Песенка о девочке Марусе, которой «ой, как худо в городе Тарусе», занимает в авторской песне какое-то непонятное место. За другими песнями, как правило, стоит физически осязаемый бард, которого можно (или, по крайней мере, можно было) увидеть, послушать, пощупать. За этой песенкой реального лица как бы нет и никогда не было. Ее всегда любили, всегда много пели, но – сами, между собой. И всегда удивляло, какая в ней загадочная интонация: то ль томленье, то ли шутка, то ли горькая беда…
Песенка о девочке Марусе, которой «ой, как худо в городе Тарусе», занимает в авторской песне какое-то непонятное место. За другими песнями, как правило, стоит физически осязаемый бард, которого можно (или, по крайней мере, можно было) увидеть, послушать, пощупать. За этой песенкой реального лица как бы нет и никогда не было. Ее всегда любили, всегда много пели, но – сами, между собой. И всегда удивляло, какая в ней загадочная интонация: то ль томленье, то ли шутка, то ли горькая беда…
Марине Цветаевой
Целый день стирает прачка.
Муж пошел за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой.
Целый день она таращит
Умные глазенки,
Если дома кто заплачет –
Заскулит в сторонке.
А кому сегодня плакать
В городе Тарусе?
Есть кому сегодня плакать –
Девочке Марусе.
Опротивели Марусе
Петухи да гуси.
Сколько ходит их в Тарусе,
Господи Исусе!
– Кабы мне такие перья
Да такие крылья!
Улетела б прямо в дверь я,
Бросилась в ковыль я!
Чтоб глаза мои на свете
Больше не глядели,
Петухи да гуси эти
Больше не галдели!
Ой, как худо жить Марусе
В городе Тарусе!
Петухи одни да гуси,
Господи Исусе!
Николай Заболоцкий, 1967
Музыка Владимира Красновского
– Слушай, чья это вещь? – спрашивал я кого-нибудь, удивляясь в очередной раз.
– Это Заболоцкий, – отвечали с готовностью.
Про стихи я и сам знал.
– Музыка чья?
– Володи Красновского.
– Кто это? – пожимали плечами. Мало ли, мол, на Руси бардов.
– Это который из Куйбышева?
– Нет, там Краснопольский.
– Ну, да, конечно, – ретировался я стыдливо, а сам думал:
«Надо бы с этим Красновским познакомиться, что ли».
Так я тянулось.
После случившейся осенью 1986 года кончины Юрия Визбора стали выходить его книги, и в одной из них под фотографией двух полуголодных молодых людей, которые жадно насыщаются чем-то жидким из общей глубокой тарелки, я нашел следующую подпись: «Владимир Красновский - ближайший товарищ Юрия Визбора». К сему прилагалась цитата из бумаг самого Визбора: «Нас, встретившихся ему, было много, но не все и не всегда понимали, что имеют дело с Учителем».
Тут я понял, что просто ничего не понимаю.
Годами встречал я у Визбора одних и тех же ближайших его товарищей. Если бы Красновский относился к их числу, то где он, извините, скрывается? Как могло случиться, что его никогда не было ни на Новый год, ни на визборовских днях рождения, ни когда просто общались по песенному делу?
Непонятно и другое. Всякий, кто хоть немного знал Визбора, подтвердит, что тот не выносил, чтобы его учили. И на похвалу был скуп. Каким же должен быть человек, которого Визбор назвал Учителем? Да еще с большой буквы!
– Спроси Макса, – посоветовала Ада Якушева.
Максим Кусургашев, ветеран радиостанции «Юность», жарко гудит в телефонную трубку.
– Ну, да, конечно! Они как появились в 52-ом в МГПИ, так и ходили вдвоем, а я уже был на третьем курсе! Хаим играл на табуретке! Я уже был инструктор, они со мной в первый раз пошли в турпоход, так вот Хаим играл на табуретке, понимаешь? Арпеджио учил его гитаре.
– Погоди, какой Хаим?
– Ну, Визбор. У него в институте был такой псевдоним – Хаим Дронк. А у Володи – Арпеджио Пиццикатто. У нас у всех были псевдонимы.
– Зачем?
– Не знаю. Я был Мустафа.
– Так, говоришь, Визбор назвал Красновского учителем в том смысле, что учился у него играть на гитаре?
– Да нееет, что ты! Володя в этой паре был лидером! Лидером, понимаешь? Всегда! Понимаешь, они всегда были вместе! В одном классе, потом на одном курсе, потом опять в школе – преподавателями, потом в армии. Неразлей вода! И Хаим смотрел на Володю снизу вверх.
Ну, не знаю. Сколько помню Визбора, лидером всегда и всюду бывал только он. Исключительно он! Такая органика. Или Кусургашев знал какого-то другого Визбора? Все-таки пора повстречаться с Красновским и спросить его самого.
А потом было так. В «Горбушке», то есть в ДК имени Горбунова в Филях, шел вечер песен, созданных теми, кто учился в МГПИ. Не буду называть блистательных имен, они общеизвестны. В какой-то момент ведущий прервал выступления и сказал в микрофон примерно следующее:
– Недавно на станции метро «Киевская» при пересадке с линии на линию скончался от сердечного приступа наш, – было сказано, – дорогой друг, соавтор Визбора и Ряшенцева по гимну МГПИ, автор многих любимых нами песен Владимир Красновский. Сохранилась запись последней Володиной песни, созданной им незадолго до смерти. Сейчас, – сказал ведущий, – она прозвучит.
Включили запись, послышался звук гитары, я впервые услышал голос Красновского, и что-то вдруг сжалось внутри – голос пел мои стихи.
У души моей вот-вот
Загремят раздоры с телом.
Намекнула между делом
Душа телу на развод...
Разведутся, разойдутся –
Тело вниз, душа наверх,
А я бедный куда денусь,
С кем остаться мне навек?
С телом в темень не хочу –
Чем в бездушии заняться?
К душам жить не полечу –
Ни прижаться, ни обняться.
Мне бы с вами, мне бы с вами
Хоть на корочке сухой,
Хоть на краешке скамьи –
С вами, милые мои.
Вот и повстречались.
Небольшое это стихотворение было написано в один из моих нелучших дней под диктовку сердечного приступа. Видимо, Красновский всё хорошо понимал о своем здоровье.
С тех пор мне больше не доводилось слушать эту песню. В тот единственный раз музыка и исполнение Владимира Красновского показались мне замечательными, и не было желания сравнивать его работу с тем, как поёт этот стих Александр Суханов. Неподходящий я тут судья.
На свои вопросы к Красновскому я тоже пока не имею ответов. Да и нужны ли они теперь?
Зато не раз возникала и, полагаю, будет возникать в нашем общем воздухе загадочная и как бы ничья песенка про девочку Марусю. То ль томленье, то ли шутка, то ли горькая беда. У Николая Заболоцкого эта вещь называется «Городок».
Героини портретов Ф.С. Рокотова стоят перед вечностью, глядятся в неё…
Для художественной манеры Рокотова характерно неприятие всего внешне эффектного. Отсюда такая искренность, одухотворенность и вместе с тем некоторая приглушенность чувств героинь. Женским портерам художника присуще особое обаяние, говорят даже об особом, «рокотовском» типе женской красоты.
Один из самых известных портретов – портрет Струйской.
Александра Петровна Струйская…
В своем XVIII веке она пленила загадочной внешностью и красотой и вдохновляла не только художников и поэтов своего времени.
Она как будто призвана была быть вечной музой. Спустя два столетия после ее смерти Николай Заболоцкий написал своё знаменитое «Любите живопись, поэты».
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают,
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Её прекрасные глаза.
Николай Заболоцкий, 1953
Это стихи об удивительном умении художника уловить тонкость и сложность человеческой души, и перенести эти чувства на полотно.
Идеалом человеческой красоты для художника являлась красота не внешняя, а внутренняя. В его понимании истинную красоту человеку придает высокая духовность, заключенная в материальной оболочке, которая служит лишь отражением этой внутренней духовности.
Ещё заря не встала над селом,
Ещё лежат в саду десятки теней,
Ещё блистает лунным серебром
Замёрзший мир деревьев и растений.
Какая ранняя и звонкая зима!
Ещё вчера был день прозрачно-синий,
Но за ночь ветер вдруг сошел с ума,
И выпал снег, и лёг на листья иней.
И я смотрю, задумавшись, в окно.
Над крышами соседнего квартала,
Прозрачным пламенем своим окружено,
Восходит солнце медленно и вяло.
Седых берёз волшебные ряды
Метут снега безжизненной куделью.
В кристалл холодный убраны сады,
Внезапно занесённые метелью.
Мой старый пёс стоит, насторожась,
А снег уже блистает перламутром,
И всё яснее чувствуется связь
Души моей с холодным этим утром.
Так на заре просторных зимних дней
Под сенью замерзающих растений
Нам предстают свободней и полней
Живые силы наших вдохновений.
Ещё заря не встала над селом,
Ещё лежат в саду десятки теней,
Ещё блистает лунным серебром
Замёрзший мир деревьев и растений.
Какая ранняя и звонкая зима!
Ещё вчера был день прозрачно-синий,
Но за ночь ветер вдруг сошел с ума,
И выпал снег, и лёг на листья иней.
Обрываются речи влюблённых,
Улетает последний скворец.
Целый день осыпаются с клёнов
Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами!
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля. Читать далее
Листы летят, летят издалека,
из вянущих садов небесных словно;
и падают, с последним взмахом, сонно.
И по ночам из звёзд уединённо
летит Земля, темна и нелегка.
Мы падаем. Ладони гаснет взмах.
И видишь, — так во всём. И тем не менее.
Есть Тот, кто это долгое падение
так нежно держит на своих руках.
Обрываются речи влюбленных,
Улетает последний скворец.
Целый день осыпаются с кленов
Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами?
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля.
Облетают последние маки,
Журавли улетают, трубя.
И природа в болезненном мраке
Непохожа сама на себя.
По пустынной и голой аллее
Шевеля облетевшей листвой,
Отчего ты, себя не жалея,
С непокрытой бредешь головой?
Жизнь растений теперь затаилась
В этих странных обломках ветвей.
Ну, а что же с тобой приключилось,
Что с душой приключилось твоей?
Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою
Отпусти, отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далеком краю?
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уходит во тьму.
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому…
В очарованье русского пейзажа
Есть подлинная радость, но она
Открыта не для каждого и даже
Не каждому художнику видна.
С утра обремененная работой,
Трудом лесов, заботами полей,
Природа смотрит как бы с неохотой
На нас, не очарованных людей.
И лишь когда за темной чащей леса
Вечерний луч таинственно блеснет,
Обыденности плотная завеса
С ее красот мгновенно упадет.
Вздохнут леса, опущенные в воду,
И, как бы сквозь прозрачное стекло,
Вся грудь реки приникнет к небосводу
И загорится влажно и светло.
Из белых башен облачного мира
Сойдет огонь, и в нежном том огне,
Как будто под руками ювелира,
Сквозные тени лягут в глубине.
И чем ясней становятся детали
Предметов, расположенных вокруг,
Тем необъятней делаются дали
Речных лугов, затонов и излук.
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
