– Крестничек твой нынче невесту привёз, ты уж приходи, Маврунь, будем петь, как положено, – очередной раз услышал я это странное для некрещёной и неверующей бабушки слово и снова вспомнил вдруг тонкую спицу, фигуру петушка на её рукоятке, горящие свечи, увиденные сквозь щель печной занавески, странные стихи нараспев...

Долгие послевоенные годы в стране были запрещены аборты по желанию женщины, – требовались особые показания, да и с ними было не всё так просто.

И даже когда наконец аборты были разрешены, – сделать их в деревне было практически невозможно. Следовало ехать в «район» – то бишь в районный центр, где был соответствующей квалификации персонал и техническая возможность для подобных процедур.

Но разрешить-то разрешили, а позором и чем-то грязным эта процедура всё равно осталась и никакой врачебной тайны за собой не несла: даже если на «выскребание» приходила девица взрослая и сама решающая – всё равно до её деревни весть доносилась через пару-тройку дней, обрекая на косые взгляды и плевки вслед. «Скинуть» было позорнее, нежели «понести» без мужа. Потому многие решались на поиски старушек-умелиц по такому делу...

– Твёрдо ли решила, хорошая моя? – спрашивала дрожащую девицу бабушка.

– Д-да...

– Ну тогда сиди, слушай, смотри, сегодня буду готовить тебя, а завтра уж и дело сделаем.

Она ставила на стол большую деревянную, крашенную чёрным потрескавшимся лаком шкатулку, доставала красную бархотку, сложенную вчетверо, расстилала её, затем укладывала сверху странного вида спицу с крючковатым загнутым остриём и рукоятью в форме петушка, поднявшего в испуге крылья...

Всё это время она негромко приговаривала то ли стихи, то ли молитвы со странными рифмами, из которых слышалось:

– ...Будем-будем мы искать,

Как нам деточку убрать,

Спи, малютка, спи, малыш,

Больше в мамке не поспишь...

Потом трясущаяся посетительница ложилась на топчан, установленный в центре комнаты, по обе руки от неё ставились на пол две обрезанные стеклянные колбы, на дно которых, капнув расплавленным воском, прикреплялись две свечки, принесённые самой девочкой.

Продолжая нараспев приговаривать, бабушка вдруг затихала, проводила недрогнувшей ладонью сквозь пламя обеих свечей и говорила:

– Мальчик... это хорошо, мальчики лёгонькие, выпрыгивают сами, а этот ещё и с чёлочкой, заводной, попрыгун...

На обнажённый живот укладывалась спица, свисая за край своей петушковой рукоятью, спицу двумя сухонькими ладошками бабушка прокатывала от груди до самого низа живота и обратно несколько раз, продолжая разговаривать с кем-то незримо присутствующим бессмысленными для меня, подглядывающего, словами:

– Катись-катись, веретено,

Мне расскажи, что знать дано,

Как птенчик малый будет жить

И как же нам его сгубить...

Вдруг она толкала рукоять этой страшной «спицы» девочке и требовала:

– Возьми в руку крепко, сама прокати веретёнку, что почуешь – кричи.

Испытуемая
 

бралась за петушка и с воплем отдергивала руку:

– Горячая!

– Всё правильно, всё правильно, – шептала ей бабушка, – знач, эта процедура для тебя последняя, знач, больше не «понесёшь», как вычистим тебя завтра, – петушок знак дал...

Потом был чай со зверобоем, мятой и душицей, который посетительница пила, обжигаясь и боясь отказать, потом бабушка расчесывала ей волосы, повторяя уже другие стихи:

– Власы и головушка,

Молчи, моя соловушка,

Не кричи молодушке

О мальчонке-солнышке...

Расставаясь, сговаривались на завтра, на одиннадцать вечера, со своей простынёй и ватой-бинтами.

Назавтра никто не приходил.

Как они находили бабушку, как именно её им рекомендовали – загадка...

Знаю только лишь, что в трёх крупных деревнях у неё были «товарки» – знакомые старушки, приходившиеся дальними родственницами, кумами иль вовсе седьмой водой на киселе, про которых шла известная молва, – вот к ним и обращались «понёсшие» молодицы, а те уже и направляли их к бабушке.

Проходили месяцы, иногда – годы...

В сенках я вдруг видел плачущих женщин, целующих испуганной бабушке руки, суровые отцы семейства совали конверты с пухлым содержимым, но денег бабушка не брала.

Тогда и появлялись наутро крынки с ещё парным молоком у ступенек крыльца, шмат сала в туеске, кусмище масла, завёрнутого в несколько слоёв пергамента и уложенного в самодельную липовую корзинку. Однажды на моих глазах из военного уазика выгрузили целый ящик венгерских яблок – невиданное лакомство среди сибирской зимы.

А уж если бабушке надо было нанять машину для перевозки дров в её хатку – то, несмотря на все уговоры взять деньги, машину пригонял очередной «крестничек» и брал только то, что положено «по совести», – на бутылку красненького.

В результате молоко она относила соседу, пропойце и туберкулёзнику, которого иногда распекала за золотые руки, прикладываемые только к «шапочке» беленькой поллитровки, яблоки доставались и родным внукам, и соседской цыганской семье.

– Неужели НИ ОДНА так и не пришла на второй день? – однажды, незадолго до её инсульта, решился спросить я.

– Приходили... две... – в её уже не видящем правом глазе появилась маленькая слезинка.

И ведь точно, я вспомнил – «Сыр тут кхар-на, про лав?» – разговор бабушки с совсем юной, фигуристой на вид, но явно лет 14-ти цыганочкой, которая пришла и на второй день. Какие уж причины толкнули её, которую с радостью бы принял бы любой табор, на такое – не знаю... Как не знаю и причин, которые были у другой, высокой и такой же чернобровой девочки, с резким властным голосом, с которой бабушка разговаривала на каком-то языке, похожем на немецкий, резком и рубленом. Окончания встреч с теми непреклонными посетительницами я не дождался и судеб их не знал.

– И ты их?.. – не смог закончить я.

– Да ну-у, что ты, – петушок не дал пропасть, выручил, – уже сквозь слёзы улыбнулась бабушка... – Помнишь рыбку фаршированную?

И точно – однажды у порога обнаружилось большое красивое блюдо, в котором лежала завёрнутая в фольгу огромная щука, внутри которой было что-то напихано – с неописуемым вкусом, – такого блюда не делали ни мама, ни сама бабушка.

А цыганочка... – про неё стало тоже понятно, когда я вспомнил про любимые бабушкины бусы, каждый шарик которых был скреплен из четырёх частей и был сделан из какой-то странной, почти невесомой древесины...

Когда я стоял на кладбищенской тропинке, не решаясь подойти, успокоить плачущего отца, сидевшего у могилки, я заметил несколько человек, преимущественно женщин, терпеливо дожидающихся в сторонке ухода последних посетителей с места последнего приюта бабушки. Среди ждущих были и дети разных лет, и молодые парни.

 

Наконец отец встал, поправил венки, бросил последний взгляд 
на
свежую землю и медленно пошёл к выходу, не утирая слезы.

Стоящие поодаль немного выждали, а потом стали поочерёдно подходить к могилке, что-то шептать и раскладывать поверх всех венков цветы. Никого из них я не видел на поминках.

Сложив цветы, взрослые встали вокруг сотворенного, а в это время маленькая девчушка положила на ленточку верхнего венка, мне показалось, какую-то игрушку, похожую на карамельного петушка, завёрнутого в целлофан.

Прошёл почти год, я приехал в «родительский день» на кладбище, никому не говоря о своем появлении, – и ещё с тропинки увидел то, что потом оказалось лесом из карамельных петушков, стоящих в изголовье бабушкиной могилки. Уже темнело, но люди с петушками всё подходили и подходили.

Источник:http://subscribe.ru/archive/home.child.nenorma1/200911/17134721.html