П. Ф. Соколов. Портрет Александры Григорьевны Муравьевой, 1825

Этот портрет кисти Петра Соколова давно стал хрестоматийным, лицо красавицы, изображенной художником, наверняка всем знакомо – это Александра Григорьевна Муравьева, жена декабриста, последовавшая за ним в Сибирь. А вот о том, при каких обстоятельствах был написан этот портрет, и какую роль он сыграл в драматической истории любви Муравьевых, знают куда меньше.

А. Маньяни. Портрет А. Г. Чернышевой, 1816 | Фото: birmaga.ru и nkj.ru

Александра (Александрина) Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева, могла бы избежать своей печальной участи, если бы не вышла замуж за человека, которого искренне любила. Хотя вряд ли она выбрала бы себе другую судьбу, даже если бы у нее была такая возможность. О ней говорили: «Ее красота внешняя равнялась ее красоте душевной», и в этом не было преувеличения.
Читать далее

13 (25) июля 1826 были казнены пятеро декабристов: Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Каховский. До этого в России не казнили полвека, от Пугачёва. Diletant. media собрал воспоминания очевидцев о дне казни.

РАССКАЗ ПОМОЩНИКА ПОЛИЦЕЙСКОГО НАДЗИРАТЕЛЯ О КАЗНИ ДЕКАБРИСТОВ

Приходим в крепость, явились к плац-майору Подушкину, говорим: честь имеем явиться, присланы от г[осподина] обер-полицеймейстера в ваше распоряжение!

— Хорошо, — говорит, — господа, подождите!

Проводили нас там в комнату, зеркала этакие стоят в золоченых рамах. (…) Подошел я к окну, а ночь чудная такая была. Таких прекрасных ночей я немного в жизни помню. (…) Через несколько времени приходит священник Петр Николаевич Мысловский — протопоп Казанского собора. Тут только мы узнали, в чем дело, что ночью назначена казнь. Это был десятый час, а назначено было казнить в два. Мысловский приглашен был исповедовать, увещевать и напутствовать к смерти осужденных. С ним были и св. дары.

Пошел он к ним, а на нас напал такой страх, хуже, чем у Княжнина. Дело-то было нешуточное! Сидим все мы такие бледные, дрожим. На кого ни взглянешь, просто лица нет ни на ком; на себя посмотришь в зеркало — то же самое. Точно нас самих к смерти приговорили. Страшно! Ночь-то, я говорю, прелесть какая. А после того как узнал я, что казнить будут, взглянешь на эту ночь, и еще тошнее станет на душе, вот так все сердце и того, просто плакать хочется.

Так прошло несколько часов. Вышел от осужденных Мысловский. Он был очень растроган, плакал. Бестужев, Муравьев и Рылеев исповедовались и много с ним говорили, раскаялись. К Пестелю приходил пастор. Мысловский хотел и его напутствовать, но он отказался, а Каховский исполнил христианский долг как бы по принуждению. Не хотел чистосердечно раскаяться. А эти трое исполнили как следует христианскую обязанность, в особенности Рылеев. Он заставил плакать священника и отдал ему для жены и дочери медальон и крест. (…)

В полночь начали съезжаться в крепость начальствующие лица: Павел Васильевич Кутузов (тогда он был генерал-губернатором), жандармский шеф, полицеймейстеры. Много приехало. Пошла такая суета, что ужас (…). Виселицу строили где-то в тюрьме, потом разобрали и ночью должны были привезти в крепость. Только долго не везут. Такая пошла суматоха. Генерал-губернатор Кутузов из себя выходит просто.

В это время из царской фамилии в Петербурге никого не было. Всем этим распоряжался Кутузов. Он вместо Милорадовича поступил. Он всем делом и заведовал. Наконец привезли виселицу, начали ставить. Не так ли что было сделано или забыли что, не знаю, — говорили потом, что будто перекладина пропала, а кто их знает, вряд ли правда. Как ей пропасть? Что-нибудь там может повредилось, это другое дело. Только надобно было починку произвести. Копались с виселицею долго. Как ни понукали, как ни спешили, а все уже дело-то подходило ко дню, в четыре часа еще виселицу ставили.

Нас привели в коридор казематов в Алексеевском равелине. Сперва-то было ввели в какую-то черную комнату, да сейчас же и вывели. Какая это комната, не могу сказать. Был я там недолго, да и замечать-то всего не было мочи. Не до того было; жутко, страшно было. Пожалуй, что их судили и допрашивали в этой комнате. Вывели нас в коридор; с нами был полицеймейстер Тихачев (Чихачев). Вслед за нами офицер привел двенадцать человек солдат Павловского полка с заряженными ружьями и со штыками. При исполнении казни был один только Павловский полк. Других полков солдат я не видел ни одного человека. Привели и двух палачей. Отворили двери казематов и позвали преступников. Крикнули: пожалуйте, господа! Они уже были готовы и вышли в коридор. Руки и ноги их были связаны так, что руки были опущены вдоль туловища, а ногами они могли делать самые маленькие шаги. (…) Я как теперь вот на них смотрю. Только ремни. Ремнями были связаны руки и ноги. Они протянули друг другу руки и крепко поцеловались. Рылеев глазами и головой показал на небо. (…)

Когда их установили, мы пошли в таком порядке: впереди шел офицер Павловского полка, командир взвода, поручик Пильман, потом мы пятеро в ряд с обнаженными шпагами. Мы были бледнее преступников и более дрожали, так что можно было сказать скорее, что будут казнить нас, а не их. За нами шли в ряде же преступники. Позади их двенадцать павловских солдат и два палача. Тихачев шел в стороне и наблюдал за процессиею, а сам не становился в нее и определенного места не имел, как мы, например. Мы двигались вперед медленно, потому что преступники со связанными ногами не могли/почти идти. Таким порядком вышли мы на кронверк. (…) Кронверк состоял из земляных валов и отделялся от поля и крепости водяными рвами. Дорогою преступники могли говорить между собою, но, что они говорили, нельзя было слышать. Когда мы перешли мост на кронверк, то увидели там солдат с ружьями, толпу преступников и два эшафота. На одном была устроена виселица. Тут я один раз в жизни и видел виселицу. Это, братец мой, качели. (…) Качели! только вместо доски к перекладине на веревках людей подвесят. (…) На кронверке во все время играла музыка Павловского полка. (…) Погода была чудная, а тут солнце всходит и музыка играет. Собрали всех замешанных в бунте. Всех их, кажется, было сто двадцать пять человек. (…) Сперва исполняли приговор над остальными: снимали с них платье на эшафоте, надевали на них арестантское, ломали над головами шпаги и все это; известно, лишали дворянства и чести, шельмовали, как тогда законом было постановлено. Нам все это было видно. Того, над кем уже исполнен был приговор, сейчас же уводили в крепость и сажали в каземат; оттуда уже отправляли в ссылку. В ссылку их тоже возили по ночам, перед утром, когда на улице нет народа. Когда выпроводили всех, дошла очередь и до наших. Они сидели все время на траве и тихо между собою разговаривали. Когда пришла их очередь, к ним опять подошел Мысловский, говорил с ними, напутствовал их еще раз к отходу и дал приложиться ко кресту. Они на коленях молча помолились богу, смотря на небо. Тяжело было, братец, смотреть на них! Потом на них надели этакие мешки, которыми они были закрыты от головы до пояса. На шеи им на веревках надели аспидные доски с именами и виною их. Мы опять построились в порядок для шествия на эшафот под виселицу. Под самой перекладиной был сделан возвышенный помост; на него надобно было всходить по деревянному очень отлогому откосу.

"

...Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти..."
(М.Ю.Лермонтов "Валерик")

Пролог. Каратели