Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 1.

"Я имел высокие намерения, но Богу, верно не угодно было дать мне случай их выполнить. Братцы! Не судите по наружности и не обвиняйте прежде времени".
А.И. Якубович
Александр Иванович Якубович. Портрет работы П. Каратыгина. 1823-1825 гг. Оригинал хранится во Всероссийском музее А.С. Пушкина в С.-Петербурге.
Среди декабристов Александр Иванович Якубович выделяется не только как видный участник движения, но и как весьма сложная фигура, как деятель противоречивый, как человек "трудный" в отношениях с окружающими. Условно говоря, существовало два Якубовича: реальный и легендарный. Нечто было реальное в легенде, как и нечто легендарное в реальности. Легенда, сложившаяся в среде современников Якубовича представляла его как дуэлянта, искателя приключений, любителя острых ощущений, краснобая, позёра. Легенда, впрочем, двоилась. В одной её разновидности возникал образ типичного бретёра, в другой - благородного, великодушного, самоотверженного героя, образ рыцаря. Это затрудняло подступ к личности Якубовича для исследователей. Ещё большую трудность составила путанность действий Якубовича в день 14 декабря, сбившая "со следа" и позднейших исследователей. Так и получилось, что в персоналии деятелей движения место Якубовича осталось незаполненным.
Между тем, изучая "случай Якубовича", вырисовывается образ человека, который был гораздо содержательнее своей легендарной репутации. Взять хотя бы письмо Якубовича Николаю I из Петропавловской крепости подвергшее смелой критике социально-политическую систему в России. Это письмо, по оценке историка М.К. Азадовского, является "замечательным памятником, характеризующим Якубовича, как подлинного патриота, глубоко размышлявшего о судьбах и положении родины".
Заслуживают внимания и сибирские письма Якубовича, из которых узнаётся, что его незаурядная энергия ушла в хозяйственную и промысловую деятельность. А сверх того, в душе ссыльного декабриста обнаружились интимные чувства дружбы и даже сентиментальности. Одно из писем глухо говорит даже о какой-то сердечной драме, пережитой стареющим Якубовичем.

Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 2.

Когда "высочайше" разжалованный лейб-гвардии корнет прибыл к месту назначения, чтобы в звании прапорщика начать службу в армейской части, он убедился, что далёкая обочина страны вовсе не была окраиной общественной жизни. В Грузии первых десятилетий XIX в. сложилась близко связанная с русской культурой, хотя и немногочисленная ещё, среда местной передовой интеллигенции, пламенной душой и выдающимся умом которой был А.Г. Чавчавадзе. 1819-м годом датируют начало первого периодического издания в Грузии - "Газета Грузии". В офицерских кругах расквартированной в Грузии русской армии многие лица отличались широтой интересов, вниманием ко всему живому, что было характерно для русской общественной мысли в Петербурге и Москве. Складывались в традицию и общение с местной прогрессивной интеллигенцией, и не стеснённое формальностями общение друг с другом офицеров, находившихся на разных степенях военной иерархии, наконец, уважительное отношение к личному достоинству и житейским необходимостям рядового состава. В Тифлисе, Кара-Агаче, Цинандали (имении Чавчавадзе) сложились и действовали культурные и политические очаги, в которых "легко дышалось" и русским опальным людям.
Тифлис. Вид с крепостной дороги. С фотографии начала XX в.
Якубович провёл в Кавказском корпусе семь с половиной лет. Здесь выявились и развернулись недюжинные силы его личности, нашёл выход опыт гражданский и военный, жаждавший применения и грубо оборванный в Петербурге. Опыт "бурных дней Кавказа" однозначным не был, конечно, способствовал обогащающей работе Якубовича над самим собой, но выход его мятежному духу указан был положением военного, находившегося в составе действующей армии. Здесь, на военном поприще, Якубовичу и предстояло показать поистине чудеса личного бесстрашия и отваги, изобретательность и новаторство тактических решений, умение находить общий язык с офицерами и, что особенно примечательно, с рядовым составом. Кавказский отрезок жизни Якубовича, очень насыщенный как военными событиями, так и связями и общениями на почве преддекабристских идей по напряжённости, полноте общественных интересов ничуть не уступал всему, что стало достоянием и жило в нём благодаря заграничным походам и последующим годам, проведённым в столице. Знакомясь с источниками, служащими реконструкцией кавказского периода жизни и деятельности Якубовича, мы убеждаемся, как и следовало ожидать, в односторонности их: об его участии в кавказских войнах мы узнаём много больше, чем об участии в общественно-политической жизни передовых русско-грузинских кругов этого времени. Но при отличии этих сфер жизнедеятельности Якубовича "герой" их оставался один - отличались лишь точки приложения, применения его сил.

Муравьева Александра Григорьевна
 

Муравьева Александра Григорьевна

«В делах любви и дружбы она не знала невозможного».

И. Пущин

Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 3.

С.-Петербург. Гороховая улица у Красного моста через Мойку. С акварели неизвестного ходожника. 1814-1817 гг. В конце 1825 г. в неустановленном доме по улице Гороховой (между Большой Морской улицей и набережной реки Мойки), проживал А.И. Якубович.

Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 4.

По определению суда Якубович получил 20 лет каторги. "Простите навсегда, любезные сердцу..." - обращался он к отцу, сестре, братьям в письме, написанном сразу после "сентенции" (в июле 1826 г.) В августе этого же года Якубович писал, что следует "к назначению, которое мне ужаснее смерти", что он вдалеке "от родины с грустью в сердце, мраком в воображении, должен жить окружённый всеми ужасами наказанных преступлений". Не столько страх перед каторгой, сколько сословное сознание и чувство позора, покрывшего его имя, продиктовало ему строчку: "Простите навсегда". Обряд лишения дворянства совершился. Заранее подпиленную саблю палач переломил над головой, вместе с мундиром в огонь полетел знак боевого отличия. Для Якубовича это была казнь, страшнее той казни в рассрочку, которой являлись 20 лет каторги. Сословная психология так густо выражена была в Якубовиче, как мало в ком из других декабристов. "Надежда моя, - писал он сразу после процедуры бесчествования, - вспорхнула при переломе сабли над полуразрушенной главой моей, опалила крылья на огне, где горел знак, купленный презрением жизни (владимирский орден. - Н.К.)... Ах, для чего убийственный свинец на горах кавказских не пресёк моего бытия? Позор! Позор! Ужаснее смерти!..." Чувство позора темнило разум, и Якубович готов был признать, что и в самом деле он был виновен и достоин постигшей его кары. В том же письме к отцу (июль 1826 г.) находим мотив, прозвучавший ещё на следствии и не оставлявший Якубовича до конца жизни: "Самолюбие подстрекало меня, и сей порок ужаснейший был причиной моей погибели". Самооценка трезвая. Только напомним, что "сей порок ужаснейший" имел корни не в одной психологии конкретного индивида - Якубовича, но и в социально-исторической психологии, психологии романтической; по шкале её ценностей "самолюбие" являлось добродетелью, а не пороком. Да оно и было добродетельно постольку, поскольку являлось ответной реакцией на обезличение, регламентацию духовной жизни, извне продиктованными правилами, отжившими традициями, условновностями, этикетом. Даже приведённые строки письма Якубовича к отцу, написанные под живым впечатлением процедуры гражданской казни и каторжного приговора, строки искренние, отчаянные, напоминают о литературном вкусе романтизма.
М.С. Знаменский. Почтовая станция в Сибири.

Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 5.

Выход на поселение, какими ни были урезанными права и ограниченными возможности деятельности поселенцев, вдохнул в Якубовича новые силы. Впервые ему предстали разнообразие, величавость, ширь, приволье сибирской природы, пленявшей романтическое воображение, как в своё время ландшафты Кавказа. В ответном письме сестре Анне, Якубович писал из Малой Разводной под Иркутском: "Ты говоришь с любовью о своём саде. Извини, друг, что я не разделяю твоего восторга. Мой сад немного большего размера: вёрст тысяча, дремучий лес по берегу Байкала и чего хочешь, того и просишь: скалы, воды, тундра, мхи вековые. Ну, раздолье ссыльной душе!" Правда, сообщая декабристу В.Л. Давыдову о своих занятиях - "ружьё и сети в руки и марш добывать питание", Якубович добавлял с горечью: "Ты видишь, сколько удовольствий для сердца и ума; этот род жизни заставит не только на Кавказ проситься, но хоть в Елисейские". Богатые силы Якубовича искали выхода в совсем другом "роде жизни". Возможно, под прямым впечатлением признаний Якубовича, уже упоминавшийся нами, инженер-путеец А.И. Штукенберг писал: "И этот замечательный человек, оставленный под конец друзьями и родными, дошёл до того, что помогал рыбакам тянуть невод или ходил на охоту". Как увидим, он нашёл и иное применение своим силам. Всё же эпитет "замечательный", применённый Штукенбергом к Якубовичу приближает к высшему "роду жизни", который по убеждению мемуариста, был достоин известных ему декабристов. Безграничное уважение Штукенберга вызывала личность Николая Бестужева - "гениальный Николай Александрович", а о Якубовиче: "Якубович был совсем другая личность". Совсем другая, однако в свою очередь "замечательная", выходившая из ряда вон - даже такого "ряду", как декабристы. Чем? Мужеством, отвагой, верностью убеждениям, ярким талантом ("по воле магического рассказчика, все то смеялись гомерическим смехом, то волновались гневом и печалью") - таким Штукенберг помнил Якубовича ещё в его бытность на Петровском заводе, таким же знал и на поселении. Личность замечательная романтическим обаянием, которое излучала и им покоряла: "Впрочем, этим господам (декабристам. - Н.К.), ещё наводившим и тогда ужас своим именем, было запрещено жить в Иркутске; но Якубович иногда под вечер приезжал ко мне тайком на лодке с угольщиками. Бывало, иногда сидишь себе под вечер у окна и любуешься, как перед глазами несётся мимо величавая река (я жил тогда на берегу), как вдруг пристанет чёрная лодочка, из неё выйдет ещё чернее человеческая фигура - и через минуту предо мною является отставной кавказец "Якуб-большая голова", как его там звали, - и всегда у него на устах или острота или каламбур. "Я к вам явился как настоящий карбонарей", - говорил он". И по всей совокупности характеристических черт Якубовича, метко и точно запечатлённых в мемуарах Штукенберга, "этот замечательный человек" принадлежит к числу тех декабристов, о которых у мемуариста, подлинно стоявшего на высоте своих задач, читаем слова, исполненные патриотизма: "И пока на Руси такие люди будут изнывать в тёмной неизвестности, окружённые или крепостными стенами, или пустынею, а бездарные - всем двигать, - не идти ей, родимой, вперёд, а только сидеть сиднем, как Илье Муромцу, в ожидании, что бог даст ноги". По достоинству воздано как декабристам, так и их врагам и палачам - царю и его помощникам.
Набережная реки Ангары в Иркутске. Раскрашенная фотография XIX в.

Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 6.

В то время, как Якубович отправил письмо сестре, уже было удовлетворено его ходатайство о перемене места поселения. Он получил предложение от золотопромышленников Малевинского и Базилевского поступить на службу в качестве управляющего Ермаковской резиденцией их компании. Так, летом 1841 г. Якубович оказался в селе Назимово Анциферовской волости Енисейского округа Енисейской губернии. Что побудило Якубовича поступить на службу в золотопромышленную компанию? Может быть, действительно он привлёк к себе недовольное внимание В.Я. Руперта? Может быть, казённая промышленность медлила с осуществлением его проектов и не отдала должное его геологоразведочным изысканиям? Может быть, золотопромышленная компания частная, а не казённая, сулила большую отзывчивость на проекты и деятельность Якубовича и, что не менее важно, предоставляла ему полноту инициативы.
Якубович понимал, на что идёт. Он шёл на полное одиночество. Его товарищи, первый из них В.Л. Давыдов, находились в Красноярске, на далёком расстоянии, далёком и недосягаемом при ограниченной свободе передвижения ссыльнопоселенца. Лишь изредка, по особым надобностям службы, он мог посетить Енисейск, что требовало специального разрешения властей в каждом отдельном случае. Перевешивала перспектива развернуть во всю ширь энергию и дарование. Демон исключительности не оставлял своей жертвы и с новой и новой силой её искушал.