Всю жизнь брести к себе, оледеневшей, мертвецкой походкой,
к своему глухому степному приливу, раскалённому мраком луны,
к своей полудикой присяге праведности, изливающейся
вакуумом света на подножие каменистых холмов;
одинокой песней выжженных трав всю жизнь искать свою тень.
Смотри, как солнце украсит палитру блюза, сыгранного в проёме окна,
на растаявших занавесках; мягкий полдничный ветер
ляжет в ладони пыльцой поцелуя; время подарит вечер —
вечер напишет чернилами сонных глаз предисловие к ночи;
ночь украдёт твою тень;
а в хрустальных глазах — течение времени —
жертвенный огонь осени, чередующийся с пробужденьем весны,
полярные льды и рифы северных струн, роняющие
бриллиантовый свет на уснувшее дно древнего океана,
прессинг стеклянно-стальных декораций
в атмосферных потоках облачных пилигримов
и отражение недосказанного.
Безразличие окон, дверей, стен, глаз, губ, рук, движений, дыхания,
встречных следов — но солнце, всё также стремится на запад,
и звёзды падают с чёрного неба в мечтательность южной ночи,
поселившейся во взгляде цыганки; и кто-то кому-то скажет —
люби меня, ненавидь меня, убей меня, оживи меня, найди меня,
потеряй меня, вознеси меня, раздави меня, люби меня,
если имеешь окна, двери, стены, глаза, губы, руки, движенья,
дыханье и теплую ленточку встречных следов.
И ты здесь, о, надежда — дочь отчаянья — изрезанное сердце —
самый прекрасный цветок на алой ткани души —
твоя глубина спряталась на кромке сорванного лепестка розы.
Посмотри же на остатки белого порошка зимы,
крупицы бессмертного сна на сапфировых пальцах умирающего
шамана-сновидца; посмотри на расплавленный шар золота
в тигле неба; посмотри на ползущие из берегов изумрудно-глинистые
аспиды рек; посмотри на молитву опадающих листьев-писем,
адресованных заходящему солнцу; посмотри на своё отражение
в капле росы на ресницах возлюбленной.
Но вот, зажигается чей-то голос в ночном кипятке,
под сентябрьским листопадом, будто шепчет кленовый лист:
кто ищет, тот найдёт, найдёт и потеряет, ведь, дар обладания
убивает силу мечты, надежды, предвкушения, и насытившаяся жажда
беззвучно исчезнет, уступкой новой жажде — лишь тот всегда имеет,
кто ничего не ждёт, кто ничего не ищет —
так ручейком струится осени баллада
перед потухшею свечою фонаря,
играя, как губами,
прожилками янтарного фрактала,
ритмично падая в сырой землистый дёрн,
в могильную прохладу —
фиалкой ночи вздрогнет голос мой вослед.
И я увижу хвосты пепла, блуждающие в эфире,
у догорающего жертвенника,
сложившиеся в хрупкий ряд иероглифов,
в которых отразятся три любимых слова:
пустыня, море, боль, пустыня, море, боль,
пустыня, море и любовь;
в которых вычерчено:
падение, словно пепел полёта, свобода, словно тень одиночества,
и любовь, словно грань суицида, и я — твои глаза, и ты — моё безумие;
моё безумие с последней капли ненависти влажного ветра
в тонущих шагах вчерашнего вечера,
в размытых следах сегодняшнего дождя,
свившего зеркальную паутину на серебристых складках
просевшей листвы, моё безумие с последней капли ненависти сырого ветра
в утопающих шагах завтрашнего уравнения с одним неизвестным —
моим именем, моим дыханием,
остывшим безвременьем надорванных проводов.
И пусть постучится дождь, чтобы раскрылись объятья,
и пусть окрылится смерть, чтобы взошла душа;
дождь, оплакивающий волеизъявление смерти
на солоновато-слезных щеках молодой матери,
познавшей тайну рождения;
дождь — наука ценить бессмертное одиночество,
выдыхающее через щелочку дверного замка;
дождь — проповедь забытья, исповедь всепрощения;
смерть — глаза ребёнка,
устремившего кристальное бесстрашие восприятия
на старый яблоневый сад, свисающий листьями света
с приоткрытого неба июля;
взгляни, взгляни, смерть, такая же неизбежная вещь, как и дыхание.
Разве ты боишься дышать?
