Николай Туроверов
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Вы помните эти ноябрьские дни в Новочеркасске? Это были замечательные дни: Корнилов формировал Добровольческую армию, Каледин взывал к казачеству. Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана - война им надоела, - и мы - юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов.
Кто-то из писателей, кажется Бунин, уверял, что каждый человек имеет в своей юности одну необыкновенную весну, которую он помнит потом всю свою жизнь. Такой весны у меня не было, но вот эту зиму, очень снежную и метельную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту, и не успевшим попасть на фронт, было разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда.
И теперь, через двадцать лет, у меня еще захватывает дух, как на качелях, даже от этого дрянного парижского намека на зиму, от этого тумана, - кажется: вот сейчас пойдет снег, исчезнет город, бахнет орудие и надо будет идти в белую муть, загоняя на ходу в винтовку обойму.
Итак, мы ехали брать Ростов. Я был взводным портупей-юнкером, и со своим взводом должен был нагнать сотню, которая уже ушла под Ростов.
Мы сидели на вокзале и ждали. Паровоз с одним вагоном должен был везти нас в полночь. Пассажирские поезда не ходили; вокзал был пуст; но около голой буфетной стойки стоял с салфеткой известный всему городу старик лакей - ему некуда было уходить. Юнкера спали на сдвинутых стульях; я дремал, облокотясь на стол. Меня разбудил толчок в плечо, Я вскочил.
Передо мной стоял в короткой меховой кожаной куртке (такие куртки надели тогда все партизаны) и простой солдатской папахе худощавый, невысокий мальчик, с поразительным цветом лица и темными черкесскими глазами.
- Слушайте, юнкер (по голосу я сразу узнал девушку), - возьмите меня с собой. - Торопясь и волнуясь, она рассказала, что звать ее Кира, что она институтка, но что теперь не время учиться. Она хочет воевать. Запретить ей это никто не может: мать ее где-то далеко в станице, а отец убит на войне. Не с нами, так она сама пойдет под Ростов, вот только бы ей раздобыть винтовку.
- Я стреляла дома из дробовика. И очень хорошо. Впрочем, я не навязываюсь, - закончила она сердито.
Вы понимаете это время? Мог ли я, полный жажды необычайных приключений, ответить чем-нибудь другим, кроме согласия?
Щелкнул шпорами, представился и попросил Киру, во избежание болтовни среди юнкеров, считать меня своим кузеном. Брать добровольцев из знакомых нам, юнкерам, разрешалось.
Через час паровоз, неистово свистя и разбрасывая искры, нес нас к Ростову. Двери товарного вагона были открыты, черный ветер летел мимо, и мы пели песни. А уже на рассвете я лежал на мерзлой пахоте и стрелял из винтовки по мглистой серой громаде города. Кира лежала рядом. Я ей достал карабин; он здорово отдавал, у нее, наверное, ломило плечо, но на мой вопрос она сердито ответила:
- Не выдумывайте ерунды; это, наверное, у вас нежные плечи.
Редко позади нас стреляло наше орудие, и снаряд, шепеляво свистя, ухал, разрываясь где-то далеко впереди.
Ростов отвечал нам двумя-тремя пулеметами; пули пели над нами.В полдень предполагалось атаковать город.
Кира стреляла резво, но, конечно, не целясь, хотя и целиться, собственно, было не во что. Загоняя обойму, она прихватила затвором палец, ноготь сразу посинел, но она небрежно сказала:
- Карабин не в порядке, и вообще я жалею, что связалась с вами: опасности никакой, только скучаешь на ветру.
В это время меня позвали к командиру сотни. В железнодорожной будке полковник мне сказал:
- Надо по два человека от взвода, всего восемь от сотни, в одну экспедицию. Желательно добровольцев. Цель экспедиции будет сообщена в Новочеркасске, куда на паровозе эти восемь человек должны прибыть сегодня в полдень. Если хотите, можете ехать и вы, но предупреждаю - поход очень рискован.
Я согласился и через полчаса привел семь добровольцев к ожидающему нас паровозу; среди них была Кира.
Полковник поморщился и сказал:
- Храбрость похвальна в женщине, но женщина не создана для войны, впрочем, валяйте.
В Новочеркасске нам выдали бомбы и револьверы; мы сняли шпоры, сорвали погоны и чернильным карандашом написали на плечах шинелей цифру 41; на соборной площади нас ожидали пять парных тачанок и пятнадцать юнкеров-артиллеристов, тоже с бомбами и без погон. Начальник нашего отряда, небольшой, ловкий поручик Строев, весело щурясь, объяснял задачу:
- В Добровольческой армии нет ни одного орудия; казаки пушек из своих батарей не дают. Каледин указал Корнилову на единственный выход из положения. В селе Лежанке, на границе Донской области и Ставропольской губернии, сейчас находятся части 39-й пехотной дивизии - головной отряд карательной экспедиции, идущей против нас с Кавказского фронта; с ними батарея, мы должны ее взять и доставить пушки сюда. Едем мы под видом демобилизованных казаков 41-го полка. Понятно?
- Так точно! - ответили мы, сели в тачанки и, спустившись по Крещенскому спуску, веселой рысью выехали в степь в синие снега.
Прошлая бессонная ночь и этот день мне казались бесконечно длинными, а сидящая рядом со мной Кира давно знакомой, почти родной. Но разговаривали мы с ней мало; она, отвернув мех папахи на уши и засунув руки в рукава куртки, на мои попытки завязать разговор отвечала неохотно, скупо.
Кормили лошадей уже поздно вечером в станице Богаевской. К нам, на постоялый двор, пришел станичный атаман, пришли казаки и старики. Принесли вина. Казаки, зная, что мы - юнкера, пили с нами вино, кричали "ура" и грозились разнести большевиков.
Я подошел к дремавшей в углу Кире со стаканом чудесных выморозков и начал тост - что-то насчет огненных глаз, освещающих нам путь, - но она меня перебила:
- Боже мой, какая ерунда! Оставьте меня в покое. Я хочу спать.
Выехали из станицы перед рассветом, казаки провожали нас и пели песни. Сидел я опять с Кирой на задней тачанке. Лошади бежали ровной рысью, визжали по накатанному снегу колеса.
Кира раза два толкнула меня плечом; я подвинулся ближе к ней, робко протянул руку и осторожно обнял ее за талию. Ее тело, худое и крепкое, покорно прижалось ко мне, и голова опустилась на мое плечо. Я губами коснулся ее папахи, ее лба, ресниц и потихоньку поцеловал закрытые глаза; она сонно вздохнула. Я впился в ее рот; она тихо ахнула, больно укусила меня за нижнюю губу и прошептала (я никогда не забуду этого свистящего от злобы шепота):
- Вы хам, нахал. Если эта гадость еще повторится - я буду стрелять.
Стало светать. Губа болела и распухла - пришлось выдумать, что со сна ударился о винтовку. До следующей остановки на каком-то хуторке Кира сидела ко мне спиной, а когда поехали дальше, то она была уже на другой подводе, вместе с поручиком Строевым.
Вы знаете задонские степи?
Целина, на сорок верст кругом видно, редкие зимовники, косяки кобыл да стога сена. Зимой же какая-то сплошная белесая муть, - где небо, где земля - не разберешь, и кажется, дорога никогда не кончится.
Ехали мы, ночуя по зимовникам, дня три, пока наш начальник не сделал дневки. Хозяин богатого зимовника, где мы задневали, громадный бородатый старик, принял нас, как родных. Нам отвели большой флигель, принесли горячей воды, и мы, впервые за всю дорогу, помылись, побрились.
В доме нас ждали с обедом. Мы высыпали из флигеля веселой толпой на широкий смежный двор. Вдруг Кира подошла к поручику Строеву и неловко, по-женски, взяла под козырек:
- Господин поручик! - голос ее сорвался и перешел в крик: - Господин поручик, я прошу вашей защиты! Юнкера клянутся мне в любви и лезут целоваться. И этот, и этот, и этот... - Кира указала на меня, на трех других юнкеров.
- Господин поручик, я не хочу заниматься ерундой, я хочу воевать. Они думают, я не умею стрелять!
Кира выхватила наган и выстрелила в сидящую на плетне ворону; ворона каркнула и нехотя полетела прочь.
Кира выстрелила еще раз ей вслед и бросила револьвер в сугроб, лицо ее пылало, по щекам текли слезы.
- Господа юнкера, - закричал поручик Строев, и голос его зазвенел, как труба, - господа будущие офицеры, кто из вас не знает, как себя вести, того я научу! Будьте уверены! А вам, партизан, я категорически запрещаю плакать.
И, круто повернувшись, увел за собой юнкеров в дом. Я поднял со снега револьвер и протянул его Кире.
- Простите меня, - сказал я ей - клянусь, никогда больше я не дерзну прикоснуться к вам. Будем друзьями.
Она кивнула головой.
- Хорошо. Но, Боже мой, какой позор! Я не попала в ворону.
За столом мы сидели рядом, ели замечательно вкусные вареники и слушали нашего хозяина. Он рассказывал удивительные веши о своих косяках, о матках и жеребцах. В громадной столовой нам чудилось ржание лошадей.
На рассвете мы выехали из Великокняжеской, но, не доезжая до Маныча, повернули направо и гнали лошадей, не останавливаясь, до какого-то маленького зимовника, где, напугав престарелую хозяйку, завалились спать и спали двенадцать часов.
Лежанка была в семи верстах.
На другой день, рано утром, поручик Строев, взяв меня за кучера, поехал на санях в Лежанку. Переодетые мужиками, мы объехали село, прицениваясь к шерсти; пили в корчме самогон с беспогонными солдатами, ругали Каледина и с трудом, наконец, на краю села нашли батарею. Четыре орудия и зарядные ящики стояли на широком дворе за низким плетнем; у ворот уныло стоял часовой.
Вернулись мы под вечер, проехав на зимовник через базы.
Юнкера сидели в доме и томились. Киры с ними не было. Выйдя во двор, я увидел ее за воротами на дороге в Лежанку. Она ждала нас. Я хотел тихо подойти к ней, но снег скрипел под ногами. Она обернулась и увидела меня. Лицо ее стало строгим.
- Что за манера подкрадываться? Или вы воображаете, что я вышла вас встречать? Боже мой, какая ерунда! - сказала она с досадой и быстро прошла мимо меня в дом.
Для ночного нападения надо отличное знание местности и твердая вера в успех - все это у нас было.
Батарея стояла особняком на ближайшем к нам краю села. И в эту ночь, на Николу Зимнего, разбив нас на группы по три человека и дав каждой группе определенную задачу. Строев подвел нас к селу. Ровно в полночь он зажег свой электрический фонарик - мы пошли добывать пушки.
Часовой у орудия был снят без шума, ворота распахнуты, поднятые нами в соседних хатах ездовые, шатаясь от страха, выводили лошадей.
Без единого выстрела мы до рассвета вывели из Лежанки четыре орудия в полной запряжке, с ездовыми, и два зарядных ящика. Когда же взошло огромное, малиновое от холода, солнце, мы уже кормили лошадей на каком-то зимовнике около железной дороги Ростов - Царицын. Здесь Строев приказал мне ехать по железной дороге через Ростов в Новочеркасск и передать атаману Каледину донесение о взятии батареи.
Я собирался сказать перед отъездом Кире что-то, как мне казалось, особенно важное, но так ничего и не смог сказать, подержал только ее руку и сел в бричку.
Лошади уже тронулись, когда Кира, вскочив на подножку, перекрестила меня молча и быстро, широким крестом, спрыгнула на ходу и пошла, не оборачиваясь, к топтавшимся около костра ездовым.Как рассказать, как вам передать чувство любви, нежности, какого-то восторженного умиления, охватившего меня в этот момент и не покидавшего всю дорогу до станции.
Я был счастлив этим первым молчаливым знаком внимания Киры ко мне. Большего счастья я не ждал, да его и не могло быть.
До Ростова я ехал в случайном поезде (тогда все было случайно), ужасая своим видом какого-то больного старика и даму в трауре; смотрел в окно на снежную пустыню и слышал в грохоте колес одно и то же имя: Кира.
Вечером я был в Ростове. Город был уже взят нашими. На вокзале я нашел наших юнкеров, не жалея красок нарисовал картину нашего набега на Лежанку, показал отобранные у артиллеристов наганы, поразил своих однокашников конвертом с донесением Каледину - "в собственные руки".
Только утром я смог на паровозе выехать в Новочеркасск.
В Новочеркасске, взяв извозчика, я ездил целый день по занесенным снегом улицам и все искал атамана Каледина и все не мог его найти: из дворца меня послали в театр, где заседал Круг, из театра в какие-то комиссии и только уже вечером, вернувшись во дворец, я увидел только что приехавшего атамана. Сбросив в передней на руки казака пальто, он устало поднялся по лестнице наверх. Через десять минут я с бьющимся от волнения сердцем стучался в двери его кабинета.
Я чувствовал себя уже в объятиях атамана,, восхищенного нашими подвигами; я видел уже на своих плечах погоны прапорщика. Дверь открыл дежурный полковник и, выйдя сам, пропустил меня в кабинет.
Каледин стоял за письменным столом, опершись руками на разостланную на столе карту, и смотрел на меня. В огромной комнате, освещенной низко опущенной над столом лампой, был полумрак.
- Ваше Высокопревосходительство! Портупей-юнкер Бабаков с донесением от поручика Строева прибыл! - отчеканил я и протянул конверт.
В зеркале напротив я увидел свое черное от грязи и бессонницы лицо, свою беспогонную шинель с торчащими из карманов наганами, артиллерийский кинжал-бебут на поясе. Я был страшен.
Атаман резко рванул конверт, вынул донесение и начал читать.
Я впился глазами в его твердое, желтоватое лицо, увидел, как приподнятые сначала брови срослись вдруг вместе, рука, державшая донесение, дрогнула и на мне остановились незабываемые гневные глаза.
- Да как вы смели? Нападать первыми на воинскую часть! Вы знаете, что это такое? Вы понимаете, что это значит? Позор, губят все, мальчишки, молокососы! - загремел Каледин, и скомканное донесение пролетело мимо моего уха.
Я обмер.
- Опять кровь! Опять нарекания! Какие потери?
- Никаких нет! Потерь никаких, - ответил я дрожащим голосом.
- Как - никаких? Почему? Рассказывайте все. Вот Лежанка, - Каледин ткнул пальцем в карту.
Я, робея и волнуясь, коротко доложил о нашем походе, о разведке Лежанки, о нашем ночном налете и, желая доказать, что крови не было (о часовом я умолчал), добавил, что солдаты-ездовые сами с удовольствием (какое там удовольствие) сели на лошадей и вместе с батареей едут сюда.
- На кой черт! Мало этих негодников здесь! - опять рассердился Каледин.
Я замер, с ужасом уставившись глазами на его громадный шейный Георгий, - смотреть ему в глаза я не смел.
- Я не понимаю, как вы не получили моего приказания прекратить эту экспедицию, посланного вслед вам на другой же день после вашего выступления отсюда? Вы мне своими сумасшествиями портите все! Орудия-то в порядке? Сколько снарядов?
Я ободрился и, похвалив орудия и лошадей, решил порадовать атамана захваченным денежным ящиком (я знал о денежном кризисе на Дону), но не успел я кончить, как Каледин, ударив кулаком по столу, закричал:
- Как?! Вы взяли и ящик? Грабеж, разбой! Вон, сию минуту вон!..
Я летел по лестнице, прыгая через две ступеньки, и надо мною гремел, как гром, голос выскочившего из кабинета Каледина.
Мое состояние было ужасно. Я бродил по Новочеркасску, не узнавая улиц. Мои мечты казались мне постыдными, а наше дело ужасным и разбойничьим.
Поздно ночью я зашел к "Самсону" (известный всему городу кавказский подвал-шашлычная) и, не выходя из этого вертепа, двое суток пил зверское кахетинское вино, тоскуя по Кире, ревнуя ее к Строеву, ко всем юнкерам, писал и рвал пьяные безумные письма к ней. Я был близок к самоубийству.
Прекрасный рассказ Николая Туроверова, это лишь отрывок,
полностью можно вот здесь прочитать - "Первая любовь". Вещь, которая выдает в авторе опытного, зрелого мастера. Однако проза Туроверова помимо таких вот, разовых, произведений, нам, по сути, неизвестна. Или попросту недоступна? Загадка.
А на фото перед эвакуацией из Крыма, сделанном 4 октября 1920 сидят: штабс-капитан Дроздовской арт. бригады Бородаевский Александр Митрофанович, подпоручик Н.Заборская. Стоят: подпоручик Зинаида Готгард, Бородаевский Михаил. Лежит вольноопределяющийся Валентина Лозовская.
https://dmitry-korzhov.livejournal.com/618135.html
