Чоловік і жінка сидят на крыше своего дома и смотрят в даль.
Чуб на голове чоловіка - скорее рудимент пейса, чем султана викинга.
Полная луна в апреле и пятичасовые птицы подняли их над землёй, как геликоптер, рассвет начинается.
Ещё не зелёные, но и не соломенные поля, грустные, бахчисарайские, заволокло туманом. Кое-где снуют люди, рассыпая лопатами золу на диких огородах - чёрная пыль стелется в воздухе. Чоловік, выходя из оцепенения, которое в столь ранний час граничит с сонным забытьём, задаётся вопросом "Сегодня суббота?" - и тут же спохватывается: "Сегодня суббота, завтра пожгу ветви яблонь в железной бочке".

Потом снова впадает в забытьё и просыпается - уже в городе, снова в пять часов. Подходит к окну, заставленному хилой рассадой. На улице плюс пять, слышны пробные пассажи скворцов, серый городской воздух светлеет. Перерытый службами, перекладывающими коммуникации, двор пуст и неуютен, спилена вишня, палисадник гол, на газоне, куда только прошлым летом завозили чернозём, - канавы от колёс самосвалов, в которых стоит вода. В минувшее воскресенье горела белая хрущовка на четвёртом этаже - выселенная, с выставленными окнами, готовая к слому. А если, наплевав на распоряжения правительства, выйти на лестничную площадку покурить, из подъездного окна видно, как на просторном сиденье "Газели", подогнанной к дому-призраку, двое занимаются любовью.

Мы опрометью бросились через весь город, выбираясь из сумеречного двора Москвы, заваленного снегом. Застряла моя машина. Или нет, не застряла - просто не завелась, наверное, снова окислились клеммы, я убрал её с проезжей части, толкнув перед собой и прокатив до ближайшего кармана. Невероятную силу почувствовал я, когда мои руки легко обхватили её корпус сзади, а ноги упёрлись в дорогу и когда она легко поддалась толчку. С той же скоростью, с какой догорал апрельский вечер, закипело во мне желание - и с той же неотвратимостью выплеска, с которой истекали сутки.

Мы подошли к её дому. Справа от входной двери на кирпичной стене дома играло световое пятно от, впрочем, довольно грязной весенней лужи. Это местная достопримечательность, сказала она, остановившись у подъезда. Лужа здесь всегда, даже в середине лета, а вечером - правда, в очень короткий промежуток времени - на стене блики.

Я никогда прежде не провожал её и с любопытством рассматривал жёлтый дом, похожий на древние дома Йемена или на угловой дом моего детства. Легко представить, как лучи разливающегося, сверкающего рябью пятна проникают сквозь стёкла окон и веки спящих детей, рассеиваются в тёмных гостиных и играют на поверхностях лакированных шкафов. Мы зашли в подъезд, с лестницы торопливо спускался пенсионер, он весело сообщил нам: "Иду смотреть пятно!"

Открылись двери лифта, и мы вошли в кабину, наполненную пассажирами. Держа её за руку, я с удивлением отметил, что на нескольких молодых женщинах не было нижней одежды, то есть ниже пояса они были совершенно обнажены, кроме того, в чертах их лиц со всей очевидностью проступало слабоумие. Лифт двинулся, кабину затрясло словно от воздушных перепадов давления, пол качнуло под ногами, и меня стало кидать в сторону этих дурочек, а прикасаться к ним было хоть отчасти и приятно, но совестно. Потому что свою едва сдерживаемую энергию вожделения я мог бы сполна погасить только с ней - я был в этом уверен. "Да её ли это дом?" - спохватился я.

- Здесь есть тёмный чулан, - сказала она, когда мы вышли из лифта.

Дыхание её было коротким и быстрым, взгляд вдруг потерял всякое выражение. Я понял, что в этом чулане нас настигнет обескураживающая спонтанность.

На равнине, на скалистой круче показался замок, представляющий собой нагромождение построек, башен, акведуков, храмов, огромный, как целый город. В этом замке есть всё, - толкнул плечом я своего попутчика, который всю дорогу молча смотрел в окно, - есть пастбища, где пасутся тучные стада, есть сады, плодоносящие два раза в год, есть инфраструктура, которой позавидовал бы современный мегаполис, спрятанная в полости скалы и позволяющая жить в замке автономно, есть даже свой аэродром. "Вертолётная площадка", - поправил меня попутчик, я обернулся к нему и вижу, что это Путин.

Сегодня выдался жаркий ноябрьский день. Я привёл в порядок кабинет на втором этаже и появился в нём с непреклонным желанием писать. По стеклу стучит муха, вдалеке жужжит циркулярная пила, за окном я вижу дым из трубы в домике на краю леса, множество крыш свинцового, как небо, цвета, совсем под окном – изумрудный мох на крыше соседского сарая.
Эту комнату я обустроил наскоро: вставил в окно вторую раму, освободил от широкоформатных листов фанеры, множества так и не ношенных здесь вещей, среди которых штурманская шинель свояка, собственное старое чёрное пальто и проч. На стене повесил несколько небольших картин с зимними пейзажами, нарисованными неизвестным мне ребёнком – возможно, внуком бывшего хозяина дачи.
Ну и бросил на пол ковровую дорожку, прибрался на кровати, внёс из грота стол, дождался, когда примёрзшая к столешнице скатерть оттает, сложил его, приставил к нему найденный когда-то на помойке стул… Необходимо только заставить полки нужными книгами, повесить часы, да и, пожалуй, мне больше ничего здесь не нужно...

Мрачное удовлетворение испытал я, когда из-за жизненных обстоятельств, которые в казённых учреждениях называют сложными, потерял рассудок. Я не только в одночасье сделался сумасшедшим, но и задумал скрыть это, тем более что сознание моё было утрачено не полностью и сохранило оперативность и частично лукавость. Известно ли вам, что сумасшедшие немного лукавы?
Я вас уверяю, это имеет место, когда речь идёт о шизоидных расстройствах, раздвоении личности. А мой случай был даже проще. Я не знаю, как его назвать научно. Мою память словно заморозили, при этом некоторые её фрагменты застыли до прозрачности. Всё видится мне видным и предсказуемым. При этом сознание генерирует какие-то случайные образы, в особенности когда пристально вглядываешься в зеркало. Зеркала имеют свойство на поверхность нашей плоской экзистенции вытаскивать гротескные образы. Нередко они совпадают с ночными кошмарами. Однако не будем отвлекаться. Мерцательная амнезия - так, надеясь, что всё-таки возьму над собой контроль, я назвал свою новую болезнь. Я не знаю собственного следующего шага, но испытываю мистические озарения во время бритья. Я знал, что со мной это когда-нибудь произойдёт, и всю жизнь был по капле принимал яд безрассудства. Лучше всех в сумасшествии разбирался Ибсен – в одной из его драм говорится про мозг, ощущаемый как портьера вишнёвого цвета. Меткое сравнение!
Это случилось, когда я подъехал к магазину АТАК на своей шестилетней “Тойоте”. Я чувствовал обычное постновогоднее утомление и пресыщенность, детонаторами моего раздражения были любые приметы минувшего праздника. Например, поздравительные месседжи в телефоне. Или этот рекламный слоган: “АТАКа на цены”. Вдруг я понял, что сижу в машине, не заглушив мотор, уже долгое время и не отдаю себе отчёт в том, с какой целью сюда приехал…

Наступает время важных признаний. Время обозначить тренды, окинув взглядом этот год.

Уже не спишь до обеда - нейдёт сон. Уже ревизия снов глубже. И на ещё одну красотку нет времени. Так смотришь на неё и думаешь: несчастная! - увы, нет времени. Нет ресурсов держать запасной аэродром.

Чем больше теряю блеск молодости, тем больше впадаю в харизматизм.
Если это тщательно выпестованный и раскрученный до экстравертизма эгоизм, в котором меня всю жизнь, как им свойственно, упрекают женщины, то в эгоизме они не распознают суверенности. Но конечно - да, это продолжение юношеского представления, что мир вертится вокруг тебя. И ты уже говоришь ему увы. Он вертится всё быстрее, значит, жизнь пошла с горки.

А там, в долине, в синем вечернем снегу чёрные постройки с кое-где курящимся белым дымом. И Млечный Путь проступает на бледном небе.

Блеск уже утрачен, но воздействие на мир ощутимее, и ничего делать для этого как будто не надо. Можно палки зажать под мышками и плавно спускаться в долину.

Живёшь не просто счастливо, а счастливее, чем все. Ловишь себя на желании написать на стене: прекрасна жизнь! Евреи говорят, что жить стоит хотя бы из простого любопытства. Но твой жизненный восторг вступает в резонанс с неведением, питается заблуждением. Не то чтобы идёшь еврейской мудрости наперекор, нет, просто твоя природа строптива, но дух твой перед тайной жизни преклонён.

Вот одна из причин того, что иногда действуешь против самого себя - например засовываешь банковскую карту в терминале в щель для приёма денег или совершаешь перестроение через две полосы вслепую.

Психология бедного человека всегда с тобой. И это само по себе огромное счастье - такая психология. Она снимает угрозу гордыни и вознаграждает за невзгоды дозированной мирной комфортной меланхолией, которую прихотливые люди называют мещанством.

Я не мещанин, а хозяин, прежде всего хозяин самому себе. У меня немаленькое хозяйство, уход за ним отнимает много времени. Оно не только замещает мне общение с людьми, в котором я всё меньше нуждаюсь, но и защищает меня от нерентабельных коммуникаций. Аккуратная дровница мне кажется конструктивнее приятной беседы.

Лояльность к государству, пришедшая на смену враждебности, - вот один из труднообъяснимых личных феноменов этого года. Лояльность внезапная, как влюблённость, стойкая, как любовь. Мне не понадобилось стать придворным оппозиционером, как известные лауреаты. И нет нужды пропагандировать ценности государства, мы с ним одной судьбы - я и есть государство, мне внутренне присуща тождественность ему и я даже немножко ватник и гопник, если угодно, - мы прошли времена угара, сейчас на нашем пути пункты вежливости, трезвости, суверенности и русской весны - крымские станции и полустанки. Мой тренд этого года, таким образом, - мягкая сила и осторожный авантюризм.

Приснилось три сна: один марокканский, другой цеховой, третий не помню. Сны у меня случаются как неукротимый напор ненаписанного, поэтому стараюсь хотя бы их записать. Цеховые снятся почти каждую ночь, это разговоры с самим собой, почему я ничего не пишу и о чём же мне и как начинать писать. Часто действия этих снов, как в последнем из незаписанных, проходят нефигурально в цеху – в том типографском цеху, в котором я работал в период своего творческого старта. Это была сменная 12-часовая занятость, в сущности, разнорабочего, освобождавшая мне голову. Сегодняшние ночные цеховые размышления пропали втуне – я их не запомнил, как и последний, третий сон. Но зато Марокко! Что вам сказать, многоуважаемые, сегодня там было довольно прохладно, я имею в виду по погоде. Только что закончился бой – а локальные конфликты один за другим сотрясают это королевство, – но, что удивительно, боевики, на чьей стороне я случайно оказался, восприняли свою победу как завершение рабочего дня: буднично и спокойно вышли из укрытий с опущенными “калашниковыми” и стали разбредаться по деревням. Я подошёл к одному из них - в гражданской одежде, похожему на малайзийца, вытер пот с его красивого лица и сказал ему разочарованно: какая же это война, если она не ознаменовалась стрельбой в воздух?..

Остановился я на постоялом дворе у какой-то кавказской женщины, вышел перед сном в сени, или в неотапливаемую комнату перед входом, чтобы изучить топографию дома; вижу, растёт прямо в середине этой комнаты, залитой красным светом, хотя источника света не видно, дерево. Крона его, как можно догадываться, над крышей, комель огромный, выступающий из земли (пол в комнате вокруг дерева земляной), но выше комеля на стволе значительное, хоть и застаревшее, утончение, как будто ствол когда-то был обтёсан топором. Я подошёл к дереву, по фактуре коры напоминающему вяз, тронул его пальцами, дерево задрожало и стало странно ускользать - словно неведомая сила потянула его вверх, на крышу. Я забеспокоился, ожидая обвинений со стороны хозяйки, и, когда она вошла и в растерянности посмотрела вокруг, полез на чердак в отверстие, предназначенное для ствола. Прежде чем она начала ругаться, я стащил с чердака бревно, обгоревшее, словно дерево разбило молнией, и продемонстрировал хозяйке то самое утончение как доказательство диверсии, направленной против меня.

Смотря на луну и вызывая этим бессонницу, думаю о Рэе Чарльзе, который ослеп, потому что долго смотрел на солнце.