ЛИЗА ДАЛЬ:

«СВОЙ ДОМ ОН ЗАКРЫЛ ОТ ВСЕХ»

С Олегом я прожила счастливую жизнь. Не прилагая особых усилий, он сделал меня совершенно другой: я забыла о прежней Лизе Апраксиной и одолела профессию жены Художника, которому трудно. Хоть и научилась смотреть на все его глазами, жить его делами, все равно он так и остался для меня загадкой. Прекрасной. Я умерла вместе с ним. Сохранилось нечто, что знает о нашей жизни. Когда думаю о прошлом, вспоминаю их – Лизу и Олега, а не себя и его.

Я выросла в знаменитой в Ленинграде писательской надстройке на канале Грибоедова, где когда-то жили Шварц и Зощенко – друзья моего деда, профессора филологии Бориса Эйхенбаума. Я же – известная хулиганка – дружила только с мальчишками, причем исключительно со шпаной, водила домой всех дворовых «авторитетов», отчего дед с мамой приходили в ужас. А это было просто хитростью с моей стороны. Дело в том, что дом, в котором мы жили, был смешанного типа: нижние этажи – пролетарские, а верхние три – писательская надстройка. Дед именовал его «недоскребом». Нижние этажи дружно обзывали нас «писательскими суками», «профессорскими стервами» и запросто могли запустить вслед камнем. Я быстро поняла, что с «нижними» необходимо подружиться, и стала у них чуть ли не заводилой. Если кому-то из писательских девчонок нужно было идти через наш большой двор-колодец, просили меня: «Лиза, проводи!» Потом в одного из шпанят, Витю Лосева по кличке Лось, даже влюбилась. Помню, дед был в шоке от объекта моей страсти и как-то за чаем обидно скаламбурил: «Я видел Витю Лосева, ничего холосева». Я заплакала. И продолжала любить Витьку, хоть он и не обращал на меня никакого внимания.

На нашей лестничной площадке жил Мишка Козаков, сын одноименного писателя. Он был старше меня на три-четыре года, поэтому рядом с ним я «ходила в детях». Мы даже в одной школе учились, немецкой, Петершуле, но на разных «половинах»: он – на мужской, я – на женской. Вся моя половина была поголовно влюблена в Козакова, необыкновенно красивого и к тому же талантливого. Он занимался во всех кружках: и хореографическом, и драматическом, и фехтовальном... Мы дружили с Козаковыми семьями и часто приглашали на дом фотографа, чтобы сделать снимки на память. Все, не сговариваясь, хотели сняться вместе с Мишкой – настолько он был прекрасен, наш семейный альбом был просто забит фотографиями с ним. Но однажды вдруг обнаружилось, что осталась всего одна – остальные украли. А я все удивлялась: и что это у меня постоянно толкутся одноклассницы?! Когда родители (отец умер в блокаду, и мне его заменил дед) уходили в гости, меня подкидывали Козаковым. Мишка относился ко мне снисходительно – я была для него ребенком. Видимо, поэтому я допускалась к игре в дурака. Естественно, всегда проигрывала и приходила домой вся в черных пятнах от жженой пробки, которой проигравшему ставились отметины на лице. Однажды мне разрешили встретить Новый год во взрослой компании Миши – я уже училась в девятом классе. В ту пору у него был серьезный роман с будущей женой Гретой. Я чувствовала себя не в своей тарелке, потому что там и выпивали, и целовались во всех пяти комнатах огромной квартиры. И когда ко мне пристал с поцелуями его друг Юра, я в слезах убежала домой.

– И что, так продолжалось до вашей свадьбы?

Вообще период до первого замужества был у меня очень бурный; признаюсь – я жила двойной жизнью. У нас в доме обожали собираться гости, несмотря на то что деда выгнали из университета и Пушкинского дома за «формализм и космополитизм». Анатолий Мариенгоф с женой, актрисой Никритиной, Козаковы, Шварцы, иногда Ольга Берггольц (правда, редко – она пила, и ее старались не приглашать), артист Игорь Горбачев, Юрий Герман, отец Алеши, писатель Израиль Моисеевич Меттер, автор сценария «Ко мне, Мухтар!», тайком от деда в портфелях приносили прямо на кухню продукты. А тот все удивлялся и спрашивал у дочери: «Оля, откуда у нас такое изобилие, ведь денег нет?»

Меня, пятнадцатилетнюю, уже допускали к столу и даже наливали рюмочку коньяка. Мы сидели с Мишкой с гостями, пока Мариенгоф не начинал рассказывать свои любимые скабрезные анекдоты. Тогда раздавалась команда: «Диван!» – и Мишка уходил в соседнюю квартиру, а я в свою комнату. Так вот, 45-летний Меттер был невероятным сердцеедом, несмотря на молодую очаровательную жену-балерину из Мариинки. Однажды он постучался ко мне и пригласил танцевать на взрослую половину. Все присутствующие смеялись: «Вот и у Лизы кавалер появился!» С этих пор мы с ним «стали гулять» – он жил через дорогу, за Исаакиевским, и мы выгуливали его фокстерьера Тришку, потом Меттер долго провожал меня до дома. Стояли белые ночи. Его жена уехала на гастроли в Париж, так что наш тайный платонический роман развивался стремительно. Пока... не перерос во взрослый. Мы, абсолютно не скрываясь, ходили в рестораны, Дом писателей. Мне было хорошо с ним, хоть я не понимала ничего во взрослой любви – просто приятно, и все! Вечером я тянула из прихожей в свою комнату телефон, и мы разговаривали до утра. Однажды он, не выдержав, пришел ночью к нам домой, поскребся у входной двери, а так как моя комната была ближе других, я услышала и открыла. Меттер стоял на пороге с туфлями в руках. Мы шмыгнули в мою комнату и замерли в страхе: кто же зайдет первым – дед или мама? В шесть утра он тихонько ушел. А за завтраком дед вдруг говорит: «Оля, ты знаешь, я сегодня ночью решил, что наша Лизка завела любовника. Уже было ноги спустил с постели, когда понял, что она кота выпустила в коридор». Я похолодела.

Первой о нас узнала мама. Оказывается, я во сне звала своего тайного любовника. Она исцарапала Меттеру все лицо, но тот стоял на своем: «Если мне предложат сейчас царевну, я все равно выберу Лизу». Мама поняла, что сделать ничего не может, и стала нас покрывать – каждый раз звонила: «Лиза, мы возвращаемся». Но когда об этом наконец узнал дед, началось такое! Ведь Меттер был близким другом семьи. Вначале его избил Виктор Шкловский, потом Миша Козаков надавал оплеух. История прошумела на весь Ленинград. Несчастного соблазнителя осудил Союз писателей, и его сослали на несколько месяцев в Калугу. Сейчас я понимаю, что совсем тогда не любила – это была просто первая женская страсть к мужчине. Я ведь даже никогда не называла его как все, Селик, а обращалась только по имени-отчеству и на «вы». Слава Богу, что он оказался опытным и терпеливым и не развил во мне отвращение к сексу. Мы встречались и потом...

Кстати, именно благодаря этой истории узнала, что Лешка Герман, оказывается, был влюблен в меня с восьмого класса. Мы как-то встретились с ним в Доме творчества в Репине, и он признался: «Знаешь, весь восьмой класс у меня прошел под девизом «Лиза Апраксина». Но однажды ночью, возвращаясь домой, увидел, как на канале Грибоедова ты целовалась с Селиком. Я не бросился в воду только потому, что там плавают какашки». Он никому не сказал об этом, даже отцу. Лешка был известным «авторитетом» в своем районе, жил недалеко, на Марсовом поле, и часто мне важно говорил: «Лиза, если кто будет приставать, скажи: «Сейчас Лешика позову», и от тебя тут же отстанут».

– А какими для вас были последствия этого романа?

Когда я в восемнадцать лет собралась замуж за Леню Квинихидзе, моего ровесника, он мне устроил допрос с пристрастием: «Правда ли то, что говорили о тебе и Меттере? И девушка ли ты?» Я сказала: «Это все правда». Он долго бесновался, кричал, плакал, а потом смирился, и мы все-таки поженились. Тогда он носил фамилию папы, известного режиссера Файнциммера, и стоял перед выбором – взять ли мою девичью фамилию Апраксина, или мамину Квинихидзе: он тоже, как и папа, решил стать режиссером и не хотел, чтобы их путали. В итоге выбрал мамину. Потом, много лет спустя, когда мы уже встречались как друзья, он пожаловался: «Зря я твою фамилию не взял, теперь мне одни грузины звонят и пишут». Мы жили с Леней в соседних домах, и наша женитьба свелась к перетаскиванию двуспальной кровати красного дерева из его подъезда в мой. А помогал нам внук Ворошилова, Володя. Мы неоднократно то сходились, то расходились, вместе практически и не жили. Вплоть до встречи с Олегом мы с Леней бегали друг к другу; но то он был несвободен, то я... И тем не менее нам удалось сохранить теплые дружеские отношения. Именно благодаря ему я получила прекрасную профессию монтажера.

Когда мы с Леней разошлись, меня закружило. Я очень легко влюблялась. При этом, отмечу, у меня никогда не было плохой репутации. Один их моих возлюбленных, молодой литератор, безумный бабник, изменял мне направо и налево. Помню, пришла к нему утром, а у него в постели – блондинка. На вопрос «Кто это?» он невозмутимо ответил: «Понятия не имею». К радости мамы, я с ним вскоре разошлась. Однажды мои соседи, писатели Бакинские, папа с сыном, пригласили меня в гости. У них сидел Иосиф Бродский. Иосиф был уже очень известен в Ленинграде, но еще не во всем мире. Он сразу покорил меня тем, что спел в своем переводе «Лили Марлен», а потом пригласил танцевать. В ту пору мне было около тридцати, да и ему тоже. Кружа меня в танце, он как бы между прочим сказал: «Я хочу назначить тебе свидание». Я, как в гипнозе, киваю головой. «Давай встретимся завтра в четыре на середине Кировского моста». На следующий день я удрала с работы, иду по мосту и думаю: «А где же середина?» И тут натыкаюсь на Осю – мы интуитивно шли по одной стороне моста. Он повел меня в Петропавловскую крепость, по дороге читал стихи, пел, все время что-то рассказывал. Был такой смешной: рыжий, конопатый, но в джинсах, что в 60-х считалось очень престижным. Когда мы прощались, он витиевато заметил: «Я считаю, что самый лучший способ ухаживать за девушкой – это пригласить ее ночью покататься на велосипеде». Ровно в полночь он стоял под моим окном с велосипедом. Я спустилась вниз и с большим трудом уговорила его подняться и выпить кофе, а не рисковать моей жизнью. Мы затащили велосипед на четвертый этаж и расположились на балконе. Чудная белая ночь, крепкий кофе, тополь под окном. Бродский тут же стал громко читать свои стихи. Я замерла в ужасе: писательский дом, своих поэтов туча, сейчас непременно будет скандал. Но, слышу, окна открылись, и все молча слушают, внизу собралась небольшая кучка людей. Так мы просидели до утра: он все читал и читал, я сидела в благоговейном оцепенении и непрерывно варила кофе. С тех пор он иногда неожиданно появлялся и так же внезапно исчезал. Я знала, что у него есть женщина, с которой он живет, Марина. Позже она родила ему сына и тут же ушла к другому. Его сын узнал о том, кто его отец, только когда Бродский получил Нобелевскую премию. Один раз они даже увиделись, но чем-то не понравились друг другу, и общение на этом прекратилось.

– А вас что с ним связывало?

Я рискую вызвать насмешки или недоверие, но у нас был роман. Я бы сказала, романчик. Может быть, необычный... У нас с мамой было много знакомых в Америке. Я Осю познакомила с одним американцем, у которого он потом, до своей женитьбы в Нью-Йорке, жил. Помню, как-то я собиралась в Коктебель, и вдруг забежал Бродский. Он обрадовался, что еду в его любимое место, и дал адрес своего друга Миши Ардова. Приехав к морю, пришла по адресу – Ардов жил у Габричевских. В этом же доме отдыхали Толя Найман, Ия Саввина, Леня Минакер. Веселая компания просто спивалась, и я вместе с ней, хотя никогда не любила спиртное. У нас под кроватями стояли трехлитровые бутыли ворованного спирта «Светозар» и вина «Маруся» – рядышком, через дорогу, был пивзавод. Миша Ардов, который готовился стать священником, честно не пил до первой звезды. До сих пор храню в памяти совершенно романтические отношения с Мишей. Я сейчас очень хочу с ним повидаться, только не знаю, как сказать – «Здравствуйте, отец Михаил!» или: «Привет, Мишка...»

Я вернулась в Ленинград, наши встречи с Осей продолжались... Однажды он прибежал к маме необычайно счастливый: «Поздравьте меня, Ольга Борисовна, у меня родился сын, такой же рыжий и конопатый!» – «Да? А я думала, что у вас с Лизой серьезно». – «Ну что вы! Лизе нужен другой, красавец на кадиллаке!» Вот уж не знала, что он так обо мне думает. А может, это была просто рокировка? Но я не долго расстраивалась: в моей жизни появился Сергей Довлатов, который уже успел сразить меня наповал. Надо отметить, что женщины были от него без ума. Двухметрового роста красавец с огромными глазами, при этом абсолютно закомплексованный и робкий с поклонницами. Он всегда говорил: «Ну что я? Вы моего брата Борю не видели!» Я его отбила на одной вечеринке у какой-то девицы, причем знала, что он женат и у него есть дочка. У нас начался роман. Он был такой трогательный, ласковый... Хочу отметить, что мужчина оставался у меня ночевать только в том случае, если я в него была влюблена. Проходных коек никогда не было. И всегда, когда кто-то оставался в первый раз, утром завтракал вместе с мамой. Оля была таким человеком, что никто ее не смущался. Мы жили с ней после смерти деда как две нищие студентки – на макаронах с томатной пастой, иногда, очень редко, с котлетой. Правда, нам присылали тряпочки из-за границы, так что на одежду тратиться не приходилось. У нас были родственники и друзья за рубежом, родной брат мамы, между прочим, француз, воевал в «Нормандии-Неман», кстати, его отец был известным анархистом, правой рукой Махно. Так вот, помню, Сережа первый раз остался у нас, мы позавтракали, я ушла на студию. Звонит Оля: «Знаешь, что сделал Сережа? Где-то откопал банку краски и выкрасил весь балкон». А надо было знать, насколько он нехозяйственный и ленивый! И вот на фоне этого романа и появился в моей жизни Олег Даль.

Я работала с Григорием Козинцевым на его фильме «Король Лир» монтажером. Великий режиссер дружил с дедом и знал меня с пеленок. Я поехала со съемочной группой в Нарву. Даль, который играл Шута, жил через номер от меня. Однажды я ему показывала отснятый материал, он был таким тихим, вежливым, не заигрывал, как принято у актеров, с монтажницами. Выглядел очень забавно. Для роли ему выбрили голову, а отросшие волосики выкрасили в желтый цвет. Круглая желтая головка на тонкой шее, синие глаза и совершенно нематериальная фигура: в нем было скорее теловычитание, чем телосложение. Какое-то стилизованное совершенство! Его хотелось обнять и согреть – усталого мудрого мальчика с добрыми глазами. Олега еще в училище звали Арматурой и Шнурком. Как позже выяснилось, он совершенно меня не зафиксировал: «Ты знаешь, я шел однажды по улице Нарвы, увидел девушку и сказал сам себе: «Вот это моя баба». Только потом, много позже, он понял, что девушка на улице и я в монтажной – это одно и то же, хотя мы здоровались на площадке и встречались в гостинице. 19 августа, в свой день рождения, я пригласила всю группу в ресторан. Олег в том же ресторане ужинал, потом, увидев знакомых, подсел к нам. В конце вечера он пригласил меня танцевать, потом мы гуляли, в гостинице расстались. Я пошла в другой корпус к своему оператору Йонасу, а под утро, возвращаясь, споткнулась в холле о лежавшее на коврике длинное тело Олега. Когда присела и стала его поднимать, он закричал: «Эта улица моя!» Вышла горничная: «Бесполезно, я уже пыталась». Я все же потащила угловатое тяжелое тело наверх, пару раз мы с ним упали, наконец добреди до его номера. Сели у окна, шел дождь, Олег протрезвел, спел мне песню про дожди, и было просто хорошо. Он показался мне ужасно интересным, неожиданным. Потом Олег стал за мной ухаживать, наверное, это заметили окружающие. Помню, получила от своего оператора письмо, в котором он горько пошутил: «Чувствую, что скоро буду издольщиком, вернее издальщиком». Олег вернулся в Москву, в театр, а мы остались снимать «Лира». Прощаясь, он вдруг пригласил: «Приезжайте». И я решила отправиться в Москву – мне было важно выяснить, зацепило меня или нет. Приезжаю и в тот же вечер звоню в «Современник» за кулисы и прошу Олега. Он подошел. «Здравствуй, это Лиза», а мне в ответ холодно: «Какая Лиза?» В ту же ночь я села на поезд, вернулась в Ленинград и поставила на нем крест. Когда же через месяц он приехал досниматься, то бросился ко мне с объятиями как ни в чем не бывало. Об этом случае я напомнила ему только после женитьбы. Он сказал: «Когда я работаю, я даже с Папой Римским не стану говорить. Хорошо еще, что по матушке не послал!»

...Сережка Довлатов тем не менее продолжал появляться. Как-то мы с ним сидели на кухне, и вдруг раздался телефонный звонок: «Это Олег. Можно я приду?» Мы всей компанией пили водку, и вдруг в какой-то момент я поняла, что они пересиживают друг друга. А мне так захотелось, чтобы остался Олег! Я ему, улучив момент, шепнула: «Уходи вместе с ним, а потом вернись». Он недовольно дернул плечом и сделал злое лицо: «Зачем?» – «Ну пожалуйста!» Они ушли вместе, правда, в дверях долго расшаркивались, а через некоторое время Олег вернулся. Утром ему надо было срочно лететь в Среднюю Азию, и в пять утра он меня растолкал: «Пойдем разбудим Ольгу Борисовну, я хочу попросить твоей руки». Мы ее, бедняжку, разбудили, она спросонья сказала: «Олег Иванович, здесь не второй этаж, вы, как Подколесин, не сможете выпрыгнуть в окно! Могли бы и до утра подождать». Днем мне на работу позвонил обиженный Сережа, который, оказывается, выследил Олега: «Как подло ты меня вчера выставила! Что ты в немнашла?» – «Сережа, я за него выхожу замуж». – «За этого крашеного щенка?!» Олег действительно едва доставал до плеча могучего Довлатова.

– И как вы поженились?

Он мне писал письма, очень лиричные, добрые, я влюбилась в него благодаря этим письмам. Когда он приехал, мы отправились в загс. Помню, я замерла на мгновение, заполняя графу о смене фамилии, и посмотрела на него. И поняла, что он хочет, чтобы я стала Даль. После загса пошли в кафе-мороженое, выпили шампанского. На свидетельстве о браке| Олег размашисто написал: «Олег+Лиза=Любовь». Нам дали три дня на медовый месяц. Это были счастливые дни, потом начались очень трудные будни, которые растянулись на два года...

Олег страшно пил. При этом делался похожим на Зилова из «Утиной охоты», даже страшнее. Себя он не способен был убить, но меня как-то чуть не зарезал. В Горьком на гастролях у него начался тяжелый запой, такое, знаете, недопитое состояние, когда человек совершенно озверевший. Было очень жарко, я лежала в номере в одном купальнике. Он водил ножом по моему животу и говорил: «Ну и что! Мне наплевать, я все равно жить не собираюсь». Насколько он был тонок, интеллигентен, великодушен, настолько же страшен, грязен и жесток в пьяном кураже. Я не спала, мучилась, пряталась, когда он приходил домой в хлам пьяный, с ним возилась Оля. При этом он был необычайно чистоплотен. В какой бы стадии ни находился, первым делом шел в ванную. Оля боялась, что он сорвет колонку, и всегда говорила: «Олежечка, ты не набрасывай крючок. Ляг в ванну, набери воду и позови меня. Я тебе помогу». Однажды Оля заходит в ванную и видит картину: лежит Олег Иванович во всем своем великолепии в холодной воде с погасшей сигаретой во рту и спит блаженным сном, даже не включив запальник. Она закрыла воду, наорала на него: «Я женщина, а ты лежишь передо мной в натуральном виде!» Помогла ему встать, накинула халат и положила его спать. Я в эту ночь спала на раскладушке. Денег не было, мы забыли, что такое кофе, продавали с Олей вещи, которые нам присылали из Франции. И как-то, когда он меня чуть не придушил и я, вырвавшись, просидела до вечера на чердаке, Оля, не выдержав, сказала ему: «Олег, уезжай в Москву» и дала на дорогу 25 рублей. Надо сказать, что он очень красиво ушел: помылся, элегантно оделся и зашел к нам на кухню: «Все. Поехал. Могу у себя оставить ключ от квартиры?» – «Да». Я уже опять его любила, сердце обливалось кровью, так мне было его жалко. Но все-таки удержалась и не побежала за ним. Это было в марте, а 1 апреля вдруг звонок: «Лизка, я зашился на два года!» «Это не повод для шуток!» – резко оборвала я его. Но это была правда, он в компании с Володей Высоцким действительно зашился. На следующий день вхожу в квартиру, Олег стоит у окна, делает жест рукой, я останавливаюсь. Он поворачивается спиной, расстегивает штаны и показывает заплатку на заднице: «Вот моя торпеда!» После торпеды прежний Олег исчез надолго, словно его и не было. Началась настоящая счастливая жизнь...

Последние десять лет, что мы прожили, он периодически запивал, когда у него кончался срок, потом опять подшивался и не пил годами. Предложить ему зашиться было невозможно, на это должен был решиться он сам. Говорил так: «Три дня не выпускай меня из квартиры, буду плакать, просить – не слушай. Через три дня едем к врачу». Он никогда не устраивал пьянок дома – если хотел выпить, уходил из дома в ВТО, ИДЛ, Дом кино. Терпеть не мог пьяных актерских компаний.

– Говорят, что пить он начал в театре «Современник»?

Когда Олег появился в театре, то почти сразу же женился на Нине Дорошиной. Они вместе снимались в фильме «Первый троллейбус». Дорошина долгое время была возлюбленной Олега Ефремова. Когда они с Ниной стали любовниками, Даль даже испугался: «Что я делаю?! Я увожу женщину у своего кумира!» В самый разгар их свадьбы Ефремов, уже хорошо принявший, сказал: «Ну, Нинок, посиди-ка у меня на коленях». Она села. Собственно, на этом свадьба и кончилась. И началось его прикладывание к бутылке. К тому же в театре в ту пору все поголовно очень сильно пили. Они с Ниной прожили какое-то время, она несколько раз пыталась покончить с собой, он ее таскал в Склифосовского, потом женился на Тане Лавровой, но тоже неудачно. Как-то мама спросила у него о причине развода, он ответил кратко: «Она была злая». И все, о Тане больше ни слова. Он не был бабником, хотя в него влюблялись безумно.

Он вообще отличался необыкновенным благородством. В нем чувствовалась порода. Недаром ведь, когда он пришел учиться в Щепкинское, педагог сразу ему посоветовал: «Пойди в Третьяковку и посмотри, каким ты будешь в старости». Он имел в виду «Портрет Даля в кресле». У Олега часто спрашивали, не родственник ли он Владимиру Ивановичу Далю, автору знаменитого словаря. После смерти Олега в Ленинграде была проведена специальная криминалистическая экспертиза, которая сделала вывод, что он – правнук Даля в пятом колене по побочной линии. Ветвь великого Даля оборвалась на Олеге. Сам Олег на вопрос, есть ли у него дети, однажды ответил так: «Этого я не знаю». За что ему сильно попало от руководства Общества «Знание», которое устраивало эту встречу: «Как это не знать, есть ли у тебя дети? Это просто безнравственно!» Кстати, на той же встрече ему прислали записку: «А правда, что Высоцкий – еврей?» Он прочитал вслух и спросил: «А что это такое?»

Так вот, Ефремова Даль до определенного времени боготворил, но не простил ему ухода, измены «Современнику». Они в 1977-м вместе летели в Чехословакию. Олег немножко выпил, подошел к Ефремову и спросил: «Олег Николаевич, почему вы не застрелились?» Он был убежден, что Ефремов сам себя предал. У него были дворянские представления о чести.

– Откуда в нем это? От родителей?

Не знаю. Вся его родня по матери – потомственные учителя, а отец – крупный железнодорожный инженер, партийный человек. В детстве Олег мечтал стать летчиком, но еще в школе сорвал сердце игрой в баскетбол. В какой-то момент вдруг понял, что если станет артистом, то будет и летчиком, и любимым Печориным. Родители совершенно не понимали его желания стать актером. Мама Олега часто говорила: «Что это за профессия – кривляться на сцене?» Когда он все же стал артистом, они хотели, чтобы сын играл директоров заводов или секретарей райкомов и получал звания. А он предпочитал сказки и Шекспира.

– Вы работали с ним вместе на всех его картинах?

Олег, после того как «зашился», «снял» меня с работы. Я часто заводила разговор о службе, но он всегда отвечал на это: «Те сто рублей, которые ты заработаешь, я и сам в дом принесу. Хочу, чтобы ты всегда ездила со мной на съемки». Мне было так трудно вначале! Однажды за обедом он заметил, что я не ем, испросил: «В чем дело?» – «Не могу есть чужой хлеб». Он ответил: «Больная – лечись». После этого я поняла, что хорошая жена – это тоже профессия. Я побывала с ним во всех экспедициях, и он знал, что в гостинице его всегда ждут горячий чай, крепкий кофе. Как шутила одна наша общая подруга: «Ты по-настоящему за мужем». У нас дома было чисто и вкусно, он так хотел. Совершенно несовременный человек во всем – в своем отношении к жизни, к женщинам. Он был главой семьи: три его женщины и он (с нами стала жить его мама). Олег один работал на всех. Когда привозил из поездок деньги, широким жестом вынимал их из внутреннего кармана и веером швырял на пол. Он умел оставлять за дверью все, что не стоит вносить в дом, – запачкает. Вытирал ноги и входил, отбросив за порогом все сторонние неприятности, обиды, несыгранные роли, зависть коллег. Если он чувствовал, что у нас дома проблемы – кончились деньги, начались болезни, все вокруг мрачнеют, – бодро говорил: «Не вздухайте, старухи, все будет хорошо». И чтобы поднять дух своих женщин, придумывал себе роль – изображал старика. Весь вечер был старым-старым, даже когда оставался один в комнате (я специально подглядывала). Надевал потертый длинный халат, шлепанцы, шаркал ногами и все время подкашливал. Хулиганил по-стариковски, например, сидим перед телевизором, он подходит, поворачивается к нему задом и «пукает». И почему-то помню пронзительную мысль в голове: «Он никогда не будет старым!»

Многие удивлялись: «С ним так трудно жить!» Ничего подобного! Он был легкий, умел ценить и любить, умел жертвовать, никогда ничего не просил взамен. Редко дарил цветы, потому что не представлял себя идущим по улице с букетом. Помню, когда мы жили на Новаторов в «хрущевке», он заставил шофера такси подъехать к дому прямо по полю в страшных ухабах – Олег был с букетом и не хотел с ним идти через двор.

Он мог уговорить любого на что угодно! В Нарве, когда только начал ухаживать за мной, чтобы произвести впечатление, уговорил милиционера поехать с ним в Усть-Нарву и меня «арестовать». Мы с подругой только легли спать, как раздался стук в дверь: «Откройте! Елизавета Апраксина здесь живет?» Мы к окну – стоит «воронок», на переднем бампере сидит мужик в белом свитере. Моя подруга всплескивает вдруг руками: «Это Даль!» Я спускаюсь к нему и начинаю плакать. Он просто ахнул: «Боже! Извини! Не хотел тебя пугать. Выпил с ребятами и рассказал, что тут недалеко моя любимая девушка живет. Они согласились поехать и тебя в шутку арестовать».

– А как он относился к славе?

Свой дом он закрыл от всех. Когда его спрашивали о славе, он отвечал, что мечтает о бронированной двери и бронепоезде, чтобы на нем ездить по Москве. Если его останавливали на улице старушка или ребенок с просьбой об автографе, мог забыть все – что у него спектакль, съемка, останавливался и долго разговаривал... А если девочки всякие... Он ненавидел, когда его узнавали, никогда не пользовался своей известностью, всегда ходил в надвинутой на лоб кепке и поднимал воротник. Однажды мы отправились искать ему теплое пальто. Пришли в комиссионку, копаемся, ищем, и тут девушки-продавщицы его узнали: «Олег Иванович, ну что ж вы нас не попросите? Давайте мы вам поможем – позвоним, когда будет пальто». Через некоторое время они действительно позвонили, мы приехали и купили хорошую меховую куртку. Олег заставил меня сунуть им деньги, они сопротивлялись, вышла целая история. А потом я просто забегалась носить девчонкам контрамарки в «Современник».

– Его как-то назвали Моцартом в своей профессии, как он отнесся бы к этому?

Он бы согласился, хотя был требовательным и безжалостным к себе до злости, всю жизнь занимался самоедством. Он бежал впереди времени, а время так его и не догнало. Я никогда не говорила ему, что он гений, но, думаю, он сам об этом догадывался. Его характеризуют несыгранные роли, а отвергнутые. У нас в туалете лежала огромная пачка сценариев, от которых он отказался. У него была масса предложений сыграть что-то партийное, советское, за которое он получил бы большие деньги, звания... Все отвергалось на корню. Ни за одну его роль сейчас не стыдно. Нет, Матвеевым он не был. Как-то на одном выступлении Даля по ошибке назвали народным артистом. Олег вышел после этого на сцену и сказал: «Вы знаете, тут вышла одна ошибочка. Меня назвали народным артистом, а я скорее инородный». У него всего одна премия за телевизионный фильм, и то посмертная: хрустальный кубок, очень тяжелый и нелепый. Мы в него цветы ставим. Олег был очень застенчивым человеком, скромным и работал не для благ и наград. Одну историю о нем мне как-то рассказал Миша Козаков. Они оказались в одном номере гостиницы вместе с Дином Ридом. Дин весь вечер пел и играл на гитаре и все хвастал при этом, сколько у него золотых дисков. Потом они выпили, и Олег сказал ему: «Ну-ка, дай гитару». И запел, перебирая струны своими уникально длинными пальцами: «Эх, дороги, пыль да туман...» Рид выкатил глаза от восхищения: «Простите, а сколько у вас золотых дисков?» Олег добродушно усмехнулся: «Да пошел ты...»

– Предчувствовал ли он свою смерть?

Олег не собирался умирать, но, как человек с очень тонким восприятием, последние полгода подсознательно чувствовал, что скоро умрет. Понимал, что Это будет, что он Готов, что Знает. Иной раз говорил мне такие вещи...

Нам повезло в конце его жизни – сняли по дешевке дачу в Монино. Пол-января и весь февраль прожили в чудном доме. Я как-то вошла из кухни в громадный зал – он сидел на полу и смотрел какой-то мультик по телевизору. Маленький и с таким грустным-грустным затылком. Я подошла сзади: «Что с тобой, Олежечка?» Он даже не повернулся: «Мне так жалко вас всех троих». Я поняла, что он имеет в виду наших мам и меня. Это было буквально за две недели до его смерти. Олег, между прочим, был очень скуп на слова. Когда мы уезжали с дачи, у меня разболелась печенка. Он никогда не любил говорить нежности, хотя страшно мучился от жалости. Я старалась незаметно скрючиться. Он неожиданно спросил: «Болит?» – «А, ерунда! Сейчас приедем, я тебя соберу в поездку. Найду кипятильник, приготовлю изюм, сухарики». Он меня вдруг перебил: «Нет, сначала ты залезешь в горячую ванну, выпьешь таблетку, налепишь пластырь... Тебе надо быть сейчас очень здоровой». А я даже не подозревала, что он знает, как я лечусь во время приступов. Это было за два дня до его смерти – 1 марта он уезжал в Киев на съемки. Обычно, чтобы скрыть жалость, он ворчал: «Ну вот! Опять съела что-то или подняла тяжелое. Будешь знать!» Последний месяц он, такой скупой на слова, разбаловал меня вниманием, словами и похвалами, чего не было за все десять лет.

Когда он умер, у нас начались долгие судебные разбирательства с его сестрой из-за квартиры. Мы когда-то съехались с его мамой и получили четырехкомнатную квартиру на Смоленке (Олег всегда мечтал жить в центре и чтобы из окна были видны крыши). Сестра Олега с мужем вдруг решили прописаться у нас. Они выкрали его мать и от ее имени подали иск. Мы с Олей чуть не покончили жизнь самоубийством, нас спасла наша собака... В этой квартире я могу жить, только потому что блокадница – пенсия в тысячу рублей не позволила бы мне эту роскошь. Я не могу уйти из этого дома – здесь стены дышат Далем. Но и просить никогда ничего не буду – он бы мне этого не простил.

– А как он умер? Кто был с ним рядом?

Вместе с ним в Киеве в его последнем фильме снимался Леонид Марков. Потом он, говорят, рассказывал: когда в тот день актеров привезли после съемок на машине в гостиницу, первым вышел Даль и в ответ на общее: «До завтра!» сказал: «Прощайте!» Тогда все подумали, что он шутит. Наутро его не стало. У него было очень слабое сердце, во сне оно остановилось. Когда Олега нашли, кто-то вспомнил, как на похоронах Высоцкого Олег вслух сказал: «А теперь моя очередь». Он погиб в 39, в том возрасте, когда скорее всего умирают от пули. Даля действительно легко представить на дуэли: всю свою недолгую жизнь он был в состоянии неистовой драки...

Сейчас рядом с ним на Ваганьковском лежит моя мама – Оля, как сразу же после знакомства стал ее называть Олег, а вслед за ним и я. Они были необыкновенно близки – теща и зять. Оля в 92-м написала записочку: «Прошу мой прах развеять над могилой Олега». Мы с подругой (Ларисой Мезенцевой - Г.Л.) выполнили ее завещание и часть праха развеяли. В августе шли дожди, и мы, приезжая на кладбище, поражались: могила Олега долго была усеяна серебристым прахом его любимой Олечки.

У меня нет ощущения, что все закончилось, просто мы никак не можем пересечься: жизнь Лизы и Олега идет параллельно с моей. Продолжается...

P.S.Совсем недавно мы публиковали воспоминания Елизаветы Даль о муже.  Вдова великого актера умерла, не дожив пяти дней до его дня рождения.  Елизавета Даль была его единственной законной супругой. Вместе они прожили десять нелегких, трагических и счастливых лет.  

 Беседовала Ирина Зайчик