«...неспешно двигаясь в струях прозрачного воздуха...»

 

SД ПРЕДСТАВЛЯЕТ

 АЛЬМАНАХ «ДИРИЖАБЛЬ»

 

КОНЦЕПЦИЯ ПРОЕКТА - ввЕСТИ новый жанр современного искусства В практику,

а в рабочее поле искусства - новые пространства

 

Дирижабль возник в 1990 году в Нижнем Новгороде как объединение молодых литераторов и художников-графиков из Нижнего Новгорода, Москвы и Санкт-Петербурга.

Девиз альманаха «...неспешно двигаясь в струях прозрачного воздуха» на титульном листе первого номера говорит о том, что редакция, не касаясь вопросов политики, экономики и социологии, отводит страницы издания для свободного творчества, не ограничиваясь в то же время рамками конкретного направления или стиля.

Tема Дирижабля:

свободное и, отчасти, непредсказуемое автономное движение в инородной среде

оболочка, позволяющая с одной стороны отделить собственную область, а с другой стороны абсорбировать требуемое снаружи

метафизический прорыв пространства - подобно тому, как дырка в плоскости выводит в пространство, трехмерная полость Дирижабля выводит в четвертое измерение, порождает у авторов многочисленные ассоциации и, более того, предоставляет им новую конфигурацию методов художественного познания Мира.

 

SД представляет неспешные пространства «Дирижабля» - прозу и поэзию нескольких авторов альманаха.

 

Константин СУТЯГИН ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ отрывок из романа "любовь и розы" Зачем-то, из какой-то дурацкой честности, мне сказали, что когда-нибудь я тоже умру. Всё так хорошо начиналось: играла музыка чунга-чанга, было круглый год лето, я, красивый, как молодой Адам, весело катал за верёвочку грузовик «Хлеб», лаял через забор на собаку и со всеми здоровался. Там (в Раю) укладывали днём спать, но не умирали. Я был, как Адам, и ходил без трусов вдоль шебуршащихся о берег волн, вытряхивая песок из задницы, — один, или с какой-нибудь там Евой, тоже целиком загорелой, с грушей в руке. Я ещё не пробовал бананов и кокосов, но почему-то всё равно знал, что счастье наше — постоянно. Я не подглядывал за тётеньками в раздевалках и не ел тайком чего нельзя — вот разве что пива один раз глотнул на пляже. (Ё-моё! Может, это и был тот запрет, оберегавший мою невинность? Не яблоки же запрещать кушать без спросу на чудо-полуострове Крым...) И вот — всё очень быстро кончилось. Голые тётеньки стали только на порнографических карточках, а яблоки сразу вдруг стали только за деньги, и их уже приходилось воровать — добавляя к греху Адама и Евы ещё одну статью. Всё кончилось, нас выгнали из лучшего в мире места, и мы узнали про беды и про любовь. И что когда-нибудь все умрём.   По утрам был туман и сыро. Мы ходили по мягкой земле к автобусу, который отвозил наш класс на сельхозработы, а вечером, тоже сквозь туман, возвращались в барак, обратно. Чего-то хотелось от тёплых в ночном дыму деревьев, обнять и вырезать ножиком имя жены учителя географии... Я пнул березу, она зашумела и крикнула вверх птичьим голосом. Неожиданно легко я купил в буфете фляжку молдавского коньяка и прятал её, как гангстер, в сапоге за голенищем. Купил в запретное время (в смысле моего несовершеннолетия и уборочной поры у колхозников). Интересно, невинность в голосе или мои слишком большие сапоги перевесили в буфетчице чувство долга? * * * После работы каждый вечер мы ходили в колхозный сад, чтобы поесть там бесплатных яблок. (Обязательно с ветки, с деревьев различной породы и темных на вид .) Наверное, как литератор я должен сейчас считать это аллегорией, попыткой вернуться в Тот Сад: просто съесть через силу побольше яблок, чтобы объяснить Кое-Кому всю невинность поступка Евы, — сладкого захотелось, а что, нельзя? Просто яблоки, одно за другим, обыкновенное мелкое воровство для радости и аппетита. И не обязательно что-то там знать при этом, в смысле витаминов, полезности и греха. Как мухи засыпают на зиму между окон, и я — тоже хочу тыкаться, как дурак, лбом в стекло, а весной — вот они! Опять живые и жужжат, глупо отыскивая дырку в стекле (я бью их тугой газеткой). Мух, кстати, там тоже хватало — мух и комаров. Они сидели на холодных стенках барака и уже не пили кровь и не залезали по утрам в нос щекотаться. Через неделю такого порядка жизни — подъём, завтрак, автобус, яблоки и перечёркнутые цифры, отсчитывающие срок, — я почти придумал стихи: мы рождены для радости и смерти мы рождены для радости и в муках мы рождены... тарам-парам... в ответе тарам-парам, парам — другим наука Но — может, конечно, из-за недорого коньяка — было совсем не страшно. Думалось не о смерти, а о любви: 1. Буфетчица, крашенная с деревенским шиком, намекающая на что-то круглым локтем и мелкими бусами. (Оказалось, у неё был жених — в круглой, как только что из магазина, шляпе. Боясь помять её, как у шикарных чикагских гангстеров, он тоже на что-то намекает, вместе с круглыми локотями буфетчицы);

Константин СУТЯГИН. ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ (продолжение) 2. Жена учителя географии, соскучившаяся по мужу, — вошла, как стройная из зарослей бамбука креолка, красивая и загорелая, — и всё время их радостной встречи я стараюсь удержаться мыслями в границах её загара, чтобы не думать о тех местах, где у неё скорее всего осталось белое; 3. Докторша-практикантка — то, что она уже наверняка встречалась не раз со смертью, делает её в моих глазах чуть ли не ветераном какой-нибудь экзотической войны. Я беру её за локоть, вежливо так, а она, неожиданно покраснев, не даёт мне спирту — протереть очки моему другу Шамсутдинову. Не даёт и, краснея, добавляет этому глаголу самостоятельный смысл, совсем уже, конечно, не относящийся к спирту. Не даёт вообще, как ни стараюсь я выглядеть красивым и верным. Не дает и — говоря словами Анаксагора из книжки Платона «Пир» — предлагает тем самым перейти сразу на более высокую стадию Эроса, когда любовь — это уже ко всем людям сразу. Комплексно. Я с беспокойством пытаюсь вспомнить, что говорил про это дело сам Платон: вечный дух... что-то там такое... бессмертие... Какое несамостоятельное слово — бессмертие. Смерть — это да. Другое дело, и слово другое, самостоятельное. Ложимся спать — и зачёркиваем на стенке ещё один день. А на следующий день льёт дождь, капли дырявят штаны и кепку, и можно просто сидеть у сарая, накрывшись целлофановым пакетом, — ничего не делать и не бояться, что кто-нибудь будет кричать на тему выработки. Гнилая осенняя сырость, автобус, глохнущий на подъёме, вялые комары, стихи, мухи и, конечно, яблоки, напоминающие, что когда-нибудь мы все умрём... Да, людям было чему удивляться, слушая, что придумал им в утешение Платон. * * * Но всё-таки (пусть античные философы сплюнут) опять о девушках: маленькая, но уже взрослая девушка, спрятавшись от дождя, тоже присела под крышей сарая возле опилочной кучи, ковыряя её прутиком. Может быть, она даже была Афродита, рождённая, как Буратино, из пены стружек. (Знать бы ещё, как учил Платон, земная она, эта Афродита, или небесная, чтобы уж и вести себя соответственно.) Я подхожу и тоже разгребаю кучу ногой. Тоже ищу чего-то — не скажу чего. Свою судьбу. — Между прочим, коньяк! (В смысле, разрешите представиться.) Косея на мгновенье, она делает накрашенными глазами книксен, а затем — неожиданно для меня — три больших глотка из моей бутылочки. И ещё больше расплывается от благодарности глазами в разные стороны. Коротким от туканья на печатной машинке пальцем (прислана в совхоз от бухгалтерии) она вытирает горлышко от помады. Я смущённо почёсываюсь и забираю фляжку. Льёт дождь. Мы снова ищем чего-то — каждый своё, каждый — со своим интересом. Неожиданно из кустов выбегает собака с жилистым длинным хвостом и тоже начинает рыться в опилках, нагловато подглядывая на нас. За ней — на поводке — хозяин в кепке.

Константин СУТЯГИН. ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ (продолжение) Все заняты. Я ищу свою судьбу. Дуб шумит. — Собаки — друзья человека, — говорит хозяин и, сплёвывая червяков, аппетитно хрустит яблоком. Хорошо сказал. Дуб шумит. Они уходят, оставляя разрытую кучу и огрызок яблока. — Самые лучшие друзья человека — это куры, они дают нам свои ноги и яйца, — говорю я, чтобы показать этой девушке, что дяденька — дурак. — Читали в энциклопедии? * * * — Читаешь, читаешь какую-нибудь книжку, — вежливо говорит она, — а ничего не понятно. — Правда? — оживляюсь я. Теперь нужно о чём-нибудь говорить, об импрессионистах, о психбольном художнике Врубеле, и я, ковыряя ногой сырые стружки, почему-то начинаю рассказывать ей о Платоне (чтобы, как бы никем не замеченная, как бы не здесь, не в этом сюжете , рука моя сама осторожно пробиралась куда-то там в глубину под кофту, сквозь теплые её шерстяные резинки и пуговицы). — А ещё... коньяк можно яблоками закусывать, — помолчав, намекает она. — Тебе не холодно? Но я не понимаю её намёков — не известно, продадут ли мне ещё раз в буфете коньяк, — обнимаю её из экономии покрепче рукой (у нее шуршащая болонью спина) и ещё решительнее рою ногой кучу. Кстати, дождь кончился, и можно уже отправляться в тёмный сад за яблоками — чтобы соблюсти все формальности греха. Тучи сдуло ветром, и над нами блестят небольшие звёзды. Под ногами сыро. Мы гуляем по саду, как в кино: задумчиво, молча целуемся, иногда с азартом пра-родительницы она бодро подпрыгивает, если красивое яблоко высоко. Красные, мокрые, битые — не бананы, конечно, но всё-таки. Полезней, чем рыть ногою опилки. Налив, анис, антоновка... «а у меня — штрифель»,— подпрыгивая, радостным голосом говорит она. Так. Мне совершенно отчётливо слышится: «триппер» — и, будто с недоостановившегося поезда, я делаю несколько лишних шагов вперёд. — Хм. Правда? — говорю я невозмутимо, как бывалый матрос. — Честное слово! Посмотри. Я не успеваю додумать, как это должно выглядеть, как уже подскальзываюсь, сделав лишний шаг, и падаю жопой прямо в лужу. И, собственно, всё. Жопа мокрая. * * * Теперь о душе: Подскользнувшись в темноте, зачерпнув рукавом чёрной воды из лужи, с расползающимися от жопы мурашками — самый раз возвращаться к утраченным идеалам. Конечно, можно возвращаться к идеалам и другими способами, тут кому как повезёт — главное, чтобы закашляться и захватило дух: кому-то идеал — Венера без рук, даже ещё лучше, чем если б она была с руками; или — девушка Джиоконда, которая будто всё про тебя знает, но улыбается на картине. Дескать, ничего, всё нормально. Бывает и хуже; а то — ти-ри-рим, тыц-ты-тым! — будто херувим спустился с небес и сбацал на скрипке такую музыку, что убить мало. Идеалы, идеалы, кругом что-то торчит — что ни отсюда, ни для чего (старушка кормит колбасой лысую кошку), как мысль без особых причин о чем-то необыкновенно хорошем.

Константин СУТЯГИН. ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ (окончание) Но только нельзя, чтобы все кормили голодных кошек, когда другим старушкам есть нечего. Жирно будет. Идеалы хороши в своём специальном мире (не здесь), там, где легко, красиво и где любовь — вечна (если в ней, как в задаче по физике с идеальными данными, нет трения. Пардон.) А здесь, на Земле, идеи темнеют, окисливаются — до кислых яблок и мокрых штанов, — и только иногда, местами, кое-что проскальзывает к нам из того специального мира — что, собственно и делает Платона одним из самых читаемых авторов до сих пор: что-то, вроде округлостей полненькой и весёлой буфетчицы; вроде белых пятен на карте (пардон, конечно, на теле) жены учителя географии (кстати, ещё на ноге, белой, где щиколотку перегораживал ремешок сандалии); вроде докторши-практикантки, по пьянке ножиком кромсающей трупы людей, — но краснеющей, когда её случайно трогают за руку люди живые. Вот и пожалуйста, вот он, тот отблеск (румянец? загар?) идеала — кончик, за который если схватить покрепче, изо всех сил потянуть и заплакать, разжалобив Господа до тихих слёз, — то, может быть, повезёт вытянуть сюда из того мира что-то счастливое и полезное. И тогда можно будет, наконец, забыть всё, что мне говорили в семье и школе, всё, что говорил я сам, чтобы получить хорошую отметку, и пожалуйста: оказывается, теперь я опять живу вечно! * * * Но иногда я всё-таки не верю этому. «Господи,— говорю я на следующий день утром, по дороге к автобусу, который развозит наш класс на работы, — если Ты есть, дай знак: пусть на дереве закукует кукушка». И кукушка, не задумываясь, кукует: — Ку-ку. Боже, какой я дурак! На хрена мне эта кукушка? — Господи,— говорю я,— раз уж такое дело, сделай так, чтобы автобус не тронулся, пока я не добегу до него, ладно? И автобус с надписью «Дети» стоит ещё пять, десять, двадцать минут, задерживаясь в расписании, и не торопится везти нас на поле. Шофёр с опухшей после вчерашнего рожей ругается с собакой. «Господи, вот теперь самое главное! Если и это — то всё. Последнее! Прошу Тебя, Господи! Сделай так, чтобы эта нахальная рожа, наш военрук, отчитывающий меня перед всеми за опоздание, будто мне десять лет, пукнул при всех громко три раза!» «Ну хоть два!» «Хоть раз, Господи! Пусть он пукнет только один раз!» Но военрук не пукает, и я снова начинаю во всём сомневаться.