Курцио Малапарте был человеком, который начал справа, а закончил слева.
Принимал участие в ПМВ, стал вдохновлённым итальянским фашистом. Однако в 30-е в идеалах "нового Рима" он разочаровался, написал критическую книгу, осудив и Гитлера, и Муссолини. За диссидентство бывшему фашисту не поздоровилось, однако благодаря протекции Галеаццо Чиано он вышел из этой истории с относительно небольшими потерями.
После нападения Германии на СССР отправился на фронт в качестве корреспондента "Коррьере делла Сера", в чине капитана итальянской армии. Писал под псевдонимом Кандид, проехал по всему фронту: был и с немцами, и с румынами, и с финнами. Однако реальность новой войны была для него невыносима.
Именно его наблюдения на фронте и в тылу стали основой для романа "Капут". Он начал его ещё в 1941 году на Украине, продолжил в 1942 году в Польше и на Смоленском фронте, а закончил в Финляндии, в которую он убыл через Швецию и где прожил почти два года до падения Муссолини в 1943. Издана книга была в 1944 году.
Малапарте владел несколькими языками, был избыточно образован и вхож в высший свет. До войны он недолго работал в дипкорпусе, оброс связями. Поэтому на застольях тех людей, которых он описывает, он был желанным гостем. Достаточно сказать, что одна из главных линий в книге — это бесконечные изысканные пиры и приёмы у генерал-губернатора оккупированной Польши Ганса Франка. И очень опасные диалоги на грани фола, сопровождаемые подробными и не всегда идущими по порядку "флешбеками". Потом по тексту идёт тот же приём, только уже в посольствах и окружении августейших особ, а не Франка и его свиты.
Со страниц книги стекает усталая рефлексия на фоне жестокого насилия новой войны. Обычный человек часто думает, что зверства — это "нецивилизованная" вещь, т.е. тот, кто их осуществляет, имеет в себе некий "изначальный порок" в виде недостатка культуры или воспитания. Скажем, какой-нибудь необразованный матрос-революционер, который стреляет в портреты вчерашних господ, рубит топором фортепиано, потому что не умеет на нём играть и вообще "потому что буржуи". Зверства при таком подходе кажутся лишь продолжением общего — в целом отталкивающего — фона личности.
Вторая мировая война же, и нацизм с его практиками, были нарушением этой удобной схемы. Зверства и наличие культуры, осознанные преступления. Сегодня это известное сочетание, но когда вышел роман, это осознание ранее несочетаемого было новым.
Действующие лица у Малапарте — это чаще люди столь же образованные, как и он. Они рассуждают о древней литературе и философии, свободно говорят на нескольких языках. Они чисты внешне, любят красивые наряды, вроде бы не вульгарны. Они очень много говорят о культуре и цивилизации. Но за этой толстой ширмой рокочет осознанное зверство, смеющаяся радость смерти и дегуманизации.
Генерал-губернатору Франку не нравятся еврейские погромы в Румынии, о которых ему рассказывает Малапарте во время очередной пирушки. Но не потому что кого-то убили — в конце концов, евреев в романе не раз именуют просто "крысами", да и сам глава оккупированной Польши стреляет по ним из винтовки — а потому, что сделано это "некультурно". Какой-то погром, дубьё, неорганизованность… В польской вотчине Франка этого нет, ведь у него образцово-показательное гетто (которое Малапарте посещает), где евреи могут столь же образцово и показательно вымирать.
Или на фронте — мне почему-то больше всего запомнился
этот маленький отрывок — немецкий офицер рассуждает о Гёльдерлине, цитирует его по памяти, но весело посмеивается над судьбой советских солдат. "Нужно и русских пленных как-то использовать", — говорит он. Поэтому пленным стреляют в висок, а затем их окоченевшие трупы выставляют на перекрёстках, с вытянутыми руками, указывать дорогу в лесной чаще под Ленинградом. Или бордель, где "работают" молодые еврейки, на которых охотились как на дикую скотину, и "состав" этого борделя меняют каждые 20 дней.
И Малапарте тошнит. Его тошнит на фронте, когда он видит, как советские военнопленные поедают трупы товарищей: немцы взирали безучастно, а вот желудок итальянца не выдержал. Ему дурно во время застолий и встреч у Франка в тылу от того, что эти люди, одного с ним уровня люди, они вроде бы и не совсем люди уже (хотя и есть симпатичные отдельные персонажи, всё ещё рефлексирующие). Дело даже не в жестокостях на фронте или в гетто или ещё где — суть в выхолащивании самого понятия человека. Казалось бы, дегуманизация и аморальное должны выжигать, но нет. Собеседники Малапарте постоянно нежно скользят между беседами о красоте древности и обсуждения литературы к необходимости наведения "нового порядка" в Европе, зная методы, одобряя их. Перемещаются между человеческим и зверским, во втором случае оставаясь такими же людьми, несмотря на ту тьму, которую они обсуждают.
И никакого противоречия тут нет ни для них, ни в описании Малапарте — это всё единое целое, интеллектуальное одобрение геноцида. В различных посольствах на хорошем французском высший свет обсуждает очередные интрижки, козни и прочую неясную глупость, тем более неясную на фоне такого провала как Вторая мировая.
Тошнота автора — это не тошнота гуманиста ("Дети! Как вы можете?!"). Его тошнит как человека, который разочаровался в тех же идеях, или почти тех же ("Дети... И зачем?"). Его тошнота — тошнота циника, избалованного жизнью, который увидел воплощение своих идей на практике, но не смог понять, зачем это всё. Зачем такие зверства, зачем они осознанны, есть ли им альтернатива (если слезливый гуманизм ему не подходит), есть ли альтернатива политике в целом.
И вроде как... их нет? Автор не раз посылает всё к чёрту, пытаясь морально скрыться от реальности. Временами он тоже посмеивается над словесным людоедством своих сотрапезников, над их остроумием по поводу смертей десятков и сотен тысяч — однако это какой-то "пустой" смех. Неясно, искренне ли? Вынужденно ли? Иногда он, напротив, пугает своих собеседниц жуткими историями, которые видел на фронте, как будто пытаясь их "уязвить" своим опытом. Кажется, что он навсегда остался где-то в 20-х или 30-х, когда он был бодр и молод, всё так же вхож в высший свет Европы. Той самой Европы, которая медленно созревала до описанного в книге, не видя в этом ничего "такого".
Сам автор труслив, в чём признаётся и себе, и другим, открыто. Мол, мы рабы, нам Муссолини исполосовал кнутом наши спины, поэтому, уважаемые жертвы, ничем помочь я вам не могу, а если и могу, то не хочу. И в бордель-то к еврейкам, за 2 дня до расстрела, он пришёл не столько из интереса, сколько из похоти (хотя пишет, что ему было трудно признаться себе в последнем, пусть ничего и не было).
Насилие в книжке идёт какими-то слоями, накладывается как блестящий лак. История — слой, потом ещё, и ещё. В итоге всё ненатурально блестит, но это та самая реальность 40-х. Всё под лаком, всё аккуратно. "Мы тут покушаем нежнейшего ягнёнка и обсудим Гомера, а вы там гарантированно умрите, будьте добры. Так надо, потому что вы не люди, спасибо". Культурно.
Идея исторического детерминизма, предопределённости и разумности всего произошедшего лично мне не близка. Однако после прочтения всё-таки была мысль: пока Малапарте кутил на шикарных светских раутах в 20-е, в Европе зрело описанное в книге. И интеллектуализм, присущий старому свету, с радостью принял в себя, пусть даже на время войны, свежую аморальность, дополнив ей собственную идентичность. Так чему удивляется автор, если он сам и подобные ему прожигали жизнь, а потом им морально трудно, но притом от обеда с условным Франком они не отказываются. Но это не упрёк ему, нет-нет, каждый пусть за себя отвечает. Малапарте и ответил, признав в одном моменте, что и его вина в произошедшем есть (хотя вряд ли это слово здесь подходит полностью).
Забавно и то, что закончил он, приняв левые идеи и вступив в компартию. В книге есть явные нотки симпатии к социалистическому проекту. Однако быть очевидцем гражданской войны со стороны красных и наблюдать построение "нового мира" их руками ему не пришлось. И пить горькую в избе с каким-нибудь командармом или хрустеть квашеной капустой с комиссаром, рассуждая о грядущей мировой революции и необходимости подвалов для буржуазии, — тоже.
ь человек остается человеком в любой шкуре. Если он, конечно, настоящий человек. А кроме того, что у Димки имеется здравый смысл, пытливый ум, рабочая смекалка и умелые руки, у него еще есть и доброе сердце. Поэтому неудивительно, что вскоре он становится своим парнем для многих обитателей инопланетной страны, а для кого-то и героем "ее романа". К тому же Димке выпадает судьба принять самое непосредственное участие в раскрытии загадочных ограблений и кровавых убийств, охвативших столицу Этой страны (ну, я ж написала, что в книге есть детективное начало – так вот оно! Это, собственно, красная нить всего повествования :о))
