать вам несколько слов о моём здоровье, и я вам торжественно заявляю, что я очень хорошо себя чувствую, и что путешествие не очень меня утомило. Прощайте, добрая, дорогая мама, я вас нежно обнимаю, и я остаюсь очень привязанной к вам и преданной вам.

Лиза

Когда завершаться мои визиты, я обязательно напишу моему дядюшке и моей тётушке и [...]а прошу передать мои поклоны и объятия, также как и Марии.

Мои впечатления достигли брата мужа случайно.

Мои приветы м-ль Клавель, нянюшке и мои нежные поцелуи Алексею.

№4


Москва

16 октября

Я получила с радостью ваше письмо, дорогая и милая мама, в тот момент, когда я начинала сильно беспокоиться о вас. Мне очень тяжело находиться вдали от вас, и это положение делается невыносимым, когда я в течение некоторого времени не имею сведений о вас. Уверяю вас, Мама, что я нахожу, что моё чувство к вам становится сильнее с каждым днем, и оно всегда будет оставаться самым нежным. Мне хотелось бы знать, что вы находитесь уже среди моих дорогих и добрых братьев в Петербурге. Я получала бы ваши письма более регулярно, и я догадываюсь, что вы будете часто говорить обо мне, ведь так приятно говорить о тех, кого искренне любишь, поэтому я часто доставляю себе это удовольствие, и моя дорогая мама и братья всегда присутствуют в моей памяти. Я горжусь дружбой, которую они ко мне проявляют, и рассказываю о ней всем, кто меня окружает. Вы доставите мне большое удовольствие, дорогая мама, если расскажете все подробности о вашей новой жизни, расскажете мне обо всех преобразованиях, о ваших планах, я очень беспокоюсь о ваших делах, хоть бы вы смогли повести их более удачно. Не забудьте сообщить мне результат экзамена наших пажей, я молюсь об их счастье. Я дала Петру поручения для Ивана и Григория, безусловно, он уже выполнил их. У меня не хватает времени написать им отдельно, так как весь мой день занят визитами, а также выполнением обязанностей по отношению к моим родным, их слабое здоровье требует тщательного ухода, и это становится занятием всей семьи. Я очень рада, когда могу быть им в чём-нибудь приятной, они так добры ко мне. Я очень ценю их привязанность ко мне; я не говорю о Мишеле, который делает меня совершенно счастливой, так как это для вас не новость, вы давно убедились в его высоких достоинствах, и вы уверены в нежности и прочности чувства, которое нас соединяет.

Сёстры Мишеля тронуты страданиями Алексея, и посылают ему порошок, который, по их словам, представляет собой очень эффективное лекарство, Мама, дайте ему его, пожалуйста, может быть, оно вернёт здоровье нашему дорогому больному, которому принадлежит часть моего сердца. М-ль Клавель передайте привет, она будет рада узнать, что её рыцарь, любезный г-н Кошкин, недавно посетил Мишеля и с наслаждением вспоминал о своём путешествии в дилижансе. Все мои вещи прибыли по назначению, предметы туалета в полной сохранности, и все находят, что они выбраны со вкусом. Вы подарили мне столько красивых вещей, дорогая Мама, ими очень восхищаются, и я буду выглядеть очень элегантной по нашем возвращении из Коврова, куда мы скоро должны уехать; наш визит сегодня вечером к Кайсарову решит нашу судьбу. Он делает нам очень любезные предложения, и может быть, они будут ещё более настойчивыми сегодня.

Мишель хорошо сделает, если согласится, речь идёт о продлении семестра, что соответствует моим интересам. Живя в Москве, я буду иметь возможность вам писать так часто, как захочу, т.е. каждый день, и моя добрая Мамуши не откажется платить мне тем же. Когда наша связь будет налажена, я с меньшей горечью буду переносить разлуку, всю тяжесть которой я ощущаю. Я три раза видела м-м Сперберг, она с мужем, и, по-видимому, в очень хороших отношениях, я в этом ничего не понимаю. Я ещё не видела [...]а, из-за многочисленных визитов, которые я вынуждена делать, они меня утомили, надоели, и только сейчас я начинаю приходить в себя. Итальянская опера доставила мне большое удовольствие, актёры великолепны, прекрасные голоса и исполнение, и самое чудесное — это ансамбль. Мы надеемся часто посещать эти спектакли зимой. Дядя Нарышкин пригласил нас на два вечера, я не была у него из-за его жены, к которой в семье не очень хорошо относятся, и поскольку там надо было танцевать, я не очень огорчалась, что не пошла на этот вечер. Этой зимой будет много балов и праздников. Я не собираюсь посещать их, я разделяю отвращение к ним остальных членов семьи.

Здесь живут очень уединённо, видятся только с родственниками и близкими друзьями, и день проходит без шума, без стеснённости, и часто без особых развлечений, но я привыкла к такому однообразию, вы знаете, мама, что я не люблю блеска, и я могу быть счастливой, чувствуя, как бьётся моё сердце.

Старик добр, немного тщеславен и привык властвовать, но это никак не влияет на меня, он очень предупредителен ко мне; мама -прекрасный человек, она очень больна, она занята тем, что старается угодить всем, кто её окружает, она не обладает блестящим умом, она была красива и любит вспоминать об этом.

Ещё несколько портретов: Варвара добра, набожна, она любит общество монахов, очень почтительна с родителями, до такой степени, что обращается к ним с некоторой боязливостью, она принимает очень любезно. Софья забывает совершенно о себе ради других, жертвует собой, чтобы быть полезной своим родным и очень предана своим братьям и сёстрам, она не лишена ума и особенно здравого смысла. Евдокия более блестяща. Её ум очень развит, разговор её остроумен и всегда очень приятен, у неё такое доброе сердце. Вообще все эти дамы — настоящие ангелы и умеют покоряться судьбе.
Прощайте, мама, часы пролетают, и скоро отправится почта. Я не прошу у вас ответа на это письмо, вы понимаете почему. Вы должны быть совершенно спокойны относительно меня. Мишель - любимый сын, а я уже хорошо знакома со всеми.

Несколько слов о хозяйстве с Папой; проявления внимания, на которые всегда отвечают тем же; заботы о Маме, истории, которые надо ей рассказать, я слушаю похвалы доброму старому времени, я её целую, показываю ей драгоценности, и она довольна. Сёстры мои в восторге от того, что я занимаю стариков, благодарны мне за это и отдыхают, когда я занимаюсь этим, они относятся ко мне очень дружески.

Прошу вас, Мама, примите материи на платье, это московская продукция, я хочу отправить её сегодня на почту. Я должна вас покинуть, это приводит меня в отчаяние.
Прощайте, целую вас, моя добрая, дорогая мама. Я вам очень предана и искренне люблю вас.

Лиза

Не надо ответа, я была слишком откровенна в этом письме.

№5


Москва

19 октября

Ваши письма, дорогая мама, доставляют мне бесконечную радость, я получаю их с самой глубокой благодарностью, они всегда так полны любви и доброжелательности, я орошаю их слезами. Я ценю каждое ваше слово, я живо тронута вашей нежной заботой обо мне, и мне кажется, что я люблю вас в тысячу раз больше, чем раньше. Дорогая мама, я постоянно с вами, я страдаю, думая о ваших трудностях, и не перестаю молиться о вашем спокойствии и о счастье моих дорогих братьев. Как я хочу, чтобы Небо услышало мои молитвы, я могу быть удовлетворена лишь когда увижу счастливыми всех тех, кого я люблю. Когда я получаю ваше письмо, мое волнение всегда очень сильно, сначала я испытываю сильную радость, затем появляются слёы счастья, которые незаметно переходят в очень большое огорчение. Я в отчаянии от того, что не разделяю нежности, которую вы дарите моим братьям, я нуждаюсь в вашем присутствии, моя добрая мама, скоро ли я буду иметь счастье увидеть вас и услышать из ваших уст уверения в привязанности, столько доказательств которой вы мне дали.

Я знаю, что обрадую вас, дорогая мама, сообщив вам, что мы приняли решение поселиться в Москве до марта. Я в восторге от этого, так как буду иметь возможность часто получать вести от вас. Это один из моих главных интересов. Кроме того, нам нужно снова проделать путешествие, которое в такое время года может быть лишь слишком утомительным. И нам не придёся скучать в маленьком городке, где плохо с жильё, где, как говорят, с трудом можно найти лачугу, состоящую из трё комнат, но напротив, нас уверяют, что Коврово расположено в очень живописной местности, что в реке много рыбы, и что берега очень красивы. Я смогу совершать интересные прогулки летом, в это время года довольствуются малым в качестве жилья, к тому же, за несколько месяцев мы можем принять меры к тому, чтобы оборудовать маленький домик, чтобы он был тёлым и удобным. Вы сообщаете мне, что ещёне получили второе письмо, которое я вам послала отсюда, оно содержит подробности нашего прибытия сюда и несколько строк от Маргариты Михайловны, она так добра и очень любит вас.

Мама с нетерпением ждё возможности познакомиться с вами, я сообщила ей, что вы пишете мне, это еёрастрогало до слё, она уверяет, что была бы очень рада, если бы вы жили в Москве, она уверена, что сможет привязаться к вам и приобрести ваше расположение. Она добавила, что хотела бы, чтобы вся моя семья собралась сегодня, чего не хватает для моего блаженства. Вы видите, дорогая Мамуши, что она предоставляет мне маленькое место в своё сердце, которое так же хорошо и так же любящее, как ваше. Папа говорит тысячу вещей, он продолжает всегда обладать величественным образом поведения по отношению ко мне и никогда не испытывает недостатка случаев сделать мне приятное.

Я прошу моих братьев иногда думать обо мне и доказывать мне это письменно, я их очень нежно люблю, и они должны быть уверены в этом. Целую добрую м-ль Клавель, а также мою дорогую м-м Монтандр и её детей. Их дружба всегда будет драгоценна для меня, я им всем напишу в первый же день, когда буду свободна, так как я ещё совершенно ошеломлена визитами, выходами и новыми знакомствами. Прощайте, добрая, доогая, любимая мама, целуювам руки, посылаю тысячу поцелуев моим братьям и уверяю вас в моей нежной и искренней привязанности.

Лиза

Маленький привет моей комнате, я с удовольствием узнала о её занятии моим дорогим Петром.

№ 6


21 октября

Ваша точность, дорогая мама, восхищает меня, и я думаю, что заслужила её поспешностью, с которой я всегда отвечаю на ваши письма.

Каждые четыре дня, примерно, я посылаю вам длинное письмо. Я очень охотно сообщила бы вам сегодня утром все подробности относительно нашего дебюта в Москве, но Мишель, который всегда так счастлив, когда может быть вам чем-нибудь приятным, потребовал, чтобы я уступила ему удовольствие написать вам длинный и интересный рассказ. Он только что ушё по делу и сможет выполнить своёнамерение лишь завтра. Вы не представляете себе, мама, как я огорчена, что заслужила ваши упрёи в том, что не обстоятельно ответила на все ваши вопросы о том, в каком состоянии прибыли сюда мои вещи, это доказательство вашего интереса ко мне, который меня очень трогает и который ещёраз показывает вашу привязанность ко мне. Вас интересуют самые мелкие детали, касающиеся меня. Поэтому я возьму ваше письмо и отвечу вам пунктуально. Я откашливаюсь и начинаю с самого важного для женщины - предметов туалета. Платья, шляпы и чепчики были достаточно хорошо упакованы и не пострадали от путешествия, кроме платьев из грубой шерстяной материи, которые пришлось освежить и которые сейчас в полном порядке, их находят очаровательными, и у меня будет часто случай носить их, так как решено, что мы поселимся в Москве до весны. Это большая любезность со стороны г-на Кайсарова, он очень любезен с Мишелем. На днях мы обедали у него, а также у моей тёти Пушкиной. И были ещё приглашения, но мы ими воспользуемся позже. Я возвращаюсь к шторе, которая ещё не повешена, так как мы только что решили, что займем первую квартиру, которую нам предложили. Я очень рада, что отказалась от маленького дома, который некрасив и не очень удобен, и у меня больше нет перспективы подхватить насморк, будучи вынужденной проходить часть улицы несколько раз в день. Серебро, бронза, меха, мебель, всё прекрасно сохранилось и прибыло по назначению. Я должна покинуть вас, дорогая мама, прощайте, поцелуйте моих братьев. Мне некогда написать им сегодня утром, а также и м-ль Клавель, хотя я могла бы сообщить ей интересные вещи. Целую вам руки, дорогая добрая мамуши, я вас очень нежно люблю.

Лиза

Мама и Папа приветствуют вас, а также и все мои сестры.

№ 7


Москва

5 ноября

Вот, моя добрая мама, план нашей квартиры: она небольшая, но очень удобная, очень просто обставленная, я нахожу, что в ней есть всё необходимое для меня и Мишеля, а также и для приёма наших дорогих родных. Я подаю повод Пьеру посмеяться надо мной, он будет критиковать выполнение этого рисунка, но я настаиваю на том, что прежде всего хотела доставить удовольствие Маме, нежная привязанность которой трогает меня, и которая продолжает проявлять ко мне самый живой интерес. Вы узнаете, дорогая мама, что моя спальная украшена красивой мебелью, которую вы мне подарили, кроме того, в ней находится английский ковёр и шторы на окнах, сделанные по рисункам, которые я привезла. Я заказала занавески из муслина для моего кабинета, они очень лёгкие и элегантные, а благодаря безделушкам и бронзовым статуэткам, которые вы знаете, эта комната имеет довольно элегантный вид; поскольку я говорю о моём кабинете, естественно сообщить вам, что я возьму учителя пения. Это занятие, которое я люблю, и которое не хотела бы оставить. Что касается рисования, до сих пор я ничего не предприняла, но это не из-за отсутствия доброй воли, так как я сгораю от нетерпения снова взяться за карандаши. К сожалению, у меня не хватает мужества для того, чтобы работать одной, а в Москве нет ни одного хорошего художника, это огорчает меня, и я навожу справки со всех сторон, может быть, мои поиски дадут лучшие результаты, чем это было до сих пор. Я два раза видела итальянцев, и каждый раз всё с большим удовольствием. Это развлечение, которое мы позволяем себе время от времени. Мама, вы хотите, чтобы я вела светскую жизнь, и я приобрету знакомства, которые дадут мне возможность бывать на балах и праздниках. Я испускаю глубокий вздох при одной мысли о том, чтобы устремиться в свет. Слушайте и улыбайтесь, Мама, я буду присутствовать сегодня на обеде у брата Папы, но это не обещает мне большого удовольствия. Прощайте, добрая, дорогая мама, дай Бог вам здоровья и счастья.

Всегда преданная вам ваша

Лиза

Тысяча нежных поцелуев моим дорогим братьям, Жан и Грегуар всегда присутствуют в моей памяти, вот у них и первые трудности, пусть их учёба увенчается самым большим успехом. Мой поклон м-ль Клавель, м-м Монтандр, Любочке и [...]а. Привет [...]а, расскажите ему обо мне, я уверена, что его это интересует. Легкомысленный [...]а ещё не посылает ваших подарков Мишелю, а ведь 8-е уже недалеко.


Автограф письма Е.П. Нарышкиной 21 октября 1824 г.

№ 8

Москва

19 ноября

Каждый день мы узнаём печальные и тяжёлые подробности о бедствиях, причинённых наводнением, и я восхищаюсь милосердием многих людей, которые делают пожертвования, чтобы помочь несчастным, огромное количество которых пугает меня. Петербургу с трудом удаётся возместить столь тяжкие потери. Я только что с удовольствием узнала, что в Москве начинается сбор средств в пользу пострадавших другой столицы. Дорогая мама, я благодарю Небо за то, что оно сохранило Вас, а также всех тех, кто внушает нам особый интерес.. Предупредите, пожалуйста, м-м Галахову, что я с удовольствием приобрету её мольберты, это удачная покупка. Я ещё не рисую, у меня уже есть один оригинал, но плохо выбранный, так как я часто бываю слишком рассеянной и смотрю невнимательно, однако это поправимое зло. Мама, я спешу сделать вам отчёт обо всем, что я делала на этих днях, и начинаю с сообщения о том, что я чувствую себя превосходно. Я видела два великолепных спектакля. Я обедала в городе у князя Голицына, это одно из самых респектабельных семейств, где я встретила молодую м-ль Прозоровскую, естественность которой меня очаровала. Сегодня мы обедаем у больного дядюшки, это его день рождения, признаюсь вам, что меня ожидает только скука, но это возможность увидеть всех родственников вместе, и поэтому я туда пойду. У меня ещё мало знакомых, так как здесь никого не принимают из-за плохого здоровья мамы, которая причастилась три дня тому назад, так как очень плохо себя чувствовала. Она не встаёт больше с дивана, не обедает за столом и очень страдает весь день. Это приблизительно со времени нашего приезда. Ухов очень благодарен Александру. Оленька Валуева очень мила, я её видела только три раза, так как она должна родить. Я собираюсь видеться с ней часто, она мне нравится. Здесь моя кузина Трубецкая, очень любезная, с ней мы видимся чаще всего и почти всегда с нею ходим на спектакли. Ложи очень дороги, и поэтому часто объединяются, когда хотят видеть итальянскую оперу, которая становится всё более приятной. Мы видимся почти исключительно с пожилыми людьми, очень серьёзными, очень рассудительными, но очень добрыми. Мой альбом приводит в восторг всех любителей, о нём говорят в городе. Передайте это Васильеву, я прошу вас [...]а.

Я вам посылала письмо для моей тёти, и я снова напишу ей через вас на будущей неделе. Привет м-м Монтандр, всей её семье, а также м-ль Клавель. Я уже говорила о материи на платье и о занавесках в моей спальне. Целую моих братьев и вас, мама, мне всегда не хватает бумаги, когда я вам пишу. Прощайте.

Лиза

№ 9

Москва

26 ноября

Целую вас, дорогая и добрая мама, и спешу исполнить моё обещание, которое я вчера дала вам, и отчитаться обо всём, что с нами происходило в последние дни. Прежде всего сообщаю вам, так как я думаю, что это интересует вас больше всего, что моё здоровье постоянно в хорошем состоянии, и недомогания, которые мне досаждали, стали гораздо менее частыми. Дорогая мама, будьте совершенно спокойны относительно моего здоровья, я о нём очень забочусь, так как оно больше не принадлежит мне, и я избегаю всех неосторожных поступков, на которые была бы способна прежде. Я благодарю Небо за счастье, которое оно мне послало, и я испытываю уже самую живую и нежную любовь к тому, кто так заполнит моё существование! Поскольку движение мне полезно, я совершаю большие прогулки пешком, и Мишель всегда сопровождает меня. Это хорошая опора, не правда ли, мама?

Сделайте большие глаза, Мамуши, недавно я была на двух больших обедах у княгини Трубецкой, которая пригласила нас на новоселье, в заново отделанном доме, обставленном с бесконечным изяществом и вкусом и населённом очень любезными людьми.

Другой обед состоялся у моей тёти Пушкиной, это были её именины. Её дети, внуки, племянники и племянницы составили довольно многочисленное общество, и я не скучала там, так как сидела за столом рядом с людьми, с которыми было приятно поговорить.

Перейдём к планам на завтрашний вечер, будут танцевать у старого графа Орлова. Я туда приглашена его дочерью м-м Новосильцевой, приятной особой, очень дружной с одной из моих сестёр, я иду туда впервые на вечер после официальных визитов, они мне так надоели, эти официальные визиты.

Я хочу поделиться с вами планом Мишеля, дорогая мама, он хочет поместить наши деньги в казну Приюта для беспризорных в Москве. Поскольку мы навсегда поселились в Москве, нам удобнее иметь здесь наши деньги для разных выгодных сделок, которые могут представиться, может быть, мы сможем доверить их какому-нибудь надежному дому, который будет платить нам 8 или 10%, что увеличило бы наши доходы, и этим не стоит пренебрегать. Наши расходы сейчас незначительны, порядок и экономия всегда будут признаками нашей жизни. У нас есть экипажи, мебель и различные предметы, необходимые для хозяйства, но через некоторое время наши потребности увеличаться, и мы заранее пытаемся обеспечить себе состояние, близкое к некоторому благополучию. Наконец, мы хотим иметь надёжный доход, и поэтому Мишель спешит вернуть небольшой долг, который у него есть в Петербурге, и Пьер выполнит это поручение, получив для этого 10000 рублей, которые находятся в ломбарде. Г-н Ликвин получит от меня письмо, и, конечно, он не откажется сделать мне одолжение ещё раз. Вы ему скажите, дорогая мама, несколько слов в мою пользу. Сообщите мне немедленно о получении денег, которые мы вам посылаем с этим письмом, и не забудьте, дорогая мама, сообщить мне об экзамене пажей. Мне грустно было бы узнать, что Жан будет служить в армии.

Целую моих братьев от всего сердца и вас также очень нежно, мама, так же, как я вас люблю.

Ваша любящая и преданная

Лиза

Поклон м-ль Клавель, м-м Монтандр и её семье.

№10


Москва

8 декабря

Я всегда начинаю, дорогая мама, с того, что обнимаю вас и успокаиваю насчёт моего здоровья, и я думаю, что это не так плохо. Я очень тронута интересом, который вы проявляете ко мне, и радуюсь, что смогу выразить свою благодарность вам лично в июне. Мысль о том, что я увижу вас в период, столь интересный для всей нашей семьи, восхищает меня. Я говорю: для всей нашей семьи, с уверенностью, так как я убеждена в дружеских чувствах, которые питают ко мне мои братья; я поздравляю от всего сердца Жана и Григри, их успех доставил мне бесконечное удовольствие, и я призываю их использовать семестр, который им предоставлен после экзамена. Я благодарю м-ль Клавель за то, что она занимается с пажами, и восхищаюсь её любезностью. Я убеждена, что мои братья сделают успехи во французском языке, и что они будут также заниматься и русским языком; они в этом нуждаются, и хорошо бы, мама, если бы вы им дали в учителя Лобанова. Хорошо бы, если бы мои братья читали вслух по вечерам, это было бы приятным развлечением и в то же время полезным. Я попрошу вас об одной вещи, которой вы не ожидаете, это прислать мне несколько рецептов из чёрного альбомчика, о приготовлении малинового сока, [...]а, изюмной воды, сахарного мёда, и как приготовлять разные соленья, сладости и всякие хорошие вещи, я собираюсь сделаться хорошей хозяйкой.

Я писала вам на днях о концерте в пользу жертв Петербурга. Он состоялся вчера и имел самый большой успех. Я была в восторге от голоса княгини Зинаиды Волконской, пения г-жи Риччи, блестящего исполнения концерта Мошелеса, м-м Рахмановой и шестнадцатилетней м-ль Озеровой, самой достойной ученицей Фильда. Наконец, вся Москва собралась в огромном зале и получено 22 тысячи рублей. Вы не будете огорчены, найдя в этом письме программу концерта. Я ещё не говорила вам о моих уроках пения. У меня три раза был Бравур, но я не упражняюсь, как прежде, по пяти часов, это было бы слишком утомительно. Вам будет приятно узнать, что я нанесла визиты, которые мне стоили такого труда, к [...]а и [...]а.

Милая мама, я покидаю вас, нежно вас целуя, и я все больше люблю вас.

Лиза

Тысяча нежных поцелуев моим братьям, а также м-ль Клавель.


№11


Москва

21 декабря

Моя добрая, дорогая мама, я тысячу раз благодарю вас за доброту, которую вы не перестаете проявлять ко мне, и за письма, которые вы посылали мне каждый раз, когда вам представлялся случай. Я очень переживала за вас, зная, что вам предстояло длительное и тяжёлое путешествие в это время года, и, безусловно, только мысль о добром деле поддерживала вас в этом предприятии, неслыханном в вашем возрасте, и которое могло бы быть подсказано лишь сердцем таким, как ваше. Я очень рада, что моя тётя вне опасности, и, как и вы, не одобряю её решения провести зиму в деревне, где она лишена помощи, которой требует её состояние. Она, кажется, признательна вам за жертву, которую вы принесли ей, и было бы невозможно остаться к этому равнодушной. Мои братья должны с нетерпением ждать вашего возвращения. Я надеюсь, что вы их нашли в добром здравии, и, как всегда, они стремятся быть приятными нашей доброй Мамуше, к которой я всегда буду питать самые нежные чувства. Я с удовольствием ношу жабо, которое вы взяли на себя труд сделать для меня. Но я вынуждена отказаться от пунцовой ленточки, которую вы к нему привязали сами, так как мы носим траур по тёте Волконской, которая страдала в течение 17 лет, была худой, как скелет. Вид её пугал из-за этой страшной худобы, и её возили 10 лет в коляске, так как у неё не было сил. И вот нам угрожает уже вторая смерть, сестры мамы, особы весьма преклонного возраста. У неё очень милый характер, её страдания нас очень тревожат, и мои сёстры проводят все ночи около неё. Это родственница, которую любит вся семья, и к которой я уже относилась с большой нежностью. Представьте себе, мама, что она была первой из родственников Мишеля, которую я увидела за несколько станций от Москвы; она мне оказала самый дружеский приём, и я сразу почувствовала себя с ней непринуждённо, она так снисходительна, и входит в положение любого.

Хватит печальных сцен. Сегодня день рождения Грегуара, я целую его от всего сердца и молюсь о его счастье. Я восхищаюсь его философией по поводу титула камергера, в котором ему несправедливо отказали и которого он заслужил своим старанием в учёбе. Я уверена, что это на него не повлияет. Я призываю его следовать примеру Жана.

Прощайте, мама. Целую вам руки и я вас нежно люблю.

Лиза

Александр говорит о доброжелательности, которую вы к нему проявляете во всех ваших письмах, и он вам очень благодарен. Мама вас благодарит, она плачет каждый раз, когда Александр говорит ей о вас.


№ 12

Москва

23 декабря

Я с радостью пользуюсь случаем написать вам ещё несколько строк, дорогая мама, я предполагаю, что это письмо, так же как и предыдущее, которое я только что отправила по почте, застанет вас уже среди моих милых братьев. Я желаю, чтобы вы счастливо закончили своё путешествие, и чтобы ваше здоровье не пострадало от всех трудностей, которые вы перенесли. Только первое письмо, датированное из Петербурга, которое я получу от вас, сможет успокоить меня. Вы не представляете себе, насколько я сейчас занята переменами погоды, зная, что вы находитесь в дороге, я страдаю при каждой неблагоприятной перемене. Кузен мадам Сперберг взялся передать вам чепчик. Дорогая мама, мне хочется, чтобы он пришёлся вам по вкусу. Я обежала весь город, чтобы добыть для вас траурную ленту, и нашла лишь то, что я отсылаю вам тем же путём. Лишь сейчас мы смогли выполнить ваше поручение и послать вам чай; вот 28 фунтов на 200 рублей, которые нам прислали, т.е. по 7 рублей с чем-то. Я надеюсь, что это вам подойдёт. Вы найдёте в этом конверте поздравительные письма, которые вы не преминете передать по адресам. Дорогая мама, скажите мне что-нибудь ласковое по этому поводу. Вы видите, как я точно исполняю долг по отношению к родственникам.

Будьте счастливы, мама, и проведите праздники с удовольствием, как это можно сделать в семье, которая вами так дорожит. Вспомните и обо мне. Ваша любящая дочь

Лиза

№ 13


Москва

27 декабря

Примите, милая мама, мои поздравления и пожелания счастья, пусть оно не изменяет вам никогда. Вы понимаете, мама, как я огорчена тем, что начинаю этот новый год вдали от моей семьи, но моё сердце всегда с вами, и бывают некоторые события, некоторые счастливые дни, которые приближают меня больше ко всем вам, кого я люблю, поэтому я цепляюсь за них.

Добрая дорогая мама, вы должны быть уверены в моей любви к вам, я надеюсь, что мои братья напишут мне несколько строк; они совсем теряют меня из вида, и я чувствую, что не заслужила этого. У меня есть искушение поссориться с Пьером; уже давно он мне не пишет; я ожидала большего от дружбы, которую он проявлял ко мне. Если нежные упрёки, которые я только что ему сделала, не трогают его, я попытаюсь наделать много шума, напомнив о моём праве старшинства, по которому полагается новогоднее письмо, вежливое и почтительное. Однако гнев не настолько душит меня, чтобы не позволить Пьеру участвовать в тысяче поцелуев, которые я посылаю Жану, Григри и Алексису, я хочу, чтобы они были приняты с тем же удовольствием, с которым я их раздаю. Скажите доброй м-ль Клавель, что я её люблю всем сердцем и нежно обнимаю её, и не забудьте передать мои поздравления дорогой м-м Монтандр, я желаю ей великолепного здоровья и столько счастья, сколько она заслуживает. Прощайте, дорогая, любимая мама, я вас прижимаю к сердцу, которое вам предано.

Лиза

Мишель целует вам руки.

Неизвестная история известного портрета.



П.Ф. Соколов. Портрет М.Н. Волконской с сыном. 1826 г.


14 декабря 1825 года больно отозвалось по всей России. Виселица с пятью повешенными стала мрачным символом николаевского правления. Десятки декабристов были сосланы в Сибирь. Одиннадцать жён разделили с ними изгнание, ошеломив русское общество своей стойкостью, самоотверженностью и несгибаемой волей.

Своим отъездом в Сибирь в конце 1826 г., вслед за осуждёнными мужьями, Мария Волконская и Екатерина Трубецкая устроили царю настоящую манифестацию. Вызов брошен...

Целью императора Николая I было лишить декабристов общественной поддержки. Но цель потерпела крах. Виной тому были жёны осуждённых, не пожелавшие смириться с тем, что их мужья заклеймены как преступники перед образованным человечеством.

Один из осуждённых братьев Бестужевых писал: "Каземат... через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить..."

Учёный-литературовед и искусствовед Илья Самойлович Зильберштейн, будучи в Париже в 1966 г., встретился с потомком декабриста Василия Львовича Давыдова - Денисом Дмитриевичем Давыдовым. У него находился альбом, некогда принадлежавший жене декабриста, Александре Ивановне Давыдовой.

Денис Дмитриевич был тяжко болен, и судьба альбома его очень тревожила. Хотелось сохранить его для потомков. И чтобы окончательно решить и обсудить, что предпринять для отправки альбома на родину, в Россию, он приглашает двух своих друзей. Одним из них был В.Н. Звегинцев - крупный знаток русской истории ХIХ века. Ему принадлежал 60-й том "Литературного наследства", посвящённый декабристам. На одной из страниц этого тома была напечатана фотография акварельного портрета Марии Николаевны Волконской и указано, что местонахождение оригинала неизвестно. Но, не успев пережить глубокое разочарование от этого сообщения, Илья Самойлович услышал следующее: "Так вот. Эта акварель находится у меня!" Сообщение Звегинцева было настолько неожиданно, что поверить в него было почти невозможно.

Что же это за акварель? Чем она примечательна?

Прежде всего о самой М.Н. Волконской (урождённой Раевской). Дочь прославленного героя Отечественной войны 1812 года, генерала Раевского, и Софьи Алексеевны Константиновой, внучки М.В. Ломоносова. Она вошла в жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина как "утаённая любовь", та девушка, которая не ответила ему взаимностью.

Будучи на юге в ссылке, Пушкин часто посещал семью Раевских. Вот как он об этом пишет в своих воспоминаниях: "Счастливые минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нём героя, славу русского войска, я в нём любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою..."

А лирические стихи, посвященные юной Марии, говорят о его нежных чувствах:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!

В своих "Записках" Мария Николаевна пишет: "Как поэт он считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался... В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал всё, что видел":

В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...

Марии Раевской едва исполнилось 19 лет, когда в начале 1825 г. в Киеве она венчалась с будущим декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским.

Трудно объяснить этот брак. Волконский был старше её на 17 лет. За плечами была бурно прожитая жизнь. Возможно, его героическая биография привлекла девушку... За 10 лет его боевого пути Волконский участвовал в 58 сражениях, а в 24 года стал генерал-майором.

За неделю до ареста Сергея Григорьевича Мария Николаевна находилась у родных. 2 января 1826 г. она родила сына. Узнав, что произошло с мужем, она немедленно отправилась в Петербург, оставив младенца на попечение родных.

Потянулись долгие месяцы следствия, допросов, очных ставок. 10 июля 1826 г. император Николай I утвердил приговор по делу декабристов. Пятеро из них были повешены: П.И. Пестель, С.И. Муравьёв-Апостол, К.Ф. Рылеев, М.П. Бестужев-Рюмин, П.Г. Каховский. 121 человек был сослан на каторгу и на поселение в Сибирь.

Волконский был отнесён к категории "государственных преступников первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы", но 11 июля, по "высочайшему повелению", приговор был смягчён: Волконский приговаривался к лишению чинов и ссылке на каторжные работы на 20 лет.

Узнав об окончательном приговоре, Мария Николаевна решает следовать за мужем на каторгу. Николай Первый категорически запретил жёнам декабристов брать с собой детей. Но это не остановило её. И вот в последние недели своего пребывания в Петербурге она заказывает знаменитому художнику-акварелисту П.Ф. Соколову портрет. На портрете художник изобразил Марию Николаевну с десятимесячным сыном Николаем на руках. Портрет был заказан в 2-х экземплярах: один для сестры Софьи Николаевны, а другой для мужа. Судьба первого неизвестна. Судьба же второго весьма примечательна. В архиве Волконских находятся два письма Марии Николаевны, в которых она упоминает о сеансах у Соколова. Одно к сестре, а другое - мужу: "Наш дорогой Николино чувствует себя хорошо, скоро ты получишь его и мой портрет работы Соколова".

В декабре 1826 г. М.Н. Волконская двинулась в дорогу, почти бесконечную. 26 декабря она приехала в Москву. Вот, что она пишет в своих воспоминаниях: "В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки... Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь... Во время добровольного изгнания нас, жён сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне своё "Послание к узникам" для вручения им, но я уехала в ту же ночь и он передал его А. Муравьёвой". Это была их последняя встреча. Путь её лежал на Благодатский рудник, где закованный в кандалы муж уже отбывал наказание. Портрет Мария Николаевна взяла с собой. Видимо, в первую же встречу она передала портрет мужу, так как в описи вещей портрет значился. Портрет стал реликвией для семьи Волконских, так как их сын, оставленный на попечение родных, умер в возрасте трёх лет.

Пушкин посвятил его памяти эпитафию:

В сияньи, и радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.

Тридцать лет провела Мария Николаевна Волконская в Сибири, но любовь и интерес к родной литературе не иссякали. В сибирской глуши "звуки лиры" Пушкина были отзвуком тех далёких лет.

В письмах родным и друзьям она не забывает упоминать поэта. Её интересуют его судьба, его жизнь и творчество. После выхода "Бориса Годунова", она пишет З.А. Волконской: "Борис Годунов" вызывает наше общее восхищение; по нему видно, что талант нашего великого поэта достиг зрелости; характеры обрисованы с такой силой, энергией, сцена летописца великолепна. Но, признаюсь, я не нахожу в этих стихах той поэзии, которая меня очаровывала прежде, той неподражаемой гармонии, как ни велика сила его нынешнего жанра". Видимо, лирика А.С. Пушкина была Марии Николаевне Волконской ближе.

Мария Николаевна не расставалась с акварелью, на которой П.Ф. Соколов изобразил её с сыном.

За 140 лет портрет этот проделал несколько десятков тысяч километров в разные концы света, пока не оказался во владении В.Н. Звегинцева. Описание этого пути заслуживает внимания. Итак, дорога от Петербурга до Благодатского рудника, затем Читинский острог, оттуда в 1830 г. путь в Петровский завод, в 1837 г. Волконские отбыли на поселение в село Урик Иркутской губернии; после смерти Николая I, в 1855 г., новый император Александр II подписал амнистию декабристам, и Волконские поселились в селе Вороньки Черниговской губернии.

В Сибири у Волконских родилась дочь Елена. В 1910-х годах портрет находился у неё, в имении Вайсбаховка Полтавской губернии.

От третьего брака у Елены Сергеевны была дочь, портрет перешёл к ней. Дочь Елены Сергеевны вышла замуж за русского офицера А.И. Джулиани, у них было два сына: Сергей и Михаил. В.Н. Звегинцев был их троюродным братом. Приобрёл он портрет у Сергея в 1925 г. Совершенно случайно он встретил Сергея Джулиани, своего родственника, на улице во Флоренции. Тот шёл к антиквару продавать акварель. Звегинцев её купил. И за это потомки должны быть ему благодарны.

Но портрету суждено было проделать своё последнее путешествие на родину.

30 ноября 1966 г. портрет был отправлен Владимиром Николаевичем Звегинцевым в Россию. К нему было приложено письмо, адресованное Илье Самойловичу Зильберштейну: "Конечно, вы правы, говоря, что место окончательного "упокоения" акварели на родине и что пора ей закончить своё долгое путешествие. К этому же заключению пришёл и я... Уже раз ей грозило закончить своё существование у какого-то флорентийского антиквара. В лучшем случае была бы она куплена любителем красивой акварели, но уже, наверное, никто бы со временем не знал, кого она изображает, и для потомства и для русских музеев она навсегда была бы потеряна. Уже несколько раз у меня были предложения её продать, но, каковы бы ни были "минуты жизни трудные", я никогда на это не согласился и не соглашусь... "

Русский художник и реставратор И.Э. Грабарь писал: "Если бы в послереволюционные годы за рубежом было больше настоящих любителей и ценителей русской живописи, то многие шедевры, попавшие за границу, не канули бы в Лету".

Многострадальный портрет декабристки Марии Николаевны Волконской заслуженно занимает положенное место в Государственном музее им. Пушкина в Москве.

Никита Кирсанов. "Самая счастливая из женщин".


А. Маньяни. Портрет графини Александры Григорьевны Чернышёвой. 1816 г.

Все шесть сестёр Чернышёвых были обаятельны, каждая по-своему, но особой красотой, по свидетельству мемуариста, выделялись Елизавета, Вера и Надежда: "Гр. Елизавета Григорьевна напоминала собою чисто восточный тип, как я видал в гравюрах аравитянок и израильтянок в библейских сюжетах Гораса Верне.

У неё были большие кофейного цвета глаза... правильные и тонкие античные черты лица на матово-смугловатом фоне, тёмные, но не совсем вороного крыла цвета волосы, роста среднего, но превосходно сложена... Натура была пылкая и любящая, горячий друг своим друзьям, стояла за них горою перед кем бы то ни было..."

Она вышла замуж за историка, археолога и нумизмата, основателя знаменитой библиотеки А.Д. Черткова. В их московском доме гостили Жуковский и Пушкин, читал свои произведения Гоголь, бывший в дружеских отношениях с хозяйкой дома. Незадолго до событий на Сенатской площади в Елизавету Чернышёву был влюблён декабрист Владимир Сергеевич Толстой.

"Из всех сестёр стройностью талии наиболее отличалась гр. Наталья Григорьевна", - сообщал посетивший семейство Чернышёвых в августе 1825 года, мемуарист граф М.Д. Бутурлин, отмечая, что в свои семнадцать лет она лицом очень напоминала бабушку Н.П. Квашнину-Самарину. После отъезда старшей сестры Александры к месту сибирской каторги Никиты Муравьёва, Наталья Григорьевна обратилась к императору за позволением делить с сестрой изгнание и лишения.

Получив отказ, она деятельно помогала своей сестре - добровольной изгнаннице. На склоне лет, уже будучи вдовой известного военачальника Н.Н. Муравьёва-Карского, Наталья Григорьевна имела все основания сказать, что она на деле доказала свою любовь к близким ей людям.

Веру Григорьевну с её необыкновенной белизной кожи и постоянным румянцем на щеках можно было назвать брюнеткой лишь по цвету глаз и оттенку волос. "Глаза были небольшие и кругловатые, но взгляд был томно-задумчивый и нежный... и не изобличающий силы характера и воли, которыми, однако же, она была одарена. Рот был маленький с припухлыми ярко-малиновыми губами... Движения были плавны, сдержаны и проникнуты негою... Это было такое создание, от которого трудно было отводить глаза".

Когда готовящаяся к отъезду в Сибирь Анна Васильевна Розен находилась в Москве, то все сёстры Чернышёвы приняли исключительное участие в её судьбе. "Особенно Вера Григорьевна, ныне графиня Пален, - подчёркивал декабрист Андрей Розен, - со слезами просила взять её с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей..."

Снова обратимся к объективному свидетельству Бутурлина: "Графиня Надежда Григорьевна не подходила ни к той, ни к другой из сестёр: роста была мужского, смуглая, как цыганка, и с сильным, киноварным румянцем во всю щёку до самых ушей, с выразительными тёмными глазами, с той особенностию, что у неё не видать было вовсе верхних ресниц, и глаза казались как бы выходившими прямо из под бровей; брови были густы и горизонтальны, а волосы тёмные. Вся её фигура была величава и эффектна..."

Удивительно ли, что она покорила сердце Дмитрия Гончарова, старшего брата Н.Н. Пушкиной, управляющего всеми гончаровскими имениями и предприятиями. Однако на его предложение "прелестная и божественная графиня" ответила отказом. Деятельное сочувствие своему шурину выражал Александр Сергеевич, летом 1834 года писавший жене: "Ты слади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженные..." В 1838 году Надежда Григорьевна вышла замуж за капитана Генерального штаба князя Григория Долгорукова.

Давая портреты своих кузин, граф М.Д. Бутурлин, по его выражению, "не описал" лишь старшую сестру - Софью Григорьевну Чернышёву. Ей в ту пору было 26 лет, а самой младшей Надежде - 12. Через четыре года Софья выйдет замуж за участника Отечественной войны И.Г. Кругликова. Унаследовав после "политической смерти" единственного брата Захара чернышёвский майорат, она со временем передала брату (под видом продажи) орловское имение Тагино.

С Софьей Григорьевной был знаком А.С. Пушкин, с ней переписывался поэт П.А. Вяземский, опубликовавший в "Полярной звезде" стихотворение "Графиням Чернышёвым". Декабрист Н.М. Муравьёв переслал ей нелегально из Сибири свой портрет работы Н.А. Бестужева. Софья Григорьевна воспитала дочерей своего дальнего родственника декабриста В.Л. Давыдова после того, как к нему в Сибирь выехала его супруга Анна Ивановна. Недаром Давыдовы благодарно писали: "Только одна в мире Софья Григорьевна, только одна..."

До нас дошло несколько портретов и словесных описаний второй, после Софьи, дочери Чернышёвых - Александры Григорьевны, родившейся в Петербурге 2 июня 1800 года. Самый ранний портрет относится к 1816 г. Это рисунок карандашом и сангиной, выполненный художником Маньяни, многие годы жившим в семье Чернышёвых в качестве учителя рисования.

Есть все основания предполагать, что Александра Григорьевна была недовольна этим портретом. Много лет спустя она писала о манере письма Маньяни: "У него особый дар: он схватывает черты лица, набрасывает их на бумагу, а затем располагает наобум, как вздумается..."

О других портретах декабристки чуть позже, а пока напомним, как же выглядела замечательная русская женщина, эта "сибирская героиня", на самом кануне событий 14 декабря 1825 года.

Всё тот же М.Д. Бутурлин вспоминал: "Она была выше среднего роста, блондинка, кровь с молоком и широковатого телосложения. Тогдашние петербургские англичане находили поразительным сходство её с умершею в 1817 году принцессою Шарлоттою, дочерью тогдашнего принца-регента, впоследствии короля Георга IV".

Александра росла в атмосфере обострённого чувства патриотизма, свободомыслия, осуждения аракчеевщины и засилия неметчины. Чтение вольнолюбивых произведений Пушкина, Рылеева, Грибоедова и Бестужева-Марлинского располагало к обсуждению казни испанского революционера Риего, восстания Семёновского полка, к которому имел прямое отношение кузен сестёр Чернышёвых - Иван Фёдорович Вадковский.

В 1820 году Александра начинает свой дневник трогательными словами: "Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень..." В характере умной и наблюдательной девушки ярко проявлялась страстная эмоциональность.

22 февраля 1823 года она вышла замуж за двадцатисемилетнего капитана гвардии Н.М. Муравьёва, активного члена ранних декабристских организаций, правителя дел Северного общества, автора знаменитой "Конституции". Это о нём упоминает Пушкин в десятой главе "Евгения Онегина":

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты...

Интересно, что ту же черту декабриста отметил и поэт Константин Батюшков: "Твой дух встревожен, беспокоен..." Широкообразованный и щедро одарённый от природы, Никита Муравьёв был блестящим историком и математиком, библиофилом, знатоком множества языков. Это им сказаны слова: "История народа принадлежит народу". Собранная им огромная библиотека уникальна по своему составу. "Этот человек один стоил целой академии", - сказал о нём декабрист М.С. Лунин.

В "Алфавите декабристов" о капитане Н.М. Муравьёве говорилось: "Участвовал в умысле на цареубийство изъявлением согласия в двух особенных случаях в 1817 и в 1820 году; и хотя впоследствии и изменил в сем отношении свой образ мыслей, однако ж предполагал изгнание императорской фамилии; участвовал вместе с другими в учреждении и управлении тайного общества и составлении планов и конституции".

Арестованный в Тагино 20 декабря 1825 года на глазах жены, готовящейся в третий раз стать матерью, Никита Михайлович сумел из Москвы переправить ей несколько строк: "Помни о своём обещании беречь себя: мать семейства в твоём положении имеет священные обязанности, и, чтобы их исполнять, прежде всего нужно чувствовать себя хорошо".

Уже в предпоследний день уходящего года Александра Григорьевна прибыла в столицу. В ответ на "покаянное" письмо мужа из крепости она нашла мужественные слова: "Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать.

В течение почти трёх лет, что я замужем, я не жила в этом мире, - я была в раю... Не предавайся отчаянию, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я всё вынесла... Я самая счастливая из женщин".

5 января 1826 года Александра Григорьевна передала мужу в Петропавловскую крепость свой портрет, работы художника-акварелиста П.Ф. Соколова.

"Портрет твой очень похож, - сообщал Никита Михайлович жене, - и имеет совершенно твою мину. Он имеет большое выражение печали..."

А в письме от 16 января того же года он признавался: "В минуту наибольшей подавленности мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает..." С этим портретом декабрист не расставался до конца своих дней.

Благодаря необычайной энергии, силе воли, а также влиятельным связям А.Г. Муравьёва добивается свидания с мужем, хлопочет о разрешении разделить его судьбу. Реакцию передового столичного общества на горе семей, насильственно лишённых сыновей, мужей и братьев, хорошо передают печальные строки письма к В.А. Жуковскому, написанного 29 июля 1826 года его племянницей Александрой Воейковой:

"Окончание несчастий 14-го декабря поразит тебя так же, как и нас, - но благодарю Бога, что ты далеко, что не видишь несчастных родителей. В каком они положении ты представить можешь, но видеть всё это, и знать, что никакой помощи, никакой отрады этому горю нет, - это нестерпимо... Даже когда я радуюсь своей маленькой Машей, мысль о бедной Александре Григорьевне мешает мне быть счастливой. С каким чувством эта бедная женщина смотрит на своих детей..."

Ровно через год после декабрьских событий на Сенатской площади последовало "высочайшее разрешение" Муравьёвой ехать в Сибирь, к месту каторги мужа. На другой день, 15 декабря 1826 года, Александра Григорьевна подала царю прошение о снисхождении к её брату Захару, являвшемуся единственной опорой для больного отца, умирающей матери и сестёр, "едва покинувших младенческий возраст, но уже увядших от слёз и печали".

Поручив двух маленьких дочек Екатерину и Елизавету и совсем крохотного сына Михаила попечению свекрови, Муравьёва на самом стыке 1826 и 1827 годов выехала из Москвы. Перед отъездом её посетил Пушкин. Родители Александры Григорьевны жили в самотёчном доме В.П. Тургеневой, матери будущего писателя.

Вручив мужественной женщине стихи для декабристов, поэт сказал: "Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в своё общество: я не стоил этой чести".

Александр Сергеевич верил, что "любовь и дружество" самоотверженных жён и сестёр, а также признательных современников дойдут до сибирских узников "сквозь мрачные затворы". А в том, что "свободный глас" поэта услышали в "каторжных норах" декабристы, заслуга прежде всего Александры Муравьёвой. Пушкинское послание "Во глубине сибирских руд...", получившее большой общественный резонанс, поэтесса Ростопчина перевела на французский язык и выслала Александру Дюма-отцу.

В начале января 1827 года поэт П.А. Вяземский писал в одном из писем: "На днях видели мы здесь проезжающих далее Муравьёву-Чернышёву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное отречение. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории..."

В феврале в Иркутске и Чите Александра Григорьевна подписывает страшные пункты отречения от своих гражданских и человеческих прав. Каждый пункт мучительнее другого, вызывает внутренний протест:

"1. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь... потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного...

2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне..."

Муравьёва первой из жён декабристов прибыла в глухую Читу, где отбывали срок каторжных работ, кроме мужа, брат Захар и деверь Александр. Купив домик напротив тюрьмы, она два раза в неделю ходила туда на свидания с мужем. Они проходили в присутствии дежурного офицера и продолжались всего лишь один час.

Иван Пущин, которому Александра Григорьевна передала пушкинское стихотворение "Мой первый друг, мой друг бесценный...", вспоминал: "В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в отношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную её прелесть.

Непринуждённая весёлость с доброй улыбкой на лице не покидала её в самые тяжёлые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить - придавала бодрость другим..."

Муравьёва тяжело переживала вынужденную разлуку с детьми, оставленными у свекрови. На какое-то время утешило получение их портретов. Вскоре у Муравьёвых родилась дочь Софья (Нонушка) - первый ребёнок у политических ссыльных.



Н.А. Бестужев. Портрет Александры Григорьевны Муравьёвой. 1832 г.

"Наша милая Александра Григорьевна, - отмечал А.Е. Розен, - с добрейшим сердцем, юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышёвых, разрывала жизнь свою сожигающим чувством любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной..."

Некоторое время спустя после рождения Нонушки, пришло известие о кончине матери Александры Григорьевны. Московский дом Чернышёвых современники называли в те дни "святынею несчастья".

А.Г. Муравьёва никогда не замыкалась в своём горе, её стараниями жизнь читинских узников делалась терпимой. Она сыграла выдающуюся роль в установлении контактов лишённых права переписки декабристов с их родными и близкими. Получая огромную материальную помощь от свекрови Екатерины Фёдоровны и из дома, она щедро помогала нуждающимся декабристам.

"Выписав" отличную аптеку, хирургические инструменты, лекарственные растения, Муравьёва организовала в Чите прекрасную больницу, значение которой - при бесчеловечных условиях содержания политических узников - трудно переоценить.

По её настоянию Николай Бестужев написал воспоминания о К.Ф. Рылееве. С помощью Александры Григоревны, обеспечившей бумагой, кистями и красками на редкость одарённого того же Бестужева, мы имеем настоящую портретную галерею первых русских революционеров. Недаром свой рассказ "Шлиссельбургская крепость" Николай Бестужев посвятил Александре Муравьёвой.

Благодаря жене и матери Никита Михайлович получил в острог большую часть своей богатой библиотеки. Проявив выдумку, Александра Григорьевна организовала получение декабристами русских и иностранных журналов.

"Мы все без исключения любили её, - утверждал декабрист Николай Басаргин, - как милую, добрую, образованную женщину и удивлялись её высоким нравственным качествам: твёрдости её характера, её самоотвержению, безропотному исполнению своих обязанностей..."

А декабрист Сергей Кривцов, покинув читинский острог, просил свою сестру: "Александре Григорьевне пиши в Читу, что я назначен в Туруханск и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать".

Посылая каждый день в тюрьму несколько блюд собственного приготовления, Муравьёва зачастую забывала об обеде для себя и своего мужа. "Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, - вспоминал декабрист Иван Якушкин, - было всякий раз оказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен".

К осени 1830 года читинских узников перевели за шестьсот с лишним вёрст в новый, специально построенный острог, расположенный на территории Петровского завода. "Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите, - писала Александра Григорьевна отцу за три месяца до его смерти. - Во-первых, тюрьма построена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не даёт тепла, в-четвёртых, здесь темно: искусственный свет днём и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты...

Я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У меня душа болит за ребёнка, который остаётся дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь его видеть только три раза в неделю..."

Хлопотами Муравьёвой и других добровольных изгнанниц полгода спустя в остроге были прорублены окна, правда, узкие и высоко от пола. А Александру Григорьевну ждало новое испытание - умерла новорожденная дочь Ольга.

"У меня нет ещё сил взяться ни за книгу, ни за работу, - жаловалась она в те дни свекрови, - такая всё ещё на мне тоска, что всё метаюсь, пока ноги отказываются... Вы и не представляете, сколько у меня седых волос".

Из нескольких портретов Муравьёвой той поры, исполненных талантливой кистью Николая Бестужева, сохранился лишь один, принадлежавший её мужу. Написанный, видимо, в последние месяцы жизни декабристки, портрет производит тяжёлое впечатление. Мучительные годы, проведённые в сибирской ссылке, не прошли бесследно. Александра Григорьевна выглядит устало, лицо её осунулось, взгляд скорбный...

Скрывая от мужа "общее расстройство" своего здоровья, она не внимала совету доктора Ф.Б. Вольфа принять особенные меры предосторожности и продолжала вести обычную жизнь. Ходя по нескольку раз в день из своей квартиры в каземат, она крепко простудилась и после трёхнедельной болезни умерла в возрасте тридцати двух лет.

Произошло это 22 ноября 1832 года.

В день смерти жены Никита Муравьёв стал седым. Да и вообще не было никого - ни среди декабристов, ни среди уголовных, называвших её "матерью", - кого бы не потрясла эта преждевременная кончина.

Велика была скорбь потому, что сошла в могилу всеобщая любимица, "святая женщина", на протяжении шестилетнего пребывания в Сибири олицетворявшая лучшие человеческие качества. "Она умерла на своём посту, - скажет Мария Волконская, - и эта смерть повергла нас в глубокое уныние и горе".

Умирая, Александра Григорьевна выразила желание быть похороненной на родине, рядом с отцом, на кладбище Орловского Свято-Успенского монастыря. Николай Бестужев, у которого были поистине золотые руки, изготовил деревянный гроб с винтами, скобами и украшениями. В надежде, что разрешат перевезти прах незабвенной Муравьёвой в родные места, он, с позволения коменданта, отлил на заводе свинцовый гроб. Однако, резолюция Николая I была однозначной: "Совершенно невозможно". Похоронили А.Г. Муравьёву на погосте Петровского завода.

"Если бы Вам случилось приехать ночью в Петровский завод, - писал И.Д. Якушкин сестре её Надежде Григорьевне Долгоруковой, - то налево от дороги Вы бы увидели огонёк, это беспрестанно тлеющая лампада над дверьми каменной часовни, построенной Никитой Михайловичем и в которой покоится прах Александры Григорьевны".

В. Колесникова. "Усладительная болезнь моего сердца..."

Журнал «Наука и религия», №10, 1991 г.



Он еще раз перечитал последние строчки ее письма. Встал и принялся ходить по комнате - по диагонали, как привык за год ходить по своей одиночке в Петропавловской крепости. Почему-то зазвучала шекспировская фраза: "Нет повести печальнее на свете..." - Нет? - спросил он вслух и продолжал вслух же рассуждать: - Да, это печально, погибли два юных существа. А мы? Уже не юные. Не погибли. Мы заживо похоронены в Сибири. Любим впервые в жизни. И навсегда. И не можем быть вместе. Что печальнее? Что печальнее?..
Он подошел к столу, взял перо, задумчиво повертел в руках, бросил и, схватив письмо Натали, осыпал его поцелуями, потом приложил к лицу и прошептал сквозь слезы:

- Любимая! Что, что нам делать? Что есть у меня, кроме моей любви? Я нищ, и не только сейчас - всегда. У меня нет будущего - только бедность и безумный брат мой. Что я могу дать тебе? Ты бежала от бедности в брак с Михайлой Александровичем. Зачем же опять убегать тебе в бедность. И он... Если б только богат. Но ведь добр, благороден, умен, любит тебя без памяти! И он друг мой!

Павел мечется по комнате, потом обессиленный падает на колени перед иконами:

- Господи, вразуми ее, дай силы мне!..

Он долго то вслух, то беззвучно молиться. Потом успокоенный поднимается и долго пишет ответ любимой. Складывает листки и тихо, будто душа вздохнула, будто сердце обрело голос, произносит:

- Есть повести печальнее на свете...


Герои этой повести - Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин и Наталья Дмитриевна Фон Визина.

Он - декабрист, член Южного общества. Следственный комитет по делу декабристов "силу и вины": 23-летнего поручика свиты Его ИМПЕРАТОРСКОГО Величества обозначил: "Знал об умысле на цареубийство и участвовал в умысле бунта принятием на сохранение бумаг Пестеля и привлечением в тайное общество одного члена". Павел Бобрищев-Пушкин вместе с братом Николаем, понимая политическую и идеологическую значимость первой Российской антимонархической Конституции П.И. Пестеля и желая сохранить ее для России, для будущего, решают спрятать ее после ареста Пестеля (13 (25) декабря 1825 года), нарушая приказ, гласивший: «Русскую правду» - сжечь!" Братьев не останавливает сознание, что при этом они рискуют головой. Верность своим республиканским убеждениям П.С. Бобрищев-Пушкин пронес через всю жизнь. Почти шесть лет он провел на каторге. Местами ссылки были городок Верхоленск (1833), через полгода Красноярск (1833 - 1840), последние 16 лет прошли в Тобольске. Как вспоминали товарищи и сибирские знакомые, Павла Сергеевича называли не иначе, как другом человечества. " Всю жизнь посвятил он на служение страждущему человечеству" , - писала М.Д. Францева. Людям отдавал он свое сердце, время, силы, таланты. А талантами П. Пушкин наделен был в избытке: блистательный математик, поэт, баснописец, переводчик (в частности, перевел " Мысли" Б. Паскаля ), рисовальщик, архитектор, теолог и философ. Декабрист И.Д. Якушкин писал, что Пушкин "прекрасные способности ума".

Все эти многообразные таланты дополнились еще множеством ремесел, которые Павел Сергеевич освоил на каторге: стал закройщиком, портным, столяром, плотником, слесарем, перплетчиком - всего не перечислишь. Кроме того, изучил гомеопатию, имел огромную врачебную практику в Тобольске. Его пациентами были бедняки, которых он лечил бесплатно. В 1848 году во время эпидемии холеры в Тобольске П.С. Бобрищев-Пушкин спас около 700 больных.

Она - жена декабриста М.А. Фонвизина, Наталья Дмитриевна, урожденная Апухтина. Единственная любимая дочь богатого помещика Д.А. Апухтина, первые 16 лет жила счастливо, беззаботно,но к 20-м годам века отец ее разорился. После долгих раздумий 19-летняя Наташа согласилась (в 1822 году) выйти замуж за своего двоюродного дядю - 34-летнего генерал-майора в отставке, героя Отечественной войны 1812 года М.А. Фонвизина. Уже в Сибири своему духовнику замужество она объяснит чувством долга:"Надобно было спасать отца". Тихое семейное благополучие, радость материнства длятся только до декабря 1825 года, когда Михаила Александровича арестовывают Едва оправившись от родов второго сына, она спешит из Москвы в Петербург, чтобы просить за мужа. В 1828 году Наталья Дмитриевна следует за ним в Сибирь, оставив обоих сыновей на попечение родителей. Делит с М.А. Фонвизиным все тяготы его неволи. В Сибири у них рождается еще двое сыновей, но умирают в младенчестве. Самое тяжелое горе супругов Фонвизиных настигает в 1850 и в 1851 годах: один за другим умирают уже взрослые сыновья. Перед мужеством натальи Дмитриевны преклоняются все декабристы. В Сибири у нее было несколько воспитанников, среди которых - М.Д. Францева, оставившая влспоминания о тобольских декабристах. Все знавшие Наталью Дмитриевну отмечали ее незаурядный ум, неутомимую энергию, феноминальную память, начитанность и глубокие познания в философии и теологии, характер самобытный, сложный ипротиворечивый. П.С. Бобрищев-Пушкин, говоря о своеобразии ее натуры, отмечал, что живет в ней несколько "я": твердость, решимость - и бесконечная мягкость и доброта; мужской практический ум - и женская беспомощность; научные знания - и глубочайшая религиозность; завидная логика - и непоследовательность, граничащая с авантюризмом. Добавим: натура страстная и, казалось бы, необузданная - и способность подчинить земные желания велению духа и долга - такова Н.Д. Фонвизина. Она умерла в 1869 году, пережив самых близких и беззаветно любивших ее...

Нельзя не испытывать чувства неловкости, заглядывая в мир интимных отношений двух людей. И здесь бессильно оправдание давностью лет. Любовь двух - всегда сегодня, потому что перед этим чувством бессильно время и оно не подвержено старости. Пытаюсь объяснить, почему так хочется рассказать о любви, что началась в конце 30-х годов века минувшего: в рвении архивных поисков письма П.С. Бобрищева-Пушкина к Н.Д. Фонвизиной 1838 года я обнаружила случайно и почувствовала, что светом, идущим от них, нельзя не поделиться с другими.

Письма П.С. Пушкина января - марта 1838 года могли показаться лишь высокодуховными беседами, не обнаружься среди других эпистолий декабриста той, что датирована 28 марта 1857 года. Это письмо - ключ к ним, письмо объяснение в любви, первое и единственное письмо-исповедь...

Середина 30-х годов минувшего века. Сосланный на поселение в Красноярск декабрист П.С. Бобрище-Пушкин ведет жизнь самую деятельную: врачует гомеопатией, рисует, пишет басни, переводит Б. Ласкаля, занимается ремеслами. Отчаянно бедствует : вместе с психически больным братом, о котором трогательно заботится, он получает в год 114 рублей 28 4/7 копейки серебром казенного пособия. В то время он безмерно далек от ощущения, что идет к нему радость-беда всей его жизни - его Любовь.

"С первого взгляда, как ты проезжала через Красноярск в Енисейск (в 1834 году Фонфизины ехали на поселение в Енисейск - В.К.), ты уже показалась мне чем-то отличным для меня. Но я был в таком аскетичном состоянии, что на этом не остановливался", - вспоминал Павел Сергеевич в письме 1857 года. "Какая нездешняя женщина, - подумал он тогда и испугался: - Что значит нездешняя?" - не нашел и не стал искать ответа. Но несколько дней после этого в самые неожиданные моменты вдруг наплывали на него ее огромные галаза - они грустили и смеялись, вопрошали и звали куда-то.

"Что со мной?" - недоумевал он. И, пожалуй, впервые подумал, что ни одна женщина еще не привлекала его внимания. В годы учебы в Муравьевском училище они с братьм часто бывали в свете. Он знал, что нравится, и относился к этому как к должному. Павел любил балы. Сама атмосфера, прилежность и налаженность бальной суеты сливалась в образ праздника, который уносил юного офицера на несколько часов из однообразия военных его занятий в беспредметные дали, в бездумье и беззаботность. Вся сановная Москва вывозила на балы дочерей. И, конечно, для него, хотя и небогатого жениха, но знатного и родовитого, большая его родня непременно сыщет ту, что станет его женою. Может быть, он даже влюбится. Но случится это или нет, брак все равно заключается на небесах, и он только подчинится воле Всевышнего. Ему даже в голову не приходило хлопотать об этом предмете. Балы... И почему-то он сразу представлял Ее - в белом платье, и лицо будто одни эти выманивающие его душу из заточения глаза.

"Когда вы переехали в Красноярск, я уже с увлечением беседовал с тобою, и раз, когда ты рассказывала о каком-то архимадрите Павле, невольно проговорилась внутри, что не ты ли будешь тем же для меня. Все это скользнуло без особой остановки, ибо духовное мое состояние было еще слишком сосредоточенно".

Его душа просыпалась долго и недоверчиво. Ее же пробудилась сразу, чувство - бурное, неудержимое - находило выход лишь в письмах Натали, безошибочно угадав притягательное родство их душ, так же зорко разглядела и то, что чувственная природа его еще спит и бог весть как откликнется на прямой ее зов. И Наталья Дмитриевна пишет Павлу Пушкину письма-исповеди о поразившей ее сердце любви, не называя имени любимого. Павел Сергеевич ошеломлен. Твердыня его понятий - светских, религиозных, нравственных - о таинстве и святости брака зашаталась. Он почитает это настоящим горем для Натальи Дмитриевны. "Когда мне пришлось вмешаться в твое горе, то не самонадеянность одна, а какая-то несознательная радость, что я могу безгрешно помогать человеку, в котором я так ясно вмдел печать Божию, меня увлекла, как вихрем."

Они живут через несколько улиц друг от друга. Павел Сергеевич ежедневно бывает в фонвизинском доме, но, безусловно, не может говорить о "горе" Натальи Дмитриевны в присутствии М.А. Фонвизина. Но он почти ежедневно пишет ей, вручая свои послания во время визита. В письмах он ведет борьбу с любовью-искушением Натали: "Подлинное искушение Ваше таково, что я не читал ему ничего подобного. О моя голубушка, воспряньте, отрясите этот сон с очей Ваших, разрушьте это неестественное очарование. Страсть ваша сама по себе хотя есть несчастное и виновное заблуждение, но она более достойна плача, нежели осуждения, ибо она сама собой наказывается, делаясь для Вас нестерпимою мукою..."

Когда Наталья Дмитриевна наконец признает, что предмет ее любви он, Павел Пушкин, он повергнут, и не только этим признанием, но и тем, что понимает:его собственные чувства вырвались из заточения. радость, недоумение, бессильная попытка прикрикнуть на свою и ее любовь, слезы умиления и слезы боли - все в письмах марта 1838 года. Он пытается найти спасение от наступающей на него любви в евангельских изречениях и христианских установлениях. Тщетно! В письме-исповеди 1857 года, когда без этой любви Павел Сергеевич уже не мыслит существования, но состояние страсти-бури вошло в более спокойное русло, он напишет: "Последующее уже было перемешано - тут была и борьба, и увлечение, и угождение твоей увлекающей, как быстрина потока, природе. Тут я не только уже невольным чувством, но и волею усиливал твою привязанность, чтобы дать привал увлекшему тебя чувству. Таким образом, впутался так, что уже сердцу не было иного выхода, как переходить от невольного к произвольному увлечению. Ты сделалась как усладительная болезнь моего сердца. Все родные и весь мир для меня исчез. Одно только существо для меня было дорого, его счастие и спокойствие, и возвращение к Богу было моею молитвою и желанием."

В 1838 году Михаила Александровича Фонвизина переводят на поселение в Тобольск. Натали и оставшейся в Красноярске Павел, подстегивая себя напоминанием о чувстве долга, надеются на спасительность разлуки. В мартовских письмах он даже прибегает к менторству, потому что Натали мечется, затягивает отъезд, придумывая какие-то причины: "Только не начинайте ничего опрометчивого, по какой-то минутной вспышке. Это вредно и для Вас - на что это похоже: то давай ехать, то опять валяться в ногах "Батюшка мой, останься", как Вы делали. Впрочем, не осуждая Вас, говорю, голубушка моя милая, ибо знаю, что Вы не знаете, куда кинуться, чувствую это и понимаю. Однако эти романтические вспышки Вы бы, кажется, имели уже довольно сил оставить".

Трудным был этот год для Натальи Дмитриевны, безутешным - для Павла Сергеевича, как свидетельствуют ремарки его в письмах из Красноярска сентября 1838 - начала 1839 года. "Я стал гораздо рассеяннее и много переменился, Вы это сами уже давно заметили. Внутренняя потеря не вознаграждается ничем внешним. Рассеянность заглушает только на короткое время тоску души, которая с тем большим прескорбием чувствует свое уклонение, а пересилить уже не может" (30 сентября 1838 года).

"Есть положения, что и взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения. Горько все это сознавать на опыте, но в путях божьих, как знать, может, и это нужно. Чтобы узнать цену даров Божьих, может быть, бывает , нужно их лишиться - дай Бог, чтобы только не навсегда" (29 октября 1838 года).

В феврале 1840 года братьев Бобрищевых-Пушкиных также переводят в Тобольск. Павел Сергеевич и Наталья Дмитриевна встретились вновь. Но все изменилось. "Я тут только увидел, - пишет Павел Сергеевич в исповеди 1857 года, - что ты перешла пропасть, а я за нею или чуть ли в ней и до сих пор остался... Твой прием, дружеский, но совсем в другом роде, меня озадачил. Духом я благодарил Бога о твоей перемене, но собственное мое обнищание тем сделалось сознательнее. Возвращение к чувственным искушениям и падениям, которые имели влияние на упадок душевных и телесных сил, ввергли меня в совершенное уныние и ропот... Последующие немощи твои опять сделали мне тебя доступнее, хотя они и причиняли мне сердечное горе, но сближение твоей нищеты с моею воскрешали воспоминания благие. Одним словом, в других только фазах, но и тут, и там ты одна была сретоточением всей моей внутренней жизни. День, в который я не видал тебя или не слыхал, был для меня не днем, а ночью. И вообще для меня люди существовали и теперь существуют только в отношении к тебе". Так написал он в 1857 году, а тогда, в 1840-м, спрятал свое чувство под покровом нежной и преданной дружбы. Редкий день во все годы жизни в Тобольске не бывал П.С. Бобрищев-Пушкин в фонвизинском доме. Не угасала его любовь, обретая с годами все большую духовную устремленность к идеалу. А для Натальи Дмитриевны, преодолевшей любовь во имя долга, он остался на всю жизнь ее духовным братом, другом, к которому она (первому и единственному) обращалась за советом, помощью, поддежкой, кому открывала тайники души своей...

М.А. Фонвизину ранее других декабристов - в 1853 году - разрешили вернуться на родину. Через год Михаила Александровича не стало. Тяжело переживала его смерть декабристская семья. Когда боль утраты ослабела, не мог, вероятно, не помышлять о союзе с любимой Павел Сергеевич. Но вдруг узнает, что иная любовь уже завладела сердцем Натальи Дмитриевны - к И.И. Пущину. Любовь взаимная, но так уж устроена Натали, что не может жить без этакого романтического виража. Она пишет в Сибирь длинные письма-исповеди, но адресат нередко получает их после простения и одобрения П.С. Пушкина. Наталья Дмитриевна не решается на брак с Пущиным. Ее терзают размышления о поздних ее и Ивана Ивановича летах, неуверенность и т.д. Эти письма-терзания перемеживаются с пылкими "юными" посланиями. То готова идти под венец - то ревнует, то желает принести в жертву свою свободу - то бичует себя расканием. Большой Жанно на этих гигантских эмоциональных качелях чувствует себя беспомощно, как ребенок. павлу Сергеевичу не остается иного, как прийти им на помощь. "Насчет Ивана мое мнение, как прежде, так и теперь, одно и тоже. Прежде твоих борений ведь ты была уверена, что жребий относился к нему. Предайся воле Божьей, и ты успокоишься", - пишет он 28 марта 1857 года. П.С. Бобрищев-Пушкин успокаивает, умиротворяет не только любимую, но и И.И. Пущина: "В полулистке от 11 апреля ты говоришь, что знаешь мою сильную к ней привязанность. В письме от 22... ты спрашиваешь опять, есть ли мое сердечное на ваш союз благословение. Друг мой любезный, мое сердечное благословение на всем, что только касается до этого дорогого мне человека. Мне самому, уверяю тебя, ничего тут не надобно. Если во всем этом исполняется воля Божия и есть надежда возможного на земле успокоения после стольких бурь, могу ли я, который о ее благе только и думаю и молюсь, отказать ей в сердечном благословении, а тебе, мой великодушный и добросовестный друг, и подавно, когда я знаю, что ты ее не столько для себя, как для нее, а она не столько для себя, как для тебя любит.

Возникало во мне иногда, каюсь тебе, особенно сначала, борьба и с той гадкой стороны, где лежит собака на сене, - сама не есть и людям не дает. Но я отмаливался от нее, как от недуга болезненного. Богу и мне самому гадко и противно. В этом грехе прости и ты меня, друг мой сердечный. Но дело в том - все это ветер дующий и преходящий, а глубиною воли моей я там, на что есть воля божия. Если ему угодно исполнить ваше предположение и благословить вас счастием, то оно, конечно, будет и моим счастием.", - писал Павел Сергеевич Пущину 7 мая 1857 года, когда он уже свыкся с мыслью, что любимой не быть с ним рядом никогда. А как страдало и мучилось его сердце, мы вряд ли узнали бы, не будь его письма-исповеди 28 марта 1857 года.

Того огня, что зажгла Н.Д Фонвизина в его душе почти два десятилетия назад, хватило на всю жизнь, но за два месяца до брака любимой с другом силы временно изменили ему. Выше этих только человеческих сил было последнее испытание его любви: он имел объяснение с Натальей Дмитриевной, когда в начале марта 1857 года гостил у нее в Марьино, и, видимо, сдерживаемые столько лет чувства вырвались наружу бурно, бесконтрольно и безоглядно, отбросив узду разума. Безусловно, нашла Наталья Дмитриевна слова, которые как-то примирили с безответностью его чувства. Однако горечь потери, неловкость от ненужного объяснения с любимой перекрывается в его исповеди чувством острой сердечной боли: "Зачем я, несчастный и обреченный на вечное одиночество человек, увлекся теперь несьыточным и совершенно ни с чем не сообразным увлечением сердца? Забыл и о духовном родстве, которе, может, ставит непреодолимую преграду между нами, забыл, что я, может быть, тебя оскорбляю и унижаю своими дерзкими мечтами. Забыл, что ты уже почти соединена с человеком, который, по моему сознанию, искренне тебя любит и которого, по моему глубокому сознанию, я мизинца не стою. Забыл все это и увлекся, и запутался, как птица, в сети летящая. Но какое бы, произвольное или невольное ни было это увлечение - произвольное потому, что я питал его и им услаждался, невольное потому, что в этого рода страстях и произвольное делается невольно, - в одном себя упрекаю: зачем высказался?"

И как крик отчаяния: "Только ты меня не покидай, а то для меня это будет невыносимое горе. У меня, одинокого, только и приюта, что твоя дружба".

И.И. Пущин и Н.Д. Фонвизина венчались 22 мая 1857 года. И двух лет не продлилось их счастье - Иван Иванович умер 3-го апреля 1859 года на руках верного Павла Сергеевича, который бессменно дежурил у постели друга и услыша последнее "прости" оставшимся на земле и последний вздох И.И. Пущина.

Видимо, дружба Натальи Дмитриевны и Павла Сергеевича в последние годы походила на родственные отношения двух пожилых людей. Он часто приезжал из своего Коростино Тульской губернии к ней в Москву и подолгу гостил. Здесь 13 февраля 1865 года настиг его и последний час - он умер на руках женщины, которую боготворил всю жизнь. И как знать, не было ли в рыцарственном этом чувстве мужчины еще и детской привязанности ребенка, который не знал материнской ласки с 12 лет? П.С. Бобрищев-Пушкин умер с той же надеждой, с которой прошел жизнь и о которой писал в исповеди: "И все-таки я уверен, что никто меня так глубоко и чисто не любит, как ты, которой принадлежит все живущее во мне и существующее".

Цельные натуры, видимо, одинаково видят в любви три ее ипостаси: любовь-долг, любовь духовную и любовь земную. Для Н.Д Фонвизиной они соотнеслись с тремя разными людьми. Для П.С. Бобрищева-Пушкина все три сосредоточились в ней, единственной его Натали.И не кажутся нам противоречащими друг другу его к ней обращения: "Ты - усладительная болезнь моего сердца", а потом: "Мой друг, сестра моя единственная и неоценимая, я от тебя ничего телесного и земного не желаю и не требую. Но будем вечными, неизменными друзьями". Безответность земного чувства не только не обеднила его душу, но возвысила до самоотречения.

В. Романов. "Я летаю на собственных крыльях".



Альманах «Факел», 1990 г.



Из письма княгини Марии Николаевны Волконской своему отцу, прославленному генералу 1812 г., Николаю Николаевичу Раевскому. 21 декабря 1826 г.:



«Мои добрый папа, вас должна удивить та решительность, с которой я пишу письма коронованным особам и министрам, но что вы хотите — нужда и беда вызвали смелость и в особенности терпение. Я из самолюбия отказалась от помощи других. Я летаю на собственных крыльях и чувствую себя прекрасно».

Оставалось несколько дней до отъезда Марии Николаевны в Сибирь, к мужу, декабристу Сергею Григорьевичу Волконскому. Что мы знаем о Марии Николаевне? Не той, некрасовской, поднятой на котуры, почти недосягаемой, а реальной, живой, поначалу худенькой, угловатой, а потом прекрасной и таинственной?! Как это все произошло? Можно ли проследить это преображение души, прочесть ее историю, хотя бы ее начало, кем она могла стать и кем не стала, и почему? И еще множество вопросов, порой незначительных, но в них и наши надежды.

Нам надо сейчас непременно знать, что это значит: «летать на собственных крыльях и чувствовать себя прекрасно». Знать, чтобы заново обрести это давно утерянное, позабытое нами чувство.

ДЕТСТВО

Эпоха началась с отцеубийства. В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Павел I был задушен в своей спальне. На трон взошел его сын Александр I, благословивший это злодеяние. И хотя многие в Петербурге и Москве встретили с радостью это известие, ожидая лучших перемен, но для всякого честного человека такая насильственная смена монархов прибавляла и привкус душевной горечи. На зле добра не построишь.

Для полковника Николая Николаевича Раевского Павел I был не более как самодур и тиран. 10 мая 1797 г он без всяких причин повелел исключить его со службы. И что делать 26-летнему полковнику, который в жизни ничего больше не умел? Посудите сами. В три года он уже был зачислен на военную службу в лейб-гвардию Преображенского полка в Петербурге, в шесть лет ему присвоено звание сержанта, а в пятнадцать — гвардии прапорщик Раевский уже в действующей армии под началом двоюродного дяди, знаменитого екатерининского вельможи, генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина. Еще через год Раевский участвует в русско-турецкой войне. Через два года он командует казачьим полком, а в двадцать три он уже полковник, командир Нижегородского полка драгун. В том же 1794 г. Раевский женится на дочери бывшего библиотекаря Екатерины II и внучке Ломоносова Софье Алексеевне Константиновой. Женится по естественной симпатии, увлекшись пылкой и темпераментной девицей, и вот после трех лет счастия такой форс-мажор: отставка! Какое же мнение мог иметь Раевский о Павле I? И ему ли не радоваться переменам?

Александр I, едва вступив на престол, тотчас Раевского облагодетельствовал. Он не только вернул его в армию, но и пожаловал чин генерал-майора. И что же Раевский?.. Он просит... отставку. Дерзость неслыханная, прошение равносильно отказу от благодеяния. И это в тот момент, когда Наполеон требует от России полного разрыва с англичанами, на что Александр, естественно, не пойдет, а это значит: война.

Что же заставило Раевского просить от ставки? Не устройство же семейных дел и имения, как он указывал в рапорте? Монарх мог и обидеться, но он только заступал на престол и, сделав вид, что обидного намека не усмотрел, отставку разрешил.

Сейчас приходится лишь гадать, что послужило действительным поводом к такому решению Раевского. То ли обида на Павла еще не прошла, то ли бравый офицер, прошедший хорошую выучку Потемкина, не привык принимать генеральские аксельбанты, как милостыню, да и не это главное для нас. Важен характер будущего героя 1812 г.— противоречивый, резкий, своевольный, в чем-то даже тиранический, и понимание этого характера очень существенно в рассказе о Марии Николаевне, ибо все в доме Раевских проходило под знаком этого характера, все решения принимались только с согласия главы семейства, да и дети, вольно или невольно, многое унаследовали от отца. Его не просто слушались, его боготворили в доме, и первого внука обязательно называли в честь отца и деда Николаем. Любовь к отцу у всех детей, даже у старшего, Александра, который, казалось, вообще мало кого любил в своей жизни, была той святыней, разрушить которую не могло ничто. Далее мне придется не раз говорить об этом, ибо искать разгадку многих поступков Марии Николаевны невозможно, не зная, сколь велико было влияние Раевского-старшего на дочь.

До сих пор существуют две даты рождения Марии Николаевны. Одна — 25 декабря 1805 г., другая — 1 апреля 1807 г. Обе даты имеют свои подтверждения. В научных изданиях последних лет указывается первая дата, мне же думается, наиболее вероятней все же — 1807 г. Об этом, во-первых, говорит сама Мария Николаевна. Рассказывая о муже в своих «Записках», она сообщает, что «он был старше меня лет на двадцать...» Сергей Григорьевич Волконский родился в 1788 г. и, следовательно, был старше Марии Николаевны на 19 лет, если исходить из того, что она родилась в 1807 г. Известно, что скончалась Мария Николаевна 10 августа 1863 г. на 56-м году жизни, что подтверждает именно 1807 г. Мы также знаем, что ее сестра Елена родилась в 1804 г. болезненной, со слабым здоровьем, и Раевские очень тревожились, выживет ли она. Вряд ли вслед за Еленой могла появиться сразу и Мария, ибо в 1806 г. родилась Софья, которая, по отзывам Марии Николаевны, была ее старше. Поэтому за год рождения мы берем 1807-й.

Мария Николаевна была младшей в семье Раевских, шестым ребенком, а младшая дочь исстари любимица отца. Подобно сверстницам своего круга, Мария получила блестящее домашнее образование. Она прекрасно играла на рояле и пела, знала несколько иностранных языков. Дочь известного драматурга той поры Василия Капниста Софья Васильевна Скалон, современница Марии Николаевны, в своих записках подробно описывает это домашнее воспитание и образование:

«Воспитание наше шло таким образом. Нас будили рано утром, а в зимнее время даже при свечах; дядька Петрушка с вечера приготовлял для нас длинный стол в столовой, положив каждому из нас на листе чистой бумаги книги, тетради, перья, карандаши и пр. После длинной молитвы, при которой все мы стояли рядом, один из нас читал ее громко, мы садились на свои места и спешили приготовить уроки к тому времени, когда мать наша проснется; тогда несли ей показывать что сделали, и если она оставалась довольна нами, то, заставив одного из нас прочесть у себя одну главу из евангелия или из священной истории, после чаю отпускала нас гулять...»

Надо сказать, что Мария Николаевна, как и Софья Васильевна, училась вместе со своими сестрами. Софья знала в подлиннике Байрона, а Елена больше тяготела к музицированию. Разучивание новых музыкальных пьес, арий, романсов и для Маши стало одним из страстных увлечений юности.

Гувернантки — француженки и англичанки, няньки и дядьки, учителя составляли во многих дворянских семьях солидный «воспитательский корпус». Но главной средой формирования личности оставалась все же семья. Влияние родителей, старших братьев и сестер было огромно. Софья Алексеевна Раевская росла в семье очень образованной, любовь к знаниям она прививала и детям. Все Раевские хорошо знали литературу и философию (отечественную и зарубежную), недаром многие сверстники высказывали восхищение Екатерине и Александру за их широчайшие знания и смелое неординарное мышление.

Особо хочется остановиться на фигуре Александра Раевского, старшего из сыновей, который, благодаря острому, ироничному уму, пользовался огромным авторитетом у сестер. Достаточно сказать, что под его влиянием находился молодой Пушкин, и, несмотря на последовавший позже разрыв между ними, поэт сохранил до конца своих дней уважение к этой незаурядной личности.

Можно смело сказать, что под влиянием старшего брата сформировался независимый ум Екатерины Раевской, испытала его влияние и Мария Николаевна.

Александр был старше Марии на двенадцать лет. В архиве Волконских сохранились два письма, посланных юной Машей брату, который служил адъютантом при графе Воронцове в Париже. Письма датированы мартом 1816 г Маше девять лет, и она с нетерпением ждет возвращения брата:

«Мой дорогой брат! ваше последнее письмо принесло нам большую радость, ибо мы узнали из него, что вы находитесь в добром здравии, а главное, предполагаете скоро вернуться, и нам предстоит снова обрести друг друга. Какая это будет радость вновь увидеть вас, ибо мы так долго были лишены вашего братского товарищества...» «Я с огромным нетерпением,— пишет Мария во втором письме,— жду этот миг, когда смогу вновь увидеть вас и самой высказать все то, что не могу выразить на бумаге. Знайте же, что мы уезжаем из Каменки во вторник после пасхи и поедем в Крым. Я заранее радуюсь и надеюсь, что, может быть, вы примете в этом участие, я хочу, чтобы обстоятельства позволили вам осуществить это мое пожелание, которое объединит нас, отчего наше путешествие будет самым приятным и самым веселым! До скорой встречи, мой прекрасный и дорогой брат. Софья и я целуем вас тысячу и тысячу раз».

Прочитав оба отрывка, трудно представить, что их отправитель находится в столь юном возрасте. Несмотря на некоторую наивность интонации, они выдают уже зрелую девушку, пылкую, романтичную, нежную, которая всю силу чувств переносит на брата и в то же время уже умеет изысканным слогом выразить эти чувства. Поневоле хочется спросить вслед за Пушкиным:
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор?


Оба письма, как и положено традициям того времени, написаны по-французски. Отдавая дань прекрасному домашнему образованию, все же нельзя не заметить не столько умение вести «безумный сердца разговор», этому вполне могли научить гувернантки, сколько готовность его вести. Душа уже пробудилась, живет, жадно впитывая все краски жизни. Важен не сам предмет обожания, важна сама жажда найти, открыть такой предмет, и фигура брата здесь самая уместная и достойная. Ореол героя венчает его, и именно герою она способна посвятить всю себя без остатка. Это чувство потом чуточку погаснет, потускнеет, жизнь найдет ему более тонкую оправу, но вот что удивительно: читая записки, письма Марии Николаевны перед отъездом в Сибирь («Я летаю на собственных крыльях»), угадываешь ту же интонацию, тот же сердечный пыл, ту же жажду нежности.

Мария — младшая в семье, и воспитание ее — насыщение магического кристалла души — идет кругами: отец, мать, братья, сестры, гувернантки. От старшей Екатерины она переняла резкость, категоричность суждений (Маша быстро выросла из романтических иллюзий, из байронизма, что позволило ей о первых опытах Пушкина отзываться весьма снисходительно), от Елены — мягкость, кротость, чувствительность, от Софьи — педантичность, обязательность и аккуратность, страсть к чтению. Нежная, чувствительная по природе, она тянется к Александру и Екатерине, которых объединяют острый ум, скептицизм, ирония. Вот Екатерина Николаевна пишет брату Александру: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно...» И далее: «Его теперешний конек — вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками...»

Здесь очень важно и то, о чем спорят люди, окружающие юную Марию, и та ирония, которая заключена в словах Екатерины Николаевны. Ни она, ни Александр Раевский не верят в будущее совершенство мира и общества, в их мыслях, суждениях, поступках больше от поколения Базаровых, жестких, прагматичных, нежели от романтиков начала XIX века. Мария Николаевна эту иронию целиком не усвоит, но трезвый и хладнокровный ум, категоричность в ее поступках обнаружить нетрудно. Обожая в детстве и отрочестве старшего брата (позднее ее привязанность постепенно перейдет к более пылкому и сердечному Николаю), она не могла не восхищаться язвительными и парадоксальными суждениями Александра Раевского.

Для полноты душевного здоровья скептицизм и ирония — вещи необходимые. С одними романтическими иллюзиями сибирскую каторгу одолеть было бы невозможно, и запас такого «строительного материала» души Марии Николаевне впоследствии очень пригодится.

Определенно можно сказать, что именно этот «запас прочности» дал ей силы совершить и первый дерзостный поступок: пойти против воли отца, мнения семьи и поехать вслед за мужем. Приветствуя подвиг жен декабристов, мы забываем подчас о причинах, его породивших. Ведь нужны были смелость, отвага, мужество, чтобы одной выступить против целого света, пренебречь запретами отца и брата, которых она так недавно беспрекословно слушалась. Откуда же взялись эти качества?

Как вообще становятся героями? Утверждение, что героем или героиней надо родиться, не только ничего не объясняет, но еще больше запутывает. В бою под Салтановкой в 1812 г., когда французы, превосходя во много раз численностью корпус генерала Раевского, стали теснить его и тень поражения уже, казалось, накрыла его полки, Николай Николаевич приказал семнадцатилетнему Александру взять знамя, схватил за руку одиннадцатилетнего Николку и с возгласом: «Солдаты! Я и мои дети откроем вам путь к славе! Вперед за царя и Отечество!» ринулся под град пуль. Одна из них продырявила Николке панталоны, осколок картечи сильно ударил генерала в грудь. Но этого мгновения было достаточно, чтобы вывести корпус из замешательства. Грянуло многоголосое «ура!», и солдаты вмиг выбили втрое превосходящего противника с Салтановской плотины, обратив его в бегство. Такого гренадеры Наполеона еще не видели. Раевский явил себя героем в этом эпизоде. Он как бы накапливал «энергию героизма» еще со времен Павла, когда без дела сидел у себя в имении, когда вместе с Багратионом терпел поражение под Фридландом. А под Салтановкой и Смоленском его геройские деяния воодушевляли всю армию.

Этот момент накопления шел в душе и Марии Николаевны. Начиная с самого детства, она словно готовила себя к взлету. Характер набирал силу, и это чувствовали многие. Недаром в 1820 г., путешествуя с семьей Раевских, Пушкин обратил внимание именно на Машу, задумчивую, тихую девочку, точно угадав в ней этот будущий бунт. Даже возникла легенда о безответной любви, и немало стихотворных строк поэта было ей посвящено. Недаром именно Мария Николаевна привлекла внимание и еще одного незаурядного человека, героя Отечественной войны 1812 г. князя Сергея Григорьевича Волконского.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

«Я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей», — пишет в начале своих «Записок» Мария Николаевна и затем в конце их еще раз повторит этот эпитет — «благороднейший». И это не просто обязательная фраза. Декабристы (а уточняя, скажем, лучшая их часть) были действительно людьми исключительными, исключением из общего числа, ибо и в те времена достаточно было карьеристов, казнокрадов,взяточников, подлецов. И благороднейший человек, князь Сергей был все же фигурой скорее исключительной, а не типичной. Вот лишь несколько примеров:

В 1815 г. Волконский, будучи уже генерал-майором, командиром корпуса, вступается за своего обер-провиантмейстера Олова, которого губернатор Житомира, где квартировал корпус Волконского, поляк Гажицкий хотел переселить с лучшей квартиры в худшую. Жена Олова была на сносях, и последний, встретив князя Сергея Григорьевича, пожаловался ему. Волконский потребовал оставить Олова на прежней квартире, Гажицкий настаивал на своем. Вспыхнула ссора, Гажицкий вызвал Волконского на дуэль, причем губернатор считался в обществе стрелком первоклассным Волконский вызов принял, они стрелялись и, к счастью, оба не пострадали. Но сам факт говорит о многом.

Служа под началом генерала Винценгероде, Волконский вступился за офицера, которому генерал дал пощечину за то, что офицер притеснял немцев (дело происходило в Германии, когда шла война против Наполеона). Волконский отважился указать генералу на его проступок. «Но это не офицер, а простой рядовой!» — стал уверять генерал. «Да и в этом случае было бы ваше действие предосудительно, — горячился Волконский, — а вы нанесли такую обиду офицеру». «Неужели?» Тогда добрый старик... сказал: «Да, я невольно обидел офицера, но постараюсь это поправить; позовите мне этого офицера». Когда его привели, он ему сказал: «Я неумышленно пред вами виноват... мой... поступок не могу другим поправить, как предложить дать вам сатисфакцию поединком». «Но, к сожалению, — продолжает в своих «Записках» Волконский, — этот офицер не понял благородного поступка начальника и, к стыду моему, ответил: «Генерал! Не этого я от вас прошу, но чтоб, при случае, не забыли меня представлением». Тут уже я покраснел за соотечественника. Этот анекдот выставляю не в пользу свою, но чтоб выказать благородство чувств Винценгероде».

Оба этих факта рельефно очерчивают благородный лик князя Сергея, его по разительную честность и справедливость. Он всегда помнил, как должно поступать человеку, умел совладать с той животной природой, которая тянет человека вниз, призывает заботиться только о себе «Накануне Лаонского дела, — пишет он в «Записках», — я получил пакет на собственное мое имя, по содержанию которого я вызывался в главную квартиру. Тут был я в недоумении накануне ожидаемого сражения как мне удалиться, и я решился объявить о полученном мною вызове по окончании сражения, как я выше сказал, два дня кряду сражение продолжалось, и мне приходилось быть в довольно сильном огне, и хотя я без хвастовства скажу, что я не из трусливого десятка, но внутренне я себе говорил ну не дурак ли я, вчера мог бы выехать, объявив о вызове, мною полученном, а теперь того и смотри, что убьют или, что еще хуже, попаду в калеки на всю жизнь и уже поклялся самому себе, что едва кончится сражение, то доложу Винцен героде о полученном мною предписании и, не отлагая, в путь».

По прошествии многих десятков лет Волконский находит в себе мужество, не красуясь, описать естественные свои мысли, предназначенные только себе и никому другому, характеризующие его не как героя, а как обычного человека. Он делает это не для того, чтобы потрафить читателю вот посмотрите, я такой же, как вы, и так же боялся, когда приходилось быть под огнем. Он делает это ради самой правды чувств правды обстоятельств и своих поступков. Эта правда и являла собой высоту человеческого достоинства, высоту благородства князя Сергея. Эта правда и привела его в круг декабристов.

Таков был избранник Марии Николаевны. Свадьба состоялась в январе 1825 г. Они прожили год, а из него всего лишь несколько месяцев были вместе. Но даже за это время Мария Николаевна не могла не почувствовать, не ощутить всю красоту души своего избранника. Она быстро поняла, что не только ради «блестящей будущности» родители выдали ее за князя Волконского. Ее мужем стал один из лучших людей своего времени, и выбор отца в этом смысле был точен.

Безусловно, ей трудно было покидать родной дом, сестер и беззаботную счастливую жизнь, которая ее окружала. Оттого в первых письмах ее еще столько грусти, тоски по дому.

«13 июня 1825 года, Одесса. Дорогая Катенька! Ты пишешь о своих занятиях по хозяйству, что сказала бы ты, видя, как я хожу каждый день на кухню, чтобы наблюдать за порядком, заглядываю даже в конюшни, пробую еду прислуги, считаю, вычисляю, я только этим и занята с утра до вечера и нахожу, что нет ничего более невыносимого в мире.

Если папа в Киеве — умоляй его приехать к нам, я все приготовила к его приезду, велела повесить занавески и меблировать комнаты, так же, как в помещении Орловых и братьев. Приезд их для меня был бы праздник, особенно Александра. Как я была огорчена тем, что он отказался от этого путешествия. M-mе Башмакова все время восхваляет его и тебя. Она как нельзя более предупредительна и должна считать меня очень угрюмой, так как я вообще совсем не любезна от природы, а теперь меньше, чем когда-либо».

Варвара Аркадьевна Башмакова, жена полковника Башмакова, чиновника особых поручений при графе М. С. Воронцове, опекала молодую жену Волконского. Это письмо довольно подробно раскрывает состояние Марии Николаевны. От полной беззаботности, от жизни, которая, казалось бы, только в том и состояла, чтобы получать радости и удовольствия, восемнадцатилетняя девушка вдруг погрузилась в круг ежедневных забот. А вот письмо из Умани брату Николаю: «Дорогой Николай, приезжай к нам, как только сможешь, мы здесь очень одиноки (у М. Н. гостит ее сестра Софья. — В.Р.), погода отвратительная, нет возможности выходить, и мы заперты в трех маленьких комнатах, так как дом еще не готов...»

Волконского нет, он на учениях. И вся эта грусть и хандра вполне естественны. Но в письмах за чередой грустных ноток проскальзывает уже и некоторая гордость за свое новое положение хозяйки дома. Мария Николаевна об этом не забывает, сообщая сестре и о кухне, и о конюшне, и о прислуге, и о денежных счетах. Так что словам о невыносимости менее всего стоит доверять. И сообщение брату о новом доме — тоже черточка нового облика.

Меняется и стиль писем, их тональность, они становятся энергичней, напористей, ведь взрослеет, меняется сам автор этих писем. Рвется ниточка, связывавшая Марию Николаевну с родительским домом, что ж, это и трудно, и болезненно, но в письмах говорит уже наполовину княгиня Волконская. Но вот эта тоска по дому. эти, еще детские, слезы будут потом вытащены на свет сестрами и отцом, как доказательство нелюбви Маши к мужу. Так удобнее будет им оправдать в глазах света дочь, если они убедят ее не ехать вслед за Волконским в Сибирь. В какой-то миг старый генерал в это уверовал, ибо себя считал виновником всех несчастий дочери, ведь знал он о принадлежности Волконского к тайному обществу, знал и все-таки дал согласие на брак. Да и жена, и дочери уверяли его в том, что брак этот совершился не по любви. Здесь сказались отчасти и зависть сестер, и слепота материнской любви, нам ли судить их за это. Марии Николаевне же предстояло еще вступить в эту борьбу, борьбу неравную, изнурительную. И вот здесь-то и явились вдруг в ее характере все те качества, о которых уже говорилось: и достоинство, и честь, и мужество. Огромная энергетическая духовная сила всего рода Раевских, таившаяся до поры до времени, перелилась в хрупкую восемнадцатилетнюю женщину, которая, точно продолжив военную стезю Раевских, стала девой-воительницей. Ее «курганная высота», на которой отличился генерал Раевский в час Бородинской битвы, была еще впереди.

«Я ДОСТИГЛА ЦЕЛИ СВОЕЙ ЖИЗНИ»

В конце декабря князь Сергей привез жену в имение Раевских, Болтышку, под Киевом. Мария Николаевна ждала первенца. Он уже знал, что полковник П. И. Пестель арестован, но не знал о событиях 14 декабря 1825 г. Генерал Раевский поведал зятю о них и, предчувствуя, что арест может коснуться и князя, предложил ему эмигрировать. Волконский от этого предложения сразу же отказался, ибо бегство для героя Бородина было бы равносильно смерти.

В начале января 1826 г. Мария Николаевна родила первенца, которого, по семейной традиции, решено было назвать Николаем. Молодая мать заболевает родильной горячкой и о дальнейших событиях вплоть до апреля 1826 г. ничего не знает.

А события тем временем следуют одно за другим. Арестованы Орлов, Волконский, сыновья Раевского. Сам Николай Николаевич едет хлопотать за родственников в Петербург, но к его приезду сыновей отпускают, за ними ничего нет. Утешительно и положение Михаила Орлова, за него ежечасно хлопочет его брат Алексей, второй человек в новом правительстве Николая I. А положение Волконского осложняется еще и тем, что он не хочет давать показания на своих товарищей, и царь в сильном гневе, который обрушивает на голову старого генерала, попробовавшего похлопотать за зятя.

Лишь возвратившись в апреле в Болтышку, Раевский обо всем известил дочь, прибавив, что Волконский «запирается, срамится» и прочее. И конечно, отец сразу же объявил ей, что не осудит ее, если она решит расторгнуть брак с Волконским.

Можно лишь представить себе, каково было все это услышать молодой женщине, измученной долгой болезнью. Раевский, верно, и рассчитывал на то, что она снова покорится воле родителей, но произошло наоборот. Дочь взбунтовалась. Как ее ни отговаривают, она едет в Петербург, добивается свидания с мужем, наносит визиты родственникам мужа, утешая их и мужественно ожидая приговора.

До этого момента она ничего не знала ни о тайных обществах, ни о том, чем занимался Волконский, но узнав, не пришла в ужас, отчаяние, как ее родители. Она впервые начинала понимать своего мужа, осмысливать ту его деятельность, которая была от нее скрыта.

Александр Раевский, горячо любимый брат и кумир юности, насильно увозит ее из Петербурга, обрывая общение Марии Николаевны с семьей мужа. Он увозит ее к тетке, графине Браницкой, где она оставила своего сына.

Любопытны подробности изнурительной борьбы Александра Раевского с сестрой за то, чтобы лишить ее свиданий и всяких связей с мужем. Одновременно с хлопотами о свидании сестры с Волконским он пишет письмо Бенкендорфу с просьбой не допускать этого свидания, а если все-таки оно состоится, то прежде дать встречу с Волконским графу Алексею Орлову, который изложит условия, на которых это свидание должно состояться. Выставлялись следующие условия: утаить от Марии Николаевны степень своей виновности и употребить все свое влияние, чтобы заставить ее уехать из Петербурга к сыну и там ждать решения судьбы мужа.

Увы, Волконский вынужден был принять эти условия. Кроме того, Александр уведомил сестру Волконского Софью Григорьевну, что письма ее к Марии Николаевне им вскрываются и до адресата не доводятся.

Таким образом, решение Маши уехать из Петербурга продиктовано прежде всего просьбой мужа, князя Волконского. Но и ей она бы не подчинилась, понимая, что просьба эта — лишь забота о ней, но внезапно поднимается температура у сына Николино, о чем сообщает графиня Браницкая, и Александр использует этот случай — уговаривает Машу уехать из Петербурга.

Даже по этому небольшому эпизоду видно, сколь решительно Мария Николаевна была настроена находиться рядом с мужем и разделять все огорчения его незавидной участи и почему Александру пришлось прибегнуть к столь изощренным приемам, чтобы разлучить их.

А в имении Браницкой ее ждало заточение на несколько месяцев — с апреля по август. И все это время она была лишена известий о муже.

Но эти месяцы не прошли даром. В душевном одиночестве, думая о муже, Мария Николаевна как бы рождалась заново. Потребовалась огромная духовная работа, чтобы определить свое отношение к «преступлению» Сергея Григорьевича, понять его, прийти к единственному выводу: что бы его ни ожидало, быть рядом с ним. Это решение тем более ценно, что Мария Николаевна выстрадала его. Если А Г. Муравьева, Е И. Трубецкая и другие жены декабристов не были скованы столь жесткими домашними оковами, были вольны общаться друг с другом, находили поддержку друзей, родственников, всех сочувствующих бунту, то Волконская была вынуждена в одиночку бороться за свой смелый выбор, отстаивать его и даже пойти на конфликт с самыми близкими, любимыми ею людьми. Недаром декабрист М. Лунин назовет Раевских «трусливым семейством», имея в виду их решительное сопротивление отъезду Марии Николаевны.

А Раевские были уверены в том, что Машенька выполнит их волю. Они уже подыскивали ей место жительства с ребенком, о чем свидетельствует письмо Александра Раевского сестре Екатерине: «Не отнесись легко к вопросу о месте жительства Маши и о враче для ее ребенка. Помни, что в этом ребенке все ее будущее, помни о страшной ответственности, которая падет на нас, если мы не примем всех мер предосторожности, какие в нашей власти. Мы должны строго руководствоваться наиболее благоприятными вероятностями, а они все или за кн. Репнину, или за Одессу. Что касается ее самой, ее воли, то, когда она узнает о своем несчастье, у нее, конечно, не будет никаких желании. Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я...»

«Она сделает и должна делать лишь то, что посоветуют ей отец и я...» — это суждение характеризует не только Александра Раевского. Оно в немалой степени рисует нам и положение женщины в начале XIX века. И то, что сделали жены декабристов, и прежде всего Мария Волконская, явило для русского общества событие необычайное, возможно, не менее значительное, чем само восстание.

12 июля 1826 г. подследственным объявили приговор. Сергей Григорьевич Волконский был осужден по первому разряду на 20 лет каторги. 26 июля его отправили в Сибирь. И лишь через несколько недель Александр Раевский рассказал сестре о случившемся. Он собирался в Одессу и попросил Марию Николаевну ничего не предпринимать до его возвращения. Он уехал, оставив Волконскую на попечение сестре, Софье. Уехал, уверенный, что все будет так, как хочет он...

Но едва экипаж скрылся из виду, Волконская спешно стала укладываться, заявив, что поедет в Яготин, Полтавской губернии, в имение брата мужа князя Репина. Софи тотчас оповестила отца. До Яготина Марию Николаевну сопровождали мать и сестра. Вручив ее князю и его жене, они со слезами на глазах уехали.

Вместе с князем Николаем Григорьевичем Репниным и его женой Волконская отправилась в Петербург. Мария Николаевна забрала в столицу и сына. Остановилась она в доме свекрови, княгини Александры Николаевны Волконской, на Мойке (в квартире, где через одиннадцать лет умирал Пушкин).

Мария Николаевна приехала в Петербург 4 ноября. А за две недели до ее приезда в столицу прибыл ее отец, Николай Николаевич. Он встретился с царем, которому верноподданнически объявил, что будет удерживать дочь «от влияния эгоизма Волконских». С «бабами Волконскими» у генерала отношения весьма натянуты.

Мария Николаевна пишет прошение государю отпустить ее к мужу, ждет ответа почти месяц. Вечером 21 декабря получен благожелательный ответ Николая I, а уже в 4 часа утра 22 декабря 1826 г., оставив ребенка свекрови, она выезжает в Москву. Хочется отметить и этот факт: своего ребенка она оставляет не матери, а свекрови.

Настолько сильна вражда родного дома, сильно неприятие ее поступков, что Мария Николаевна оставляет своего первенца человеку, с которым она даже мало знакома. Что ж, она решилась и на это, уверенная в своей правоте. Какой силой души надо было обладать, чтобы вынести эту вражду и уехать, не простившись с близкими?!

Вспомним восторженную Машеньку, пишущую письма своему горячо любимому брату... Сколь разнятся поступки Марии Волконской от поступков Маши Раевской. А ей всего лишь девятнадцать лет.

В Москве она на несколько дней останавливается у княгини Зинаиды Волконской (дом З. Волконской дважды перестраивался, ныне там находится Елисеевский магазин - С.А.), давшей в честь ее знаменитый вечер, на котором были А. С. Пушкин, Д. В. Веневитинов и другие известные люди России. И в канун нового, 1827 г., когда в московских домах шли балы, звенели бокалы, она покидала Москву. Ей казалось — навсегда. Отцу она сказала, что на год, ибо он обещал проклясть ее, если она не вернется... Он чувствовал, что более не увидит ее.

Из всей семьи Раевских лишь три человека — отец, Екатерина и Елена — позже смогли понять, каждый по-своему, поступок Марии Николаевны. Отец 2 сентября 1826 г. писал дочери: «Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния, и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем и не сохранять в моем сердце никакого негодования: я прощаю ему и писал ему прощение на сих днях...»

В апреле 1827 г. он пишет дочери Екатерине: «Неужто ты думаешь, мой друг Катенька, что в нашей семье нужно защищать Машеньку. Машеньку, которая, по моему мнению, поступила хотя неосновательно, потому что не по одному своему движению, а по постороннему влиянию действует, но не менее она в несчастии, какого в мире жесточе найти мудрено, мудрено и выдумать даже. Неужто ты думаешь, что могут сердца наши закрыться для нее? Но полно и говорить об этом. В письмах своих она все оправдывает свой поступок, что доказывает, что она не совсем уверена в доброте оного. Я сказал тебе, мой друг, один раз: ехать по любви к мужу в несчастии — почтенно. Не будем возвращаться к этому предмету. Дай бог, чтобы наша несчастная Машенька осталась в этом заблуждении, ибо опомниться было бы для нее еще большим несчастием».

И наконец, за несколько месяцев до смерти, 3 апреля 1829 г. Раевский отец сообщает Екатерине: «Машенька здорова, влюблена в своего мужа, видит и рассуждает по мнению Волконских и Раевского уже ничего не имеет, в подробности всего войти не могу и сил не станет».

5 мая 1829 г Екатерина пишет брату Александру:

«Он (князь Сергей — В.Р. ) в ее глазах то самое, что Михаил в моих, и не делает ли его для нее еще более дорогим его покорность и страдания Машенька сможет еще найти счастье в своей преданности к мужу, в выполнении своих обязанностей по от ношению к нему. Выходят замуж для того, чтобы разделять судьбу своего мужа в благополучии, несчастьи и унижении, если только муж не разорвал брачных уз тяжкими поступками в отношении к своей жене».

И неожиданно резким диссонансом звучит письмо матери Марии Николаевны, которая до 1829 г. не написала дочери ни строчки: «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому про клятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю». Словно сердце ее не выдержало всех несчастий, ожесточилось, умерло так и не поняв, не простив дочь.

Сибирская жизнь Марии Николаевны только начиналась. Пройдет еще целых тридцать лет, прежде чем придет Указ о помиловании и декабристам разрешат вы ехать. Из 121 ссыльного в живых не останется и двух десятков. Переменится и сама Мария Николаевна, изменится Сергей Григорьевич, произойдет много разных событий но это уже потом, позже.

Говорят, несчастья и страдания преображают человека. Что же касается Марии Николаевны — то эта истина вдвойне верна. Из всех несчастий она вышла зрелой и прекрасной женщиной, мужественной, влюбленной в своего мужа. Впрочем, если у кого то все же закрадется в душу сомнение по любви ли поехала Мария Николаевна вслед за мужем, хочу ответить со всей уверенностью — по любви. Именно любовь зрелое влечение сердца оформировала окончательно ее духовный облик. Еще 31 декабря 1825 г за несколько дней до ареста мужа, она писала ему:

«Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной, ибо хоть ты и вселил в меня надежду обещанием вернуться к 11-му, я отлично понимаю что это было сказано тобой лишь для того, чтобы немного успокоить меня, тебе не разрешат отлучиться. Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж! Заклинаю тебя всем, что у тебя есть самого дорогого, сделать все, чтобы я могла приехать к тебе если решено, что ты должен оставаться на своем посту».

Волконский сдержал слово, данное жене. Он приехал не к 11 му, а 5 января. Приехал самовольно, зная, что у него остаются считанные часы до ареста. Приехал, чтобы поздравить жену с рождением сына и при ласкать ее, успокоить. Посмотреть на любимые черты, может быть, в последний раз. Он пробыл в Болтышке всего несколько часов.

Именно Марии Николаевне Волконской принадлежат поразительные по своей точности и искренности слова, которые се годня звучат как завещание нам. «Если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, может быть и преждевременно затеял дело свое ».

Новые времена подтвердили это.

Великие женщины России: Екатерина Ивановна Трубецкая (V).

ЖИЗНЬ НА ПОСЕЛЕНИИ


Оёк находился в 36 верстах от Иркутска при впадении реки Оёки в Куду и в пяти верстах от Урика, где на поселении уже жили Волконские, Муравьёвы - Никита с дочерью и его брат Александр, Ф.Б. Вольф, М.С. Лунин; там же получили разрешение поселиться А.Н. Сутгоф и Ф.Ф. Вадковский.

Трубецкие выстроили собственный дом, в котором прожили шесть лет до переезда в Иркутск. Жили своим хозяйством, заведя огород и домашний скот. В письме к А.Ф. Бригену в 1840 г. Сергей Петрович так описывал их новый быт: "Не от нас зависело избрать себе место жительства, а теперь мы уже совершенно здесь основались и обзавелись сельским хозяйством. Живём в совершенном уединении, друг другу с женой помогаем в воспитании детей и в хозяйстве... Над Сашенькой я испытывал свои педагогические способности и опытом познал, как трудно прилагать теорию на деле. Сколько ошибок, пока не дойдёшь до путного!... Думают обыкновенно, что детей может учить всякий, кто чему-нибудь сам учился, это грубая ошибка; им очень трудно внятно передать, их понятия не те, как у взрослого человека, и, что мне кажется очень ясно, то совершенно темно для дитяти..."

Уединённая жизнь иногда разнообразилась, особенно в праздники: на Рождество и на Масленицу ездили в Урик к Волконским или принимали у себя живших в окрестностях поселенцев и местных жителей. Иногда даже устраивали музыкальные вечера. Как-то сестра Зинаида Лебцельтерн прислала романс своего сочинения, пригласили Ф. Вадковского, сочинявшего музыку и прекрасно игравшего на скрипке, и получился концерт. На такие вечера съезжались целыми семьями, чему особенно радовались дети. Они дружили между собой не меньше родителей.

Живя в Оёке, Трубецкие оставили по себе добрую память. Н.А. Белоголовый, воспитанник декабриста А.В. Поджио, ставший потом известным врачом, в своих воспоминаниях писал о Трубецкой, что она "была олицетворённая доброта, окружённая обожанием не только своих товарищей по ссылке, но всего населения, находившего у неё помощь словом и делом". Она переписывалась со многими поселенцами - Е.П. Оболенским, И.И. Пущиным, Фонвизиными и для всех старалась быть ангелом-утешителем. Принимала большое участие в жизни Ф.Ф. Вадковского, выписывала для его скрипки струны из Рима, стала вместе с А.Н. Сутгофом его душеприказчицей.

А в это время мать Екатерины Ивановны графиня А.Г. Лаваль не переставала хлопотать за семью дочери и добилась у властей разрешения на переезд её вместе с детьми в Иркутск (под предлогом лечения). В 1845 г. Трубецкой было разрешено проживать с детьми в Иркутске, а мужу иногда приезжать к ним. В письме к Нарышкиной Екатерина Ивановна писала: "Мы переехали в город... Муж будет приезжать навещать нас с разрешения генерал-губернатора от времени до времени. К счастью, это условие оказалось лишь простой формальностью, так что мой муж лишь ограничивается тем, что ездит в Оёк, вот и всё".

Дети подрастали, нужно было думать об их образовании. По ходатайству графини А.Г. Лаваль, её внучкам Елизавете и Зинаиде было разрешено поступить в только что открывшийся в Иркутске Девичий институт Восточной Сибири. Не обошлось без волнений. Ещё в 1842 г. правительство в виде "милости" предложило ссыльным декабристам помещать детей в военно-учебные заведения или девичьи институты, но при одном условии: дети могли определяться туда не под своими фамилиями, а под новыми - по имени отцов. Так, дочери Трубецких могли стать Сергеевыми. Только в этом случае детям ссыльных декабристов возвращалось дворянство. В связи с этим Сергей Петрович писал с горечью брату 16 мая 1842 г.: "...Средства преследовать нас самих, видно, истощились, начинается преследование нас в детях наших... Спрашиваю, к чему послужило бы нашим девочкам дворянство, купленное такою дорогою ценой? ... Лишённые фамилии родителей, они делаются чужими для семейства своих родителей, лишаются права наследства, и согласием моим на то я бесчестил бы детей, жену и её семейство. В заключение: ни за какие блага в свете я не соглашусь, чтобы жена моя была разлучена с детьми, это будет и ей, и им стоить жизни. Жена моя довольно для меня и за меня потерпела, убийцей её и детей моих я не буду". Однако, спустя три года, в 1845 г., в результате того, что большинством декабристов, кроме В.Л. Давыдова, требование перемены фамилии для детей было отвергнуто, выяснилось, что девочки Трубецкие могут быть приняты под собственной фамилией. Таким образом, две дочери Трубецких смогли получить официальное образование и блестяще закончили институт с золотыми медалями. Кроме собственных детей, в семье Трубецких воспитыаались дочери декабриста М.К. Кюхельбекера - Анна и Юстина. Когда девочки подросли, стараниями Екатерины Ивановны они были определены в Сиропитательный дом Е.М. Медведниковой - первое в Восточной Сибири женское учебное заведение, причём содержание одной из них, Анны, княгиня оплачивала сама.

Обосновавшись в Иркутске, Екатерина Ивановна старалась привнести в новый быт атмосферу своего родного дома в Петербурге. У неё бывали на праздничных приёмах по случаю Рождества или Пасхи или просто на литературно-музыкальных вечерах представители местной интеллигенции, друзья-декабристы, известный мореплаватель и исследователь Дальнего Востока Г.И. Невельской с членами своей экспедиции, генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв. Такие приёмы и музыкальные вечера становились событием, способствовали развитию эстетических вкусов иркутян, обогащали в целом культурную жизнь города. Оба дома - и Волконских, и Трубецких - постепенно превратились в два культурных центра Иркутска. "Обе хозяйки - Трубецкая и Волконская - своим умом и образованием, а Трубецкая - и своею необыкновенною сердечностью, были как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружную колонию", - писал уже упоминавшийся доктор Н.А. Белоголовый.

По свидетельству современников, Екатерина Ивановна в это время много занималась благотворительностью, помогала православным храмам Иркутска, оказывала помощь многим нуждающимся. Благодаря её радушию, дом Трубецких был хорошо известен странникам, больным, беднякам как место, где всегда можно было получить и пищу, и кров.

В 1846 г. после тяжёлой болезни умер в Петербурге отец Екатерины Ивановны граф И.С. Лаваль. В 1850 г. умерла и мать Каташи. Эти трагедии, пережитые вдалеке от дома, как и все перенесённые ранее утраты детей и всяческие лишения, конечно же, сказывались на здоровье Трубецкой. После смерти отца она написала сестре: "...вообще у меня совершенный облик и повадки 60-летней женщины, я чувствую себя страшно постаревшей". А спустя четыре года Зинаида Лебцельтерн так охарактеризовала состояние сестры: "Вскоре после смерти матери сестра заболела, и в конце-концов у неё обнаружили чахотку. Но нам об этом не сообщили. Мы издавна знали, что она страдает грыжей, из-за которой не может ходить, и что по дому и саду её возят в кресле...".




Екатерина Ивановна Трубецкая. Дагерротип. 1850 г.



Постепенно дочери стали выходить замуж и покидать родительский дом. Почти одновременно, с разницей в несколько месяцев, в 1852 г. вышли замуж Елизавета за Петра Васильевича Давыдова, сына декабриста В.Л. Давыдова, и старшая дочь Александра за кяхтинского градоначальника Н.Р. Ребиндера, человека, близкого по своему мировоззрению к декабристскому кругу. Дома оставались младшие - Зина и Иван. К этому времени здоровье Екатерины Ивановны очень пошатнулось. Сергей Петрович так описывал в письме к Лебцельтерн состояние жены после отъезда дочерей: "...Несмотря на то, что она желала их замужества и знала, что они счастливы, разлука с ними была ей очень тяжела. Не без основания можно сказать, что клинок разрушил ножны, ибо тело её не было достаточно сильным, чтобы безнаказанно переносить движения души. После отъезда Лизы она стала худеть, потом ночами стала появляться испарина, ревматические боли в лопатках, сухой кашель после прошлой весны, который с большим трудом удалось привести к отхаркиванию и который свидетельствовал о поражении лёгких..."

Екатерина Ивановна умерла 14 октября 1854 г. Ей было без малого 54 года, 28 из них она провела в Сибири. Похоронили её 17 октября в ограде Знаменского монастыря, прямо перед воротами, рядом с могилами её детей Владимира, Никиты и Софьи. На похоронах присутствовали все живущие в иркутской колонии декабристы и весь Иркутск во главе с генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым, - все шли за её гробом из церкви Знамения Божьей матери, где происходило отпевание, до могилы. Речей при погребении не произнёс никто - они казались излишними.

На следующий день газета "Вестник Восточной Сибири" писала, что "ей не нужно было ни надгробных слов, ни похвал человеческих, которые напомнили бы о жизни её. Дела покойной сами за себя говорят. Толпа, облагодетельствованная ею, принесла ей дань любви - сердечные слёзы".

Но, пожалуй, самой точной характеристикой этой замечательной, поистине великой русской женщины являются слова Сергея Петровича Трубецкого, высказанные им в письме к Г.С. Батенькову от 26 февраля 1855 г.: "...Жена моя была не просто женщина, которая соединила судьбу свою с моей судьбой для прохождения жизни по одному общему пути. Она слила всё существование своё с моим; мысли, чувства, правила, желания, надежды, - всё, одним словом, всё было у нас общее. Она не жила для себя, она жила единственно для меня и детей; и это не на словах, а на деле, все поступки её, все помышления её не имели предметами ничего другого. В отношении самой себя она старания прилагала единственно о том, чтобы исправить все недостатки, которые в себе замечала, и приобрести все христианские добродетели, которых исполнение требует от нас Спаситель... Тридцать четыре года мы прожили вместе, и прожили их, как один день".

Великие женщины России: Екатерина Ивановна Трубецкая (IV).

"УЛЫБКИ КАТОРГИ"


В Чите у Трубецких появилась "первая улыбка каторги" - в феврале 1830 г. родилась дочь Александра. Это было долгожданное событие, так как несколько лет у Трубецких не было детей.

В июле 1830 г. для всех заключённых, разбросанных по рудникам, была выстроена специальная тюрьма в Петровском заводе. Петровск находился в 100 верстах от Иркутска. Собирая всех в одном месте, правительство тем самым старалось избежать рассеяния декабристов по разным местам Сибири. Место для строительства выбирал комендант тюрьмы С.Р. Лепарский, но, осматривая местность с горы, он обманулся привлекательностью зелёного луга, который оказался болотом. Тем не менее, несмотря на неудобное местоположение, новые условия для декабристов, по их воспоминаниям, стали благом: они получили возможность общения, организовали свою тюремную "академию", где каждый мог читать лекции по тем отраслям знаний, в которых был сведущ, организовали тюремную артель материальной помощи тем, кто не получал денег от родных. "Каземат дал нам опору друг в друге", - вспоминал М.А. Бестужев.

К этому времени возымели своё действие хлопоты влиятельных родных об облегчении условий жизни. Официально было разрешено посылать осуждённым необходимые вещи, книги, продукты питания, такие, как крупы, чай, сахар, кофе и т.п. Но главное - было разрешено отправлять жёнам заключённых деньги на покупку или строительство собственных домов. К этому времени у Трубецких уже было трое детей. Всего у Екатерины Ивановны родилось в Сибири семеро, но трое (Владимир, Никита и Софья) умерли ещё в детстве. В живых остались три дочери - Александра (1830-1860), в замужестве Ребиндер, Елизавета (1834-1918), в замужестве Давыдова, Зинаида (1837-1924), в замужестве Свербеева, и сын Иван (1843-1874).

Трубецкая построила себе дом возле каземата, а рядом и напротив появились дома других женщин - так образовалась улица, получившая название Дамской. В письме к сестре в 1836 г. Екатерина Ивановна так описывала своё жилище: "У нас двухэтажный дом. В нижнем - комната для служанки и кладовые. В верхнем этаже три комнаты. Я сплю в первой из них с Никитой и его кормилицей. Другую комнату занимают две малышки и их няня, а средняя служит гостиной, столовой и кабинетом для учебных занятий Сашеньки. Окна выходят на тюрьму и горы, которые нас окружают. Ты, конечно, знаешь, что Петровск представляет собой заболоченную впадину среди высоких гор, покрытых редким лесом. Вид их не имеет ничего весёлого".

При всех преимуществах жизни в Петровском заводе бытовые условия там оказались хуже, чем в Чите, где в камерах был дневной свет, а мужьям даже разрешалось жить в домах вместе с жёнами. В новой тюрьме каждому заключённому была отведена отдельная камера, тёмная, сырая и совершенно без окон. В таких помещениях жёны могли жить с заключёнными, но без детей. А ведь к июню 1830 г. маленькие дети были уже и у Давыдовой, Анненковой, Муравьёвой.

И вот женщины - Трубецкая, Фонвизина, Давыдова, Нарышкина, Муравьёва и Волконская - обратились в III отделение к шефу жандармов гр. А.Х. Бенкендорфу каждая с письмом, в которых они просили не ухудшать условий жизни в Петровском по сравнению с Читой и разрешить им жить со своими мужьями вне тюрьмы, в их собственных домах. Трубецкая писала: "Генерал, в течение почти пяти лет моим единственным желанием было делить заключение с моим мужем. Пока дело касалось одной меня, это было возможно. Но теперь у меня ребёнок, и я боюсь за него. Я не уверена, сможет ли он выдержать сырой и нездоровый воздух темницы. Вынужденная взять его с собой в тюрьму, я, может быть, подвергаю его жизнь опасности: ведь там я буду лишена какой бы то ни было помощи, какких бы то ни было средств, чтобы ухаживать за ним в случае его болезни. Поскольку мне не на кого оставить ребёнка, я должна буду жить вне тюрьмы. Но я боюсь, что последние силы меня покинут, если я, как и прежде, смогу видеться с мужем лишь раз в три дня - этого мне не выдержать. Генерал, я всё оставила, только чтобы не расставаться с мужем, я живу им одним. Ради Бога, не отнимайте у меня возможность быть с ним. Умоляю Вас, постарайтесь добиться у Государя этой великой милости - разрешения видеться с мужем каждый день, как это было дозволено нам в Чите".

Об этом же Бенкендорфа просили и другие, и в ответ на это, "для лучшего свету", как он выразился в письме к С.Р. Лепарскому, окошки были прорублены. "Что касается детей, - писал Бенкендорф, - то нельзя знать, сколько их будет, - сих несчастных жертв необдуманной любви". Только трагическая смерть Александры Муравьёвой в 1832 г. заставила власти пойти на уступки. Муравьёва жестоко простудилась, постоянно бегая из дома в тюрьму к мужу Никите и обратно к маленькой дочке. Болезнь оказалась для неё роковой - в возрасте 32 лет она скончалась. Это была первая смерть среди сосланных, она потрясла всех и в Сибири, и в Петербурге. И.С. Лаваль в связи с этим событием писал дочери: "Твоё последнее письмо меня очень огорчило, моя дорогая Каташа. Я уже две недели знал эту печальную новость... Я уверен, что ты позаботишься о несчастных, которых покинула эта достойная женщина, и что твои заботы о них станут для тебя источником утешения".

После этого трагического события женатым было разрешено видеться со своими семьями в домах.




Екатерина Ивановна Трубецкая. Миниатюра на слоновой кости работы Н.А. Бестужева. 1828 г. Местонахождение оригинала неизвестно. Публикуется по фототипии.


Для Трубецких потянулись годы совсем новой, отличной от Петербурга жизни. Рядом с трудностями и лишениями было и счастье: росли дети. Екатерина Ивановна и Сергей Петрович тщательно занимались их воспитанием и образованием, много внимания уделяли детскому чтению. Сергей Петрович разработал специальную методику преподавания различных предметов. К подрастающим детям выписывались гувернантки из Петербурга. Вот как описывает Екатерина Ивановна жизнь семьи в это время в письме к сестре от мая 1836 г.: "Мы встаём в 7 утра и завтракаем в 8, после чего Сергей даёт уроки Сашеньке. До сих пор это ограничивается чтением и писанием по-русски и немного арифметики. Если погода хорошая, дети идут гулять или играют в нашем маленьком саду; если нет, Сашенька берёт свою работу и вышивает рядом с моими пяльцами. Если госпожа Давыдова или лицо, находящееся при маленькой Муравьёвой, соглашается взять на себя моих маленьких для прогулок, то я с радостью пользуюсь этим, чтобы остаться дома и поработать над диваном, который я вышиваю для мама. Мы обедаем в полдень. После обеда мы иногда идём с детьми к Давыдовой или маленькой Муравьёвой. Иной раз мы остаёмся дома. Дети играют. Сергей чем-нибудь занимается, а я, как всегда, за моими пяльцами. Мы пьём чай в 4 часа, ужинаем в 8, и наступает время укладывания детей. Тогда мы с Сергеем читаем, беседуем и очень спокойно заканчиваем вечер, почти всегда скорее довольные своим днём. Время от времени мы видим остальных дам или у них, или у нас, но вообще наш образ жизни, как видишь, не очень оживлённый. Чтобы закончить твоё осведомление, нужно тебе сказать, что между Петровским и Петербургом существует разница в 5 с половиной часов: то есть, когда в Петербурге полдень, в Петровском 5 с половиной часов пополудни. Теперь ты достаточно осведомлена, чтобы, когда ты пожелаешь, мысленно следить за нами".

А в другом письме к сесте она писала: "Сергей себя чувствует хорошо, много занимается детьми, которых он очень любит до обожания. Они обе (речь идёт о дочерях - Александре и Елизавете - авт.) определённо его предпочитают мне. И это доставляет мне удовольствие... Мне казалось, что я совсем забыла итальянский язык, а на днях мне попалась маленькая итальянская книжка, которую я прочла от начала и до конца без помощи словаря. Я была этим очень удивлена и одновременно, как ты догадываешься, горда. Я очень хотела бы научить моих маленьких французскому и английскому языкам, но Сашенька не хочет до сих пор иначе говорить, как по-русски".

От сестры приходили посылки с книгами, пользовавшимися успехом у петербургской публики, такими, как "История Шотландии" В. Скотта, "История Христофора Колумба", "Юрий Милославский" М.Н. Загоскина, "Борис Годунов" Пушкина, мемуары Б. Констана. В письме к сестре Зинаиде Екатерина Ивановна писала: "...Романы, которые ты мне обещаешь, доставят мне очень большое удовольствие, и раз ты согласна заняться моей библиотекой, то мне придётся попросить, если ты сможешь их найти, компактные издания Мора и Байрона, также то, что появляется нового в смысле книг по медицине на немецком языке... Не могу тебе сказать, насколько моё здоровье улучшилось с тех пор, как моя душа спокойна и довольна. Я не только чувствую себя в два раза сильней, но толстею, и больше не чувствую, есть ли у меня нервы или нет. До моего соединения с Сергеем они были в большом беспорядке... Это лишнее доказательство тому, сколь духовная сторона действует на физическую".

Так проходили недели, месяцы, годы. Постепенно пустел Петровский острог - уезжали те, чей каторжный срок подходил к концу. В 1839 г. срок окончился и для Трубецкого. И 29 июля 1839 г. ровно через 13 лет после того, как Екатерина Ивановна покинула родной дом в Петербурге, Трубецкие отправились к месту своего поселения в Оёк.

Накануне отъезда из Петровского Каташа написала сестре:

"Дорогая Зинаида, вот альбом, который, я думаю, будет тебе интересен. Он содержит различные воспоминания о первых годах нашей жизни в изгнании. Если ты найдёшь, что он плохо сделан, я прошу тебя быть снисходительной: виды, цветы и даже переплёт, всё сделано нашими товарищами по изгнанию. Изображения на переплёте представляют - одно - внешний вид большой Читинской тюрьмы, а другое - дом Александры здесь, в Петровском. Что касается рисунков, я везде дала объяснения. Пусть эти различные виды не печалят тебя, дорогой друг. Глядя на них, скажи себе, что если все эти места были свидетелями наших трудных времён, они видели также много хороших моментов. Завтра мы уезжаем из Петровска с воспоминанием обо всём, что нам послал Бог за все эти тринадцать лет, с полной признательностью за доброту Божью и утешительной мыслью, что всюду, где мы будем, Бог тоже будет там, чтобы защищать и утешать нас... Петровский 26 сего месяца 1839".

Великие женщины России: Екатерина Ивановна Трубецкая (III).


М.И. Песков. Портрет И.Б. Цейдлера. 1854 г.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

6 октября 1826 г. декабристов отправили с заводов дальше, в Нерчинск. Сперва их доставили в Иркутск, а оттуда уже должны были везти через Байкал в Нерчинск. Иркутский гражданский губернатор И.Б. Цейдлер, зная, как иркутяне относились к декабристам и к Екатерине Ивановне, распорядился привезти декабристов в Иркутск ночью. Этим, по его расчётам, устранялась возможность для Трубецкой увидеться и проститься с мужем. Но Екатерину Ивановну всё же известили о готовящейся отправке. Она, вскочив с постели, поспешила на гауптвахту, потом в полицию, где узнала, что повозки с отправляемыми находятся во дворе казачьих казарм. Когда она добежала до казарм, то увидела уже выезжавшие из ворот повозки и, буквально рискуя быть раздавленной, кинулась перед лошадью. Увидев это, Трубецкой соскочил с повозки, заключил жену в объятья, и с ним Екатерина Ивановна проехала одну станцию, затем вернулась в Иркутск.

И тут, после отправки первой партии декабристов за Байкал, между княгиней Трубецкой и губернатором Цейдлером разворачивается драма, в результате которой Екатерина Ивановна своей стойкостью и благородной решимостью сумела опрокинуть все правительственные намерения воспрепятствовать женщинам ехать в Сибирь.

Официально правительство не могло запретить жёнам следовать к своим мужьям.

Факты, когда жена отправлялась к ссыльному мужу, встречались в русской истории и в XVII, и в XVIII столетиях. Это само собой разумелось: развод в те времена законом не поощрялся. Но чаще жёны разделяли судьбу ссыльного мужа не по законной обязанности, а по настоящей любви (такова была судьба дочери петровского полководца Бориса Шереметева Натальи Долгорукой, воспетой поэтами, и, в частности, К.Ф. Рылеевым).

Однако в случае с жёнами декабристов правительство старалось всеми мерами помешать женщинам отправиться в Сибирь: ведь расчёт властей состоял в том, что о декабристах в далёкой Сибири скоро забудут, и они будут обречены на политическую смерть. Первым шагом в этом направлении было разрешение жёнам осуждённых развода с "мужьями-преступниками". Некоторые воспользовались этим правом. Затем был создан особый комитет, на который возложена была обязанность определить для женщин, пожелавших поехать к мужьям, специальные условия. В комитет вошёл генерал-губернатор Восточной Сибири А.С. Лавинский, и ему было поручено разработать для местных властей предписание, как психологически воздействовать - встречаться и разговаривать с женщинами в соответствии с правительственными целями. Предписание получило одобрение Николая I, но обнародовано не было и содержалось втайне. Лавинский предписывал убеждать жён не следовать к мужьям, ибо так они сохранят свои имущественные и сословные права. В противном же случае они их потеряют и сразу перейдут вместе с мужем на положение ссыльнокаторжных, а дети, родившиеся в Сибири, будут записаны в казённые крестьяне. В случае, если эти уговоры не подействуют, следовало прибегнуть к устрашению.

Можно сказать, что эта инструкция была в точности исполнена, вернее сказать, апробирована иркутским губернатором Цейдлером по отношению к Екатерине Ивановне Трубецкой. Именно апробирована, потому что не дала желаемого результата и не применялась уже по отношению к другим.

Как было уже сказано, Екатерина Ивановна, проводив мужа до ближайшей к Иркутску станции, вернулась, чтобы тут же отправиться за ним, и просила губернатора дать ей лошадей. Цейдлер убедил её остаться до зимы: он уверил её, что путешествие через Байкал опасно, что осенние ветры по целым месяцам носят суда по озеру, что там невозможно бывает пристать к берегу и есть риск замёрзнуть.

Но надежды Цейдлера, что Трубецкая переменит своё решение не оправдывались: она по-прежнему была полна решимости немедленно ехать. С наступлением зимы губернатор продолжал, не скупясь на чёрные краски, рисовать перед Екатериной Ивановной мрачные перспективы, угрожал ей потерей всех прав; потом, под предлогом болезни, он несколько дней просто не принимал её.

Работая над поэмой "Княгиня Трубецкая", Н.А. Некрасов пользовался многими достоверными источниками и знал о предписании Лавинского. Драматическую сцену запугивания Трубецкой губернатором он изобразил так:

Но хорошо ль известно Вам
Что ожидает вас?
Пять тысяч каторжников там
Озлоблены судьбой,
Заводят драки по ночам,
Убийства и разбой.
*****

Но вы не будете там жить:
Тот климат вас убъёт.
Я вас обязан убедить -
Не ездите вперёд...

И вот в январе 1827 г., спустя три месяца после приезда в Иркутск, Трубецкая пишет Цейдлеру письмо, настолько полное достоинства, ума и сознания своей правоты, что его невозможно ни привести полностью:

"Заметив, что Ваше превосходительство все старания употребляет на то, чтобы отвратить меня от моего намерения, нужным считаю письменно изложить Вам причины, препятствующие мне согласиться с Вашим мнением.

Со времени отправления моего в Нерчинские рудники я прожила здесь три месяца в ожидании покрытия моря. Чувство любви к другу заставляет меня с величайшим нетерпением желать соединения с ним. Но я стараюсь хладнокровно рассмотреть своё положение. Оставляя мужа, с которым я прожила пять лет столь счастливо, возвратиться в Россию и жить там в кругу семейства во всяком внешнем удовольствии, но с убитой душой, или, из любви к нему, отказавшись от всех благ мира, с чистой и спокойной совестью добровольно передать себя новому унижению, бедности и всем неисчислимым трудностям горестного его положения, в надежде, что, разделяя все его страдания, могу иногда любовью своею хотя немного скорби его облегчить? Строго испытав себя, я удостоверилась, что силы мои душевные и телесные никак не позволили мне избрать первое, а ко второму сердце сильно влечёт меня".

После этого письма Цейдлер окончательно понял, что княгиня непреклонна, что бороться с ней бесполезно. Он дал ей подорожную на выезд в Нерчинск, лошадей, и 20 января Трубецкая уехала.

Спустя несколько часов после отъезда Трубецкой в Иркутск приехала Мария Волконская. Цейдлер уже более доброжелательно с ней разговаривал, хотя ещё пытался и её удерживать, но это продолжалось всего 10 дней, а А.Г. Муравьёву практически уже не удерживал. Поистине, княгиня Трубецкая своей твёрдостью, благородной волей проложила дорогу в Сибирь остальным жёнам.



СИБИРСКИЕ БУДНИ "АНГЕЛОВ-ХРАНИТЕЛЕЙ"


В Большой Нерчинский завод Трубецкая приехала 30 января 1827 г. Узнав, что Трубецкой и Волконский находятся в Благодатском руднике, 6 февраля Екатерина Ивановна направилась туда, а через два дня в Благодатск прибыла и Волконская.

...Благодатский рудник находился в 12 километрах от Большого завода и представлял собой деревню, состоящую из одной улицы. Он был окружён горами, изрытыми раскопами для добывания свинца и серебра. У подножия одной из гор располагалась тюрьма, в которой содержались декабристы С.П. Трубецкой, С.Г. Волконский, Е.П. Оболенский, А.З. Муравьёв, А.И. Якубович, В.Л. Давыдов и братья А.И. и П.И. Борисовы. Женщины сняли комнату в крестьянской избе недалеко от шахты, где работали их мужья. Волконская вспоминала, что изба была до того тесна, что когда она ложилась "на полу на своём матрасе, голова касалась стены, а ноги упирались в дверь. Печь дымила и её нельзя было топить, когда на дворе бывало ветрено; окна были без стёкол, их заменяла слюда".

Жизнь в Благодатске была особенно трудной - быт был не налажен, постоянно ощущалась нехватка денег. Привыкшая к изысканной кухне в родительском доме, Екатерина Ивановна вынуждена была ограничить свою пищу: "суп и каша - вот наш обеденный стол, - писала Волконская, - ужин отменили", его заменял кусок чёрного хлеба, запивавшийся квасом, а собственноручно приготовленный обед посылали узникам. Е.П. Оболенский писал, как в казарму приносили "импровизированные блюда, в которых теоретические знания кулинарного искусства обеих княгинь соседствовали с совершенным неведением применения теории к практике. Но мы были в восторге, и всё казалось нам таким вкусным, что едва ли недопечённый руками княгини Трубецкой хлеб не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника".

Обе дамы с истинным аристократизмом переносили все трудности: "Мы с Каташей всегда одевались опрятно, - вспоминала М.Н. Волконская, - так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться, тем более в этом крае, где благодаря нашей одежде нас узнавали издали и подходили к нам с почтением". С мужьями разрешалось видеться два раза в неделю, а в остальные дни "нашим любимым препровождением времени было сидеть на камне против окон тюрьмы и громко разговаривать". Уже в Благодатске началась благородная деятельность женщин по осуществлению связи ссыльных с их родными.

Осенью 1826 г. Николаем I были утверждены правила переписки "государственных преступников", по которым им запрещалось "пересылать на почту письма", а также "получать с почты письма без ведома" каторжной администрации. Кроме того, была учреждена секретная почтовая экспедиция для наблюдения за соблюдением этого предписания.

Из воспоминаний Волконской: "...приезд наш принёс много пользы заключённым. Не имея разрешения писать, они были лишены известий о своих, а равно и без всякой денежной помощи. Мы за них писали, и с той поры они стали получать письма и посылки". Письма эти, кроме своей главной задачи - связи с родными, имели ещё и общественное значение как точные документы о жизни декабристов в Сибири. Трубецкая писала от имени более десяти человек.

В сентябре 1827 г. заключённых перевели в Читу. Здесь жизнь, как отмечала Волконская, стала сноснее. Женщины (к тому времени приехали А.Г. Муравьёва, А.В. Ентальцева и Е.П. Нарышкина, вскоре П.Е. Анненкова, затем Н.Д. Фонвизина и А.И. Давыдова) поселились вблизи тюрьмы. Трубецкая жила вместе с Волконской и Ентальцевой в одной комнате в доме дъякона. Волконская отмечала неприхотливость Каташи, умение довольствоваться немногим, "хотя <она> выросла в петербургском великолепном доме, где ходила по мраморным плитам эпохи Нерона", отмечает её тонкий и острый ум, характер мягкий и приятный.

Так как свидания с мужьями разрешались только два раза в неделю (женатым разрешалось приходить в дома, где жили их жёны), то женщины часто подходили к тюремной ограде, через отверстия которой можно было общаться. Но однажды солдат накричал на них, а Екатерину Ивановну ударил кулаком. Это заставило их обратиться с жалобой в тюремную администрацию, и там вынуждены были смягчить строгости. После этого случая Каташа приносила складной стул и устраивала демонстративные приёмы: садилась перед щелью в заборе, а внутри тюремного двора собирался кружок из желающих поговорить, и каждый ждал своей очереди для беседы. А побеседовать важно было с каждым, чтоб потом описать в письме всё услышанное. Иногда узники передавали дамам черновики писем, те их переписывали по форме: "Ваш сын, брат, муж просит меня передать вам следующее...", и дальше следовало всё письмо, как будто бы от имени заключённого.

Великие женщины России: Екатерина Ивановна Трубецкая (II).

"КАЖЕТСЯ, ЕСТЬ НАДЕЖДА, ЧТО БУДЕМ ВМЕСТЕ..."

Положение Трубецкого во время следствия было особенно сложным вследствие того, что среди судей были его вчерашние друзья, знакомые, которые ещё недавно считали за честь бывать в его доме. Кроме того, членами Верховного уголовного суда были и родственники, в частности, С.С. Кушников, женатый на кузине Екатерины Ивановны Е.П. Бекетовой.

Как считают исследователи, то, что такая крупная фигура тайного общества - С.П. Трубецкой избежал казни, в значительной мере объясняется нежеланием и опасением правительства признать во главе заговора представителя одной из знатнейших русских фамилий. Отношение императора Николая I к Трубецкому определялось ещё и тем, что дом Лавалей, как блестящий очаг культуры Петербурга, был хорошо известен в дипломатических кругах, ведь в их доме бывали европейские дипломаты, писатели и художники не только России, но и европейских стран. А автрийский посол Л. Лебцельтерн был, как и Трубецкой, зятем Лавалей, мужем их второй дочери Зинаиды. К тому же у Лавалей, как уже отмечалось выше, были широкие связи с представителями высшего света во Франции. Всё это вынуждало Николая I показать себя в отношении Трубецкого "милосердным монархом". На первом же допросе Николай велел князю написать жене: "Я жив и здоров буду", и таким образом дал обещание сохранить Трубецкому жизнь. Однако истинное понимание роли Трубецкого в тайном обществе, сознание, что он знал намного больше рядовых участников заговора, приковывало к нему пристальное внимание и самого императора, и членов Следственного комитета. Князя допрашивали с особым пристрастием.

С самого первого дня заключения Сергею Петровичу была разрешена ежедневная переписка с женой. Эти письма доставлялись императору через князя А.Н. Голицына открытыми. Они раскрывали Николаю состояние декабриста и позволяли оказывать на него необходимое давление. Когда ответы Трубецкого казались неудовлетворительными, его лишали права переписки с женой, так как из прочитанных императором писем было видно, насколько важна для обоих эта переписка. Она давала им силы жить. Вот выдержки из некоторых писем:

"Я жив и здоров, друг мой несчастный, я тебя погубил, но не с злым намерением. Не ропщи на меня, ангел мой, ты одна привязываешь меня к жизни..."

"Я вижу, друг мой милый, что хотя мы и в разлуке, но занятия у нас одинаковые, ты молишься Богу и перечитываешь мои письма, а я также молюсь Богу и перечитываю по нескольку раз в день все твои письма. Ты знаешь, как они меня утешить могут..."

За время заключения Трубецкой получил от жены 201 письмо и сам написал 193.

Во время пребывания мужа в Петропавловской крепости Екатерина Ивановна держалась очень стойко, выдержанно и всячески избегала с кем бы то ни было разговоров об участниках заговора, многих из которых знала лично и принимала у себя дома в Петербурге и Киеве. Но лучше всего о её настроении в этот период дают представление письма. Почти в каждом из них она просила мужа об одном - не отчаиваться.

Более всего Екатерину Ивановну страшила мысль - сохранят ли её мужу жизнь. Под влиянием этих мыслей она писала 22 июня: "...Если же, мой милый ангел, не суждено мне быть с тобою, то я роптать не буду... Но силы мои не в состоянии снести этого удара. Я не переживу одной надежды, которая меня до сих пор поддерживала, только твёрдо верю, что Бог по благости своей приберёт меня отсюда. Он не оставит меня на земле, где всё мне чуждо, кроме тебя, где я никого, ничего не любила равно тебе, где мне одно было дорого - твоё спокойствие, твоё благополучие. Я жизнь стала любить, собственно, с того времени, как счастье с тобой узнала. Теперь ужасна мне мысль расстаться с тем светом, где ты ещё находишься, но если нам суждено быть в разлуке и после конца дела, то, друг мой, кому же я нужна в мире сем? И может ли у меня тогда быть другая молитва перед Творцом, как о том, чтоб он положил конец нестерпимому страданию?".

А 13 июля, когда стало известно, что Трубецкой приговорён к пожизненной каторге, она написала: "Из писем мне казалось, что ты не представляешь того, что ждёт тебя, и много меня мучила невозможность ясное понятие тебе дать того, что я воображала... Я всё теперь желаю одно - чувствовать благодарность Богу и государю за то, что жизнь твоя мне дарована; всё можно терпеть с тобою, всё сносно, всё легко, когда ты жив, и я имею в виду счастье разделить участь твою, а когда вспомню, что ты мог лишиться жизни, душа замирает, себя не чувствую. Кажется, есть надежда, что будем вместе".

В своих записках С.П. Трубецкой, вспоминая об этих днях, писал о том, что многое в письмах жены ему тогда было "темно", что она страшилась и готовилась к самому тяжёлому, ибо знала, что многие требовали его казни. Действительно, известно, что за смертную казнь Трубецкому высказались почти все члены суда, за исключением двоих, отказавшихся "от суждения за родством", и двоих неявившихся - М.М. Сперанского и Н.С. Мордвинова. В записках Трубецкой писал, что "Николай Павлович не согласился на неё <казнь>. Может быть, он хотел сдержать то, что заставил меня именем своим написать к жене моей, что я буду жив".

В письме от 18 июля, в ожидании предстоящей отправки в Сибирь Трубецкой писал жене: "Истинно, сей беспредельной любви твоей ко мне я обязан сохранением до сих пор, и она же меня сохранит на будущее время".

ОТЪЕЗД В СИБИРЬ

В ночь с 23 на 24 июля Трубецкой был отправлен из Петропавловской крепости в Сибирь. В тот же день княгиня Трубецкая в последний раз перешагнула порог родного дома на Английской набережной, прошла между знакомыми ей с детства львами, и по сей день восседающими у подъезда этого великолепного здания. Она ехала вместе с матерью Александрой Григорьевной Лаваль в Москву. В эти дни весь двор находился в Москве в связи с коронацией Николая I, и Екатерина Ивановна надеялась на содействие императрицы, расположенной к её матери. Необходимо было получить формальное разрешение на отъезд, так как официального разрешения следовать за мужем у неё ещё не было. В Москве находился и отец Иван Степанович Лаваль. Он должен был присутствовать на коронации в качестве церемониймейстера двора.

Остановились они у кузины Зинаиды Волконской в её всей Москве известном доме на Тверской. Зинаида принимала с большим участием и тётку Александру Григорьевну, и кузину Каташу. Впоследствии, в письмах из Сибири Каташа очень тепло вспоминала эти дни. Спустя 15 лет она писала сестре, что "сохранила о кузине самое нежное, самое постоянное воспоминание, и всё, что её касается, живо интересует и трогает меня".

27 июля царское разрешение было получено, и Екатерина Трубецкая, первая из жён декабристов, отправилась в Сибирь.

На всём пути следования в Сибирь её сопровождал библиотекарь и секретарь графа Лаваля Карл Август Воше. Разгром восстания 14 декабря всего в нескольких десятках метров от дома, где он жил, потряс свободолюбивого Воше. Он очень сострадал и Екатерине Ивановне, и её родителям и без малейшего сомнения вызвался сопровождать её в Сибирь. Его не смутила перспектива сибирских морозов, хотя он был хрупок, плохо переносил петербургский климат и почти не говорил по-русски.

Ехали днём и ночью. В то время на дорогах Сибири случалось всякое: раз издали заметили бегущих следом разбойников. Княгиня не растерялась и крикнула ямщику: "Пошёл, пошёл вперёд, не останавливайся!", и тот, не рассуждая, слепо повиновался её властному голосу. Разбойники отстали.

В Иркутске ей удалось узнать, что Сергей Трубецкой находится на Николаевском винокуренном заводе в 70-ти верстах от города. Воше смог тайно проникнуть на завод и, увидев Трубецкого, сказал: "Князь, я вам привёз княгиню, она в Иркутске".

На следующий день они смогли увидеться.




Сергей Петрович Трубецкой. Акварель Н.А. Бестужева. 1828 г. Местонахождение оригинала неизвестно. Публикуется по фототипии.

Весть о приезде Трубецкой в Иркутск быстро распространилась по всей округе. Благодаря своей приветливости, умению вести доброжелательный разговор, ей удалось расположить к себе многих чинов города. Через этих людей Екатерине Ивановне посчастливилось наладить связь не только с мужем, но и с сыльными декабристами, находящимися на других заводах в окрестностях Иркутска. Так, ей удалось передать Е.П. Оболенскому 500 р., а между деньгами вложить записку, что она может через своего сопровождающего переслать известия родным в Россию о нём и о других сосланных.

Воше, ехавший назад, оказался первым тайным курьером декабристов. Таким образом, заслуга в установлении нелегальной связи с изгнанниками также принадлежала Екатерине Ивановне Трубецкой. Вскоре по возвращении в Петербург Воше был выслан на родину. Он навсегда сохранил самые лучшие воспоминания о России, о семье Лавалей. Он писал: "Есть воспоминания, которые никакая человеческая сила не может изгладить, - они в Сибири".

Великие женщины России: Екатерина Ивановна Трубецкая (I).

Существует немало женских имён, оставивших значительный след в отечественной истории. Одно из них - Екатерина Ивановна Трубецкая, княгиня, жена декабриста.

Поступок женщин, уехавших за своими осуждёнными мужьями в далёкую и в те годы малоизвестную Сибирь, первой из которых была Екатерина Трубецкая, вызывал восхищение и преклонение современников: "Спасибо женщинам, они дадут несколько прекрасных строк нашей истории", - писал поэт и друг многих декабристов П.А. Вяземский.

Трубецкая прожила в Сибири 28 лет и умерла буквально за год до амнистии, позволившей оставшимся в живых декабристам и их семьям вернуться в европейскую Россию.

Героическая жизнь Екатерины Трубецкой воспета поэтами трёх стран - Альфредом де Виньи во Франции в его поэме "Ванда", Юлиушем Словацким в Польше - в произведении "Ангелли" и в России - Н.А. Некрасовым в его знаменитых "Русских женщинах".


ДОМ НА АНГЛИЙСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ


По материнской линии Екатерина Трубецкая происходила из семьи богатейших горнопромышленников Мясниковых-Твердышевых.

О богатствах этой семьи ходили легенды. Рассказывали, что первые деньги на разработку уральских рудников дал братьям Твердышевым и их зятю (мужу их сестры) Ивану Мясникову сам император Пётр I, которому понравилась их сметливость и расторопность. Молодые люди взялись за дело и в короткое время преуспели и разбогатели. Дочка Ивана Мясникова - Екатерина, в замужестве Козицкая, - приходилась бабушкой нашей героине. И имя своё Екатерина Ивановна получила в её честь.

У Е.И. Козицкой было две дочери: Александра и Анна Григорьевны. Обе они получили прекрасное по тем временам образование и обе составили удачные партии. Анна Григорьевна вышла замуж за русского посланника в Турине и Дрездене князя А.М. Белосельского-Белозерского, став приёмной матерью его дочери от первого брака Зинаиде, вошедшей в историю, как "царица муз и красоты", блистательная хозяйка московского салона княгиня Зинаида Александровна Волконская. Александра Григорьевна, будущая мать Е.И. Трубецкой, стала в 1799 г. женой французского эмигранта на русской службе Жана-Франсуа Лаваля.

Благодаря богатству жены Лаваль сравнительно быстро сумел достичь высокого положения. Он занимал видные посты в Министерстве народного просвещения, затем в коллегии иностранных дел, являлся редактором газеты "Journal de S.Petersburg", имел чин действительного тайного советника и высокие придворные звания. Заботясь о продвижении мужа по служебной лестнице, Александра Григорьевна вместе с тем старалась и об его обрусении. Она часто звала его не Жаном, а Ванечкой, а при посторонних - Иваном Степановичем.

Жене Иван Степанович был обязан и получением графского титула. Находясь в Лондоне, в 1814 г. Лавали узнали, что эмигрировавший во время революции Людовик XVIII возвращается во Францию и нуждается в деньгах. Предприимчивая Александра Григорьевна передала ему 300 тыс. франков, за что король пожаловал Лавалю графский титул, а с 1817 г. высочайшим указом Лавалю было разрешено носить этот титул и в России.

Жили Лавали в Петербурге на Английской набережной в особняке, построенном специально для них известным французским архитектором Тома де Томоном. Этот дом - одно из красивейших зданий города; он быстро стал известен всему петербургскому обществу. Лавали устраивали здесь (а летом - на своей даче на Аптекарском острове) блестящие приёмы, балы, обеды на 300-400 человек, детские праздники. На таких торжествах бывали члены царской фамилии, дипломаты, художники, музыканты, литераторы, в том числе А.С. Пушкин, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский. Обсуждались литературные новинки, велись беседы на различные общественно-политические темы. На одном из вечеров Н.М. Карамзин читал главы из ещё неопубликованной "Истории государства Российского".

Дом Лавалей славился своей ценнейшей коллекцией произведений искусства - картинами, гравюрами, античной скульптурой, обширной библиотекой по истории, философии и искусству. Интерьеры дома украшали этрусские вазы, в одной из комнат был мозаичный пол, привезённый из Рима, где он когда-то украшал дворец императора Нерона.

В этом доме Иван Степанович и Александра Григорьевна прожили всю жизнь, здесь родились и воспитывались их дети - четыре дочери и сын. Стены дома видели и радость, и горе семьи. Из этого дома 25 июля 1826 г. Екатерина Ивановна, жена декабриста, уехала в Москву, а затем навсегда - в Сибирь.

Дом Лавалей сохранился и доныне. Теперь он входит в комплекс зданий Конституционного суда России.

Екатерина Ивановна Лаваль родилась 27 ноября 1800 г. Она росла и воспитывалась в обстановке не просто материального достатка, но в настоящей роскоши и атмосфере утончённой культуры. Мать зорко следила за воспитанием детей, старалась, чтобы они всегда были заняты полезным делом и не предавались праздности. Екатерина Ивановна, как и её сёстры, говорила и писала на французском, английском, итальянском и немецком языках, хорошо знала европейскую литературу. А вот русский язык, как это было принято в то время, она употребляла только в общении с прислугой.

В семье её звали Каташей. По свидетельству её сестры Зинаиды (в замужестве Лебцельтерн), оставившей воспоминания, Каташа была очень добра, отзывчива и жизнерадостна. Чаще всего именно она становилась инициатором и душой всех затеваемых в семье Лавалей развлечений и забав.

Внешностью она не блистала, но декабрист А.Е. Розен вспоминал о ней: "Екатерина Ивановна Трубецкая была некрасива лицом, не стройна, среднего росту, но, когда заговорит, так что твоя краса и глаза, - просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так всё слушал бы её. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии".







Екатерина Ивановна Лаваль. Портрет работы Сесиль Моудет. 1820 г.



Действительно, Лавали часто и подолгу жили за границей, и в 1819 г. в Париже Каташа познакомилась со своим будущим мужем князем Сергеем Петровичем Трубецким.

Он происходил из старинного рода, получил хорошее домашнее образование, посещал лекции в Московском университете, принимал участие в наполеоновских войнах: участвовал во всех основных сражениях Отечественной войны 1812 года - при Бородине, Тарутине и Малоярославце. Служил старшим адъютантом Главного штаба, а в 1821 г. ему был присвоен чин полковника. Ко времени знакомства с Каташей тридцатилетний С.П. Трубецкой, человек со вполне сложившимся мировоззрением, уже несколько лет был одним из деятельных членов политического тайного общества.

По свидетельству Зинаиды Лебцельтерн, умная, начитанная Каташа произвела на Сергея Петровича (тоже далеко не красавца) очень приятное впечатление: "Молодые люди много беседовали и постепенно привязались друг к другу". В мае 1821 г. в Париже состоялась их свадьба.

По возвращении в Россию молодожёны поселились в доме родителей Каташи, на первом этаже правого крыла особняка на Английской набережной. В обширном кабинете Трубецкого, выходившем окнами на Неву, происходили собрания тайного общества, на которых обсуждались важнейшие организационные и тактические вопросы.

Такие собрания продолжались и в Киеве, куда князь Трубецкой был переведён по службе в 1825 г. на должность дежурного штаб-офицера 4-го Пехотного корпуса.

Зинаида Лебцельтерн вспоминала, что Екатерина Ивановна сама рассказывала ей об этих собраниях, на которых друзья мужа много говорили и спорили в её присутствии, обсуждали планы, выбирали руководителей восстания, составляли проекты конституции.

Однажды Екатерина Ивановна была так напугана услышанным, что, не выдержав, подошла к Сергею Муравьёву-Апостолу, схватила его за руку и, отозвав в сторону, сказала: "Ради Бога, подумайте, что вы делаете! Вы и нас всех погубите, и свои головы положите на эшафот!". Муравьёв-Апостол постарался успокоить её и сказал: "Неужели вы думаете, что мы не делаем всё, что нужно, чтобы обеспечить успех наших замыслов? К тому же речь идёт о совершенно неопределённом времени, не бойтесь же".

Таким образом, в отличие от многих других жён декабристов, Екатерина Ивановна знала о существовании тайного общества и об участии в нём её мужа. И его арест, и всё, что за ним последовало, не было для неё такой неожиданностью, как для других женщин.

Но 14 декабря разделило её жизнь, как, впрочем, и жизнь других жён, на "до" и "после".

Виктор Кравченко. "Невеста из Петровского завода".

В отличие от Анны Розен и Елизаветы Нарышкиной - Анна Янчуковская родилась и выросла в Сибири и принадлежала к женщинам, вышедшим замуж за декабристов по окончании ими каторжного срока. Она появилась на свет 8 декабря 1820 года в Петровском заводе (сегодня Петровск-Забайкальский. - Прим. авт.). Дед ее был католическим священником из старинного польского дворянского рода. Отец, Федосий Федорович, в 1814 году окончил Императорскую медико-хирургическую академию в Санкт-Петербурге и сразу был определен на Нерчинские заводы (по горному ведомству). По приезде в Восточную Сибирь Федосий Федорович был назначен лекарем, а с 1821 года штаб-лекарем Петровского Завода.

В сентябре 1830 года во вновь построенную тюрьму Петровского Завода из Читинского острога перевели декабристов. Штаб-лекарь Янчуковский был, естественно, своим человеком в каземате и домах жен декабристов, нередко помогал им. Детство Анны прошло среди этих людей. Чаще всего она бывала в семье Трубецких, дружила с детьми и была окружена заботой и вниманием хозяйки дома Екатерины Ивановны.

Когда в 1839 году закончился срок каторги для декабристов первого разряда, их стали отправлять на поселение. В марте Нерчинский комендант, полковник Ребиндер докладывал генерал-губернатору Восточной Сибири генерал-лейтенанту Руперту: "Из числа состоящих в ведении моем государственных преступников Александр Сутгоф желает вступить в законный брак с дочерью бывшего штаб-лекаря при Петровском железном заводе, надворного советника Янчуковского девицею Анной Янчуковской, просил моего в том ходатайства".

Разрешение генерал-губернатора было дано, и "... Александр Сутгоф обвенчан 17-го числа текущего месяца" (апреля. - Прим. авт.). Супругов определили на поселение в Введенскую слободу вблизи Иркутска. После того как купленный ими дом сгорел, они перевелись в село Куда, а затем в село Малая Разводная той же губернии. Несмотря на жизненные трудности, постепенно наладился быт. В ежемесячном донесении Иркутского Гражданского губернатора в Петербург о поведении ссыльных, в марте 1844 года, о Сутгофе говорилось, что он "... занимается чтением книг и домашним хозяйством, ведет себя похвально, в образе мыслей скромен". Однако в 1848 году по хлопотам матушки совсем неожиданно 46-летнего ссыльнопоселенца отправляют на Кавказ рядовым, с правом выслуги. Свой путь из Иркутской губернии Александр Николаевич описывал так: "... до Казани мы ехали долго и скучно, от Казани до Ставрополя еще дольше и скучнее, особенно от Дубовки до Новочеркасска - лошади были так дурны, что две станции мы тащились на быках... В Ставрополе мне объявили, что в Тифлис мне незачем ехать, что главнокомандующий назначил мне полк и что я должен в него прямо отправиться. Пробывши там четыре дня (в Ставрополе. - Прим. авт.), мы с женой поехали в разные стороны, она в Москву, к сестре моей, а я в Большую Кабарду, в укрепление егерского полка... Жена возвратилась ко мне в декабре месяце. Ей Кавказ не понравился, особенно первое время ее приезда мы ежедневно спорили. Очень натурально, что ей здесь скучно, особенно когда я уезжаю... Всего более тревожит жену мою летний поход...".

В марте 1849 года А. Сутгоф писал С. Трубецкому в Иркутск: "Мы живем порядочно, жена иногда скучает и побранивает Кавказ, но от этого ни ей, ни Кавказу не хуже. Теперь она занята. Помогает Варваре Николаевне Бельгард (супруга Карла Александровича Бельгарда - генерал-майора, командира Кавказской гренадерской бригады. - Прим. авт.) ухаживать за ее сыном, недавно родившимся. Я ее редко вижу, она приходит по нескольку раз в день на минутку. Ссорится со мной за то, что у меня открыто всегда окно - кавказский климат до сих пор ни ей, ни мне не вреден, жена еще жалуется иногда на головные боли...

14 апреля я с батальоном отправляюсь в Дагестан... нам назначено чрез Моздок и Кизляр прибыть в Темир-Хан-Шуру. Маршрут прислан только вчера, жена узнала об этом первая и не перестает плакать и бранить Кавказ, мне видеть ее слезы не совсем весело, урезонить же ее невозможно".

В этом письме есть приписка Анны Федосеевны к Екатерине Ивановне Трубецкой: "Чтение письма Вашего, добрейшая княгиня, доставило мне одну из приятнейших минут в моей нальчикской жизни. Получив его, я мысленно перенеслась в Петровский Завод и в Иркутск, где так была счастлива в кругу вашего семейства. С Кавказом я бы еще могла примириться, если бы не экспедиции, в которых муж должен бывать, мне и так тоскливо, оставаться же одной на несколько месяцев слишком тяжело для меня... За ласки, которые вы продолжаете оказывать брату Виктору (Янчуковскому. - Прим. авт.) благодарю вас душевно, преданная вам Анна".

У рядового Сутгофа началась походная жизнь, полная тревог и ожиданий. Кубанский егерский полк принимал участие в боевых действиях с горцами, осаде аулов, прокладке просек и дорог, расчистке завалов. Через год, в ноябре 1850 года, А. Сутгоф был произведен в унтер-офицеры со старшинством. Прапорщиком декабрист стал в ноябре 1854 года. Манифестом от 26 августа 1856 г., по случаю коронации Александра II, Сутгофу было пожаловано потомственное дворянское достоинство и право свободного избрания места жительства. Супруги переехали в Москву, где Александр Николаевич некоторое время заведовал фехтовальной школой. Но, по состоянию здоровья, ему был необходим теплый климат, и он хлопочет о возвращении на Кавказ. Добивается назначения "Смотрителем казенных зданий Углекислых минеральных вод". В октябре 1858 года Анна Федосеевна вместе со своей матушкой Евдокией Петровной выехала на Кислые воды. В начале следующего года вслед за ними поспешил и Александр Николаевич. Посетители Кисловодска сезона 1859 года могли часто видеть высокого, седого, статного подпоручика, смотрителя минеральных вод. Затем его переводят в Грузию, где он одновременно занимал должность управляющего Боржомским казенным имением и Дворцом Великого князя Михаила Николаевича. Впоследствии, в связи с ухудшением здоровья, он остается только смотрителем дворца.

За эти годы Сутгофу последовательно присваивают звания поручика штабс-капитана и, наконец, в декабре 1870 года, капитана. В письмах Александр Николаевич жаловался на скуку, отсутствие книг и журналов, дороговизну продуктов, вечный кашель и простуду. Анна Федосеевна, как могла, поддерживала его. Посещение Тифлиса да редкие поездки в Москву к сестре и племянникам вносили разнообразие в последние годы их совместной жизни. Заболев воспалением легких, 14 августа 1872 года А.Н. Сутгоф скончался в возрасте семидесяти лет и был похоронен в ограде Боржомской церкви Иоанна Крестителя.

Весной 1873 года Анна Сутгоф обратилась с просьбой о назначении пенсии: "Муж мой, капитан Сутгоф, состоя на службе с 1 ноября 1848 года, умер, оставив меня без всяких средств к существованию... всеподданнейше прошу... мне, на основании законоположений, назначить пенсион... по жительству моему в местечке Боржом Тифлисской губернии".

В положительном ответе Главнокомандующего Кавказской армией было сказано, что "во внимание к исключительным обстоятельствам, сопровождавшим службу означенного офицера, его безукоризненной, по возвращении из ссылки в Сибирь, службе на Кавказе, и оказанным им на Кавказе военным отличиям, равно в уважении крайне бедного положения вдовы... производить со дня смерти мужа из Государственного казначейства выплату в размере 315 рублей в год".

Сведений о дальнейшей судьбе Анны Сутгоф совсем немного. Известно, что в 1886 году она ездила в Москву на похороны сестры мужа - Анны Николаевны, вдовы генерал-майора Кирилла Михайловича Нарышкина, брата декабриста Нарышкина. Дата смерти Анны Федосеевны неизвестна (она была указана на могиле, но ни церкви, ни кладбища не сохранилось. В советское время там был построен санаторий). После ее кончины в Боржом из Сибири приезжал племянник Виктор Викторович Янчуковский, который продал доставшийся по наследству небольшой дом, сфотографировался на фоне гор в бурке и уехал обратно в Иркутск. Возможно, точнее о дате смерти Анны Сутгоф могут рассказать метрические книги Боржомской церкви, хранящиеся, думается, в Тбилиси, но поездка в Грузию сегодня сопряжена с определенными трудностями, хотя надежда у исследователя всегда остается.

* * *

В подготовке статьи неоценимую помощь автору оказал потомок Анны Федосеевны - Николай Владимирович Янчуковский из Иркутска. Кстати, в Иркутске живет несколько семей Янчуковских, все они от одного рода - Виктора Федосеевича - брата Анны Федосеевны. Их всех давно волнует судьба портрета Анны Сутгоф, написанного Николаем Бестужевым в Петровском Заводе. Вот что опубликовано в 60-м томе "Литературного наследства" (Изд-во Академии наук СССР, 1956 год): "Разыскивая сведения о бестужевских портретах Трубецкой, мы, в частности, заинтересовались ее запиской, единственной, сохранившейся в архиве Бестужевых, написанной крайне неразборчивым почерком. В записке оказалось любопытное свидетельство о портрете невесты одного из декабристов, который собирался писать Бестужев. Вот текст записки: "Николай Александрович. Вы не отказались делать для Александра Николаевича портрет его невесты?".

Здесь явно идет речь об Анне Федосеевне, которая встречалась со своим женихом в доме Екатерины Ивановны Трубецкой. Таким образом, портрет был написан в 1839 году одновременно с портретом Александра Сутгофа (сохранившегося).

Вот что пишет Николай Владимирович Янчуковский из Иркутска: "Я также все больше убеждаюсь, что портрет Анны Федосеевны все же был написан Бестужевым, но где он - вот загадка. Оставался ли он в семьях Янчуковских или был подарен кому-то из декабристов или их друзьям? А может быть, находится за рубежом, у потомков декабристов? Неужели мы никогда не узнаем об этом? А ведь очень хочется! В наших семьях портрета нет - это однозначно. Архив был в 30-е годы уничтожен самими моими тетками, чтобы не досталось НКВД и не было гонений (дворяне). Одна из теток в 20-х годах с сыном уехала в Харбин, затем в Аргентину, потом в Австралию. Там она умерла в 70-х годах в возрасте 100 лет. Остался сын, но жив ли он, неизвестно, я писал письма туда, но ответа так и не дождался. Возможно, она увезла часть архива. Другая из теток погибла во время революции в Финляндии - ее просто убили матросы вместе с мужем, а дачу сожгли". Николай Владимирович делает также предположение, что мать Анны - Евдокия Петровна жила с ней в Боржоми и там похоронена. К сказанному можно добавить одно: поиск необходимо продолжить.

Виктор Кравченко. "И милость царская, и царская немилость".



Неизвестный художник. Портрет Владимира Дмитриевича Вольховского. 1810-е гг. Бумага, акварель. 12x9,5 см. Всероссийский музей А. С. Пушкина.


Он был на год старше Пушкина. Как отличного ученика его в 1811 году перевели из Московского университетского пансиона в Царскосельский лицей. С детства Володя был хилым мальчиком, но очень волевым и требовательным к себе, в лицее упорно закалял себя физическими упражнениями и получил прозвище «Суворочка». В то же время товарищи ценили в нем доброту и сердечное отношение к друзьям. Курс юноша окончил с золотой медалью, отличным аттестатом и был утвержден офицером в гвардейский корпус по квартирмейстерской части.

Через год его произвели в подпоручики, а в марте 1825-го он уже капитан. Еще в лицее Вольховский вместе с Михаилом и Иваном Пущиными, А. Дельвигом, В. Кюхельбекером посещал собрания «Священной артели», раннего преддекабристского кружка, а затем «Союза благоденствия». Когда наступили события 14 декабря 1825 года, Вольховского в Петербурге не было, и вначале он оставался незамеченным, однако в процессе следствия выплыло и его имя. В марте 1826 года командир Отдельного Оренбургского корпуса, генерал от инфантерии Эссен получает приказ - «о присылке в С.-Петербург гвардейского генерального штаба капитана Вольховского, принадлежавшего к тайному злоумышленному обществу». Генерал докладывает начальнику главного штаба барону Дибичу: «...вытребованный мною из отряда полковника Берга, в Киргизской степи находившегося, ...капитан Вольховский, с нарочным Оренбургского казачьего полка сотником Шубиным препровождается...».

Отпираться перед лицом непреложных фактов было трудно, однако Вольховский настаивал на том, что в 1821 году «Союз благоденствия» распался, а о других тайных обществах он не слыхал.

По утверждению декабриста А. Розена, Владимир Дмитриевич был прощен Николаем I потому, что находился в последние годы в дальних экспедициях и не мог в силу этого принимать активного участия в собраниях общества. После вынесения приговора декабристам Вольховского отправляют на Кавказ, учредив за ним тайный надзор.

В сентябре 1826 года он впервые проезжает через Ставрополь, причем вместе с полковником Н. Раевским (младшим), назначенным командиром Нижегородского драгунского полка. Два близких друга А. С. Пушкина, Николай Раевский и Владимир Вольховский, провели вместе на Кавказе несколько лет, участвуя во многих сражениях. Первый вначале командовал полком, а закончил службу генерал-лейтенантом. Вольховский же находился непосредственно при штабе корпуса.

14 декабря 1827 года из Иркутска И. Пущин пишет Е. А. Энгельгардту, бывшему директору Царскосельского лицея: «Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами». Из формулярного списка о службе: «Со 2 декабря 1827 по 3 февраля 1828 находился в командировке в г. Тегеран ко двору персидского шаха, для выпровождения оттуда двадцати миллионов рублей серебром контрибуции, за отличное исполнение поручения сего произведен в полковники». Весной 1828 года началась война с турками, и снова Вольховский в центре событий.

Летом 1829 года на Кавказ в действующую армию едет Александр Сергеевич, чтобы увидеться со старыми друзьями. В книге «Путешествие в Арзрум» поэт вспоминал: «Увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною как старый товарищ».

В июне 1831 года Владимира Дмитриевича произвели в генерал-майоры, а с 1832 года он начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса. В этой должности он прослужил шесть лет.

В начале 1834 года генерал по служебным делам едет в Россию, а 23 февраля в его жизни происходит важное событие. В Ревеле (Таллин. - Прим. авт.) он женится на младшей сестре своего лицейского друга Ивана Малиновского, дочери первого директора Царскосельского лицея, а весной этого же года в Петербурге последний раз видится с А. С. Пушкиным. 8 апреля они вместе представлялись императрице. В приемной Вольховский встречается и беседует с поэтом. Времени для дружеской беседы было много. В дневнике поэта читаем: «Ждали царицу часа три... Нас было человек 20. Брат Пасевича, Шереметьев, Болховский, два Корфа, Вольховский - и другие. Я по списку был последний (...) Я простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию».

22 июля 1835 года А. С. Пушкин отправляет письмо в Тифлис Вольховскому:

«...Посылаю тебе последнее мое сочинение, историю Пугачевского бунта. Я старался в нем исследовать военные тогдашние действия и думал только о ясном их изложении, что стоило мне немалого труда, ибо начальники, действовавшие довольно за-путанно, еще запутаннее писали свои донесения, хвастаясь или оправдываясь ровно бестолково. Все это нужно было сличать, проверять еtc. Мнение твое касательно моей книги во всех отношениях было бы мне драгоценно. Будь здрав и счастлив».

Ответа Вольховского, если он был, мы, к сожалению, не знаем. В начале 1837 года, пораженный убийством Александра Сергеевича, просит лицейского старосту Михаила Яковлева написать ему о последних днях жизни поэта. 22 июня Яковлев отвечает: «Ты на меня пеняешь, зачем я не написал тебе о горестной кончине Пушкина. Вот мой ответ. Не писал я потому, что голова кругом шла в то время, а когда образумился, то уже газеты предупредили известия о его смерти...».

Под началом Вольховского служили многие декабристы. Зная о доброжелательном отношении, у него искали помощи и поддержки как родные, так и сами пострадавшие. В. Мусин-Пушкин, А. Миклашевский, А. Бестужев-Марлинский, Мих. Пущин, Анна Ивановна Коновницына, П. Леман, Н. Цебриков, А. Голицын (брат декабриста Волерьяна Г.), Е. П. Нарышкина - вот неполный перечень обратившихся к начальнику штаба.

Николай I, посетивший Закавказье в октябре 1837 года и получивший донос о нарушениях дисциплины в корпусе, весь свой гнев обратил на командующего Розена и его начальника штаба. Григория Владимировича отправили в отставку, а Вольховского назначили командиром 1-й бригады 3-й пехотной дивизии в Литву. Это была явная немилость императора. Что подвигло Николая I на это, сказать трудно. Нарушения воинской дисциплины были всегда. Завистливый донос кого-то из подчиненных или давняя неприязнь к Вольховскому, которого за дружеское, лояльное отношение к ссыльным, называли ангелом-покровителем декабристов. Может, последней каплей был несчастный случай с императором, коляска которого опрокинулась при выезде из Тифлиса на Верийском спуске. Николай I остался невредим, но Тифлисский полицмейстер, майор Ляхов, родственник Вольховского, был немедленно отстранен от должности.

Подводя итог своей службы на Кавказе, удрученный переводом на низшую должность, Вольховский пишет:

«Двадцать лет продолжал я службу, пользуясь милостивым одобрением всех начальников своих и даже имел счастие неоднократно удостоиться Высочайшего внимания и благоволения, но 1837 год был пределом моего благополучия... Между тем строго в совести моей, рассматривая поведение свое, нахожу себя может быть еще более несчастным, нежели виновным...».

В 1838 году по состоянию здоровья Вольховский вынужден был лечиться на водах. Из воспоминаний А. Е. Розена:

«В Пятигорске я жил с ним два месяца под одною крышею, ...у него на уме были не звезды, не аксельбанты, не деньги, - он думал о существенной пользе, которую мог принести повсюду, где находился. Прослужив больше полугода на новом месте, убедившись, что всякий другой генерал фронтовик и шагистик голосистый мог быть полезнее его в бригаде, вышел в отставку и поселился в деревне, где жалел только, что он по своему чину не мог быть избран в уездные судьи, чтобы на невидном месте сделать множества добра неприметным образом...». В это трудное для него время, Владимир Дмитриевич ощущал поддержку близких ему людей и среди них генерала Раевского.

22 мая из Пятигорска Вольховский писал: «Дорогой Николай Николаевич, ваш путь от 26 марта из Екатеринодара стал известен мне к 20 апреля, когда уже узнали, что вы больше не вернетесь в Ставрополь и у меня не было возможности увидеть вас. Если когда-нибудь вы приедете из Аксая к Шарковым, вы сможете найти меня в имении моей жены по тракту в 7 верстах от Изюма. Благодарю вас за заступничество перед новым командующим корпусом» (Е. А. Головиным. - Прим. авт.).

В ноябре 1828 года Владимир Дмитриевич ушел в отпуск, по истечении которого «...уволен от службы за болезнью, с мундиром и пенсионом одной трети оклада». Поселились Вольховские в селе Каменке Изюмского уезда Харьковской губернии, рядом с семьей Малиновских. Два лицейских товарища, связанные родственными узами, стали еще ближе (Иван-старший, брат Марии Васильевны, был также лицеистом первого - пушкинского - выпуска). В деревне Владимир Дмитриевич праздности не знал, вставал рано, учился английскому языку, читал много и готовился управлять имением жены своей по правилам рационального хозяйства.

Однако здоровье отставного генерала было подорвано. Умерла младшая дочь Мария: «...совершенно неожиданно посетило его горе: он лишился второй дочери своей, которая цвела здоровьем и красотою, уже бегала и начала говорить и в несколько дней ее не стало».

В марте 1841 года Владимир Дмитриевич скончался. Е. Оболенский получил печальное известие от И. Пущина: «Добрый наш Вольховский после 9-дневной нервической горячки скончался 7-го марта. Ты знаешь, как я люблю этого человека, и потому можешь судить как мне тяжела эта потеря...».



Мария Васильевна Вольховская, ур. Малиновская. Портрет работы неизвестного художника. Начало 1840-х гг.

Виктор Кравченко. "Рыцарь свободы" (часть 2).



Андрей Евгеньевич Розен. Акварель Н.А. Бестужева. 1832 г.


Преодолев высокогорную Военно-Грузинскую дорогу, Розен с семьёй, "в сопровождении квартального надзирателя г. Кургана, подпоручика Ушарова", прибыл в столицу Грузии 10 ноября. И здесь у родственников своих, Вольховских, спустя одиннадцать лет, впервые обнял старшего сына, Энни. Переезд через Кавказские горы, видимо, впечатлил Розена, так как спустя двадцать лет, 8 ноября 1857 года, в письме к Нарышкиным он подчёркивал: "...в этот день мы перевалили за Кавказ".

Окончательное место службы было определено в 56 верстах от Тифлиса, в Белом Ключе, где квартировал Мингрельский егерский полк. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Розен сообщал об окончании трудного переезда: "Я поехал через Владикавказ, где был на могиле столь любимого Вами брата (Пётр Петрович Коновницын, декабрист. Скончался от холеры в августе 1830 года. - В.К.), где в церкви молился с особенными чувствованиями за всё семейство незабвенного графа Коновницына. Приходской священник неоднократно получал деньги от графини Анны Ивановны (мать Е.П. Нарышкиной. - В.К.) и со всею совестливостью поминает покойного Вашего брата... Жена моя вспоминает Вас часто с любовью и беспокоится о Вашем здоровье; она изнурена от 73-дневного путешествия - до сего времени не отняли от груди нашу Инну, сверх того так болят глаза у неё, что она не в состоянии писать".

Разумеется, полноценной военной службы рядовой Розен нести не мог.

"Вы можете себе представить жалкого солдата на двух костылях, который не может ни служить, ни отличиться. Ноге моей не хуже, хотя в дороге терпел я очень много. Лучшие доктора в Тифлисе обнадёживают, что время и климат помогут, дай Бог. Но между тем уже год я без ноги, всё надеялся на время, которое проходит невозвратно", - писал он Нарышкиной.

В ответ на прошение "государь велел его, Розена, поместить в Пятигорск, где он найдёт все способы лечения".

"22 января 1838 г. пришло сообщение, присланное Вольховским, о переводе моём в Пятигорск, в 3-й Кавказский линейный батальон... На масленице собирались мы в обратный путь. До выезда моего из Белого Ключа получил я письмо от Вольховского, в коем он писал, что новое его назначение не может мне теперь препятствовать остановиться на его квартире... Радушно встретил нас хозяин, хозяйка с двумя дочерьми, из них новорожденная у груди... У них мы жили с лишком две недели...

С особенным наслаждением увиделся в Тифлисе с милым товарищем моим, А.И. Одоевским, после шестилетней разлуки, когда расстался с ним в Петровской тюрьме. Он в одно время со мною назначен солдатом на Кавказ, где служил в Нижегородском драгунском полку в одно время с Лермонтовым... Одоевского застал я в Тифлисе, где он находился временно по болезни. Часто хаживал он на могилу своего Грибоедова... В том же году я ещё два раза съехался с ним, в Пятигорске и в Железноводске... Через год, находясь в экспедиции на берегу Чёрного моря, захворал он горячкою и в походной палатке, на руках К.Е. Игельстрома, отдал Богу душу, исполненную любви", - вспоминал декабрист.

С М.Ю. Лермонтовым Андрею Евгеньевичу увидеться не пришлось. В начале декабря 1837 года поэту из Петербурга пришло прощение, ссылка окончилась, и он оставил свой полк, квартировавший в Кахетии.

Весь 1838 год Розены прожили в Железноводске и Пятигорске, где, кроме А. Одоевского, виделись с сибирскими соузниками: супругами Нарышкиными, В. Голицыным, А. Вегелиным, С. Кривцовым, Н. Цебриковым.

В августе в письме к Малиновским, описывая лечение минеральными водами, Розен добавляет: "Здоровье моё поправляется, особенно после необыкновенной потери крови, ноге моей лучше, хожу с одним костылём, а другою рукою опираюсь на палку, но всё нога короче другой, и в сгибе несколько не поддаётся более, как было при начале лечения. Может быть, сила в ноге придёт со временем, но прямизна и совершенное употребление невозвратны от неправильно срастившейся кости. Моя добрая, кроткая Annette от железных вод поправилась сначала видимым образом, но новая болезнь моя, положившая меня в постель на восемь дней и умножившая её беспокойство, уничтожила благодетельное действие воды.

...Сверх того, заняли мы у Маши (Вольховской. - В.К.) вчера ещё 1050 руб., потому что казна наша истощилась от необыкновенных расходов; не считая городской годовой квартиры, издержали мы на лекарей, на квартиру в Железноводске, где жили семь недель, на ванны и извозчиков почти 1000 рублей. Но слава Богу, есть средства к уплате долгов, а долгов боюсь более всего на свете.

...Живём мы расчётливо и умеренно, доказательством тому служит, что на 4 тысячи, которые от тебя получили в этом году, мы совершили путешествие сюда из Грузии, жили здесь, лечились, и сегодня остаётся у нас из этих 4 тыс. ещё 320 руб. в наличности, а деньги, взятые вчера у Маши, остаются в запасе... Прости, любезный брат, посылаю тебе виноградную трость с надписью: "Кавказ, 1838", ты с нею пойдёшь прогуливаться и вспомнишь меня..."

В Пятигорске Розен ходатайствовал об увольнении со службы по расстроенному здоровью и о возвращении на родину. В судьбе его принял участие начальник войск Кавказской Линии генерал П.Х. Граббе, который в декабре 1825 года, находясь под следствием по делу декабристов, провёл с Розеном ночь в камере на гауптвахте и спустя годы не забыл отважного поручика.

Не зная о предстоящей скорой отставке, Розен строил планы на летний сезон 1839 года: "В начале мая намерен переехать в Кисловодск, когда наш город наполнится посетителями, а в августе возвращусь, когда в городе никого не будет, - писал он 4 февраля Нарышкину и тут же, узнав об отставке, добавил: - Желание моё исполнено. В день Вашего рождения получил радостную весть, почта опоздала днём, иначе получил бы вчера... Вот выписка из собственной канцелярии: "Государь Император Всемилостивейше уволил рядового Розена от службы с тем, чтобы он жил в Эстляндской губернии у родных, в деревне и под полицейским надзором".

Местное начальство ещё не имеет никакой бумажки на мой счёт, если через две недели будут получены все бумаги, то с Божьей помощью в конце месяца отправлюсь в путь, в противном случае придётся обождать разлитие Дона и распутицу и отправиться в конце апреля... Начал тебе поутру, окончил вечером. Вы уже знаете о моём счастии через почтенную графиню Анну Ивановну" (Коновницыну. - В.К.).

Радостью своей Розен спешит поделиться с сибирскими друзьями:

"Знаю, любезный друг Пущин, Оболенский и все добрые и почтенные соузники мои, что вы уже давно узнали о счастливой перемене моей участи, но сам не уведомил вас раньше, потому что не был совершенно уверен, пока не получил от начальства указа о моём увольнении, который теперь у меня в кармане... Распутица и состояние доброй и кроткой моей Annette, которая в скором времени должна разрешиться от беременности, удерживают меня здесь до последних чисел месяца. Если бы я получил указ вскоре после частного извещения, то давно был бы в Каменке, где теперь все родные жены живут вместе, и Владимир Дмитриевич (Вольховский. - В.К.) тоже получил увольнение от службы. Дни мои летят в приготовлениях к отъезду, хлопот много, поеду на собственных лошадях и полагаю прибыть на место в начале августа, когда и вы все будете на новоселье. (В 1839 году заканчивался срок каторги для декабристов 1-го разряда, и всех ожидало поселение. - В.К.).

Душевно вас любящий Андрей Розен".

Радость этого известия была омрачена: накануне отъезда с Кавказа любящим супругам пришлось пережить горечь потери ребёнка. Декабрист вспоминал: "Добрейшая жена моя была совершенно счастлива, но мы не могли тотчас подняться в дальнюю дорогу по двум причинам: была распутица, и жена моя в начале апреля ожидала своего разрешения от бремени, оттого отложили выезд до мая. В эти два месяца после великой радости посетили нас печаль и болезни. В конце марта появился коклюш в городе и в окрестностях... 3 апреля родилась вторая дочь моя, Софья, а 10-го её уже не стало: к ней также пристал коклюш... 13 апреля похоронил я дочь на южном скате Машука. С могилки видны две дороги в Кисловодск и Железноводск; влево от дорог течёт в плоских берегах Подкумок, дорога на родину заслонена солдатской слободою. Через несколько дней поставил деревянный крест с надписью, а через четыре года поручик Роджер заменил деревянный крест каменным".

И только первого мая семья Розен покинула Пятигорск. Из воспоминаний декабриста: "В Ставрополе остановились мы на один день: там я видел В.М. Голицына уже в отставке, он был переименован в гражданскую службу, после переселился в Тульскую, но долго никто не мог ходатайствовать ему позволения переехать в Москву. Ещё я навестил родственника жены моей, генерального штаба полковника Ф.П. Сохатского..."

Семья Розен получила разрешение жить безвыездно вблизи Нарвы, под надзором полиции, в имении старшего брата, Отто Евгеньевича. В апреле 1855 года "начальник Эстляндской губернии, свидетельствуя об отличном поведении и нравственности проживающего с Высочайшего соизволения в той губернии отставного рядового (из гос. преступников) Андрея Розена, ходатайствовал об освобождении его от учреждённого над ним полицейского надзора с тем что он, Действительный статский советник Гринвальд, принимает на свою личную ответственность дурные последствия, могущие случиться от прекращения за Розеном надзора... Государь Император на освобождение Розена от помянутого надзора Всемилостивейше соизволил ответить согласием, с тем, чтобы ему и на будущее время воспрещён был въезд в обе столицы".

Долгожданная амнистия 1856 года позволила Андрею Евгеньевичу и Анне Васильевне переехать жить к родственникам жены в поместье Викнино Изюмского уезда Харьковской губернии. В том же году в письме-прошении на имя императора Александра II декабрист просит вернуть фамилию Розен его сыновьям: поручику Кондратию Розенову, подпоручику Василию Розенову и прапорщику Владимиру Розенову, "чтобы им дозволено было именоваться родовым именем отца".

Всю последующую жизнь он посвятил собиранию материалов по истории декабристов, переписывался, встречался с ними, а также с писателями и общественными деятелями. В 1869 году закончил книгу "Записки декабриста". Распоряжением царя на издание наложили арест, и отпечатать её в 1870 году удалось только в Лейпциге.

Среди декабристов барон Андрей Евгеньевич Розен слыл рыцарем. "Это был человек рыцарского характера, прямой, правдивый, всегда важный, серьёзный и неуклонно точный в исполнении всего, что у него положено было для каждого часа", - так охарактеризовал его А.П. Беляев.

Журнал "Русская старина" на смерть Розена отозвался некрологом:

"...угасла жизнь этого восьмидесятичетырёхлетнего старца, поражавшего почти до последних дней его жизни бодростью, свежестью ума, энергиею и своим - если можно так выразиться - прекраснодушием. Этот старец замечателен как по целому ряду тяжких испытаний, выпавших на его долю, так и по своей любви и преданности общественному благу, которому он служил до заката дней...

И действительно, куда ни бросала судьба этого человека, в дальние ли снега Сибири, на Кавказ ли, заточала ли на многолетнее, почти уединённое, пребывание в деревне, - всюду барон Андрей Евгеньевич Розен хранил бодрость, веру в свои духовные силы, всюду он строго следовал установленному им для себя режиму высоконравственной, трудовой жизни, всюду удовлетворял жажду своих знаний чтением, наукой, литературой...

Старец был счастлив: ему и немногим из его товарищей 1825 года довелось увидеть осуществление заветнейших своих мечтаний - увидеть Россию освобождённою от позора крепостного ига.

Прошли годы реформ, 1860-е незабвенные года. Барон Розен, прослужив два трёхлетия мировым посредником, удалился в деревенский уголок, в сельцо Викнино, близ города Изюма, и посвятил себя благу местного сельского населения: основал школу, крестьянский банк и проч.; отдался историко-литературным трудам. Он писал записки, собирал всё, что касалось истории его эпохи вообще, и в особенности жизни и судьбы его сотоварищей, осуждённых за участие в событиях 1825 года...

С чувством беспредельного уважения сохраним мы навсегда воспоминание об этом старце. Образованный, вечно идущий вперёд по пути духовного развития, необыкновенно гуманный, мягкий в обращении, этот высокий, красивый, стройный, всегда, как только мы его знали, бодрый старик вызывал с первой минуты знакомства с ним чрезвычайную к себе симпатию; это чувство оставалось к нему неизменным во все последующие годы знакомства с ним, - оно, вместе с чувством полного уважения к его высоконравственной личности, умрёт лишь с теми, кто только имел счастие знать этого достойнейшего человека..."

Барона Розена всегда и везде сопровождала его любящая Annette. Она прошла с ним рука об руку почти 60-летний жизненный путь, представляя идеал супружеского счастья. Анна Васильевна умерла 24 декабря 1883 года, восьмидесяти шести лет. Андрей Евгеньевич пережил её на четыре месяца, скончавшись в день их свадьбы - 19 апреля 1884 года.

Виктор Кравченко. "Рыцарь свободы" (часть 1).

Андрей Розен родился 3 ноября (по ст. ст.) 1799 года в имении Ментак Эстляндской губернии в семье лютеранина, барона Евгения Октавия Розена и Варвары Элен Сталь фон Голштейн. Получил домашнее образование. С двенадцати лет воспитывался в Нарвском народном училище. В марте 1815 года поступил в 1-й кадетский корпус в Петербурге, откуда выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк.

В Креславле, где полк стоял лагерем, Андрей Розен проживал на одной квартире со штабс-капитаном Иваном Малиновским и познакомился с ним поближе. Штабс-капитан был сыном весьма известного человека - первого директора Царскосельского лицея, статского советника Василия Фёдоровича Малиновского и воспитывался вместе с Александром Пушкиным.

Андрей Евгеньевич вспоминал: "В конце августа 1822 года сослуживец мой И.В. Малиновский ввёл меня в круг своего семейства, только что возвратившегося из Ревеля, с морского купания. Три сестрицы его, круглые сиротки, жили тогда в доме дяди своего со стороны отца, П.Ф. Малиновского, под крылом единственной тётки своей со стороны матери, Анны Андреевны Самборской. Я рад был познакомиться в таком доме, иметь вести об отце моём, с которым они часто видались в Ревеле, и хотя тогда не имел никакого намерения жениться, но средняя сестра Анна своим лицом, наружностью, голосом, одеждою, скромным обхождением вызвала во мне чувство безотчётное. С первого знакомства тайный голос нашёптывал мне, что она должна быть моею женою, что только с нею буду счастлив".

Анна Малиновская была рослая девушка с тёмно-русыми густыми волосами, разделёнными аккуратным пробором, с голубыми глазами, всегда изысканно, с тонким вкусом одетая, владевшая английским и французским языками. Между Анной и Андреем завязалась искренняя дружба, переросшая в любовь. 19 апреля 1825 года было совершено бракосочетание в полковой церкви в присутствии всех офицеров.




Неизвестный художник. Портрет Анны Васильевны Розен. 1820-е гг.


В день декабрьского восстания поручик Розен шёл со своим взводом впереди первого батальона лейб-гвардии Финляндского полка, вызванного на Сенатскую площадь для усмирения мятежа. Внезапно Розен останавливает отряд на мосту и тем задерживает весь батальон. Он увёл взвод лишь тогда, когда Сенатская площадь опустела. Декабрист Владимир Штейнгейль вспоминал:

"Полк этот шёл по Исаакиевскому мосту. Его вели к прочим присягнувшим (Николаю I. - В.К.), но командир 1-го взвода, барон Розен, пройдя за половину моста, скомандовал - стой! Полк весь остановился, и ничто уже до конца драмы сдвинуть его не могло".

На следующий день поручика Розена арестовали. Следствие длилось полгода. С января 1826 года он содержался в Петропавловской крепости. Следственному комитету не удалось собрать неопровержимых доказательств о том, что Розен действительно являлся членом тайного общества, однако он установил, что Розен был тесно связан с наиболее видными декабристами, участвовал в совещаниях накануне восстания (11 и 12 декабря на квартирах Репина и Оболенского), знал о готовившемся выступлении и в день восстания, 14 декабря, действовал в пользу восставших, находясь в составе нейтральных войск. А.Е. Розен был обвинён в том, что "лично действовал в мятеже, остановив свой взвод, посланный для усмирения мятежников". Верховный уголовный суд отнёс Розена к пятому разряду и осудил к каторжным работам на 10 лет с последующей ссылкой на поселение. Николай I оставил приговор Верховсного суда о Розене в силе. Указом 22 августа 1826 года срок каторги для Розена был сокращён до 6 лет, с последующим поселением в Сибири.

В Петропавловской крепости декабрист провёл более года. В июне 1826 года супруга его, Анна Васильевна, родила сына, названного Евгением (Энни) в честь отца Розена. А 5 февраля 1827 года, простившись с родными, повидав жену с сыном, декабрист отправляется в Сибирь. Анна Васильевна пожелала тотчас следовать за мужем, однако решила отложить своё намерение, пока подрастёт сын. В сентябре 1829 года дежурный генерал Главного штаба сообщал коменданту при Нерчинских рудниках:

"Государь Император Всемилостивейше дозволил жене государственного преступника, находящегося в каторжной работе, Розена, баронессе Анне Васильевне, отправиться к мужу своему в Читинский острог на основании существующих правил. Покорнейше прошу о времени прибытия Розеной в Читинский острог меня уведомить".

Правила эти не дозволяли супруге каторжанина брать с собой ребёнка. Тогда её младшая сестра Мария и тётка Анна Андреевна Самборская согласились взять маленького Евгения на воспитание. В начале лета 1830 года, с болью оставив первенца, баронесса покинула Москву и помчалась к мужу в Читу. Недалеко от цели путешествия, на станции Степной, она была задержана сплошным наводнением и прожила там три недели. Эта задержка была причиной того, что Анна Васильевна встретила мужа уже на пути в Петровскую тюрьму, куда переводили декабристов.

Встречу с женой Андрей Евгеньевич описывает в письме к своячнице, Марии Васильевне, проживавшей тогда в Ревеле вместе с А. Самборской:

"Я ждал прибытия её ежедневно, но 27 августа имел особенное предчувствие: хотя устал от перехода, не мог уснуть после обеда и при малейшем стуке колёс по мосту, близлежавшему от наших юрт, вскакивал мгновенно и сто раз был обманут, не давая покоя моим добрым сопутникам, двум Бестужевым и Торсону, с которыми занимал одну юрту, поднимая беспрестанно войлочную дверь. Наконец в четвёртом часу вышел из юрты, увидел издали почтовую повозку, быстро катившуюся, но не мог полагать, чтобы Annette в ней ехала. Повозка всё ближе и ближе, я заметил дамскую шляпу и зелёное на ней покрывало, выбежал на дорогу и был в объятиях моей несравненной Annette.

Вы, добрая сестрица, можете представить моё счастье. Несколько минут были мы безмолвны, сердца одни бились, говорили, после того первое наше слово было - Энни, и вместе залились слезами".

Уже неоднократно говорилось о том, что приезд жён в Сибирь сыграл огромную роль в каторжной жизни декабристов.

В этот же день, 27 августа 1830 года, со станции Онинской Верхнеудинского округа Иркутской губернии комендант Нерчинских рудников генерал-майор Лепарский докладывал в Петербург дежурному генералу Главного штаба генерал-адъютанту Потапову:

"... Имею честь донести, что жена государственного преступника Розена, баронесса Анна Васильевна, сего числа прибыла в команду мою".

В Петровске у супругов родился второй сын, Кондратий, названный в честь казнённого Рылеева. 1832 год был годом окончания каторжного срока для заключённых, осуждённых по пятому разряду. Из женатых уезжал только А.Е. Розен. Местом поселения был определён город Курган, куда они благополучно прибыли 19 сентября, если не считать, что по дороге, в деревне Фирстово, супруга разрешилась сыном. 14 октября Андрей Розен писал И. Пущину: "...уже три с половиной недели живу в Кургане за 4000 вёрст от вас. Отъехав от Тары 160 вёрст и остановившись для пересены лошадей, был я благословлён и обрадован рождением третьего сына моего, Василия... в десятый день после родов отправились далее и 11 сентября прибыли в Тобольск..." В Кургане у них появились на свет сын Владимир и дочь Анна (Инна).




А.Е. Розен с женой в камере Петровского завода. Акварель Н.А. Бестужева. 1830 г.


Между тем в феврале 1834 года в Ревеле младшая сестра Анны, Мария Васильевна, вышла замуж за генерал-майора В.Д. Вольховского, лицейского друга Пушкина, начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса. После свадьбы они переезжают в Тифлис и забирают с собой восьмилетнего Евгения Розена.

В декабре 1836 года Андрей Розен сломал ногу, которая правильно не срослась, и это очень усложнило его положение. Случилось так, что летом 1837 года через Курган проезжал наследник престола Александр Николаевич. Он исходатайствовал у своего отца, императора, облегчение участи ссыльных декабристов. В результате семи из них, в том числе и Розену, было позволено отправиться рядовыми на Кавказ, что в общем-то не принесло им облегчения. Здешняя служба была и тяжкой, и опасной.

Ранней осенью А. Розен с семейством выехал из Кургана. Декабрист А.Ф. Бриген, оставшийся на поселении, сообщал своей жене, Софье Михайловне: "Андрей Евгеньевич Розен отправился прямо отсюда, не заезжая в Тобольск, в Тифлис, он на костылях, его поднимают и вынимают из повозки. Анна Васильевна совершенно расстроенного здоровья, с четырьмя малолетними детьми, и в том числе один грудной, а сверх того, Розен ещё глазами слаб, каков этот караван - отправляется за три тысячи вёрст на службу".

В Ставрополе Андрей Евгеньевич узнал, что "мои товарищи, выехавшие из Сибири прежде меня, были уже размещены по полкам на Кавказской линии. Только А.И. Одоевский был отправлен в Грузию, и мне назначено было ехать в Тифлис".

Екатрина Ивановна Трубецкая, 1820 г., Л. Модюи

это копия живописного портрета Екатерины Трубецкой работы художника Модюи 1820 года. Оригинал портрета хранится в семейной коллекции потомков рода Лебцельтерн (потомков старшей сестры Екатерины Ив. - Зинаиды). Портрет был специально написан для Иркутского областного музея декабристов на пожертвования французских благотворителей и теперь займёт место в постоянной экспозиции дома Трубецких.(июнь, 2014 г.)


http://pribaikal.ru/md-article/article/20514.html

Никита Кирсанов: "Случай Нарышкина". Часть 3.

Сходив в экспедицию по Зеленчуку, Нарышкин получил разрешение пройти курс на Водах и 17 июля писал из Железноводска: "Спешу рассказать тебе, как я узнал о моём производстве. Накануне храмового нашего праздника в честь Св. Кирика и Улиты возвращаюсь довольно поздно вечером в домик, где мы с тобой жили три года тому назад; встречаю одного водяного знакомого, который говорит мне, что меня ожидает казак с конвертом; и точно, вскоре посланный мне вручил премилую записку от княгини Голицыной - жены Владимира Сергеевича (генерал, князь В.С. Голицын - в 1839-1842 гг. командовал кавалерией на левом фланге Кавказской линии), с которой мы познакомились на водах, и вместе № Инвалида, в котором я прочёл о моём производстве...
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. Акварельная копия Н.А. Бестужева с карандашного рисунка М.А. Назимова. Конец 1830-х - начало 1840-х гг. Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Москва.
Долго не мог я уснуть, одна дума сменяла другую - я был душой с вами, сожалея, что не мог сейчас же поделиться радостными впечатлениями; Николай Александрович (декабрист Загорецкий) оказал мне большое участие. На другой день, 19-го, я встал рано и поспешил в Пятигорск в Храм Божий отслушать обедню - возблагодарил Господа, отслужил благодарственный молебен Спасителю, Пресв. Богородице, Св. Митрофанию и Св. Кирику и Улите; поблагодарил добрую княгиню, заказал нужную перемену в костюме - и вечером возвратился утомлённый в Железноводск. В Пятигорске виделся с Софьей Николаевной (Бибиковой), которая изъявила мне радостное участие и поручила тебя приветствовать, равно как и князя Голицына; напиши им несколько строк, которые я передам.
Только что сел к тебе писать, друг мой, опять, как и на прошлой неделе, принесли мне два твоих письма, из которых одно запоздалое от 26-го июня, другое - от 6-го июля; и никто ещё тебе, моей голубушке, не сообщил о производстве твоего старика; хотя из Москвы могли бы уже это сделать. Да кто из них получает Инвалид! И к тому же все в деревне. От Евдокии (княгиня Голицына Евдокия Михайловна, ур. Нарышкина - сестра декабриста) письмо от 26-го июня, тоже позднее, из Говорова; не знаю, почему она не получила ещё моего письма по возвращении из экспедиции, тогда как ты мне отвечаешь на последнее из Ставрополя. Как она будет довольна, узнав о надежде скорого нашего соединения. Говорю, "скорого" - и точно кажется, как бы уже теперь на пути. Но пройдёт ещё, вероятно, несколько месяцев, прежде нежели обниму вас.
Но Господь милостив. Каждый день будет сближать нас, правда, с каждым днём будет возрастать и наше нетерпение, но положимся на Спасителя и будем ожидать Его благословения на семейную мирную жизнь. От души я рад, что моей старушке не нужно будет беспокоиться и растряхать свои косточки; она спокойно будет сидеть у своего камелька и, вместо утомительного путешествия по осеннему пути на Кавказ, займётся нашим хозяйством, приготовит тёплый уголок для своего муженька и встретит его с приветливой улыбкой, если то угодно будет Господу.
Вот мои намерения: пробыть в Железноводске и Кисловодске весь август для пользования водами и в первых числах сентября отправиться в полк в Владикавказ, который отсюда лишь в 200-х верстах; оттуда извещу тебя о последующем моём назначении.
... Письмо моё застанет ещё у тебя, вероятно, друга нашего Алексея, который разделит нашу радость... К Григорию, Ивану и Евдокии буду завтра писать. В воскресение сам отвезу письма на почту, явлюсь, кому следует, и опять к источнику 8-го №, который меня очень укрепляет; простуда моя совершенно прошла. Теперь надо укрепить нервы, и тогда я опять помолодею. Лишь бы мне чаще от вас получать грамотки; грешно жаловаться; ты меня балуешь, но в Ставрополе несколькими днями я ранее получал твои письма; через два дня будет три месяца, как мы с тобой расстались...
Писал к Евдокии: просил её выслать мне к 1-му августу 1500 руб., хотелось бы в Кисловодске под конец курса купить несколько ковров для подарков нашим друзьям, и прошу тебя позволить мне и тебе выбрать что-нибудь...
Поневоле должен с тобой проститься на неделю - экстра только раз отсюда отходит...
Друг мой, не могу довольно порадоваться за тебя - за себя. Какое утешение для меня будет вас обнять. Целую твои руки, благословляю тебя. Христос с вами".
Теперь Михаила Михайловича волновали предстоящий отпуск или отставка и продажа дома в Прочном Окопе. Не закончив лечение, как предполагал ранее, он уже в начале августа выехал во Владикавказ для улаживания своих дел: "Дорогая моя Лиза, вот уже третий день, как я здесь; в понедельник написал тебе два слова, с тем чтоб поспешить успокоить тебя, известив, что я благополучно совершил этот переезд, который издали почитается не совершенно безопасным, по сравнительно с другими нашими путешествиями по Кавказу - заслуживает предпочтение. И здесь, и в другом месте кой-когда можно повстречаться с горцами; но, конечно, им здесь труднее скрываться; частые заселения, посты, пикеты и разъезды, ручаются почти за невозможность подобных покушений. Итак, прошу и вперёд не опасаться за меня - тем более, что ночью не позволяют здесь странствовать... Жаль, что до сих пор я не мог полюбоваться горами - погода сумрачная; дождь идёт беспрестанно - я уже нажил насморк и нетерпеливо выжидаю более ясных дней..."
"... к 15 сентября думаю быть в Ставрополе и в Прочном, постараюсь с Тимофеем ещё вовремя, до совершенно дурной дороги, отправить лишние вещи и рояль", - сообщал он Елизавете Петровне 23 августа.
Следующие письма, а по сути, последние в многолетней кавказской переписке супругов, рассказывают, как обстояли дела. Медленно тянулось время в ожидании приказа. Бюрократическая машина империи не слишком торопилась отпускать декабриста из армии. Михаил Михайлович, глубоко верующий человек, уповал на Господа Бога.
"Ставрополь, 14 окт. 1843 г.
Друг мой Лиза!
Ты удивишься, получа ещё письмо из Ставрополя, но я здесь остался по причине продажи дома и лошади. На днях покупатель нашёлся, и, кажется, часа через два я с ним кончу дело. Никто более не даёт, как 1200, потому что затрудняются перевозкой, которая обходится дорого; в станице же нет покупщиков. За лошадей дают очень мало... Прошение моё вскоре будет в Тифлисе, где, надеюсь, не задержат. Прошу Господа даровать мне утешение обнять тебя в январе, всею мыслию, всей душой стремлюсь к тебе... Я всё гостил у Александра Густафьевича Игельстрома (брата декабриста К.Г. Игельстрома) и обязан его любезности приятными минутами..."
"Ставрополь. 24 дек. 1843
... третьего дня я был в первый раз в домовой церкви... Преосвященного (Иеремия - первый епископ Кавказский и Черноморский) и с особенным наслаждением слушал литургию - служба совершалась так благоговейно - пение простое, но согласное, какого я уже давно не слыхал... Я остался здесь до второго или третьего дня праздника... чтобы скорее узнать что-нибудь о моём прошении, ожидая ежедневно ответа из Тифлиса, да и, кстати, здесь шьют мне сюртук, долженствующий заменить старый, в котором совестно уже было показаться. Александр Густавович Игельстром приютил меня, я занимаю особенную комнатку, не слишком стесняя хозяина, посещаю знакомых, добрых людей, не участвую однако же в общих городских увлечениях, как собраниях, театрах и проч. Ничто меня не манит без моей доброй старушки... Хорошо знаю, что моё прошение давно в Тифлисе, но когда оттуда отправлено, не могу ещё дознать, может, дня через три это объяснится. Вообще, думая о нашем свидании, я люблю лучше не останавливаться не предполагаемом сроке. Часто мы ошибались, но уповаю на милость Божию...
Тебя приветствует А. Игельстром и Софья Ник. Бибикова, которая несколько месяцев в разлуке с мужем и к Новому году его поджидает, из чего ты видишь, что не мы одни живём ожиданиями..."
Дом Нарышкиных в Москве. Ныне Гоголевский бульвар, 10. Фотография 1970-х гг.
Высочайшим указом от 29 марта 1844 года Михаил Михайлович был уволен в отпуск по домашним обстоятельствам на шесть месяцев, откуда больше не возвратился, так как 25 сентября этого же года получил отставку "от службы за болезнью, с тем чтобы постоянно и безвыездно бы жил в имении своём в Тульской губернии".
Наконец всё было готово к отъезду. Дом продан инженерному полковнику Лихачёву, разобран и перевезён в Ставрополь. 20 апреля Елизавете Петровне ушло последнее послание:
"Друг мой, возлюбленная Лиза!
Я уже к тебе на дороге и ежедневно к тебе приближаюсь, всё мне встречающееся кажется прекраснее, милее обыкновенного - всё оживлено надеждой скорого нашего семейного соединения... Вчера вечером приехал сюда, благодаря Бога благополучно им хранимый, остановился у Александра Густавовича, у которого комната уже была готова, чтобы ехать в отряд на Левый фланг... Нонче получу отправление от командующего войсками, завтра буду в Прочном, где только переночую, и с рассветом в субботу 22-го пускаюсь прямо стрелой в Егорьевск по твоим следам - год и два дня после тебя - дорога до Харькова должна быть прекрасная - у Ивана (Коновницына) пробуду 24 часа или полтора суток, потом из Белгорода в Воронеж..."
Разлука двух горячо любящих сердец закончилась. Кавказ остался в воспоминаниях. До конца дней своих они больше не расставались. Проживали Нарышкины в имении Высоком, в семи верстах от Тулы. Спокойная семейная жизнь была наполнена деревенским трудом и бытом, заботами об урожае, о земле. Радовались любой встрече с друзьями-декабристами, поддерживали переписку.
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. 1859-1860 гг. Фотография Пастухова, Москва. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.
В ноябре 1855 года "...Государь Император высочайше повелеть соизволил прикосновенного к происшествию 14 декабря 1825 г. отставного прапорщика Нарышкина согласно его просьбе освободить от полицейского надзора". Декабрист получил свободу передвижения. В 1859 году супруги выехали за границу на лечение. В июле 1860 года из Каменки от декабриста Андрея Розена пришло письмо: "По возвращении моём из Харькова был я чрезвычайно обрадован вашими портретами и письмами от 5-го июня, всегда дорогие и милые сердцу друзья, Михайло Михайлович и Елизавета Петровна... Как вы молодецки освежились за границей, в чём убеждаюсь вашими портретами. Портрет Елизаветы Петровны, с одною рукою на спинке стула, оставили у себя, а другой передам Кондратию (сын А.Е. Розена); оба очень хороши и верны, выражают характер и говорят: "Знай наших! Мы долго крепко уповали, зато в Париже побывали". И Михайло Михайлович здоровее, бодрее выглядит, и в чертах лица выражается душа любящая. Радуюсь искренне, что вы благополучно возвратились, а если здоровье потребует вторичной поездки, то кто вам помешает...
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. Фотография Дисдери и Ко. Париж, 1859 г. Российская Государственная библиотека, Москва.
Рад, что вы бывали у Тургенева (Н.И. Тургенев, декабрист. Во время следствия находился за границей. Осуждён заочно по I разряду. Остался эмигрантом, проживал в Париже.), всё же он постоянно стремился к добру для других, и только несчастный дух преследований заставил его избрать мнимое отечество, чтобы оттуда быть полезным действительному отечеству. Россия знает и ещё узнает его".
В марте 1862 года не стало сестры Нарышкина: "...Я имел несчастие лишиться на днях сестры моей, княжны Голицыной. Слава Богу, даровавшему ей кончину мирную и христианскую", - сообщал он декабристу П.Н. Свистунову. Откликнулись М.А. Назимов и А.Е. Розен: "...помяни, Господи, в царствии своём отошедшую Евдокию, постоянно утешавшую брата в несчастье и всех его товарищей. Назначено было Михаилу Михайловичу пережить всех братьев и сестёр кровных".
2 января 1863 года не стало и самого М.М. Нарышкина. Декабрист Евгений Оболенский в некрологе, опубликованном в газете "День", отметил: "... Память о нём, как о человеке, в коем жизненное начало, начало христианское, никогда не угасало, но отражалось в его слове, в его делах, во всём строе его жизни, останется глубоко врезанною в сердцах тех близких к нему людей, которые, в близких отношениях с ним, могли оценить живое сочувствие, которое возбуждали его добрая симпатичная натура, его кроткий, тихий нрав, его стремление к добру, его верность в дружбе, его христианская терпимость. Не во внешнем блеске отражалась его внутренняя жизнь, но в блестящем слове отражалась его личность - но в любви всепримиряющей, всетерпящей, не воздающей злом на зло. С юных лет он принадлежал к числу тех людей, коих стремления были направлены к общему благу; но это стремление не могло быть осуществлено иным путём, как путём самоотвержения: чуждый корыстных целей, Михаил Михайлович принял этот девиз, и многими годами лишений и после многих скорбных дней остался верен первоначальному своему призванию... Он вступил в супружество с графиней Елизаветой Петровной Коновницыной и в ней нашёл ту полноту сочувствия, которая в жизни выражается полной гармонией - и стремлений, и цели жизненной, и надежд, и желаний. В этом сердечном союзе протекли многие и многие годы. И Кавказ с его грозными твердынями, и Сибирь с её пустынями, - везде они были вместе, и везде их сердечная жизнь, восполняющая недостатки одного полнотою другого, выражалась в любви чистой, отражаемой во всём строе жизни. Так встретил Михаил Михайлович последний час своей жизни..."
Портрет Елизаветы Петровны Нарышкиной. Фотография Дисдери и Ко. Париж, 1859 г. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.

Никита Кирсанов: "Случай Нарышкина". Часть 2.

По высочайшему повелению, объявленному военным министром 21 июня 1837 г., М.М. Нарышкин, в числе группы ссыльных, был определён рядовым в Кавказский корпус. Елизавете Петровне было дозволено "на время" выехать в имение матери, Анны Ивановны Коновницыной, село Кярово Гдовского уезда Петербургской губернии. В этой связи, брат Нарышкиной, поручик лейб-гвардии Финляндского полка граф Григорий Петрович Коновницын, выпросил у императора позволения "отправиться навстречу сестре своей для сопровождения её, по весьма расстроенному здоровью" и приехал в Курган.
Портрет Елизаветы Петровны Нарышкиной. Художник Я.А. Васильев. 1826 г.
Все родственники находились в томительном ожидании приезда Елизаветы Петровны. Из письма младшего брата, Алексея Коновницына: "... нетерпение моё возрастает по мере вашего приближения, от души завидую счастию твоему, добрый Гриша, ты прежде всех обнимешь нашу Лизушу. С восхищением приготовлю всё в доме к вашему приезду, сам же отправлюсь в Петербург, чтобы отпроситься на трёхмесячный отпуск, и мы отрадно заживём..."
Узнав о переводе на Кавказ Михаила Нарышкина, в Казань на свидание с братом поспешила княгиня Евдокия Михайловна Голицына (19.06.1790-5.03.1862). В конце сентября в Казани супруги Нарышкины расстались, а 10 октября Михаил Михайлович писал родным уже из Ставрополя: "Я поступаю в отряд генерала Засса в Навагинский пехотный полк, которого штаб находится в 35 верстах от Ставрополя, а место моего пребывания, кажется, теперь будет в Прочном Окопе, в 60 верстах отсюда; климат здоровый, вода хорошая, более ещё ничего не знаю, но извещу вас обо всём подробно, когда буду на месте. Я очень рад, что поблизости к Ставрополю: в нашей переписке не будет никакого замедления, и я надеюсь получать от вас часто свежие и благоприятные известия".

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 2.

За несколько месяцев до событий 14 декабря И.А. Анненков познакомился со своей будущей женой Полиной Гёбль (Pauline Gueble). Родилась она 9 июня 1800 года во Франции близ города Нанси в семье военнослужащего. После смерти отца, убитого в Испании во время наполеоновских войн, мать её осталась с четырьмя детьми без всяких средств существования. Семья стала испытывать острую нужду, и Полине, старшей дочери, рано пришлось работать. Продавая своё рукоделие - шитьё и вышивание, она всё же не могла зарабатывать столько, чтобы содержать себя и родных. Жизнь становилась всё труднее. Семнадцатилетней девушкой Полина переехала в Париж, где стала работать в торговом доме Моно. "Тут только я почувствовала, - писала она в своих воспоминаниях, - всю горечь моего нового положения, очутившись между людьми мне незнакомыми, совершенно чужими, к тому же мало образованными... Много стоило мне слёз и усилий, чтобы сломить себя и привыкнуть к ним... а потом привыкнуть к моим новым обязанностям, которые были совсем не легки".
Полина Гёбль. Акварель П.Ф. Соколова. 1825 г.
В Париже она прожила шесть лет. Необходимость зарабатывать себе на хлеб, тяжёлые условия работы воспитали в ней привычку к труду, умение жить, полагаясь только на себя. Эти качества, весьма пригодились ей впоследствии в Сибири.
В 1823 году Полина Гёбль приехала в Москву, где устроилась в качестве продавщицы модного магазина Дюманси. Здесь она прожила два года. Встреча с Анненковым произвела в её судьбе внезапный и резкий перелом. "Он начал неотступно за мной ухаживать, предлагая жениться на мне, - указывала она позже в своих мемуарах. - Но целая бездна разделяла нас. Он был знатен и богат, я - бедная девушка, существовавшая своим трудом. Разница положений заставляла меня держаться осторожно".